
Текст книги "Мой знакомый учитель"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
15. Еще раз Василий Николаевич
Владимир Андреевич минут десять мерз на автобусной остановке. Ветер дул вдоль улицы, с северо-востока, гудел и завывал, будто в трубе. Автобус, как назло, опаздывал.
В центре города Глазков ездил редко, по крайней необходимости. Не собирался сюда и сегодня. Однако позвонили в школу из облвоенкомата и просили зайти. Владимир Андреевич удивленно приподнял брови: давным-давно списан с военного учета подчистую. «Зачем я им понадобился?»
В военкомате худощавый черноволосый майор с тремя рядами орденских ленточек на кителе зачем-то проверил у Глазкова паспорт, вероятно, хотел убедиться: тот это человек, который ему нужен, или самозванец? Потом дотошно выспрашивал, кто он да что он, попросил подробнее рассказать о военной службе. Владимир Андреевич под конец грустно улыбнулся и спросил:
– Уж не в армию ли хотите призвать?
Майор откинулся на спинку стула, держась обеими руками за стул, спросил в свою очередь:
– Не хотите?
Глазков смутился.
Стоя на автобусной остановке и пряча от ветра лицо в цигейковый воротник, он восстанавливал в памяти ответы майору. Проверял себя, не сказал ли что-нибудь лишнего или неточного. Уходя, полюбопытствовал, зачем и кому нужен этот вызов и разговор.
– Узнаете, – лаконично ответил майор, и по выражению лица его Глазков понял, что настаивать на более определенном ответе не стоит.
Наконец-то появился автобус. Но в это время Глазкова окликнули. Владимир Андреевич обернулся и увидел метрах в пяти от остановки голубого «Москвича». Из кабины высунулся инженер Липец, он махал энергично рукой, подзывая.
– Домой? – осведомился Василий Николаевич, когда Глазков подошел, и, получив утвердительный ответ, пригласил: – Садитесь. Я тоже домой.
Владимир Андреевич не стал отказываться, и они поехали. Молчали. Глазкова занимала беседа с майором, снова, который раз, проверял в памяти свои ответы, терзался из-за того, что отвечал слишком подробно, лучше бы покороче. Липец то и дело поглядывал на Глазкова, ожидая, что тот заговорит, но не вытерпел, первым нарушил молчание.
– Так и не хотите к нам на завод?
– Некогда.
– Бывает и некогда, – охотно согласился Василий Николаевич. – Но чаще инерция мешает: трудно выпрыгнуть из заведенного порядка.
– Возможно. Да и боюсь, – сознался Владимир Андреевич, – не пойму. Коли не поймешь, какой смысл смотреть? Правда, как-то видел в кино сталеваров – жаркая работа.
– Жаркая. Но как смотреть, – возразил Липец, – вернее, какими глазами смотреть.
– Само собой разумеется. У вас глаз наметан, вы специалист, ну а мой так себе, глаз полного невежды в этом деле. Я могу пройти мимо самого интересного, а вы нет.
– Отчасти, конечно, так. Но только отчасти. Закуривайте! – Липец открыл на передней панели ящичек, в котором лежала начатая пачка «Беломора». – Ах, да, я и забыл, что вы не курите.
– Почему отчасти?
– Потому что человек, задавшись целью что-то узнать, обязательно узнает и не пройдет мимо интересного, если даже не специалист в этой области. Просто любопытные глаза видят зорче и больше.
– Я-то любопытный, – засмеялся Владимир Андреевич, вспомнив Анну Львовну. – Некоторые даже утверждают, будто я сую свой нос туда, где меня и не просят.
– А мне наоборот – такие, что всюду суют свой нос, по душе, уважаю таких. Между прочим, не посчитайте за комплимент, я это сразу в вас приметил. А на завод приходите.
– Непременно!
– Вот видите и сагитировал! – улыбнулся Василий Николаевич. – Я вам чудеса покажу, каких во сне не видывали. Между прочим, металлургический завод будущего – это завод-автомат. Да, да! Ах ты, стервец! – вдруг воскликнул Липец и резко затормозил. Владимира Андреевича потянуло вперед, и он чуть лбом не высадил ветровое стекло. Дорогу невозмутимо переезжал на коньках мальчишка с хоккейной клюшкой в руках. Липец погрозил ему кулаком, а тот в долгу не остался – высунул язык.
