Текст книги "Мой знакомый учитель"
Автор книги: Михаил Аношкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
4. Перелом
На другой день у Владимира Андреевича в девятом было два урока. Шел он туда волнуясь. Неужели все останется по-прежнему? Как же тогда быть?
Встретили, как обычно. Поднялись недружно. Он поздоровался, попросил их сесть, и сам занял свое место. Начал объяснять новый материал и радостно отметил про себя: слушают! Внимательно, не пропуская ни одного слова. Юра Семенов оперся подбородком на руку и не сводил с него голубых, с зеленоватым оттенком глаз. Нюся Дорошенко торопливо записывала то, что объяснял учитель. На красивом лице Люси Пестун отразилась радость, она как бы хотела сказать: «Ой, как хорошо, Владимир Андреевич! Я так рада, так рада за вас!» Настенька, сестра Юры Семенова, очень на него похожая, сидит, не шелохнувшись, и косит васильковым глазом на Женьку Волобуева, который пытается под партой листать какую-то книгу. Женька, наконец, обернулся, и Настенька показала ему кулак. Владимира Андреевича воодушевило внимание класса: он же умел говорить, когда его слушали!
В учительской в перемену появился возбужденный, хотелось сказать и Анне Львовне, и директору, и всем: прорвало! Нет больше глухой стены между ним и девятым. Нет! А впрочем, пока еще рано хвалиться, ведь это только начало.
Анна Львовна закурила. Папироску взяла двумя пальцами, далеко в сторону отставив мизинец. Владимир Андреевич подошел к ней, попросил:
– Дайте папироску.
– Помилуйте! – воскликнула географичка. – Вы же не курите.
– Один раз можно.
– Пожалуйста! – она из сумочки достала папироску, предупредительно зажгла спичку. Полюбопытствовала:
– Что же вас так взволновало?
Он чувствовал себя хорошо и попал в ее тон.
– Секрет.
– Вы сейчас из девятого? Тогда понятно. Опять неприятности.
– Наоборот.
– О! Тогда поздравляю.
Только на втором уроке, когда приступил к опросу учеников, заметил, что нет Липеца. Вспомнил: староста Нюся Дорошенко докладывала ему об отсутствии Бориса, но почему-то прослушал это сообщение. А сейчас заметил: «Камчатка» пустовала.
И он спросил:
– Почему нет Бориса Липец?. Кто знает?
Ответил Юра Семенов:
– Он выбыл из школы!
Выбыл? Почему выбыл? Но Глазков решил спросить после урока.
В перемену подозвал Юру Семенова, потребовал:
– Говори, что с Липецом?
Юра неопределенно пожал плечами. Белокурый, улыбчивый, он стоял, вытянувшись в струнку, то и дело поправляя под ремнем складки солдатской гимнастерки.
Что-то не договаривал, это было видно.
– Ты что-то скрываешь, Семенов.
– Да нет, Владимир Андреевич. Борис перевелся в другую школу.
– Перевелся? Почему?
Юра посмотрел на Глазкова и неожиданно рассмеялся.
– Ему Нюся Дорошенко суд учинила.
– Какой суд?
– На работе, в обеденный перерыв. Пришли почти всей бригадой, отвели в сторону – и давай, и давай. Борис еле вырвался. Прибежал злой, чертыхается. Я спрашиваю: «Ты чего?» А он: «Катитесь от меня колбаской». Я к Нюсе. Она жмурится только и говорит: «Юрик, все будешь знать, скоро состаришься». Настя тоже молчит. Что-то они ему там напели, это уж точно.
Нюсю Владимир Андреевич не стал расспрашивать: надо будет, сама придет и расскажет. Но он догадался: случилось это из-за последнего случая в классе, и втайне был доволен.
Через некоторое время перестала посещать занятия Люся Пестун. Глазков как-то перед началом урока спросил:
– Кто скажет, почему Пестун не ходит в школу?
Соседка Люси по парте ответила:
– Она болеет, Владимир Андреевич.
А Женька Волобуев, как обычно, не пропустил случая позубоскалить:
– Ты сама скоро так заболеть можешь!
Та парировала с веселой задиристостью:
– И заболею! Тебя не спрошусь.
Все засмеялись, улыбнулся и Владимир Андреевич.
– Но все-таки в чем дело?
Поднялся Юра Семенов.
– Разрешите, Владимир Андреевич?
