Текст книги "Записки непутевого резидента, или Will-o’- the-wisp"

Автор книги: Михаил Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Ашик-Кериб

Конечно, Майкл догадывался, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, но никогда не предполагал, что до такой степени – пижон, каких свет не видел (каждый день менял костюмы и несколько раз в день рубашки и жилеты), нахал потрясающий, богач, купец и любимец дипкорпуса Ашик-Кериб.

Агента завербовали в Москве «на основе симпатий к Советскому Союзу, усиленных личными отношениями», он брал деньги, доставал документы и даже подкупил одну важную персону. Деталей вербовки Центр не раскрывал, да и интересует это лишь чрезмерно любопытных, важно, что завербовали и успешно работали.

На первую встречу Ашик-Кериб прибыл на белом «мерседесе» (ну и агент! еще бы на вертолете приземлился!)[29]29
  Только лопухи приезжают на место тайной встречи на автомобиле, это настолько не лезет ни в какие ворота, что обойдено презрительным молчанием в энциклопедическом «Руководстве для агентов Чрезвычайных Комиссий».


[Закрыть], в блестящем, как змеиная кожа, костюме, бежевых перчатках и лайковых, на высоком каблуке туфлях. Ростом маловат, чертами лица мелковат, к тому же зад свисал чуть не до пяток.

Бойтесь низкорослых: они амбициозны и властолюбивы, изранены комплексами неполноценности и потому ненавидят всеми фибрами души высоких, длинноногих, со скульптурным торсом, таких, как достопочтенный товарищ Майкл, впрочем, Ашик-Кериб никак не проявил своей злобности, наоборот, лучился в улыбках и со всем соглашался.

Первая беседа прошла в дискуссиях о Бисмарке, насморке и пряниках, Москва всплывала тут и там во вздохах и ахах: как славно было среди театральной богемы! Как прекрасны были заслуженная актриса X. и народный артист Н.! Какая публика собиралась в консерватории! А приемы во французском посольстве?

Майкл внимательно слушал и мотал на ус.

«На чем же его взяли? как завербовали» – ведь и не пахло любовью к пролетариату, да и богат, сволочь, знал толк в антиквариате и драгоценных камнях (всегда в бомонде и хай лайфе, среди режиссеров и художников, в охотничьих заповедниках, где сильные мира сего на пышных дачах, четверть часа рассказывал, как жарил шашлык из печенки, баранины, помидоров и лука, жарил прямо на решетке камина, скотина), Майклу такая долче вита в Москве и не снилась, кагэбэшников в свет не приглашали, да и боязно было: попадешь в разработку своих же коллег, потом отдувайся.

Однажды Майкл случайно подсел в такси к каким-то черным, а они въехали во двор сомалийского посольства, милиционер – харя – попросил было документы, еле-еле унес ноги – доказывай потом, что не прибыл сюда на явку как ценный агент Сомали.

Вскоре от хрусталя и подмосковных дач перешли к прозе оперативной жизни – тут Ашик-Кериб забуксовал, разжечь его было нелегко, он со всем соглашался и уходил в кусты, стоило лишь комиссару Майклу затронуть боевые дела, как он начинал скрипеть стулом, крутить головой, рассматривая посетителей, ерзать и нервничать, пугая и Майкла, и больше всего самого себя.

Так и болтались в киселе – шаг вперед, два шага назад, и снова о жизни в городе, о камерных оркестрах и театральных новациях, которые были Майклу до фени, и, конечно же, о рынках, базарах, комиссионных, универмагах и универсамах.

Ужасная встреча, никаких надежд, никаких перспектив, скользкий угорь, к тому же не пьет, мерзавец, прикрывается исламом, а одному хлебать виски и тошно, и некрасиво.

На следующей встрече («мерседес» по совету Майкла был оставлен в миле от ресторана) снова кисель и снова бомонд («Терпеть не могу Дома литераторов – там вечно подсаживались к столику пьянчуги-писатели, а я ведь не пью… Иногда из Дома моделей забегал в ЦДРИ, мои девочки… я знал их всех… бывал на всех демонстрациях, я восхищался и Миленой Романовской, и Региной Збарской, но больше всех мне нравилась Вера… Вера!»).