– Видал? – кивнул Липец на мальчишку, проезжая мимо. – Сам виноват, сам же и язык показывает. Орел!
Машина миновала цинковый завод и легко брала подъем. Шапка из ондатровых шкурок съехала у Липец на затылок, куртка с шалевым коричневым воротником наполовину расстегнута. В машине было тепло, Владимир Андреевич тоже отогнул воротник.
– Вы говорили о заводе-автомате. Это ведь далекое будущее.
– Ничего подобного! – с жаром возразил Василий Николаевич. – Такой завод живет в чертежах проектировщиков. Кое-что от завода-автомата внедряется в производство уже теперь, например, вдувание пылевидных материалов в печь при помощи кислорода.
– Вы, кажется, по-настоящему влюблены в свою профессию.
Липец помедлил с ответом, потом задумчиво проговорил:
– Как вам сказать… Влюблен – это, пожалуй, неточно. У меня нет иной жизни.
– Это, наверно, хорошо, – вздохнув, отозвался Владимир Андреевич. – Мне порой кажется, что я не сросся со своей профессией. Нет такого сплава, как у вас.
– Между прочим, черная меланхолия посещает и меня. Особенно после крупных неудач.
Так это ж у каждого так, дорогой Владимир Андреевич.
Липец с горячим интересом покосился на Владимира Андреевича: глаза карие, живые, со светлячками, лоб уже в морщинах, нос красивый, с горбинкой, как у древних греков, губы тугие, упрямые, только вот поседел рано. Видно, в жизни много раз приходилось жестко штормовать. А душа чистая, до седины вот дожил человек, а юношеское, запальчивое, нерастраченное осталось.
Машина въехала в городок металлургов. Липец довез Глазкова до дома и, прежде чем пожать на прощанье руку, попросил:
– Возьмите Борьку в свой класс.
Владимир Андреевич промолчал. Липец понял его:
– Конечно, Борька – парень трудный, но… На мою помощь всегда можете рассчитывать.
– Ладно, – согласился Глазков. – Пусть приходит. Обломаем.
– И отлично! – повеселел Василий Николаевич. – Всего же два года до аттестата осталось! Я знал – вы не откажете!
Глазков вышел из машины. «Москвич» ворчливо фыркнул синим дымком и умчался к заводу.
16. Борис держит ответ
Вострецов сдержал слово: круто взялся за Бориса Липец. За скандал в клубе, за дебош в трамвае устроили ему товарищеский суд.
Суд состоялся в один из воскресных дней в клубе строителей. Народу набралось много. Обвинял Иван Ефимович Казаринов, мастер, заслуженный у строителей человек. Среди заседателей, с краю стола, сидела и Нюся Дорошенко. Девятый весь был в сборе. Держались кучкой и устроились в одном уголке – впереди, справа возле сцены. Глазков опоздал, но ему уступил место Левчук. Соседкой была Настенька.
– Здравствуйте, Владимир Андреевич, – поздоровалась почти шепотом она и зарделась.
«Симпатичная девушка, – невольно с теплотой подумал Владимир Андреевич. – Такие кудряшки веселенькие, носик вздернутый, но в меру».
Вели перекрестный допрос обвиняемого. Борис отвечал тихо, еле слышно. С задних рядов то и дело кричали:
– Громче! Ничего не слышно!
– Пакостить – так мастак, а отвечать – горло пересохло!
Борис повышал голос, но вскоре забывался, переходил чуть ли не на шепот. Владимир Андреевич посмотрел влево и заметил в первом ряду Вострецова. Сидел тот как-то неестественно прямо, боясь пошевельнуться. Рядом с ним молодая женщина с накрашенными губами и в очках сердито поглядывала на Липец и изредка что-то говорила Максиму. Понятно – жена. У Максима снова гладко зачесаны волосы, даже поблескивают немного, снова на нем тщательно отутюженный костюм. Да, выходит, борьба еще продолжается, значит, жена позиций не сдала.
Владимир Андреевич заметил впереди себя и Василия Николаевича; его напряженную широкую спину и багровую от волнения шею как не узнаешь? Переживает.