– Давай.
– Сиди уж! – крикнула брату Настенька. – Без тебя не обойдется, да? Владимир Андреевич, мы вам сами скажем, только не сейчас.
– Пожалуйста! – пожал плечами Юра. – Мне все равно.
– Ладно, садись, Юра.
На перемене Нюся и Настенька отозвали Глазкова в сторону и сказали, что Люся ходить в школу пока не будет. Она ждет ребенка. Это было для него новостью.
Владимир Андреевич подумал и решил сходить к Пестунам. Ему не хотелось, чтобы Люся бросала сейчас школу. Ведь можно еще посещать занятия. Стыдится, наверно…
5. У Пестунов
Выкроив свободный часок, Глазков отправился к Пестунам. День выдался хмурый и ветреный. В воздухе кружились редкие снежинки, ветер заметал на дороге сухую холодную пыль, поднимался кое-где серыми фонтанчиками-вихорьками, которые, завившись в спираль, моментально рассыпались.
Шел Владимир Андреевич не спеша, опираясь на трость, пересек трамвайную линию и и очутился в узкой улочке. На той ее стороне строился новый дом – третий этаж завершался кладкой. Длинношеий башенный кран медленно разворачивался, неся на тросе железную корзинку с кирпичом. Человек стоял на настиле этажа и жестами командовал, куда опустить корзину. Владимир Андреевич поднял голову и узнал в том человеке Юру Семенова. Он был в телогрейке, в шапке-ушанке и в сапогах, сразу и не узнаешь.
Владимир Андреевич миновал стройку, улица побежала под уклон, а там уже и бараки видны. Их пять: длинные, приземистые, крытые толью. Выстроились в рядок, похожие один на другого, как близнецы.
Барак, в котором жили Пестуны, был крайним и, пожалуй, самым неприглядным. Коридор темный, единственная лампочка горела в полнакала, затемняя углы. Оттого, что углы не освещались, а главным образом от обилия всякого барахла – сундуков, корыт, висевших на стенах, – коридор напоминал скорее чулан или кладовку. Нестерпимо пахло жженым керосином – многие жильцы пользовались примусами и керогазами.
Владимир Андреевич постучал в дверь, обитую драным войлоком, прислушался. Никто не отозвался. Постучал еще и только после этого услышал мужской голос:
– Можно, не заперто.
Глазков переступил порог и вошел в комнату. Слева, сразу же у входа, – плита; справа – ловко спрятанный за ситцевой занавесью умывальник, и дальше, к окну, – кровать. Два окна выходили на южную сторону, а в простенке между ними приютился стол, заваленный книгами и тетрадями. За столом, спиной к двери, сидел парень в сером свитере и выписывал что-то из книги, придерживая ее левой рукой. Он повернулся на стуле, держа в правой руке авторучку; лицо у него смуглое, как у цыгана.
– Вам кого? – спросил он.
– Мне нужна Люся Пестун.
– Люся сейчас придет, – ответил парень и снова принялся писать, но тотчас же, не поворачивая головы, задал вопрос:
– А вы откуда?
– Из школы.
– А! Ясно.
Что ему было ясно, Владимир Андреевич не понял, но про себя подумал: «Однако ж муж у Люси не из гостеприимных»… Начал осматривать комнату. «Ничего, уютно. Окна вот только. Да-а… Рамы погнили, косяки тоже… Ветерок сюда, конечно, задувает. И пол… Качается и скрипит. Ткни пальцем в стену и проткнешь ее насквозь».
Но вот скрипнула дверь, вошла Люся. В пальто, в клетчатом платке, с авоськой в руках, из которой торчал острый угол хлебной булки. От ходьбы раскраснелась, глаза радостно поблескивали. За последнее время она подурнела, лицо стало каким-то уж очень округлым, а на щеках появились характерные коричневые пятна. Пополнела, конечно.
– Владимир Андреевич! – воскликнула Люся. – Здравствуйте! – Она поставила авоську на плиту, сняла пальто и повесила его на гвоздь.
– Коля, ты чего сидишь? – упрекнула она мужа. – Помог бы Владимиру Андреевичу раздеться, вперед бы пригласил. Ах, какой ты в самом деле…
Коля вылез из-за стола, хотел помочь Владимиру Андреевичу раздеться.
– Спасибо. Я ненадолго, – отказался Глазков.