Вера? (О, ты прошла тогда, как ток, как будто камертон затинькал…)

Воспоминание отдалось в животе, занятом перевариванием улиток, но Майкл сохранил неподвижность щек и ясность мысли.

Черная, как южная ночь, – татарская кровь, диковатый взгляд, острый, словно хлеставший, не оторваться, умереть.

Домой вернулся, насквозь израненный воспоминаниями, Копенгаген томил, сердце рвалось в Москву, пусть несуразную, пусть с полупустыми витринами и без уютных кро, но… там друзья и подруги, там прошла жизнь, там надежды, а что здесь?

В воскресенье Майкл погрузил сына и жену в машину и, так и не выбравшись из транса, помчался на север.

Море кокетливо подрагивало в штиле, пенилось и вяло било о камни, одинокие рыбаки, затерянные между глыб, замерли на берегу, слева расстилались уютные виллы, но жить в них Майклу совсем не хотелось, ибо думал он о преходящности бытия, образ Веры все разгорался и разгорался.

Он остановился у пустынного берега с обломками скал, выгрузил жену и сына, про себя отметив со сдержанной любовью, что семейная жизнь ему порядком надоела, и двинулся вдоль берега, одинокий, гордый, в роскошных вельветовых штанах цвета еще не созревшего апельсина, шел по камушкам, иногда ударяя по приглянувшемуся носком замшевого ботинка (именно с замшей смотрелся вельвет!), и наконец сел на камень и так и застыл вроде бы навечно.

Белый снег и синее море, белое море и синий снег, белый берег и синие чайки, белые блики на синем песке, белые дюны и синее солнце, ослепительно синие сосны, и, конечно, когда надо смешать все краски снова и затушевать места пустые, и заштриховать синее белым, а белое – синим, то не дозовешься ни зюйд-веста, ни просто норда, обыкновенный ветер отказывается работать, так и стоишь у окна между белым и синим, синим и белым, только ответь, почему же, зачем же смотришь ты в это окно запотевшее? словно судьбы ожидаешь решения, словно настала пора разрешения всех твоих умных и глупых вопросов, словно задумал внести оживление в нагромождение снежных заносов, словно рассвет ожидаешь в смешении, в новом свечении красок знакомых, в новом смятенье спасение словно! синее-белое, снова и снова смотришь, от синего цвета слабея, не шелохнутся, не вздрогнут деревья, можно, конечно, пустить белку по белому снегу, усадить женщину на камень, которого нету, усадить женщину, которой нету, на переломанную ветку кедра, чтобы сидела так в дюнах у моря, ожидая ветра из-за синего Эрезунда, чтобы было видно за горизонтом зарывающееся в волны белое судно, можно, конечно, оживить картину и на скамейку возле отеля, по другую сторону дюны синей посадить мужчину в свитере под Хемингуэя, рассматривающего кусок апельсиновой корки, но и это было, все было, синее-белое, синевато-блеклое, белизна сиреневая, синева серебряная, нет ни бега времени, нет никакого движения, нет ни Бога, ни дьявола, однообразно волнение моря и неподвижность картины, остается невысказанное, поспешное слово, потешное и безнадежное путешествие по белой пустыне, где синее – белое, белое – синее – снежное…

На следующей встрече Ашик-Кериб неожиданно взял полубутылку благородного шабли, которое цедил Майкл, и немного плеснул себе в бокал.

– Давайте выпьем за здоровье Веры!

Товарищ Майкл немного удивился:

– А что? Вы были с ней хорошо знакомы?

Ашик-Кериб загадочно улыбнулся, закатил глаза, расцвел и стал взахлеб рассказывать о красоте Веры и поездках с нею по злачным местам, по мастерским и театрам… это было ужасно, и Майкл даже отставил бокал с шабли, что бывало только при форс-мажорных обстоятельствах.

– Позвольте, Ашик-Кериб, а в какие годы вы с ней встречались?

– Шестьдесят пятый и шестьдесят шестой, – быстро, не напрягаясь ответил агент.

Майкл осторожно, чтобы не сломать скулы, сжал челюсти и припал к бокалу: именно в то время он ходил с Верой на лыжах, и они промерзли и потом на даче топили печурку и пили глинтвейн, и было так жарко, что пришлось сбросить почти все, и пламя играло на стенах, и громко взрывались сырые поленья, выбрасывая на пол искры и золу… о, ты прошла тогда, как ток!

Майкл вспомнил, как он мучился, прогуливаясь с Верой от Кузнецкого до Горького: в норковом манто и красных сапожках она походила на фею, спустившуюся в серую, плохо одетую толпу прямо из заграничного журнала, на нее глазели, выпучив глаза и не веря диву, – а конспиратор Майкл стеснялся, ибо в те годы одет был коряво, как все простые советские люди, к тому же он недавно поступил в КГБ, где учили не попадать в фокус внимания, а Вера жаждала демонстрировать свою красоту и рвалась в рестораны, где, к ужасу товарища Майкла, ее узнавали, приглашали на танцы, присылали шампанское и цветы…

– Что-то вы сегодня мрачны… – заметил Ашик-Кериб. – Что-нибудь случилось?

– Нет, нет! Просто много дел. Вам опять не удалось встретиться с американским послом? (Сейчас скажет, что нет.)

– Мы договорились, но в день ленча позвонил его секретарь, извинился и сказал, что посла срочно вызвали к премьер-министру. (Так я и знал.)

– Уже не первый раз. (Сукин сын!)

– Я стараюсь, Майкл. Я не виноват, что в Дании мало политических событий. Только вчера я беседовал с итальянским пресс-атташе. Ничего интересного. Вы хотите информации, а тут просто ничего не происходит. (Заливай, заливай.)

Машина плавно, боясь растрясти чувства Майкла, мчалась с севера на юг, мимо озера Багсверд, мимо особняков Люнгбю и парка Клампенборг, с севера на юг – именно с севера на юг и летел тогда Майкл: Вера отдыхала в Коктебеле, а он вышел в пятницу вечером с грозной Лубянки и тут же, захватив лишь портфель с плавками и полотенцем, вылетел в Симферополь.

Душная, пахучая крымская ночь, дремуче-черная дорога на Коктебель, преодоленная за дикие деньги на такси, темный заснувший дом отдыха.

Вера жила с подругой на первом этаже, но на призывные стуки страстного Майкла никто не отозвался – не желает открывать? ушла куда-нибудь прогуляться? (конечно, с подругой), а вдруг в комнате… (Он выпустил когти и напряг хвост.)

Ревнивый Майкл поплелся к морю, любуясь ослепительными звездами, разделся донага и блаженно нырнул, стараясь проплыть под водой как можно дольше, он раскрыл глаза, но вокруг была лишь мертвящая мгла, и Майкл вдруг испугался, что утонет и не увидит Веру, судорожно выбрался наверх и побежал к дому.

Вера уже была дома, подруга где-то задержалась, и Вера была нежна, как крымская ночь, и всю субботу и часть воскресенья они провели вместе, а к вечеру Майкл улетел в свои лубянские подвалы.

Машина застонала от воспоминаний Майкла: неужели Вера в то время встречалась с этим восточным богатеем? Исключено! Как она вообще могла общаться с этим толстозадым карликом?!

И вдруг нещадно осенило: Боже, так его, наверное, взяли с ее помощью, Вера затянула его, Вера заставила работать его, Вера закрутила ему голову, значит, Вера… Неужели агентесса КГБ? Ласточка?

…как будто камертон протинькал…

Интересно, как же его брали, этого мерзкого азиата? На фотографиях и грубом шантаже? Или появлялся брат (отец, друг, муж – ненужное зачеркнуть), жаждавший отомстить за честь соблазненной, а потом на помощь приходил командор в ботфортах и погонах, грозил судом или обсуждал будущее грядущего ребенка – в этих делах ребятишки из контрразведки были доками, умели запутать и оглушить, Вера могла разрыдаться и попросить Ашик-Кериба избавить их обоих от угроз. Но как? Как успокоить отца, брата и друга? Очень простенько и со вкусом: у товарищей есть знакомый, которому очень надо уехать за границу, а у Ашик-Кериба есть друг в одном консульстве, почему бы не попросить у него чистый бланк паспорта? Коготок завяз, всей птичке пропасть…

Вот они, черные, татарские лживые глаза с дичинкой, лживые глаза, и смех… нет, она не умела смеяться, она лишь загадочно улыбалась.