Настенька вздохнула. Ей казалось, что обвинитель допрашивает Бориса без пристрастия. Первое слово взял Иван Ефимович. В черном костюме, в вышитой рубашке-косоворотке, с небрежно зачесанными редкими волосами, он не очень уверенно вышел на трибуну, ладонью пригладил волосы, достал из нагрудного кармана бумажку и, надев очки, склонился над нею: разбирал, что там написано. Зал молчаливо наблюдал за ним – мастера все знали и уважали. Но вот он решительно смял бумажку (что-то его не устроило в ней), сунул в карман и, сняв очки, начал так:
– Таких, как я, пожилых, в зале считанные единицы, а то все молодежь. Не обижайтесь на меня, если начну с прошлого. Иногда его не грех и вспомнить. Вернулся я, помнится, домой с гражданской войны, и сердце заболело. К чему вернулся? К разрухе да к голоду. Власть Советскую завоевали, а наследство получили никудышное – разруху. Многих из вас тогда еще и в помине не было. Ну, что ж, горевать некогда, засучили покруче рукава, да за работу. Тогда я и стал строителем, потому что без строителя – новой жизни не видать как своих ушей. Давно это было, тогда я такой же молодой был, как и вы. А нынче что? Вот вы сравните да вдумайтесь – что стало нынче! Социалистическая наша держава всему миру тон задает! Кто первый космос покорять начал? Наша держава! Где города и заводы растут, как грибы после дождя? В нашей державе! Вот она какая наша держава! А создавалась она такими руками! – Иван Ефимович тряс своими руками. Владимиру Андреевичу почудилось, будто мастер вдруг вырос на целую голову, а плечи его налились невидимой силой. – Такими руками, как мои, как ваши. А завтра что будет? Это ведь словами нельзя передать, что будет завтра. Только цифрами можно передать. Цифры всем знакомы. Они для нас и наших друзей, как песня, а для врагов – гром. К чему я это говорю? А к тому, дорогие товарищи, что жить интересно. Мне б хотелось годков тридцать скинуть, а то и все сорок, да в комсомольцах походить под началом Максима Вострецова, – старик улыбнулся, по залу прокатился одобрительный шумок. Максим ерзнул на стуле, потянул руку к волосам, чтоб расчесать их по привычке пятерней, но жена повернула к нему строгое лицо, и Владимир Андреевич даже по движению губ догадался, что она сказала: «Максим, на тебя смотрят». Рука Максима повисла в воздухе и опустилась обратно на подлокотник кресла. Максим оглянулся и встретился глазами с Владимиром Андреевичем, заметил на его лице улыбку, вздохнул и тоже улыбнулся.
– Но вот досада, – продолжал Иван Ефимович, – кое у кого из молодых настоящей сознательности нет, а также понимания жизни. Вот он сидит, видите все его – парень здоровый, кровь с молоком, а в голове какой-то шурум-бурум. Я его мать, Ефросинью Семеновну, знал еще в молодости, хорошая и работящая женщина. А вон вижу сидит Василий Николаевич, брат этого шалопая. Кто у нас в городке металлургов не знает Василия Николаевича? Что, кроме хорошего, о нем можно сказать? Но поди-ка ты – в кого же удался Борис? Пьет, чертяка, а того не разумеет, в какой державе живет. В державе, которая ему все дала, которая все дороги перед ним открыла. Радуйся, учись, работай, строй города! А он тут хулиганит, дружков себе под стать подобрал, буянит, понимаете ли, в душу всем нам плюет, и мне тоже, потому что я его ремеслу строителя обучал. За Советскую власть я воевал, а потом города строил не для того, чтоб хулиганы разных мастей поганили тут. Вот что я думаю на этот счет. Только я, товарищи, всегда привык верить в человека, верю я и в Бориса Липец, не все в нем плохое. Не может того быть, чтобы ничего здорового ему не привилось. Привилось, да только не сумел отстоять самого себя от дурного. Да и мы хороши. Посматривали на его художества сквозь пальцы, а так не годится. И с Максима Вострецова спрос: куда комсомол глядел? Я считаю: надо вынести Борису Липец общественное порицание. Но гляди, парень, мы бываем добрые, коли с нами идешь в ногу, но бываем и беспощадные, коли попрешь против течения, коли не научишься ничему. Заруби себе это на носу.
Иван Ефимович кончил, и с трибуны провожали его горячими аплодисментами.
Потом выступила Нюся Дорошенко. На трибуну поднялась смело, говорила запальчиво и подтверждала слова внушительными жестами.
– Да как же можно в наше время жить так, как живет Борис Липец? – волновалась Нюся, и зал слушал ее с глубоким вниманием. – Время такое – окрыляет! А Борис? Прогуливает, пьет, дебоширит. Да какую же совесть надо иметь, если не краснеть за свои поступки? А глаза? Ведь слепым надо быть, чтоб не видеть вокруг ничего! Тут некоторые предлагали: гнать Бориса со стройки. Хочу спросить: куда? На Луну, что ли? Мы прогоним, другие маяться будут. Да неужели у нас сил не хватит взять его в оборот, нас вон сколько, а он один! Давайте его нам в бригаду, мы быстро отшлифуем, ласковым станет. Пусть попробует не быть!
В зале засмеялись. Нюсина бригада состояла целиком из девушек, озорных, острых на язык. Парни побаивались Нюсиных подруг. Поэтому и засмеялись, когда Нюся предложила взять Бориса к себе в бригаду – не поздоровится парню, эти отшлифуют. Настенька сердито проворчала:
– Нужен он нам, как же!
…Не смог в перерыве Владимир Андреевич разыскать Василия Николаевича и подбодрить его. Увидел уже после суда, идущим вместе с Борисом. Они пересекали улицу, на самой середине остановились, пропустив машину. Потом Василий Николаевич тронул за рукав Бориса, приглашая идти дальше, и скоро они затерялись в оживленной сутолоке улицы.
Владимир Андреевич возвратился домой вечером. Лена шила Танюшке платьице. Машинку устроила на круглом праздничном столе, сдвинув с краю скатерть. Танюшка на диване играла в куклы, укладывала их спать и пела песенку про зайку, который вышел погулять. Когда хлопнула дверь, Танюшка бросила куклы и побежала в прихожую, приговаривая:
– Папа пришел, папа пришел!
Владимир Андреевич дал ей шоколадный батончик – специально за ним заходил в гастроном. Она взяла шоколад, поманила отца пальчиком, приглашая нагнуться. Он нагнулся, Танюшка чмокнула его в щеку и убежала в комнату.
Лена продолжала работать, только спросила:
– Обедать будешь?
– Пожалуй!
Она поднялась было, чтоб идти на кухню разогреть обед, но он заставил ее сесть обратно.
– Я сам. Перехожу на самообслуживание.
Он направился на кухню. Но Лена, вспомнив вдруг что-то, остановила:
– Тебе письмо от Марфы Ильиничны.
– Где оно?
– Танюша, подай папе письмо.
Танюшка сбегала за ширму – в «папин кабинет» – и подскакала к отцу на одной ножке, держа конверт над головой.
– Давно не писала старушка. – проговорил Владимир Андреевич, возвращаясь в комнату.
– Да ты поешь сначала.
– Потерплю.
Владимир Андреевич подошел к столу, за которым шила Лена, поближе к свету, аккуратно оторвал от конверта кромку и вытащил четвертушку бумаги, в половину тетрадного листа. Марфа Ильинична после обычного приветствия, писала:
«Володя, я душевно рада за тебя, что награда твоя разыскалась. Это наши ребятишки-пионеры. Я как узнала, что ты теперь стал Героем, наплакалась, все, все вспомнила…»
– Ничего не понимаю, – проговорил Владимир Андреевич. – Ну-ка, прочти, Лена!
Лена прочла и внимательно-внимательно посмотрела на мужа молча.
– Ты чего так смотришь?
– Знаешь, Володя, я теперь понимаю…
– Да нет, тут какая-то путаница. Я догадался, о чем ты хочешь сказать…
– Не путаница. И письма эти… И вызов в военкомат… Сверялись, уточняли.
– Ладно, ладно, – отмахнулся Владимир Андреевич. – Любишь возводить в степень. Пойдем лучше пообедаем вместе. Ты хочешь, Таня?
– Хочу!
– Ну и пошли все вместе.
Владимир Андреевич только делал вид, что его не взволновало письмо Марфы Ильиничны. Ночью не мог заснуть, ворочался и невзначай разбудил Лену.
– Почему не спишь? – спросила она. – Спи.
– Я сплю.
– Оно и видно, – обняла его жена и на ухо шепотом спросила: – Неужели вспомнили, а?
– О чем вспомнили?
– О тебе.
– А! Давай спать, – рассердился он. – Глухая ночь, а мы будем загадки разгадывать.