– Хоть стаканчик чайку?
– Нет, нет, Люся. Я пришел проведать тебя, посмотреть, как живешь.
– Живем вот. Коля в ночной работает. Я теперь выходная надолго, – она улыбнулась, взяла мужа обеими руками за левую руку чуть повыше локтя.
– Занятия бросила, вот что плохо. Отстанешь, – сказал Глазков. – Можно ведь еще тебе ходить в школу.
– И я ей об этом же, – вмешался Коля, – я ей то же самое говорю. Ходи в школу пока, ничего ж особенного.
– Ты, Коля, как маленький, – возразила Люся, не отрывая от него влюбленных глаз, но возразила не очень настойчиво, лишь бы не молчать.
Коля вдруг улыбнулся, посадил жену на стул, а сам потянулся к портсигару, который кое-как разыскал между книгами на столе. Закурил.
– Стесняется, – как бы оправдывая жену, проговорил он.
– Что же стесняться? – тоже улыбнулся Владимир Андреевич. – Не ты первая, не ты последняя. Дело житейское.
– Конечно, – почему-то зарделась Люся. – Только в школу я все равно не пойду. Догоню потом. – Она положила на плечо мужа руку, легонько толкнула его: – Ты вот, Коля, по болезни сколько пропустил? А догнал. И я догоню.
– Где же ты учишься? – спросил Колю Владимир Андреевич.
– Он у меня металлург. На втором курсе института.
– Сколько учиться?
– Шесть лет.
Люся вскочила, загремела чайником, наливая воду, включила электроплитку.
– А я, признаться, шел с уверенностью, что удастся убедить тебя ходить в школу, – сказал Глазков, поднимаясь. – Да не удалось, – и улыбнулся застенчиво.
– Куда ж вы встали, Владимир Андреевич! Чай сейчас будет готов.
– Нет, Люся, спасибо, – отказался Владимир Андреевич. – Как-нибудь в другой раз. А вот насчет школы советую тебе еще подумать. Потом тебе будет труднее. – И немного помедлив, добавил: – Да и квартиру просить надо.
– Хлопочем, – угрюмо отозвался Коля, – не получается. Я на металлургическом заводе, Люся в «Металлургстрое». Начальство разное, один на другого кивает.
– Понастойчивее.
– Господи, – вмешалась Люся, – для других у него настойчивость, а для себя боится лишний шаг сделать.
– Ладно тебе!
– Что ладно? – возразила Люся и к Владимиру Андреевичу обратилась: – Сами подумайте: зимой холодище, мы прошлую зиму намаялись, думали, нынче не будем. Грянут морозы, у нас все углы куржаком покроются. Спать одевши ложимся. Заниматься никакой возможности – руки коченеют. А маленький будет? Мы ж заморозим его в первый же день…
– Ничего, Люся, все образуется, – успокоил ее Глазков. – Все хорошо будет.
– И я ей тоже говорю!
– Счастливо оставаться, друзья!
– Чего ж вы торопитесь? Чай сейчас готов будет.
Люся посмотрела на него умоляюще, а он улыбнулся, на прощанье пожал им руки.
Домой возвращался той же дорогой. Пестуны ему понравились… Да, Люся, была счастлива, она не скрывала этого. Николай же стеснялся, прятал от постороннего взгляда бьющую через край вот эту солнечную энергию счастья. Чего греха таить, Владимир Андреевич завидовал им, что-то такое шевельнулось в сердце. И не потому, что у него не было своего счастья. Было уже устоявшееся и по-особому прекрасное, но чужое всегда немножечко заражает, имеет притягательную силу. Вот такой силой была у Пестунов их молодость, свежесть чувства. Ему сейчас показалось даже диким, что такое счастье ютится в невзрачном бараке, в крохотной комнатке, тогда как место ему на ярком солнечном свете! Был бы он каким-нибудь начальником по жилищным делам – обязательно бы каждому молодожену вместе с брачным свидетельством выдавал и ордер на светлую квартиру. А что? При коммунизме так будет, обязательно будет!
Размечтался Владимир Андреевич и чуть не угодил под автобус. Спасибо какой-то мужчина в черном драповом пальто, в кепке, с маленькими усиками на продолговатом морщинистом лице схватил Глазкова за рукав пальто и оттянул в сторону.
– Что же вы! – упрекнул мужчина. – Жить надоело, что ли?