Следующую встречу Майкл решительно начал с оперативных проблем, но уже через полчаса говорил о Вере, оказалось, что она давным-давно вышла замуж за крупного чиновника, часто выступавшего по телевидению, имела двоих детей, вхожа в круги кремлевских жен и даже слыла моралисткой среди молодого неопытного поколения. (Ашик-Кериб словно досье на нее вел!)

Так они вспоминали и вспоминали, забыв о долге и работе, забыв о КГБ и о мире во всем мире: помните, как запустили в космос Гагарина? Как все плакали на улицах и восторженно кричали «ура!»? Вы еще не были знакомы? Помните, каким вкусным мороженым торговали в ЦУМе? Это же рядом с Кузнецким. А соленая соломка с пивом в баре на Пушкинской рядом с аптекой, жаль, что все снесли! Я с ней любил «Метрополь». А в какой моде были «Дни Турбиных» в театре им. Станиславского! Вы летали с Верой на Байкал? В каком месяце?

Куда вы поехали после Байкала, Ашик? Плыли с Верой по Енисею?

Майкл помнил ту золотую осень, Вера приехала загоревшая и сообщила, что гостила у больной мамы в деревне, а потом улетела на выставку мод в Ленинград.

Как ты водила за нос Майкла, коварная шлюха!

Встречи с Ашик-Керибом уже совсем потеряли смысл, Майкл давал себе слово не говорить о Вере, но каждый раз нарушал его, словно сладко было от соли, разъедающей раны.

Но всему приходит конец, Майклу повелели вернуться на родину, прощались с Ашик-Керибом в ресторане с казино, где никто не играл. Крупье зевал и тяжело ходил вокруг зеленого стола.

– Если увидите Веру, передайте ей привет, – попросил Ашик-Кериб.

– Конечно, дорогой мой.

И они расцеловались, как братья и товарищи по оружию.

В Москве Майкл завертелся в делах и новых заботах, а через год случайно узнал, что Ашик-Кериб вернулся на родину и вскоре был повешен за шпионаж.

Смутная жалость пробежала по сердцу Майкла, пробежала – и исчезла.

Москва – Дания, 1965 – 1969

О, женщина порочная!

О, изверг, улыбающийся изверг,

Проклятый изверг! Книжка где?

Заметить надо,

Что можно улыбаться

И все ж быть извергом.

Уж в Дании наверно

Оно возможно.

У. Шекспир

В Москве меня не встретили с распростертыми объятиями, но и не предали анафеме, а посадили на английское направление.

Высылки, провалы и прочие перипетии шпионской судьбы отзывались в сердцах руководства по-разному: например, с когортой, высланной из Лондона в 1971 году после предательства кагэбиста Лялина, расправились, мягко говоря, бесчеловечно: резидента с позором уволили, заместителей тоже затолкали на задворки, впрочем, уже позже, при Андропове, впали в иную крайность, когда все зависело от личных привязанностей, одних наказывали, других миловали, третьих даже повышали.

К осени меня сбагрили на УСО – одногодичные курсы усовершенствования – учиться толочь воду в ступе.

Учеба на УСО в качестве уже руководящего кадра умасливала и грела, каждый чувствовал себя пупом земли, жили, как в лесном доме отдыха, привольно и беззаботно, когда желали – уезжали домой или еще куда (порой раздавались тревожные телефонные звонки взволнованных жен, разыскивавших исчезнувших драгоценных мужей), скука стояла дичайшая, на освоение новых языков не тянуло, но продолжил французский и сдал кандидатские экзамены.

Снова – в который раз! – навалили марксизм-ленинизм, но уже под соусом освоения современной буржуазной философии, которую никто из преподавателей и не нюхал, – с прагматизмом, экзистенциализмом, неотомизмом и прочей гадостью расправлялись небрежными щелчками, как с клопами, вновь и вновь черпали мудрость из неисчерпаемого «Материализма и эмпириокритицизма», смешивая с грязью путаников Маха, Авенариуса и примкнувшего к ним Дицгена, снова с тошнотой в горле пережевывали партийные документы, а в основном болтали о жизни, о доблестях, о подвигах, о славе и к завершению учебы написали по реферату, щедро поделившись опытом работы.

В 1965 году учебные структуры еще не превратились в обросшую жиром махину с продленными сроками обучения, с растущим числом предметов и преподавателей (в этот «отстойник» часто сплавляли неудачников, жертв аморалок, бывших фаворитов, да и просто малоспособные кадры), тогда еще только зарождались споры о том, что есть разведка: искусство ли это, как писал враг номер один Аллен Даллес, или же наука? Звенели шпаги, и будущие профессора кислых щей аргументированно вещали: конечно же, наука! Чем она отличается от философии или физики? Впереди маячили докторские звания, солидные кафедры и, конечно же, Академия Разведывательных Наук, которая, возможно, вобрала бы в себя все другие академии страны.

Курсы навещали крупные шишки из разных подразделений КГБ с лекциями, в которых тривиальщина выдавалась за откровения, тем не менее порою бывало интересно послушать, что глаголило начальство из других подразделений, сравнить, примерить, оценить.

Иногда я заезжал на работу в скромный дом номер два, что на Дзержинского, в кабинет с незабываемым видом на гастроном, забегал к начальнику отдела и смотрел на него собачьими глазами, дабы меня не открепили от англо-скандинавской линии и не бросили бы в когти Африки и Азии, где лихорадка, бацилла и черные кобры.

Но фортуна держала меня на плаву: однажды я встретил в коридоре власти резидента в Дании Леонида Зайцева, моего оперативного крестного в Лондоне: он впервые вывел меня в знаменитый «Симпсонс» на встречу с англичанином и показал, как вести себя в ресторане (брать счет, не заказывать, как в России, закуску и суп, а что-то одно, и, уж конечно, не брать на двоих бутылягу водки или виски), много нюансов существует в любом деле, даже в открывании бутылки или двери, потом все кажется мелочью, а для новичка – это барьер.

«Симпсонс» славился лучшими в мире ростбифами с кровью, небывалым образом поджаренное мясо подвозили на тележке, и служитель отрезал кусок огромным ножом, за что по традиции со времен Елизаветы ему полагалось дать два шиллинга.

Я внимательно слушал беседу с англичанином, она показалась мне общей, пресной и совершенно лишенной секретности – все было известно из газет, и я был просто поражен, когда в резидентуре Зайцев накатал после нашей беседы две информационные телеграммы – с тех пор я понял, что информация не течет сама по себе прямо в рот, как дико секретное «Завтра Англия нападет на СССР!», к беседам надо готовиться, заранее представлять предмет обсуждения, даже иметь уже скелет сообщения, которое с помощью вопросов требуется обрастить мясом.

Зайцев поинтересовался моими учебными делами и вдруг предложил должность своего заместителя– я чуть не выпорхнул в окно от счастья. Дадут ли визу датчане? Особых сомнений не было: в те сладкие времена визовая политика Запада еще не ужесточилась, дипломатам, особенно высокого ранга, в визах обычно не отказывали, хотя и прекрасно знали, что имеют дело с махровыми разведчиками (лучше знать, чем тратить время на узнавание), к массовым высылкам, ставшим чумой разведки с семидесятых, еще не прибегали.

Зайцев попутно заметил, что в Дании ему уже надоело, и если дела пойдут нормально, то вполне вероятно мое восхождение на трон резидента – и коридор, и Зайцев пошли кругами: в тридцать два стать резидентом! таких прыгунов в высоту среди коллег было немного…

Счастье свершилось, вскоре началось оформление, меня сводили к шефу разведки Александру Сахаровскому, которого все боялись как огня. Сахаровский был высок, крут и умел защитить разведку, помнится, на совещании Андропов разнес его за то, что ему заранее не сообщили о визите Чаушеску в Вашингтон, однако генерал не утерся, как многие, а, признав вину, отметил, что решение было принято за день до визита и так быстро добыть информацию разведке попросту невозможно.

Сахаровский дочитал бумаги, принесенные начальником отдела кадров, и поднял глаза (сесть он мне не предлагал и вообще головы не поднял, когда я вошел, – все это было в порядке вещей: вежливость в те годы была редкостью, и только единственный большой начальник, замнач разведки Иван Иванович Агаянц, всегда выходил из-за стола, пожимая руку, и, окончательно умиляя, просил присесть).

– За что вас выслали?

Я быстро объяснил, добавив, что мистер Икс недавно, как сообщила «Таймс», получил орден.

Сахаровский как-то странно улыбнулся (улыбки на его лице я никогда не видел) и подписал документ, видимо, решил, что мистер Икс получил орден за высылку меня из Лондона.

Катя восприняла командировку драматически, снова предстоял разрыв с театром, где только все наладилось, к тому же после Лондона Копенгаген выглядел глухой деревней: однажды мы несколько часов бродили по нему на пути из Лондона в Ленинград, царственной поступью сошли с корабля на Лангелиние, размеренно, погрузив сына в коляску, начали осмотр достопримечательностей по карте, которую я тут же развернул, как верный ученик Ливингстона и капитана Кука.

Мы обозрели королевский дворец с гвардейцами, постоянно вспоминая о Букингемском дворце, будто каждый день гоняли там чаи с королевой, пробежались по Глиптотеке, вздыхая по Тейт и Национальной галерее, мельком взглянули на гнездо разврата Ню-Хавн, который и в подметки не годился истинно развратному лондонскому Сохо, утыканному ресторанами, унизанному как бриллиантами сногсшибательными шлюхами, не зазывавшими грубо, как в Ню-Хавне, а деликатно позванивавшими ключами у подъездов, прошли спокойно мимо здания оперы (оказывается, у этих датчан есть и опера? Конечно, не «Ковент-Гарден»…), потом покатили коляску по пешеходному Строгету, с иронией поглядывая на витрины: м-да, куда этим варягам до нашего изысканного «Баркер», до помпезных «Хэрродс» и «Дерри энд Томе», до гордости всех мужчин мира «Остин Рид»!

На Ратушной площади, взглянув на карту, я с удивлением обнаружил, что главные достопримечательности уже покрыты и маршрут фактически завершен – это казалось невероятным, миниатюрные масштабы вызывали умиление, по времени вся экскурсия заняла не больше, чем променад по Гайд-парку.

Впрочем, когда в 1967 году мы прибыли в Копенгаген на постоянное поселение, то неожиданно для себя раскрыли иные прелести, таившиеся в области вечной природы и капризного комфорта: двухэтажное строение с садиком, недалеко луга, озера и болота с дикими утками, в десяти минутах езды то суровое, то сияющее море, вместо скромной машины– темно-зеленый «опель-рекорд», и вообще заместитель резидента, он же первый секретарь, – не мелкая сошка в посольстве, тем более что Зайцев сразу же представил меня послу Ивану Ильичеву как своего престолонаследника и оставил вместо себя при первом же выезде в отпуск.

Леонид Зайцев, который потом возглавил научно-техническую разведку Первого Главного управления КГБ, напоминал заведенный мотор, неспособный остановиться, вся жизнь его проходила в бурлении, кроме редких отдохновений на рыбалках, но он был терпим и не требовал сидеть с ним в резидентуре до одиннадцати ночи (над чем он ворожил там, мне трудно догадаться, но что делать, если человек не любит отдыхать и пить дома у телевизора кородрягу?).

Однажды часа в четыре утра ко мне на Маглегорд-Алле примчался шофер с вестью о том, что несколько часов назад повесился студент, учившийся в Копенгагенском университете по культурному обмену – ЧП! – еле продрав очи, я добрался до посольства, в кабинете резидента уже сидел заместитель по контрразведке Серегин, а Леонид Сергеевич озабоченно ерзал в кресле, облаченный в куртку поверх пижамы. Отдав распоряжение по делу самоубийцы и подписав «молнию» об этом в Москву, он повернулся ко мне: «А теперь, старик, давай займемся сметой, Центр явно хочет нас облапошить», – пламенный мотор работал безотказно.

Моей опорой в резидентуре оказался Анатолий Лобанов, друг по институтской скамье, тоже ушедший из МИДа в КГБ, он прекрасно освоил датский и тащил на себе весь воз внутренней политики, хотя Москва не шибко интересовалась страной, не желала вникать в почти невидимые нюансы в позициях партий, но требовала борьбы с НАТО и США. Правда, иногда сведения о левом политическом фланге котировались в международном отделе ЦК, не спускавшем глаз с рабочего движения и мечтавшем воссоединить его под эгидой коммунистов.

Совсем юный Олег Гордиевский, тогда еще только вызревавший в английского суперагента, подчинялся лично Зайцеву по линии нелегальной разведки, встречал и провожал таинственных дядюшек и тетушек, сапожников, часовщиков, бизнесменов, контачил со священниками, необходимыми для оформления подложных документов, рыскал по городу в поисках тайников, а по нашей линии политической разведки возился то ли с жидким радикалом, то ли с таким же жидким клерикалом – в любом случае потом он сдал его англичанам, если было что сдавать.

Гордиевский импонировал мне не только общей альма матер (тогда в разведку из ИМО народу приходило мало), но и прекрасным знанием истории и особенно запретного опиума – религии, он любил Баха и Гайдна (измученный в свое время родителем, я так и не смог раствориться в симфонической музыке), это внушало уважение, особенно на фоне жизни совколонии, завязшей в рыбалках, распродажах и тусклом накопительстве.

В Копенгагене я увлекся декламированием Мандельштама, Волошина, раннего Тихонова, Багрицкого и сам погрузился в поэзию, рождая и середнячков, и уродцев.

Однажды триумфально въехал в Копенгаген сам Евтушенко, и, когда после обильного ужина, отмеченного запахами шотландских лугов и прелестью куропаток, что предполагало сморщенные в улыбку комплименты, я в задыхающемся ритме зачитал ему целый цикл, мэтр заметил, что по душе ему пришлось лишь одно, правда, этот ледяной душ меня не охладил.

Датская резидентура в ту пору набирала очки по главному противнику, причем успеха добивались не нахватанные эрудиты, вечные пятерочники и поклонники Киркегора в оригинале, а хитрованы, не особо смыслившие в гранд-политике, но зато не отпугивающие своей энциклопедичностью, слабенькие на вид, но поразительно умевшие невидимым змеем влезть в простоватые души американцев.

Население резидентуры так и разделялось на умников-информационников, не блещущих оперативной хваткой, и презиравших газеты акул, охотившихся на просторах океана, и весьма успешно.

Работа по главным американским объектам сопровождалась не только огромными физическими и моральными затратами, но и горячей обидой: рано или поздно предметы нашей оперативной любви покидали Данию и возвращались в родные пенаты, а мы в резидентуре оставались в одежде андерсеновского короля и снова начинали бурить скважины под презрительные окрики Центра, всегда страдавшего короткой памятью, но зато цепкого на конъюнктуру.

Американцев мы обхаживали и с помощью датчан, и дипкорпуса (прямые контакты слишком часто давали сбои, в дело вмешивалась контрразведка, и тут уже было не до игр), планы создать группу беззаветно преданных делу вербовщиков-датчан, которые постоянно держали бы в зубах янки, так и остались на бумаге, а вот дипкорпус, разнежившийся от безделья в скандинавском Париже (впрочем, так называют и Стокгольм, и Осло, каждому почему-то очень хочется быть Парижем), мы немного потрепали.

Рисунок Кати Любимовой

Любой разведчик работает с прикрытия и обрастает знакомствами, но только небольшую часть он прячет в кусты от сыщиков-разбойников, остальным же трезвонит по телефону с работы, ставя на уши службу подслушивания, зазывает в посольство или домой отведать узорной деревянной ложкой зернистую икру и попить прямо из бочки кородряги, да и сам не брезгует заскочить в гости с матрешкой и горючим приложением.

У каждого разведчика свой стиль, каждый сходит с ума или умирает в одиночку по-своему, я, например, всегда стремился обрасти знакомствами, как мхом, в этой паутине (иногда хотелось выглядеть злым мохнатым пауком, пожиравшим бедных мушек, особенно после просмотра шибко страшных западных фильмов о КГБ) скрывались и объекты моего вожделения, которые постепенно я пытался увести из-под вражеского телескопа, и совершенно пустые, никчемные знакомцы.

Я старался загрузить контрразведку, дать ей пищу для работы, дабы ребята не злились из-за моей таинственности и конспиративности, я болтал по телефону, давая волю фантазии, и представлял: вот крутится пленка со всей этой чушью, вот ее прослушивает носатая девица в наушниках, хохочет над моими остротами (для нее их и пускал), перепечатывает все или фрагменты или делает реферат, сохранив самое существенное, потом бумага попадает к контрразведчику, ведущему мое досье, тот докладывает ее выше. Конечно, в этой игре нужно соблюдать и правила, и границы – ведь на том конце прекрасно понимают, что ты понимаешь, что тебя понимают, могут и обозлиться…

В то время резидентура расширяла связи среди парламентариев, журналистов, политиков, сотрудников МИДа Дании, встречались совершенно официально, и этот факт не стоил бы упоминания, если бы через десять лет, благодаря бюрократическим выкрутасам андропово-крючковского руководства, многие из этих персонажей не получили бы клички и не преобразились в агентов или «связи влияния», которых с энтузиазмом потом разоблачил Гордиевский.

Безумный строй, не осознавая еще, что переживает смертельную агонию, силился доказать себе свою мощь и путал сам себе карты, выполняя и перевыполняя и по тракторам, и по молоку, и по агентам, – я не утверждаю, что невозможно завербовать иностранного лидера или редактора газеты, я всего лишь хочу сказать, что границы любого политического сотрудничества (а зачастую даже не сотрудничества, а вменяемого по службе обмена информацией) настолько размыты и неуловимы, что слишком часто можно интерпретировать его по желанию, особенно если в тайных архивах разведки президент США именуется «Дятлом», а лидер социалистической партии Франции «Матильдой».

Примеров политических альянсов пруд пруди: Курбский и король Сигизмунд, Мазепа и Карл XII, Ленин и кайзер, Савинков и Антанта, Рузвельт и Сталин (через Гопкинса, тоже агента по Гордиевскому), Кекконен и Брежнев, ну и, конечно же, Горбачев– Яковлев – Рейган – Ельцин – Буш и целый сонм западных лидеров. Везде налицо политическое сотрудничество, и каждый добивался своих целей, разведка в этих хитросплетениях могла и продремать за кулисами, могла появиться на миг, а порою и глубоко завязнуть, выполняя волю правительства, от участия разведки ни Ленин, ни Савинков, ни Яковлев не превращаются, как по мановению волшебной палочки, в агентов влияния, впрочем, «ему казалось – на трубе увидел он слона. Он посмотрел– то был чепец, что вышила жена. И он сказал: – Я в первый раз узнал, что жизнь сложна», – Льюис Кэрролл явно работал на КГБ.

Нашим усилиям активно препятствовала датская контрразведка, чьи пастухи не оставляли шпионское стадо без внимания: машины наружки ходили довольно часто, открыто переговаривались в эфире, контрразведка не брезговала и провокациями: однажды в посольство завалился «англичанин», суливший горы секретных документов, такие посетители не редкость (особенно опасны шизы, сулящие гиперболоиды инженера Гарина, которые разрежут земной шар на части), ему, естественно, не поверили, но на всякий случай сотрудник вышел все же на встречу (почти рядом с посольством, дабы не давать повода обвинить потом в «конспиративных действиях») под отеческим наблюдением опытного Серегина.