В окне тоненько звякнуло плохо укрепленное стекло – над домом пролетел поздний самолет. Владимир Андреевич повернулся на правый бок, досчитал в уме до шестидесяти, сбился со счета и уснул. Зато Лену покинул сон, и так до самого утра не могла заснуть. За завтраком Владимир Андреевич сказал:
– Очень прошу – не говори никому про письмо. Ладно? Вдруг тетка Марфа что-нибудь напутала, а мы раззвоним – неудобно будет.
– Ой, Володя, – с укором произнесла Лена. – То ли ты меня не знаешь?
– Да я так…
– Смотри, а то ведь обидеть можешь.
Владимир Андреевич поцеловал Лену в лоб. Этого же потребовала и Танюшка. Поцеловал и ее.
Новый день вступал в свои права.
И запись в дневнике:
«Недавно по телевизору смотрел пьесу Симонова «Четвертый». Пьеса построена довольно оригинально, но меня другое взволновало. Трое помогли бежать из фашистского концлагеря четвертому, сами погибли. Много лет прошло с тех пор. Четвертый стал журналистом. Это было в Америке. Ему надлежало принять смелое решение, которое могло разрушить его благополучие, но спасти мир от атомной катастрофы. И струсил. Но вот он вспомнил друзей, ценою жизни спасших его от смерти в фашистском концлагере. Погибшие потребовали ответа. Ответа за всю прожитую жизнь, ответа за каждый шаг, за каждое честное дело, за каждую подлость, за проявленное малодушие… Да, все мы в ответе перед теми, кто пал на поле боя, кто кровью своей, жизнью своей заплатил за наше сегодняшнее счастье. И не пьеса толкнула меня на эти мысли, нет, я и раньше всегда вспоминал своих друзей-товарищей, с которыми осенью сорок второго стали насмерть у той деревушки, на последнем рубеже. Я всегда чувствую на себе внимательные глаза сибиряка Горчакова, ободряющую веселую улыбку украинца Синицы, всегда чувствую свой неоплатный долг перед ними. В самые трудные минуты я думаю о них, советуюсь с ними – они моя совесть, мои судьи. Если просматривать мою жизнь от того дня, когда подобрала меня тетка Марфа, и до сегодняшнего, то трижды я был на перепутье, трижды сверял свои поступки с тем, как бы на это посмотрели мои погибшие друзья. И я сам осудил себя за малодушие. За то, что я хотел, будучи у тетки Марфы, покончить с собой. За то, что не сразу разглядел правильную дорогу, поддался влиянию Васьки Пыха. За то, что сбежал из дневной школы. Формально это выглядит более безобидно – переведен на работу в школу рабочей молодежи. Но перед своей совестью я изворачиваться не буду – я сбежал, не трудностей испугался, нет, не смог победить ущемленное самолюбие. Был я тогда дежурным по школе. На первом этаже в коридоре раздурились пятиклассники, кучу малу, что ли, затеяли. Я спускался по лестнице. Вдруг слышу: «Ребята! Обрубок идет!»
Меня словно током ударило, обида заныла в сердце. Я – обрубок? После этого в седьмом классе кто-то написал на доске крупно «Абрубок». И ошибку допустили умышленно – я же литератор! Мне было больно и обидно, мне стало казаться, что за моей спиной лукаво улыбаются мальчишки, про себя шепчут: «Обрубок идет!» Тогда-то и появилась спасительная мысль перевестись в другую школу. Но это было бегство, я не хочу выгораживать самого себя перед совестью.
Мои ошибки – мои уроки, моя наука. Трудно без них прожить, без ошибок, но они не должны перерастать в бедствие. Это главное очень сильно и схвачено в пьесе Симонова, хотя Лене, мы вместе смотрели, спектакль показался несколько вычурным, а пьеса слишком условной! Ну, что ж – каждому свое!»
17. В гостях у Пестунов
В конце декабря ударили крепкие морозы. Деревья в скверах и на улицах покрылись куржаком – пушистым и причудливым, будто тонкими ажурными кружевами. Трамваи скрипели громко и простуженно.
Анна Львовна, всегда такая разборчивая в одежде, надела валенки. В учительской она переобулась. Владимир Андреевич удивился: «Такая модница – и вдруг валенки!» Анна Львовна перехватила его взгляд. Сказала:
– Вам не нравятся мои валенки?
– Почему же? – весело возразил Глазков. – Наоборот, они вам очень идут. На вас любая обувь красива.
– Не льстите, Владимир Андреевич, – поморщилась Анна Львовна, – вы не умеете льстить, а я не люблю льстецов – они чаще всего неискренни.
– Но я, ей-богу, от души.
Анна Львовна игриво погрозила ему пальчиком, придвинулась поближе и, кокетливо прищурившись, решила смутить его контрударом.
– Да, я слышала, будто вашими усердными стараниями Борис Липец избежал тюрьмы?
– Это почему же моими? И почему тюрьмы?
– Говорят, – неопределенно пожала она плечами. – Не скромничайте, Владимир Андреевич. Земля слухом полнится.
– Не узнаю вас сегодня.
– В самом деле? – живо вскинула она подведенную бровь. – Поясните.
– У вас всегда была точнейшая информация. А сегодня – подгуляла.
– Подумать только! – покачала она головой. – И ведь источник авторитетный.
– Подвел вас источник. Мудро советует пословица: не каждому слуху верь!
– Послушаюсь мудрого совета, – она вздохнула и, взяв классный журнал, пошла на урок, дробно постукивая каблуками.
Глазкову тоже пора было идти: первый урок в девятом. Возле девятого замедлил шаг. Из приоткрытых дверей рвался в коридор гулкий говор. Стараясь перекрыть его, кто-то кричал:
– Тише, хлопцы! Предлагаю комиссию из двух!
Кажется, это голос Левчука, такой трубный и повелительный.
Его поддержали.
– Правильно!
– Даешь комиссию!
– Настеньку! Предлагаю Настеньку!
«Чего они опять придумали? Какую комиссию?» – недоумевал Владимир Андреевич, останавливаясь у дверей.
– Тихо вы, грачи! – остановила всех Нюся Дорошенко. – Та хиба ж можно так горланить!
Шум стих.
– Добре, хай буде Настя. А еще?
– Волобуева еще!
И воцарилась тишина. Владимир Андреевич услышал, как кто-то уронил на пол карандаш. Тишина неловко затянулась – сильна же неприязнь у ребят к этому парню! Однако природный такт, деликатность не позволяли никому открыто отвергнуть предложение. Никто не встал и не сказал:
– Не надо Волобуева. Не верим ему.
А может, дело не в деликатности? Потому никто не отвел фамилию Волобуева, что, отношения у него с классом налаживаются? Пропесочили тогда на собрании, потом исключили из комсомола – и хватит? Не отталкивать же парня совсем? Живет теперь в общежитии, тихий стал, спеси меньше. Владимир Андреевич на днях, между прочим, сказал Нюсе, как старосте класса:
– Вы там с Волобуевым не переборщите. Оттолкнете от себя и дело испортите.
– Борони боже – не испортим! – вскрикнула Нюся. – Женька хлопцем будет – залюбуетесь.
А сейчас тишина затянулась, будто с разбегу задержались у вышки и никак не решат, что делать: прыгать в речку или повернуть обратно?
– Так вот, громодяне, – не вытерпела Нюся, и в голосе ее Глазков уловил веселые нотки. – Чого зажурились? Волобуева, хай Волобуева. Им с Настенькой и поручим. Ну, що кажешь, Настю?
– А мне что – пожалуйста!
И враз загалдели, непринужденно, радостно, как после самого сложного и трудного испытания. Опять выделился трубный голос Левчука:
– Владимир Андреевич идет! По партам! – хотя он не мог видеть и слышать учителя, просто догадался предупредить товарищей – по времени-то Владимир Андреевич все равно должен уже быть.
Глазков вошел в класс. Левчук подмигнул Настеньке:
– Я ж говорил!
Настенька подмигнула ему: мол, знаю, какой ты находчивый. Левчук был красивый парень, особенно красили волосы: густые, вьющиеся, зачесанные назад – такая гордая неотразимая шевелюра. Скулы чуть-чуть выдавались, придавая лицу мужественность. Некоторые девчонки сохли по нему, а он заглядывался на Настеньку. Только ее Левчукова красота никак не трогала.
Владимир Андреевич занял свое обычное место за столом, раскрыл журнал и спросил:
– Какую вы тут комиссию избирали?
– Полномочных представителей к Люсе Пестун, – ответил Левчук.
– К Люсе? Что случилось?
– Вы разве не знаете? – удивилась Настенька. – Так ведь у Люси сын родился!
– Вон оно что!
– Вскладчину подарок ей купить хотим. Нас с Волобуевым и выбрали.
– Доброе дело! – согласился Владимир Андреевич. – И от меня передайте поздравление. Ну, не будем отвлекаться. Что у нас сегодня? – и урок потек своим чередом.
…Накануне Нового года, в предпоследнее воскресенье декабря, у Глазковых требовательно задребезжал звонок. Лена с Танюшкой ушли в магазин покупать елочные игрушки, а Владимир Андреевич писал письмо Семену. Заботливый друг поздравил с Новым годом пораньше, вот Владимир Андреевич и писал ему ответ – чтоб получше и потеплее. Звонок оторвал в неподходящий момент. Только разошлась рука, только свободно полились мысли.
Владимир Андреевич открыл дверь: цыгановатый Николай Пестун, одетый в серое полупальто с каракулевым воротником, в островерхую шапку, смотрел на него черными пронзительными глазами и улыбался.
– Заходи, заходи, – позвал в квартиру Владимир Андреевич.
– На минутку я…
– Не через порог же разговаривать!
Николай зашел в переднюю, но сколько ни просил его Глазков раздеться и пройти в комнату, – так и остался в пальто. Торопился.
– Как себя Люся чувствует? – задал ему вопрос Владимир Андреевич.
– Хорошо.
– А наследник?
– Кричит! Два занятия у него: спать да кричать. Теща говорит: Люся тоже такой же крикливой росла.
– Певцом будет!
– Уж лучше металлургом.
– Конечно! – засмеялся Владимир Андреевич. – В отца!
– А что? Мой отец тоже был металлургом, на старом заводе в Аше. Говорят, и дед имел отношение к этому – жег уголь и возил на завод. Кабан жег, знаете что это?
– Еще бы! – Владимир Андреевич еще захватил остаток тех времен, когда жгли «кабаны» – сложенные в определенном порядке сосновые и березовые чурбаны и тщательно закрытые со всех сторон дерном. Рабочие зорко следили, чтоб огонь не пробивался наружу. Где появлялся, там его моментально засыпали. Без кислорода чурбаны не горели, а тлели, обугливались. Потом этот древесный уголь использовали на заводе.
– Помните, вы обещали? – спросил Николай.
– Обещал? – наклонил голову Владимир Андреевич, спрятав в кончиках губ улыбку. Он отлично помнил, о каком обещании намекнул Пестун. – Что же?
– Прийти к нам, когда появится наследник.
– Да, да, было. Верно.
– Сегодня вечером, а?
– Так сразу?
– Почему же сразу?
– Жены где-то нет, дочку оставить надо с кем-то…
– Владимир Андреевич!
– Ладно, ладно. Приду. Я слову своему верен.
– Ждем! Обязательно! А я побегу. Мне еще надо кое-куда, – и Николай, довольный тем, что договорился с Глазковым – Люся ему так и наказывала: не договоришься с Владимиром Андреевичем, домой лучше не возвращайся, – бегом стал спускаться по лестнице. Стукоток его каблуков гулко отдавался о холодные стены.
Лена, узнав о приглашении, в отчаянье махнула рукой:
– Ну, как мы пойдем? Неподготовленные. Подарка нет, а где мы его сейчас найдем?
– Предрассудки!
– Раз не понимаешь, молчи.
Она опять оделась и побежала в магазин. Владимир Андреевич провел Танюшке пальцем по носу и сказал:
– Вот такие дела, брат.
– Какие дела?
– Человек родился. Не шутка! Это что-нибудь да значит.
– И я родилась?
– Ты уже давно. Пойдем-ка к тете Нюре, договориться надо. Останешься у нее?
– Останусь! – охотно согласилась Танюшка. Хитрущая! У тети Нюры был телевизор. Танюшка частенько бегала туда без спроса. А тут сам отец предлагает остаться у тети Нюры! Не отказываться же!
Тетя Нюра, соседка, согласилась понянчиться вечерок с Танюшкой. Лена накупила целый ворох побрякушек – лучшего ничего не нашла. И Глазковы со спокойной душой отправились к Пестунам, правда, с небольшим опозданием, но ничего: поздновато получили приглашение.