Шофер автобуса, перепугавшись, свирепо погрозил Глазкову кулаком, ругаясь. Ругани не слышно, видно было только, как он перебирал губами.
– Извините, – смущенно проговорил Владимир Андреевич. – И спасибо.
Уже потом, на порядочном расстоянии от места нечаянной встречи, сработала зрительная память, и Владимир Андреевич остановился. Погоди! Кто же это был? Раньше – а когда именно, невозможно было сразу припомнить – где-то с ним виделись, нет, не виделись, а жили бок о бок и не один день! Ну, конечно.
Усики тот носил уже и тогда, левая бровь чуть рассечена, шрамик заметен и сейчас. Жаль, поздно спохватился, а то бы можно было спросить, завязать разговор…
Весь остаток дня эта встреча никак не забывалась. Нет-нет да отвлекал от всех дел надоедливый вопрос: «Кто же это, интересно, был? В госпитале вместе лечились? А может, кто из кыштымских, там ведь я многих знал, только позабылись? По-годи, погоди! А не старшина ли это? Тот, который забрал меня от тетки Марфы? Нет. У того усы пшеничные вразлет, а у этого – черные с рыжинкой».
Случается ведь такое в самом деле. Навязнет на зуб какое-нибудь знакомое слово, и ты помимо воли своей твердишь его: обедать спешишь – твердишь, идешь куда-нибудь – твердишь, засыпаешь тоже с ним, и никак не можешь выкинуть из головы.
Домой вернулся поздно, но Лена еще не спала, проверяла школьные тетради. На столе горбились две стопки: та, что поменьше, еще ждала своей очереди. Владимир Андреевич подошел к жене, обнял ее худенькие плечи и сказал:
– Устрой перерыв. Может, помочь тебе?
– Нет, я скоро закончу.
– Знаешь, сегодня у меня была встреча… – и он рассказал ей про Пестунов. Этот рассказ произвел на нее неожиданное впечатление. Она проговорила озабоченно:
– Можно подумать, что ты завидуешь, Володя.
– Почему завидую? – пожал плечами Владимир Андреевич. – Ведь счастье-то у них настоящее.
– А у тебя? Нет, в зимние каникулы обязательно поезжай в дом отдыха. Ты летом как следует не отдохнул, поезжай зимой.
– Ох, Ленка, Ленка… – замотал головой Владимир Андреевич, улыбаясь. – Все ты перевернула. Я тебе про Фому, а ты про Ерему. Они молодые, понимаешь?
– Я лучше знаю, что тебе надо. Глаза-то у тебя ввалились, щеки подтянуло. Что, я не вижу?
– Ладно, хватит об этом. Ужинала?
Она кивнула головой.
– Ничего, со мной еще поужинаешь.
Любила Лена поздние ужины с мужем. За окном шуршит в темной ночи ветер. На стене бодро чакают часы. В другой комнате спокойно спит Танюшка.
А они вдвоем. И будто во всем мире никого – только они вдвоем. Больше молчат – ведь не всегда разговор лучше молчания! Иногда Владимир Андреевич рассказывает ей что-нибудь, иногда она. Порой вспоминают студенческие годы, своих общих друзей-приятелей. И никогда в такие часы они не касаются обыденных хлопотливых дел. Есть на то другое время. Вспомнив про тетради, поспешила в комнату. Владимир Андреевич, примостившись сбоку, чтобы не мешать жене, записал в дневник:
«Вспомнил Ивашку Кудряшкина, который нашел горячий волшебный камень. Хотел Ивашка пожалеть старика – колхозного сторожа и вернуть ему молодость. А сторож отказался начинать все сначала, потому что он прожил большую красивую жизнь и считал себя самым счастливым человеком. Мне особенно нравится концовка. Хотел автор рассказа ударить по камню, сделаться молодым, но подумал: «Э-э! – скажут, увидев меня помолодевшим, соседи. – Вот идет молодой дурак! Не сумел он, видно, одну жизнь прожить так, как надо, не разглядел своего счастья и теперь хочет то же начать сначала».
Я тоже не хочу начинать заново, чтобы не слыть дураком…
Кто же все-таки был тот мужчина?»
6. Сближение
На последнем уроке по расписанию должна быть география, но Анна Львовна попросила Глазкова:
– Миленький Владимир Андреевич! Вот так до зарезу, нужно уйти. Что хотите обо мне думайте, а выручайте. «Узурпатор» и слышать ничего не хочет, я же погибаю. Ну, миленький, ну, добренький!
Он засмеялся и согласился ее заменить. Когда пришел в класс, ученики уже собрались уходить: они не ждали его. Женька Волобуев разочарованно свистнул:
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! А сказали, географии не будет.
– Правильно. Будет литература. – Владимир Андреевич подождал, когда все рассядутся по партам и смолкнут, и начал урок. Объяснял им новый материал.
Перед самым звонком Настенька спросила:
– Владимир Андреевич, вы с писателями встречались?
Глазков улыбнулся и ответил:
– Было.
– С кем? – класс затих, хотя многие уже сложили книжки – пора домой.
В первые месяцы войны видел Симонова и Суркова, в госпитале часто бывали у бойцов армянские писатели. Так он и сказал ученикам. После паузы добавил:
– А еще Александра Фадеева видел.
Кто-то попросил рассказать о Фадееве.
– Я-то ничего, – отозвался Глазков, – отосплюсь. А вам на работу с утра.
– Мы привычные, – сказал Юра. – Не проспим.
Остались Женька Волобуев, Настенька, Юра Семенов и еще человека три.
…Однажды Глазкову позвонил хороший приятель и сообщил, что вечером в отделении Союза писателей будет Фадеев. Владимир Андреевич работал тогда в обычной дневной школе, и вечер у него был свободен, Фадеев в то время жил в Челябинске, на Смолинских дачах, и писал новый роман о металлургах. На встрече с челябинскими писателями он читал главу из «Черной металлургии», как он сам выразился, «свеженькую, еще горяченькую, прямо из-под пера». Фадеев заразительно смеялся и походил на стройного юношу, только рано поседевшего.
Вот об этом и рассказал сейчас Владимир Андреевич. Потом заговорили о поэзии. Кто-то спросил Владимира Андреевича, любит ли он стихи. Конечно, любит. Кто же их не любит.
– А Есенина? – сверкнул очками Волобуев.
– Есенина знаю наизусть.
– Почитайте! – попросила Настенька.
Читал вполголоса, стараясь не декламировать, а как бы размышлять стихами вслух.
– Хорошо-то как! – изумленно прошептала Настенька. – А я и не знала!
Юра будто не слышал ее горячего шепота, хотя она говорила на ухо именно ему. Стихи сливались с дивной музыкой, рожденной в сердце, и это было непередаваемо хорошо. Волобуев подмигнул Настеньке, кивнул головой на Юру: мол, смотри, опять брата твоего потянуло на лирику. Она только нахмурилась, повела сердитыми глазами, и он сделал невинное лицо. Зато, когда Владимир Андреевич кончил, Женька ни с того ни с сего брякнул:
– Юра у нас тоже стихи пишет.
Юра зло посмотрел на него: и что за слабый язык у человека, обязательно сболтнет невпопад. Но Владимир Андреевич не заметил смущения Семенова.
– Дело стоящее! – улыбнулся он. – Только поэзия, как я ее понимаю, это такая невеста, которой надо отдавать все или же вовсе не заглядываться на нее.
Женька снова не сдержался.
– У Юрки способности.
– Знаешь, брось, – рассердился Юра, – нет, в самом деле, ты всегда вот так…
Наступила неловкая пауза, которую нарушила Настенька. Она подняла на Глазкова свои доверчивые васильковые глаза и спросила:
– Владимир Андреевич, а вы писали стихи?
– Было дело, – с улыбкой признался он, – когда учился в школе. Но поэзия – не моя невеста.
– Вы хотели стать учителем, да?
– Нет, – покачал головой Глазков. – Учителем я стал случайно.
– Случайностей не бывает, – с ученым видом изрек Женька Волобуев, который всегда старался быть умнее всех. – Случайность – это оправдание для неудачников.
Владимир Андреевич сразу посерьезнел, между бровями легла складка – признак недовольства. Он недружелюбно взглянул на Волобуева, но это недружелюбие вспыхнуло и погасло мгновенно, пожалуй, никто и не заметил его, кроме разве Юры Семенова. Юра уловил это мгновение, и еще больше рассердился на своего болтливого дружка, осадил:
– Ты бы лучше помолчал.
– А что? – взъерепенился Женька. – Не так? Неправду, что ли, сказал?
– Ладно, ладно, – поспешил разрушить их перебранку Владимир Андреевич, и обратился к Волобуеву:
– Ты прав. Я типичный неудачник.
Ученики выжидательно смотрели на учителя. Настенька – с милым недоверием: чего это Владимир Андреевич наговаривает на себя? Женька – с довольной ухмылкой: мол, я все знаю и все вижу… Юра – с пониманием: он интуитивно чувствовал, что характер Владимира Андреевича сложнее, чем мог показаться при первом знакомстве. Остальные ребята смотрели на учителя с любопытством. Примолкли. Глазков сказал:
– Откровенно говоря, я мечтал быть военным.
Ребята враз задвигались, заулыбались: было как-то несовместимо: Владимир Андреевич – и вдруг хотел когда-то стать военным!
– Да. Как ни странно! – вздохнул Владимир Андреевич. – Помню, пригласили мы на пионерский сбор ветерана гражданской войны, бывшего командира полка, воевавшего с Колчаком. На гимнастерке у него два ордена Боевого Красного Знамени. Мы так и ахнули; вот это герой, знал вожатый, кого пригласить! Два часа слушали его, пошевелиться боялись. И каждый из нас подумал тогда: вот таким бы стать! Да-а, – протянул Владимир Андреевич и замолчал.
Настенька не сводила с него глаз. С лица Женьки Волобуева стерлась недоверчивая улыбка.
– Годы были трудные. Строили много… заводы, города, электростанции. Да за рубежами приходилось зорко поглядывать. Неспокойно тогда в мире было. Сначала в Абиссинии война началась, потом в Испании, потом до нас добралась – на Халхин-Голе было, в Финляндии. Много нас тогда потянулось в военные училища, и я конечно. Но не прошел по здоровью, поверите, плакать хотелось от обиды. А что здоровье? Зрение подкачало. Почему тогда по зрению меня забраковали – до сих пор не знаю. А тут очередь на действительную подоспела, все комиссии прошел – нормально! Ладно, думаю, послужу в пехоте годик, там легче в училище перебраться. Война помешала. Покалечило меня, сами видите. Еле жив остался. Так и умерла моя мечта. А то бы до генерала дослужился, не меньше, – улыбнулся Владимир Андреевич. – Вот и вся моя одиссея.
– А учителем? – спросила Настенька. – Учителем как вы стали?
– Да интересно ли вам слушать?
– Рассказывайте.
– Ну, это уж другая одиссея, тоже трудная.
. . . . . . . . . . . . . . .
Приехал Глазков к тетке Василине из госпиталя, а настроение – хоть в петлю лезь. Получал пенсию, на нее и жил, тетка прикармливала. Время было голодное. Буханка пшеничного хлеба стоила сто рублей, да и купить ее было не просто. Работать Глазков не мог – нога пока не привыкла к протезу, а рука все еще болталась на перевязи. Пальцы еле-еле начинали шевелиться и то с болью. Протез на ноге носил редко, больше с костылем ходил. Занятия себе никакого не нашел, времени свободного была бездна, не знал, куда и деть его. К чтению пристрастился. Как-то Варя принесла двухтомник Есенина, выпущенный в двадцатые годы. Не читал его, а пил словно воду, после длительной страшной жажды. Душевная сумятица поэта перезванивалась с собственной, и Есенин стал на всю жизнь самым родным и близким. С годами, конечно, первое опьянение стихами Есенина прошло, мог спокойно и вразумительно в них разобраться, но тогда до слез обрадовался, что нашел родственную душу.
По воскресеньям Владимир ходил на базар, который потревоженным маленьким ульем гудел в центре городка. Бывшие фронтовики, тоже калеки, не сговариваясь между собой, сходились на базаре, сбивались в группки и начинали перемывать какому-нибудь начальнику косточки, вспоминали фронтовые денечки, рассказывали анекдоты. Бывало, отойдут в сторонку или рассядутся на крылечке какого-нибудь магазина, и пошли в ход байки. Нередко складывались и покупали мутную самогонку или разбавленную водой водку. Самогонку продавали из-под полы спекулянты. Увидит такой торгаш инвалидов, подойдет к ним, из-за пазухи покажет горлышко бутылки, заткнутое грязной тряпицей, и спросит елейным шепотом:
– Ну как, соколики?
Соколики иногда прогоняли спекулянта, иногда вскладчину покупали эту бурду.
Однажды на базаре Владимир встретился с Васькой Пыхом: у него не было ноги. И сейчас Глазков точно не сказал бы – то ли это была настоящая фамилия Васьки, то ли прозвище. В разговорах Владимир участвовал редко, но слушать любил. Устроится сбоку компании и слушает, как расписывает свое геройство какой-нибудь шустрый сержантик. Васька Пых приметил Владимира, подсел к нему и, хитровато подмигнув, опросил:
– Чего приуныл, славянин?
– Да так.
– Расхвастались братки, – кивнул он на других. – Ну, их к богу, этих трепачей. Пойдем, раздавим склянку.
– У меня и денег нет.
– По тебе вижу, что нет. Раз приглашаю, значит, у меня есть. Угощаю.
Они разыскали спекулянта, купили поллитра вонючей самогонки и распили, спрятавшись за ларек. Васька разоткровенничался:
– Думаешь, почему я тебя приметил? Вижу, досталось тебе больше других; горемыка ты, а я сам тоже горемыка неприкаянный. Знаешь, как я тебя жалею? Хочешь, поцелую?
Потом, выспросив у Владимира, кто он и что, заверил:
– Жить ты не умеешь, это ясно, как божий день. Не будь я материным сыном, а жить тебя научу. Будь спок. У тебя что, предков нет?
– Тетка.
– У меня и тетки нет. Так что мы с тобой побратимы.
И Васька Пых стал учить Глазкова жить. Прежде всего они направились в горсобес. Васька выстукивал костылями уверенно, бывалый здесь человек, смело толкнул дверь в кабинет заведующего и, заметив, что Владимир оробел, властно кивнул головой:
– Заходь!
Владимир втиснулся в тесную каморку, которая и называлась кабинетом. Заведующим был старичок, такой невзрачный и почему-то взлохмаченный. Он посмотрел на вошедших поверх очков.
– Фронтовой привет начальнику! – весело крикнул Васька Пых. – За помощью к тебе, заведующий!
У того вдруг затряслись руки, и он поспеши но спрятал их под стол.
– Какая тебе еще помощь? – обидчиво спросил старичок. – Недавно помогали.
– Правильно! – согласился Васька. – Что было, то было. Не отрицаю. Но я не за себя прошу, – он легонько толкнул в сторону Глазкова костылем. – За друга прошу.
– Не могу сейчас.
– Плохо у него, помочь надо, заведующий.
– Не могу.
– Как не можешь? – вдруг взъерепенился Васька. – Как это ты не можешь, если к тебе фронтовик обращается? А, заелись, тыловые крысы! Как кровь проливать, так мы, а как помощь получать, так дядя!
– Не шумите! – задребезжал в волнении заведующий. – Не кричите!
– Я еще не шумел, я еще буду шуметь, – свирепел Васька. – Да я до Москвы дойду, да я знаешь кто? Я невменяемый! Я могу знаешь, – он с силой хряснул костылем об пол. Заведующий схватился за сердце и в конце концов сдался: Глазкову выдали пятьсот рублей.
– Вот так-то лучше, – удовлетворенно сказал Васька заведующему, на прощанье пожимая ему руку.
От всей этой сцены у Глазкова остался пакостный осадок на сердце. Ему было стыдно. Васька похлопал его по плечу:
– Не журись. Ты не жди, когда тебе дадут. Сам бери.
В другой раз ходили в горисполком и выпросили, кроме хлебных карточек, еще и карточки на масло, на крупу и даже на водку. Васька опять успокаивал:
– Ты не красней, не красней. Попрошайничать, как другие, я не пойду, гордость не позволяет. А работать – я калека. Был грузчиком, но какой я грузчик теперь?
– Но ведь сейчас всем трудно, разве только нам? – пытался было высказаться Владимир. Васька перебил его:
– Тебе что другие? Какое тебе до них дело? Ты о себе думай, другие о тебе не подумают.
Кто знает, чем бы кончилась эта сомнительная дружба с Васькой Пыхом, если бы не объявился вдруг Семен Демин.
Однажды летом, в самый жаркий полдень, когда все живое попряталось в тень, а Владимир забрался в прохладный амбар, где стояла старая скрипучая койка, и читал, к дому с треском подкатил мотоцикл, удивив местных мальчишек. В ту пору мотоциклы с колясками были еще большой редкостью. С мотоцикла слез здоровенный мужик. Тетка Василина вязала чулки в сенках, первой выскочила за ворота: она испугалась – уж больно сильно трещал мотоцикл. Мужчина заглушил мотор и в воротах столкнулся с Василиной.
– А ну! – он грудью двинулся на нее, – где тут прячется Володька Глазков? Подайте мне его сюда!
Тетка не знала, что и подумать: шутит незнакомец или нет?
– Да он… ничего… – забормотала несвязное, отступая во двор. – Сейчас позову.
Владимир услышал разговор, схватил костыль, торопливо, рискуя упасть, сбежал с рундука и заспешил к воротам. Несказанно обрадовался: Семен Демин! Родная душа, дружище! Как вымахал – богатырь богатырем! Илья Муромец!
Семен увидел ковыляющего к нему тщедушного человечка с черной челочкой на лбу и смутился. Наверно, всяким ожидал встретить друга детства, но только не таким жалким. Однако стряхнул с себя смущение, схватил Глазкова в охапку, по-дружески легонько тиснул в объятиях. Тетка Василина испуганно вскрикнула:
– Что ты делаешь оглашенный! Раздавишь ведь, вон у тебя какая лапища, будто у медведя!
– Ничего не сделается ему, – весело утешил он Василину. – Крепче будет. Жить еще можно, правда, Володя?
– Можно, – согласился Глазков, взволнованный этой встречей. Обрадовался Семену и в то же время растерялся: очень уж они были теперь разные. Маленьким, робким чувствовал себя перед другом-богатырем. Незаметно кивнул тетке: мол, что есть, приготовь, угостить надо друга. Но Семен перехватил этот кивок и сразу запротестовал:
– Нет, нет! Тычем сейчас занимаешься? Ничем? Ну и отлично. Садись в люльку, поедем в лес, к Горанихе. Давно мы там с тобой не бывали.
– Давно.
– Тогда поехали!
Да, давно друзья не бывали в этих заповедных местах. Они уехали далеко, через Уфалейский перевал, в горы. Свернули в сторону, остановились на берегу светлой речушки Сугомак, спрятавшейся в черемуховые заросли. Там, в отдалении, высилась гора, а на ее склоне примостился серый морщинистый шихан, похожий на огромный толстый палец сказочного великана.
Перед войной вдоволь побродили по этим местам, и сейчас от этой черемуховой речки, от дальних и от ближних синих гор, от серого шихана, от голубого неба, по которому ползли пузатые белые облака, излучалась невидимая энергия, будоража души друзей, властно уводя их в прошлое.
– Помнишь? – спросил тихо Семен, кивнув на шихан.
– Помню, – отозвался шепотом Владимир, – все помню так ясно, так чисто, как будто было это вчера, как будто не было ничего – ни войны, ни скитаний…
В детстве Владимир забрался на ту скалу-шихан, встал на махонькую площадку на вершине, и дух захватило. Коршун неподвижно распластал над ним крылья, смотрел на мальчика круглым желтым глазом, а Владимир закричал:
– Коршун, коршун, колесом,
Твои дети за лесо́м!
А выше коршуна плывут облака. Прыгнуть бы, ухватиться за них и поплыть далеко-далеко над горами, над городами и морями в сказочную страну, о которой рассказывала мать.
Вокруг го́ры, ближние – темно-зеленые, а дальние – синие-синие.
Внизу у подножия стоит Семка и кричит:
– Эге-гей! Володька-а! Слеза-ай!
Но слезть с шихана Владимир сразу не смог. Испугался. Хотел было попробовать, лег на живот, спустил ноги, потихоньку стал съезжать, а нога не нашла опоры, рука сорвалась, и он повис на одной руке, оцепенев от ужаса. Потом отчаянным усилием снова, вскарабкался на площадку. Семка торопил:
– Слеза-ай скорее!
Солнышко уже клонилось к горе, наступал вечер.
– Не мог-у-у-у, – ответил Владимир. – Не мог-у-у-у.
Семка заметался возле шихана, не зная, что делать. Недалеко был покос Глазковых, Семка побежал за Володькиным отцом.
А в это время Владимир снова попытался слезть с шихана. Поборол страх, и все кончилось благополучно. Прибежал отец с Семкой. Увидев сына живым и невредимым, он облегченно вздохнул и сознался:
