Текст книги "Мой знакомый учитель"

Автор книги: Михаил Аношкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Скажи, ты не знаешь вон того, с усиками?

– Это же Люсин папа.

– А-а! Фамилия у него тоже Пестун?

– Мельников. Люся же Мельникова!

Мельников, Мельников… Очень знакомая фамилия. Знакомая по неимоверно далеким тяжелым годам… И сразу как-то, будто озаренная яркой вспышкой, встала в памяти картина: пасмурная нудная морось, чавканье сотен ног по дорожной грязи. В туманной дали синяя кромка леса. Идут солдаты, усталые, голодные, небритые… Чавкает под ногами грязь. А позади тревожно и глухо грохочет канонада… Чав, чав, чав… Еле передвигаются ноги, голова отяжелела и отупела – хоть бы один часик поспать. Прямо здесь, в поле, на сырой земле. Хоть один часик… Но сбоку слышен хрипловатый окрик лейтенанта:

– Не отставать! Не отставать!

Окрик лейтенанта Мельникова.

Владимир Андреевич поднялся и попросил Лену:

– Пусти-ка я выйду.

– Куда?

– Надо.

Она отодвинулась. Владимир Андреевич вылез из-за стола и подошел к Мельникову. Сердце не слушалось: сильно колотилось, выпрыгнуть хотело, что ли? «Спокойно, Володя, спокойно», – приказал себе Глазков.

– Со внуком вас! – остановился он возле Мельникова. Тот повернулся на стуле, но так было неудобно, и встал. Глазков пожал ему руку.

– С первым и не последним, – улыбнулся Мельников. – Мать, налей-ка нам по стопочке!

Мельников придвинул свободный стул, усадил Глазкова рядом и, обняв его за плечи, сказал:

– Слышал я о вас от Люси. Очень рад познакомиться. Только, сдается мне, где-то я вас встречал.

– Встречали, – ответил Глазков.

– Вот память дырявая стала!

– Недавно, я чуть под автобус не попал…

– Верно! Я тогда к Люське торопился.

– А я от них шел.

– Вот, понимаешь, как бывает!

– Но ведь мы с вами еще раньше встречались.

– Ну-ка, ну-ка! Напомни.

– Мы с вами однополчане.

– Ох, ты! – радостно подскочил на стуле Мельников, снимая руку с плеча Глазкова, и даже подвинулся поближе. – Ты тоже из 28… полка?

– Да. Из третьего батальона.

– Так ведь и я…

– Из второй роты.

– Батюшки мои! Как же я вас не знаю?

– Знаете! Я служил в третьем взводе.

– Так я ж командиром этого взвода был! – воскликнул Мельников, хлопнув себя по колену. – Да кто же ты такой, черт побери!

– Моя фамилия Глазков.

– Слышал.

– Не вспомните?

– Стоп, стоп… Командир третьего отделения сержант Глазков? Володя Глазков?

– Он самый.

Мельников вдруг нахмурил брови, немного отодвинулся, вероятно, для того, чтобы лучше рассмотреть Глазкова, хмыкнул раза два, скрывая этим свою растерянность. Нет, не мог признать в этом солидном мужчине с поседевшими висками прежнего сержанта, почти мальчишку. И потом… После того боя…

– Или хмель в голову ударил, – тихо проговорил Мельников, – или я что-то путаю… ведь сержант Глазков погиб.

– Как видите, он перед вами.

– Погодь, милый друг, – выпытывал Мельников, – но ведь сержант подорвал себя гранатой!

– Уцелел!

– Уцелел? Выходит, ты это ты – тот самый Глазков?

– Тот самый.

– Сержант Глазков?

– Именно! – засмеялся Владимир Андреевич, видя, в какое недоуменье повергла эта встреча Мельникова. Но тот, кажется, уже пришел в себя, убедился, наконец, что перед ним сидит действительно сержант Глазков, а не кто иной, и страшно обрадовался. Протянул к нему руку и закричал так, что обратил на себя внимание всех:

– Дорогой ты мой сержант! Дай-ка я тебя поцелую, родной ты мой человек!

И он заключил Глазкова в железные объятия. Люся засуетилась. Она подумала, что буйная радость отца внесла неловкость в общую застольную обстановку, и сказала громко:

– Папа, ты уже пьян!

Мельников освободил Владимира Андреевича от объятий, рукой смахнул с глаз слезу и возразил твердо и совершенно трезво:

– Ничего подобного! Я еще не пьян. Но знаешь, кого я встретил? Нет, ты не знаешь, кого я встретил. Тебе он только учитель, а мне больше – друг, однополчанин, и не просто однополчанин, а герой в полном смысле слова.

– Это вы зря, – сконфузился Владимир Андреевич. – Так сразу да при всех.

– Неправда разве? Погодь, а где твоя Звезда? Почему я на твоем пиджаке не вижу Золотой Звезды?

– Никакой у меня Звезды нет.

– Вот оказия какая! И ты ничего про Звезду не ведаешь?

– Ничего.

– Да, да… Тебя ж считают… Но это мы поправим! Завтра же и поправим!

– Папа! Объясни, пожалуйста, никто ж ничего не понимает, – снова вмешалась Люся, и только теперь Владимир Андреевич обратил внимание на то, что за столом разговоры смолкли, гости и хозяева внимательно слушают их с Мельниковым диалог. У Лены пылали щеки, она перебирала в волнении кисточки скатерти и глядела на свои руки. Владимиру Андреевичу сделалось неудобно от любопытных взглядов. «Смешно прямо: из обыкновенного смертного превратился в необыкновенного. И всем стало вдруг интересно: а как выглядят необыкновенные люди? Нет, ничего не напутала Марфа Ильинична, новость до нее долетела быстрее, чем до меня. Бывает и так».

– Объяснять долго.

– Рассказывайте!

– А может, не нужно? – взглянул на Мельникова Владимир Андреевич. – Вроде неудобно…

– Все удобно. Но чтоб рассказ лучше клеился, налей-ка нам, мать, еще по рюмочке. Хозяева дорогие, угощайте и других.

Мельников поднял свою стопку, чокнулся с Глазковым и проникновенно сказал:

– Сто лет жизни тебе, сержант! Жить тебе долго-долго, потому как тебя уже однажды похоронили, а ты выжил.

– Спасибо! – растроганно проговорил Владимир Андреевич. К нему тянулось чокаться сразу несколько рюмок и стопок, его стопка весело позвякивала о другие. Он встретился взглядом с Леной, улыбнулся ей и выпил. Сел.

Мельников двумя пальцами – большим и указательным расправил усики, кашлянул и начал, усаживаясь рядом с Глазковым. И вот что он рассказал…

– Полк наш квартировал недалеко от границы, в Западной Белоруссии. Потрепал нас фашист в первые дни, но и мы ему всыпали порядочно, ого, было дело, верно ведь, сержант? Попятились мы, однако, на восток, сила за фашистами была, целые полчища лезли с танками, бомбами засыпали нас с воздуха. Горько пришлось, чего тут скрывать, многих боевых товарищей потеряли мы в боях. Укрылись в Пинские болота. По болотам, голодные и мокрые, без сна, еле живые добрались к своим. Да, туго было, что и говорить, верно ведь, Володя?

Но это все присказка. В декабре сорок первого стукнули фашиста под Москвой, попятился назад, вроде вздохнули мы свободно, окопались, встали на рубеже, и полный порядок. Стояли таким-то образом до лета сорок второго года, а летом он, гад, снова попер да еще как попер: на Волгоград и Воронеж. Опять туго пришлось нам, сбил он нас с позиций, и мы покатились на восток. Вот тут и начинается сказка. Полк наш поредел, но мы пополнились, и снова в бой. А он, стервец, прет и прет. Бились день, бились два, неделю, крепко нажал на нас гад. И решили наши командиры отходить, ничего не попишешь. Но фашист сел нам на хвост и не слезает. Это уже пахло разгромом полка. Тогда командиры решили оторваться от противника на водном рубеже. Рубеж небольшой, но подступы к нему болотистые, тонкая ниточка связала один берег с другим – шоссе и мост. Надо было взорвать мост, а времени на подготовку взрыва не осталось. Вопрос стоял так: сумеем взорвать мост, значит, спасем полк, не сумеем – все погибнем. Сержанту Володе Глазкову приказали взорвать мост после того, как пройдут по нему последние наши части. Попробуй определи, когда пройдут последние наши части! У сержанта Глазкова хватило терпения и выдержки ждать. Дождался – на мост въехали фашистские танкетки. Тогда он, рискуя жизнью, взорвал мост. Все полетело в воздух. Сержант Глазков спас полк. Но это лишь начало сказки. Потом случилось так, что фашист снова нагнал нас, снова грозила гибель полку. Вызвали нашего командира роты к командиру полка и приказали прикрыть отход. Легко сказать – прикрыть! В роте бойцов осталось мало, в боях безвылазно – устали! Но приказ есть приказ, обсуждению не подлежит: стоять насмерть, дать возможность уйти полку подальше. Снялся полк с позиций и ушел на восток, а мы, маленькая горсточка людей, остались прикрывать отход. Зависело все от нас: выдержим – полк спасется, не выдержим – погибнут тысячи людей.

Утром фашисты принялись молотить нашу оборону из пушек и минометов, потом начали обрабатывать самолетами. Что было, не рассказать – светопреставление: дым, гром, пыль. Ни зги не видно. От грохота из ушей кровь текла. Только окончилось, танки полезли. Три подбили, а два повернули назад. За танками бежали автоматчики во весь рост. С огромным напряжением отбили-таки атаки. Командира роты убило, многих ранило. Приказано было продержаться до полудня, а мы продержались до вечера. Трижды лезли фашисты и трижды получали по зубам. Больше сил не оставалось. Я тогда командование ротой принял. Уходить пора, а как уйдешь, если неприятель на спине сидит? Спрашиваю бойцов: «Кто останется прикрывать отход? Нужны трое-четверо со станковым пулеметом и ручным тоже». Вызвался сержант Глазков и еще двое бойцов. Попрощались с ними: на верную гибель оставались наши друзья, и побрели на восток. Кто мог, сам шел, многих на руках несли – не имели сил идти. Теперь наша жизнь зависела от троих смельчаков, от троих товарищей. Сумеют задержать врагов хотя бы на час – уйдем от верной гибели, не сумеют – значит, всем конец…

Уже далеко отошли, услышали – наши товарищи начали бой, последний свой неравный бой. Я замыкал колонну. Остановился, снял фуражку, мысленно еще раз простился с героями.

Много позднее из документов, захваченных нашими, мы узнали: трое сдержали наступление целого батальона. Встали насмерть. Сами гитлеровцы удивлялись мужеству наших бойцов. Мы знали, что все трое погибли, уж очень силы были неравные. Рассказывали, я даже не помню, кто именно, что больше других держался Глазков. Кончились у него патроны, немцы окружили его, хотели живым взять, но сержант подорвал себя гранатой, чтоб не попасть к фашистам в плен. Мы догнали полк, доложили командиру о геройском подвиге троих. А командование наше вспомнило о других подвигах Глазкова и представило его к Герою. Вот ему и присвоили посмертно это высокое звание, а друзья его награждены орденами Отечественной войны 1 степени – рядовые Синица и Горчаков.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Владимир Андреевич слушал Мельникова, наклонив голову, и в памяти ярко оживали обрывки того трагического дня.

Момент расставания. Лейтенант Мельников с пятнами копоти на лбу и на щеке, в порванной, словно прогрызенной кем-то, гимнастерке, в сапогах, на которых засохла грязь, пьет из фляжки воду, и кадык, обросший щетиной, судорожно прыгает. Затем рукавом обтирает потрескавшиеся губы и хрипло говорит:

– Пора!

Бойцы поднимаются, у некоторых из плащ-палаток и винтовок сделаны носилки, а в них – тяжелораненые. У большинства забинтованы то руки, то голова, а у двоих гимнастерка распорота у правого рукава, и грудь перевязана нательной рубашкой.

По команде Мельникова все поднялись и медленной грустной процессией, по два в ряд, направились на восток. Мельников протянул Глазкову руку:

– Ну! – обнял его. Так лейтенант попрощался с каждым из троих и пошел не оглядываясь догонять остальных.

Было тихо: ни стрельбы, ни шума моторов. Даже ветерок тревожно притаился, не желая мешать тем, кто уходил. Небо над головой голубое-голубое, без единого облачка и по каким-то непонятным приметам, которые познаются не умом и не глазами, а сердцем, можно было определить, что небо это уже осеннее. Правда, осень еще ранняя, но все-таки осень. Горчаков, молчаливый медвежковатый сибиряк, с оспинами на скулах, присел в окопе на корточки и вытащил кисет. Веселый украинец Синица, который, против обычного, выглядел бледнее и немного растерянно, потянул к кисету руку, пробуя шутить:

– Давай закурим, щоб дома не журились.

Глазков тоже завернул козью ножку. Курили молча, обремененные тяжелыми думами о товарищах, которые только что ушли, о самих себе, главным образом о своем прошлом, о самых незначительных пустяках из него. Владимир вспомнил, например, о том, как они с Семкой Деминым купили пачку папирос (это было в девятом классе) и, выбрав глухой переулок, где не бывало прохожих, впервые закурили. Владимиру тогда дымом ударило в глаза, и из них потекли слезы, а Семку тошнило. Сейчас докуривает в жизни последнюю цигарку. О том, что ждало их через минуту, через час, почему-то не думалось. На душе хотя и тяжело было, но спокойно. Синица поймал муравья, положил его на ладонь и наблюдал за ним, не выпуская из ладони. И чему-то еле заметно улыбался. Горчаков глядел вперед и ничего не видел: ушел в самого себя. Затягивался медленно, в полную грудь, и дым выпускал через нос.

Сколько они так просидели? Трудно сказать. Часов ни у кого не было. Очнулись от того, что над головой прошелестел, будто шелк на ветру, снаряд и разорвался далеко позади. Потом – второй, третий… Три или четыре взорвались возле окопа, и комья земли с горячими ослабевшими осколками упали в окоп. Горчаков бросил цигарку, затоптал ее ботинком, сплюнул и сказал:

– Сейчас начнут.

Встал возле своего ручного пулемета, деловито проверил четыре противотанковые гранаты – каждому досталось по четыре, это все, что могли оставить ушедшие, – высунул голову из окопа. Глазков устроился возле станкача, а рядом Синица, который был вторым номером.

Впереди, метрах в восьмистах, дорога круто уходила вниз, в овраг, а выползала из оврага километра за два от места, где притаились в стороне смельчаки. Вот из того оврага выкарабкались три танка и, покачивая длинными хоботами пушек на колдобинах, стремительно помчались к окопам. Они не стреляли, они летели на полной скорости, имея целью проскочить тонкую ниточку обороны, очутиться в тылу.

Каждый из троих взял по гранате, без команды, по велению внутренней дисциплины. Глазков помнит мелькание блестящих траков, узкую смотровую щель и темный злобный кругляшок дула пушки, звонкий надрывный стук двигателя и грохот гусениц. Приподнялся и кинул гранату под самое брюхо чудовища. Танк подкинуло, повернуло влево, и он замер вполоборота, подставив защитникам бок с белым крестом. Все. Отползал по земле. Подбил танк и Горчаков, но Синица замешкался, и танк проскочил окоп и попытался было развернуться, но Горчаков бросил гранату вслед, и танк загорелся. Гитлеровцы хотели было потушить пламя, да отказал двигатель. Они повыскакивали, но их привел в чувство Синица из автомата, приговаривая:

– Я ж тоби балакал: не ходи, сапоги стопчешь!

Еще были танки, их тоже подбили. Но несколько автоматчиков спряталось за подбитые танки и донимали бойцов прицельным огнем. С Горчакова сбили пилотку, Синицу ранили в левое плечо. Танки ползли снова. В который раз! Остались последние две гранаты. Синица молча взял одну, выдернул кольцо, поглядел на сержанта, ничего не сказал, только подмигнул как-то невесело, вылез из окопа и выпрямился. Небольшого роста, в разорванной гимнастерке, в обмотках, без ремня, он, шатаясь от потери крови, двинулся навстречу танку. И хотя фашисты вели отчаянную стрельбу – ни одна пуля не задела Синицу, а если и задела, то не сумела свалить с ног солдата. Танкист не выдержал поединка, свернул, норовя объехать человека, но было поздно. Непостижимым образом Синица прыгнул вперед и упал под гусеницы.

Грохнул взрыв, и танк закружился на месте с подбитой гусеницей. А между тем автоматчики, прикрываясь танком, сумели подойти к окопам почти вплотную. Горчаков бросил в них противотанковую гранату. Но это остановило врагов ненадолго. На пулемете оставался последний диск. И тогда Горчаков тоже вылез из окопа, прижал приклад пулемета к животу и, продолжая стрелять, зашагал навстречу автоматчикам. Те в ужас пришли, некоторые даже попятились: не ожидали такой смелости от русского солдата. Но чья-то очередь пришлась Горчакову по груди. Он остановился будто в недоумении и рухнул на спину. Однако автоматчики подошли к нему не сразу, а предварительно пустив в бойца несколько пуль для безопасности.

Туго приходилось Глазкову. Пулемет его захлебнулся. Кончалась лента, кипела вода в кожухе. Заклинило патрон, а фашисты уже лезли со всех сторон, кричали:

– Русс! Сдавайс!

«Живым намереваются взять». И Глазков снял с пояса гранату-лимонку, сжал ее в левой руке, выдернул кольцо и лег. В последний момент левую руку вытянул как-то машинально к ногам, выпустил гранату. Помнит сырой запах земли, крики фашистов, а потом грохнуло, толкнуло больно, и все провалилось в бездну…

Между прочим, тетка Марфа говорила, что она выколупала из тела Владимира двенадцать мелких осколков.

Сейчас даже не верится, что было такое. Может, приснилось? Владимир Андреевич взглянул на Лену, дрогнуло сердце: в глазах жены стыли слезы. Сидела она как-то неестественно прямо, уставившись на Мельникова, и наверняка не видела его.

Люся подошла к Владимиру Андреевичу, поцеловала его в щеку:

– За папу, за меня и за всех, всех.

Кто-то захлопал в ладоши, но сразу же понял, что хлопки неуместны, и умолк. В качалке заплакал маленький, все вдруг очнулись, задвигались, заговорили, а Люся поспешила на зов своего сына. И гости вспомнили, зачем, собственно, собрались они за этим праздничным столом, и снова зазвенели рюмками.

Владимир Андреевич и Мельников так весь вечер и проговорили о разных разностях.

И запись в дневнике:

«Были у Пестунов. Негаданная встреча с лейтенантом Мельниковым, с бывшим моим взводным! Сообщение тетки Марфы подтвердилось. Восемнадцать лет числился в списках Героев Советского Союза, и поди-ка ты! Узнал об этом только теперь. Рад? Конечно! Друзья мои, побратимы мои, Степан Горчаков и Микола Синица! Я помню вас, я знаю: это высокая награда и ваша награда! Будущим летом я непременно побываю на том нашем последнем рубеже, поведаю вам, друзья, о своей жизни».

18. В школе

На следующий день Мельников привел корреспондента «Советской России», который битый час донимал Владимира Андреевича вопросами и сфотографировал его на прощание. Пришло поздравление и от пионеров. Они приглашали Глазкова летом в гости. Настенька и Нюся рассказали в девятом все, что слышали у Люси, и Владимир Андреевич вырос в глазах учеников сразу на две головы. Но его они ни о чем не спрашивали, а он всеми силами старался доказать, что ничего, ровным счетом ничего не изменилось.

…В это утро Владимиру Андреевичу что-то нездоровилось – болела голова. В учительской, как обычно, прислонил к шкафу трость и хотел снять пальто. Возле него очутилась Анна Львовна, предлагая свою помощь.

– Разрешите поухаживать?

Владимир Андреевич был в плохом настроении, усмехнулся и сказал раздраженно:

– Благодарю вас, как-нибудь сам.

Он повесил пальто на вешалку, причесал волосы и обратил внимание на тишину в учительской, хотя преподаватели были все в сборе. Почувствовал неловкость: принесла же нелегкая эту Анну Львовну со своими услугами! Прошел к столу, но учителя по-прежнему молчали, и хотелось спросить: «Что произошло, черт возьми? Почему все, как в рот воды набрали?»

Зазвенел телефон. Лидия Николаевна взяла трубку:

– Да. Школа. Здесь, – и протянула трубку Владимиру Андреевичу. – Жена просит.

Лена редко звонила в школу, лишь в исключительных случаях. Что такое стряслось? Опять что-нибудь с Танюшкой? Утром отвел ее в садик, ничего, веселая была, сто вопросов задала, пока шли до садика. Может, с Леной что? Она в последние дни жаловалась на боли в груди. Отправлял в больницу, отказывалась, дескать, пройдет и так.

Владимир Андреевич, волнуясь, принял трубку от Лидии Николаевны:

– Слушаю.

– Ты, Володя?

– Я. Что такое?

– Ничего. Но ты читал? – Что? Ничего я не читал.

– Тут о тебе в «Советской России» написано. У вас там должна быть газета. Сильно написано. Я рада, Володенька.

– Ладно, ладно, – проговорил он, и раздражение потихонечку исчезло. Теперь понятно: почему Анна Львовна хотела услужить… Кто-то пододвинул Владимиру Андреевичу газету, он машинально взял ее. На четвертой полосе нашел статью о себе, бегло пробежал ее глазами, внимательно не стал читать – не получилось бы.

Лидия Николаевна встала и церемонно пожала руку:

– Поздравляю, от души поздравляю.

Принялись поздравлять и другие учителя, а Анна Львовна, не помня зла, улыбнулась и сказала:

– Знаете, у меня нынче открытие. Ведь я вас принимала совсем, совсем за другого, за самого обыкновенного, а вы вон какой! Герой!

– И что же изменилось? – сказал ей в ответ Владимир Андреевич. – Сами же говорили: лесть никогда не бывает искренней.

– Но я не льщу. Я говорю правду.

– Откровенно говоря, я не понимаю, что же особенного произошло? Было дело, правильно. Но это же было давно. А каким я был вчера, таким остался и сегодня! Верно?

– Ну не скажите! – кокетливо посмотрела на него Анна Львовна. – В моих глазах вы стали другим – значительнее!

– Пустое. И вот что – давайте считать, что ничего не случилось. И мне лучше, и вам удобнее.

В разговор вмешалась Лидия Николаевна, «узурпатор».

– Вы можете так считать про себя, так оно и должно, – сказала она. – А мы… Это уж наше дело. И не надо сердиться, нехорошо.

– Разве я сержусь?

– Во всяком случае раздражены.

Неладно складывался сегодня день. Наверно, потому, что возникали какие-то новые отношения, а он хотел, чтобы было все по-прежнему.

Когда Владимир Андреевич появился в девятом, ученики по неуловимому сигналу Нюси Дорошенко дружно встали. К учителю подбежала Настенька и вручила букет цветов:

– Это вам от девятого, Владимир Андреевич!

– Спасибо! – растроганно поблагодарил он Настеньку, всех учеников. Вдруг в груди что-то отлегло, приятная свежесть разлилась по телу, а в горле запершило: такими дорогими, родными показались ему лица учеников – и Нюси, и Настеньки, и Левчука, и Волобуева, и даже Бориса Липец, который на днях вернулся в школу. И Владимир Андреевич проникновенно, от всей души повторил:

– Спасибо, други мои, большое спасибо!

Его вмиг окружили, пожимали руку, поздравляли. Про урок просто забыли, не до него было. Урок сорвался, первый раз за все месяцы работы, но это не беда – причина была уважительная. Владимир Андреевич уступил просьбе молодых друзей и до самого звонка рассказывал им про фронтовых товарищей, про тетку Марфу и Семена Демина.

К нему вернулось душевное равновесие.