Глазковых встретила Люсина мама, впустила в прихожую и тут же передала на попечение зятя. Николай радостно-возбужденный помог Лене снять шубу, повторяя:
– Вот славно, что пришли! Вот славно!
Лена перед зеркалом поправила волосы, чуточку подтянула мужу ослабший галстук, и они в сопровождении Николая вошли в комнату, просторную, с большим окном и застекленной дверью на балкон. Пестунам определенно повезло. Обстановка была пока скудной – кровать да шифоньер, но это дело наживное. Со временем и вещами обрастут.
Посредине комнаты впритык установлены столы разной высоты, покрытые одной необъятной скатертью. В месте стыка образовалась ступенька. Гости плотно расселись вокруг столов, шумливые, веселые – пир был в самом разгаре. Это подтверждалось тем, что с двух рыбных пирогов уже сняли верхние хрустящие корочки, а часть рыбы перекочевала в тарелочки перед каждым гостем. Бутылки с рябиновкой и столичной водкой открыты и по говорливости гостей заметно было, что первые заздравные стопки осушены.
Николай, перекричав разноголосый шум, представил Глазковых гостям:
– Это Владимир Андреевич и Елена Ивановна! Прошу любить и жаловать.
Глазковым гости гостеприимно предложили несколько мест за столом, но Николай усадил их между Настенькой и Нюсей. Владимир Андреевич повеселел: все-таки со знакомыми вечер начинать проще.
Люся с Николаем восседали на видном месте, в торце высокого стола, будто на свадьбе, хотя сегодня никто не кричал требовательно «горько». В углу комнаты, между окном и кроватью, приютилась качалка, а в качалке новорожденный – виновник сегодняшнего торжества.
Кто-то из гостей потребовал налить Глазковым штрафные. Молодой парень, сидевший напротив, с готовностью схватил бутылку столичной и налил Владимиру Андреевичу полный граненый стакан, оставаясь глухим к возражениям. Однако на помощь Глазкову подоспел Николай, да и Нюся с Настенькой постояли за своего учителя, и штрафная не состоялась. Налили обыкновенную стопочку.
– Ай, спасибо, други мои, – засмеялся Владимир Андреевич, обретая необходимый для такой обстановки шутливый тон, – за службу верную, за слово веское. Выпьем же за хозяина, красна молодца, да за хозяюшку Людмилу Прекрасную, да за их новорожденного богатыря – сына. Да быть ему космонавтом!
Владимир Андреевич опрокинул водку в рот, покачал головой, сморщился. Лена никак не могла решиться: и отказаться неудобно, и выпить боязно.
– Одну можно. Ничего! – успокоил ее Владимир Андреевич, и она выпила рюмку сладкой вишневой наливки.
Разговор за столом растекался на маленькие ручейки, Владимир Андреевич наклонился к Настеньке.
– Как Юра?
– Готовится уезжать. В Кисегач поедет, там санаторий хороший. Хотел перед отъездом зайти к вам.
– Обязательно пусть приходит. Так и передай ему.
– Хорошо.
Теперь Владимир Андреевич потихоньку начал разглядывать гостей. Половина молодежи – парни, девушки, друзья Николая и Люси. Есть и пожилые. За низким столом, там с краю, седая женщина отодвинула от себя невыпитую рюмку и с улыбкой слушала всю эту разноголосицу. Среди седины оставались у нее удивительно черные прядки, да в бровях сохранилась чернота. Глазков догадался – это мать Николая, в лице ее тоже было что-то цыганское. Рядом мужчина, уже пожилой, с маленькой лысиной, которую едва прикрывали волосы, подвигал рюмку снова к Николаевой матери, что-то убежденно доказывая: наверно, уговаривал выпить, но она все с той же улыбкой отодвигала рюмку. Лица его Владимир Андреевич рассмотреть не мог, мужчина сидел к нему вполоборота. Глазкова отвлекли, потребовали, чтобы он поднял стопку и выпил вместе со всеми за молодую мать. Он не отказался. Потом продолжал изучать гостей. Остановился на мужчине… Тот на какую-то долю минуты повернулся к Владимиру Андреевичу. Знакомое лицо! Погоди, ведь это же тот самый, который встретился тогда на улице! Конечно, он: и усики маленькие, и шрамик над бровью. Закрутились, затревожились мысли. Повернулся к Настеньке, спросил: