Текст книги "Автограф"
Автор книги: Михаил Коршунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Гриша убрал в коробочку линзы.
Сказал:
– Я бы к Нестегину пошел санитаром. Он что солнечная система – не беспокоится об удаче.
– Я бы тоже пошел, – сказал Толя. – У Нестегина никакой пустой выясняловки. Постоянство привычек.
– Спасибо, служивые.
Больше не пилось, и остатки коньяка спрятали на полке среди банок с солидолом, бутылок с тормозной жидкостью и антифризом. Потом решили все же допить. Допили молча, без настроения, и уже поставили на полку только пустую бутылку.
Леня Потапов не любил, когда в редакцию являлся Вадим Ситников. Установка Вадима Ситникова – нельзя ограничивать естественные потребности человека, в них нет греховности. И надо перестать льстить человеку, пора выложить правду о его мыслях. Мысли у человека мутные. Естественные потребности светлые, а мысли мутные или смутные.
Критик Вельдяев ждал появления рассказов Ситникова: оттачивал на них перо. Ситников – фигура скандальная, но по-своему беззащитная. Оттачивать перо безопасно. Вельдяев считал себя, таким образом, строгим человеком литературы.
Зина ненавидела Ситникова. Сидела на стуле подчеркнуто прямая, неразговорчивая, и пальцы ее высоко подскакивали над клавишами машинки, отчего машинка писала не мягко, а сухо щелкала.
Вадим располагался в редакции, готовый поговорить о себе, Леня, по доброте душевной, втягивался в разговор. Не отмахивался фразами, старался понять Вадима.
Сегодня Вадим сказал:
– Случилось это в один непрекрасный день.
– Одолжить тебе денег?
– Не возьму, чтобы ты во мне окончательно не разочаровался. Только у Рюрика. Его полезно грабить. Цветущий вид. Ноги на педалях.
– Неужели не возьмете? – ядовито спросила Зина, по-прежнему сухо щелкая на машинке.
– Представьте. – Вадим поскреб пальцем по рукаву видавшего виды замшевого пиджака, будто по фанере. – Хотя испытываю определенную нужду в государственных ассигнациях.
– Не представляю.
Две недели назад деньги взял, десятку.
– Я раздроблен грехом, но не до такой степени, милсдарыня.
– Было бы что дробить!
– Сколько в мире неудач на одну удачу, вы не думали об этом? Люди делятся на кроликов, слонов и алкоголиков. Леня, купи для газеты рассказ! – Ситников выложил перед Леней горку исписанных страничек, сколотых почему-то английской булавкой. – Скоро буду стоять на углу и просить милостыню на трех языках, хотя лично я – пирамида человечества.
Леня прочитал название «Маяк».
– Не беспокойся, рассказ о молодом строителе-каменщике. Помнишь мой рассказ о газовщике, который обнюхивал трубы и за это получал деньги?
– Припоминаю.
– Он говорил: «У меня работа опасная, я под газом». – «Сколько мы вам должны?» – спрашивали жильцы. «Пять, можно три». За «Маяк» получить бы пять, можно пятьдесят.
– Где ваши творческие принципы? – спросила Зина, и глаза ее начинали угрожающе темнеть. – Вы говорите, что мысль – это порог, через который следует переступать.
– Иногда я на пороге задерживаюсь, вытираю ноги. Пьющий вино, милсдарыня, и пьющий воду – не мыслят одинаково.
– Вы одновременно кролик, слон и алкоголик.
– У меня жизнь хуже, чем у Каштанки. Где моя радионяня…
– Я вас отлуплю, если никто другой не может. Я серьезно. Я ненавижу!
Леня понял – Ситникова надо из комнаты уводить.
– В буфет? – предложил Леня.
– Именно, – с готовностью кивнул Ситников. – Текст слов подходящий. Я за гегемонию ласковости.
Леня и Вадим пришли в издательский буфет. Как в коридорах, так и в буфете обсуждались рукописи, проблемы, политика, результаты командировок, иногда здесь правили гранки, верстку. В вазочке с бумажными салфетками лежали карандаши и ластики, а если перевернуть любую из вазочек, то обязательно из нее выпадет две-три скрепки. Лене вовсе не хотелось сидеть с Вадимом над его рассказом, но иначе он поступить не мог.
Вадим начал пить кофе. Пил вприкуску.
– Повышенной строгости у тебя пишбарышня. Не умрешь от счастья.
– Не будем говорить о Зине и в такой форме.
Рукопись была достаточно объемистой и вся написана малоразборчивым почерком. Тоже манера Ситникова – не перепечатывать. Леня начал читать. Достал из кармана стерженек от шариковой ручки: привычка – таскает с собой стерженек, хотя он и пачкает карманы. Поставил на полях рукописи первую точку: первый вопрос к автору. Точек будет много, Леня уже знал.
Появилась Зина.
– Леня, вас к телефону. Владимир Званцев. – И чтобы Леня поторопился, добавила: – Из клиники.
– Извини, – кивнул Леня Ситникову и пошел в редакцию.
– Притомился? – спросил Володя на другом конце провода.
– Кое в чем.
– Я тоже. Встретимся, смягчим нервы?
Леня никогда и никому не умел отказывать. Да и встретиться с Володей всегда приятно.
– Покажу любопытные заметки.
– Чьи?
– Не свои. Не бойся. Это, собственно, письма. Но если убрать кое-что личное… Некоторые изыски…
– Где встретимся? В редакции у меня тут… сложно.
– У Саши Нифонтова. Идет? В «Хижине».
– Если вконец не измучаюсь. Рукописи у меня и автор.
– Автор, – усмехнулась Зина. – Хотите, я его камнем по голове!
– Зина, что вы говорите? – Леня быстро положил трубку.
– Правду о своем характере, чтобы вы учитывали на будущее.
– Зиночка, но он же действительно писатель. Своеобразный.
– Газовщик под газом.
Леня растерянно вертел в пальцах стерженек: не хотелось возвращаться к Ситникову.
– Я его выгоню. – И Зина своей отчетливой походкой направилась в редакционный буфет, а Леня быстро спустился вниз, в раздевалку.
Был еще посетитель, который тоже раздражал. Звали его Виталием Лощиным. Насколько Ситников был на виду, настолько Виталий Лощин был не на виду, не проявлял себя никакими заметными поступками. Но Леня чувствовал заложенное в нем огромной силы давление. Ситников утомлял, Виталий подавлял. Леня с тоской подумал: не хватает только, чтобы пришел Виталий. Он должен сегодня принести расширенную подпись под стоп-кадр. Недавно в «Молодежной» завели рубрику «Стоп-кадр».
По закону подлости Леня встретил Виталия в вестибюле: тот снимал в раздевалке дубленку.
– Мы же договорились на вторую половину дня? – и Виталий наставил на Леню большие квадраты очков.
– Надо ехать. Задание, – пробормотал Леня, хотя договорились, он вспомнил.
Леня никогда не врал, поэтому испытывал невероятный стыд за свои слова. Лощин, постоянно пребывающий на страже своей особы, это тотчас распознал.
– Я привез готовую работу.
– Оставь у Зины.
Лощин передернул плечами.
– Не считаешь меня за приличного автора? Почему? Я делаю любезность, выполняя твои мелочи.
– Сам не отказываешься. Извини.
– А ты долго еще будешь гонять меня по «Стоп-кадрам», «Турнирным орбитам», «Коротким строкам», «Гори-гори ясно»? Жду настоящей работы, и я ее получу. Я ворвусь. Не пластилиновый мальчик – меня не сомнешь.
Лощин круто повернулся и, весь модный, уверенный – от высоких ботинок до оправы очков, – пошел к редакционному лифту.
Леня тупо, безвольно постоял и повернул тоже к лифту.
Критик Вельдяев, когда обедал в клубе, старался выбрать столик свободный. Не только чтобы сидеть одному и комфортабельно наслаждаться клубной кухней – хотя ел он комплексный обед стоимостью в один рубль, – но и с постоянной надеждой: вдруг ненароком подсядет кто-нибудь из нужных и процветающих. Сегодня рядом с Вельдяевым плюхнулся за столик без всяких церемоний Вадим Ситников. Подозвал знакомую официантку (незнакомых официанток у Вадима вообще нет):
– Тоже комплексный, джан.
– И все?
– Все, джан. Бедствую. Дни у меня не малиновые.
Официантка тут же вернулась с тарелкой супа.
– Не люблю ничего комплексного, – изрек Ситников, приступая к супу. – Не люблю и синхронное плавание – опять вместе и одно и то же. Соразмерность. Совокупность.
Вельдяев ускорил свой обед – ни о какой комфортабельности думать не приходилось.
– Я за протопопа Аввакума и его протопопицу, – продолжал Ситников. – Писал на дне ямы босой и одинокий. Писать надо на дне ямы, босым и одиноким. Стойкость духа от этого, пламенность. Книги живота вечного. Пушкин Парижа не увидел. Вы, Дементий Акимович, держите в уме поездочку в Париж? В пагубные его чертоги?
Вельдяев уже не ел, а поглощал обед. Ситников небрежно выгреб ложкой остатки супа. Вздохнул. Показал жестом официантке, что готов к продолжению трапезы.
– Знаете, у кого замечательная протопопица? У Артема Николаевича Йорданова. Она его из любой ямы вытащит.
– Вы непоследовательны в рассуждениях, – буркнул Вельдяев.
– Ну да. Верно. Не заметил. Ну, скажем так – втащит. Что значит, вы – аналитический ум. Достойно, праведно и сугубо. – Ситников принялся за второе блюдо, которое ему принесли. – Ходил в газету, предлагал произведение – не предложилось. Третью попытку спалил, а высоту не взял. Какой вид спорта предпочитаете? Бег трусцой?
– Простую ходьбу, – сдержанно ответил Вельдяев.
– Просто ходить в литературе – дорогое удовольствие. Просто, как ходит рыба в воде. Ходить в литературе надо с опаской и не думая о вас, критиках. Как солдат старается не думать о госпитале.
Уж тебя-то прежде всего надо положить в госпиталь, – подумал Вельдяев, допивая компот. Компот из сухофруктов – вершина комплексного обеда.
– Послушайте, купите у меня пиджак, – вдруг сказал Ситников, вкладывая в голос максимальную расположенность. – Замша. Антилопа. Сам купил с чьих-то великодушных плеч. Перелицуете – это у нас запросто – и будет ничего еще вещица. Прямой силуэт.
– Дохожу жизнь в своем пиджаке, собственном.
Вельдяев встал, стряхнул с себя крошки. Он всегда обсыпался крошками и всегда – дурная привычка – отряхивался.
– Вы наш промыслитель. Императив. Когда еще метнете критическое копье?
Вельдяев вышел из ресторана с неприятным осадком. Но потом успокоился – ничего, метнет копье.
Теперь бы еще не встретить Васю Мезенцева, потому что Мезенцев тоже обязательно зацепит.
Вельдяев, несмотря на кажущуюся озлобленность, был в принципе вечно обиженным существом, подозревающим всех в преднамеренном его ущемлении. Искренне от этого страдал. И только совсем немногие щадили больное самолюбие Вельдяева, не шутили над Вельдяевым, и одним из таких людей был Степан Бурков. Поэтому, когда вместо Мезенцева Вельдяев встретил в холле Буркова, искренне обрадовался – встреча сгладит неприятный осадок от дурацкой беседы с Вадимом Ситниковым.
– Когда же займетесь Буниным? – поинтересовался Степан Бурков.
Иван Бунин – тайная страсть Вельдяева. Неоднократно приступал к большой исследовательской статье о нем.
– Не готов я еще к этому, не готов, – взволнованно ответил Вельдяев. – На Орловщину надо бы еще раз съездить, в его родные места, поглядеть, как там рожь растет. Фотооткрытку его купил, издания начала века.
– Готов. И хватит тянуть и сомневаться.
И за эти простые слова Вельдяев был признателен Степану Буркову, хотя понимал, что никогда ему не написать настоящей большой статьи о настоящем большом писателе. Было и останется только название «Нерасплетаемый узел». А как хотелось, как мечталось.
Впервые к Саше Нифонтову Володю Званцева привели Рюрик и Геля. Произошло недавно, но Володя быстро стал здесь своим человеком. Такова особенность Саши. Он задавал тон в жизни бара, он его создатель. «Тебе коктейль?», «Тебе стакан сока?», «Вам чашечку кофе?», «Хочешь оставить другу записку? – вот карандаш». Саша совершал одновременно несколько дел, но никогда не ошибался в последовательности, что за чем он должен сделать. Опыт? Конечно. Желание быть внимательным? Конечно.
Прежде это был захламленный, заброшенный полуподвал, а теперь имеются: стойка, кофейный аппарат, тостер, кулер для приготовления льда, стереомагнитофон, проигрыватель для пластинок. На большой тарелке, на откинутой углом салфетке лежали чайные и кофейные ложки, стояли кувшины с соками и компотами, бутылки с пробками-клювами для составления коктейлей. Дефекты помещения были прикрыты афишами, конвертами от пластинок, эмблемами студенческих строительных отрядов, фотографиями, рисунками, плакатами. Из соседнего с баром управления «Метрострой» приходили постоянно ребята. И это они прикрепили большой красочный план московской подземки с надписью «Гостям столицы». Ничего, что вентиляция не налажена, – всегда можно приоткрыть окна. И в «Хижине» не курили. Тесно? Это даже симпатично. Стульев маловато? Можно и постоять. Посуды не хватает? Можно и обождать, потанцевать. Шумно, так это то, что надо. Пусть гремят децибелы. Торговая точка от Мосресторантреста. Здесь собиралась молодежь. Первые поселенцы бара уже повзрослели, но все равно считали эти стены своими. В честь первых поселенцев был создан напиток «Энтузиаст». Подавался в градуированном стакане, в который ингредиенты наливались послойно по лезвию ножа, чтобы струя следующего ингредиента не разрушала предыдущий. Напиток произрастал послойно, на дно опускалась зеленая оливка. Каждый коктейль Саша придумывал, потом докладывал на кулинарном совете Мосресторантреста, и, если совет коктейль принимал, бухгалтерия выписывала на него калькуляционную карточку, где в граммах обозначались составные части, отдельная стоимость частей и всего коктейля в целом. Недавно посетителям предложил напитки «Крюшон автомобилиста» – сочетание компотов, лимонного сока, сахара и свежих ягод – и «Тихий мотоциклист» – яйцо, сахар по вкусу, остуженное молоко, немножко мускатного ореха. Эти два напитка – перевод с венгерского.
У Саши в кладовке, где были дополнительный холодильник, рукомойник, весы, Сашин рабочий халат, лотки и ящики с продуктами, лежал старый портфель. В нем Саша хранил калькуляционные карточки на все свои коктейли. Документацию «Хижины».
Сегодня в баре, как всегда, было много народа: сидели за столиками, собрались перед стойкой. Кто-то раздобыл ящик из-под апельсинов и устроился на нем. Двое сидели на рюкзаках, у них преимущество: все свое с собой. Разносчица коктейлей Таня Апряткина едва протискивалась среди посетителей с подносом, уставленным стаканами, блюдечками с джемом, клюквой в сахаре, фисташками, солеными баранками «малютка». Кстати, имелся и коктейль «Малютка» – взбитое мороженое с порошком какао, а на закуску подавался ломтик подсушенного бисквита.
Володя протиснулся к Саше Нифонтову. Кивнул ему, спросил:
– Живой, здоровый?
– Вполне. А ты?
– Не вполне. Накувыркался.
– Сделаю коктейль поэнергичнее. Хочешь?
– Не откажусь. Последнее шаманство в мире.
– Что?
– Коктейли.
– А знахарство?
– Это врачевание.
Пока Саша готовил коктейль, Володя постоял с закрытыми глазами: надо срезать пик усталости. Сегодняшний день на «03» был серьезным днем не только физически, но и морально. Оставил ребят, ушел в науку. Прощание в гараже все-таки было печальным, несмотря на коньяк и на заявление ребят, что они пошли бы к Нестегину и санитарами.
– Готово, – сказал Саша.
Володя открыл глаза.
– Лени не было?
– Не было. – Саша уже заправлял кофеварку свежим кофе. Она издавала протяжное сипение и распространяла приятный запах.
Саша любил, когда машина работает без перерыва, потому что это самый благоприятный для нее режим и она выдавала вкусный кофе. Только надо следить за маленьким красным шариком в стеклянной трубочке, который показывает уровень воды: вовремя нажать кнопку и наполнить машину водой. Мягко опустилась рукоятка, и машина отфильтровала первую порцию.
– Тебе привет от Ксении.
– Как она?
– Вполне.
– В Москву не собирается?
– Нет.
Саша передал кофе какой-то девушке, а Володе придвинул коктейль:
– Врачуйся. – И тут же вынужден был отойти к магнитофону, чтобы перевернуть кассету.
На кассете был записан латвийский ансамбль «Модо». Володе тоже нравился этот ансамбль. Преодолевая тесноту, ребята энергично танцевали. Были девушки в узеньких брюках, были – в пончо с мелкими кисточками; одна – в длинной бархатной юбке при коротенькой жилетке, расшитой бисером. Та девушка, что взяла у Саши кофе, танцевала, держа высоко над головой чашечку, и изредка из нее прихлебывала. Надела противосолнечные очки с голубыми перламутровыми стеклами, в которых все отражалось, как в зеркалах. Весело кричала, предупреждала: «Дорогу! У меня в руках пищевой продукт!» Ее партнер – парень в застиранном комбинезоне, в коротко подрезанных сапогах-кирзачах. Самозабвенно колотил ими об пол – убьем танцами ноги: благо – полуподвал, никто ниже не живет. Двое ребят были в «самокрасках» – белых майках, которые окунаются в кипящую краску с предварительно завязанными на них узлами. Когда узлы распускают, на месте узлов получаются непредугаданные рисунки, орнаменты.
В гущу танцующих попадала Таня Апряткина с подносом. Вместе со всеми протанцевала, чтобы как-то пройти. Это ей удавалось. Даже нравилось. Ее нежная улыбка стоила многих здесь улыбок. «Хозтесса!» – говорили про Таню.
Володя не отходил от стойки, ждал Леню. Так виднее – не пропустит. Саша для девушки в длинной бархатной юбке сделал коктейль в большом бокале, край которого он заснежил мелким увлажненным сахаром. «Работа художника», – оценил Володя про себя внешний вид бокала. Девушка оценила не в меньшей степени, потому что тронула пальцем сахарный снег и радостно засмеялась, палец совсем по-детски быстро облизнула. Саша уже принялся специальным ножом с лезвием, прогнутым посредине, очищать для кого-то апельсин.
Лени все не было. Что – писатель, в самом деле, съел его в редакции, как апельсин, что ли?
Между Володей и Леней сразу установилось доверительное понимание. Однажды они долго проговорили в баре. Разговор зашел о моральном образе мыслей. Леня доказывал, что важен поступок. Он определяет моральный образ мыслей: нагляден и ничего не требует, кроме своего свершения. Володя сомневался, ему казалось, что судить по поступкам иногда сложно. Его постоянно волнует, каким должен быть поступок врача в исключительном положении, совершенно по теперешним временам уже реальном: погиб человек, его можно оживить, но мозг умер. Брать на аппараты такого человека или не брать? А если его уже взяли на аппараты, то когда их отключать? Ведь рано или поздно отключить придется. «Дело сложное, – говорил Леня. – Я должен обдумать».
Несколько раз Леня заезжал к Володе на подстанцию и в клинику, интересовался деталями работы. Решал ситуацию, предложенную Володей. Достал книги по деонтологии – о врачебной этике в научно-исследовательской работе. Володя говорил, что здравый смысл в медицине полностью совпадает с формой общественного сознания. Леня не спорил против общественного сознания, но доказывал, что Володя в чем-то отражает ограниченность повседневной практики и его аргументы можно противопоставить научному мышлению. Володя категорически не соглашался и приводил в пример «скорую», где здравый смысл, по его мнению, является суммой научного мышления и повседневной практики.
Таня Апряткина принесла в двух закрытых одна другой тарелках еду. В баре знали, что это для Саши. Поставила тарелки сверху на кофейную машину, чтобы еда не остывала.
Володя еще немного обождал Леню, потом оставил Ксенины письма Саше и отправился домой: устал.
Как только добрался домой, раздался телефонный звонок. Леня.
– Мы разминулись в минутах.
– Ты взял письма?
– И взял и прочитал.
– Ну и что?
– Ксения молодец.
– Леня…
– Чего?
– Помоги ее оттуда выманить. Что-то мне без нее…
– Иди спи.
– Ты думаешь?
– Уверен. Тебе необходимо. Мне Саша сказал.
– Я перебрал со спиртным? – И Володя подумал, что за сегодняшний день он выпил достаточно: бутылку коньяку на троих, стопку водки с начальником подстанции и вот у Саши энергичного коктейля.
– Леня.
– Ну?
– Окажи содействие.
– Она сама приедет.
– Долго ведь не приедет.
– Я подумаю. Спи давай.
– Может, не надо гасить свет в окне?
– Почему?
– Она прилетит на огонь.
– Иди спать.
Володя положил трубку, но долго еще стоял у телефона. Голова гудела. Не уснешь. Поступить так, как делает шеф. Когда голова устает, ее надо опустить под струю холодной воды и держать, пока уши не замерзнут.
Володя прошел в ванную, сунул голову в раковину, пустил холодную воду. В ванную заглянула его младшая сестренка и закричала на всю квартиру:
– Володька пьяный напился в своем новом баре!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Нестегин предложил Володе включиться в работу по созданию на базе клиники координирующего комплекса, как этапа в проблеме «Внезапная смерть». Это и может послужить основой для будущей диссертации. На выбивание необходимой аппаратуры уходило много времени, а главное – сил, так как доставание аппаратуры Нестегин полностью возложил на Володю. «Вам не первый год промышлять для клиники. Теперь будете промышлять для себя». – «Не в таком же масштабе», – хотел возразить Володя, но не возразил. Промышлять аппаратуру для координирующего комплекса – это значит поливать голову холодной водой каждый час. Не просохнешь и уши отморозишь.
Что такое координирующий комплекс? Внезапная смерть человека часто наступает от отсутствия слаженности в действиях организма, поэтому все данные будут направлены в специальный блок контроля, который самостоятельно примет решение, что из аппаратуры включать для борьбы за жизнь – вибратор, прибор нагревания, охлаждения, ультразвук, инфразвук, ток высокой частоты. Ну, это в общих чертах.
Володя, доведенный до отчаяния, кричал в очередном отделе медоборудования:
– Монаху Менделю было проще – ему требовались огород и кулек с горохом. Ньютону – одно яблоко. Великому Павлову – несколько собак. Довольствовались малым. Я не…
– Горох брать будете? – предлагал какой-нибудь сотрудник.
– Знаете что?!
– Догадываюсь.
– Мне юмористов хватает.
В последнее время Николай Лобов необычайно активизировался. Завидев Володю, бурно его приветствовал:
– Да здравствует учредитель! Реформатор!
Провожая куда-нибудь «за добычей», говорил:
– Пришел, увидел, не победил.
Володя на это отвечал тоже «классикой»:
– Заткнись.
– Вырыл топор войны?
– Ха! – выкрикивал другу в лицо Володя. – Всех укокошу!
– Я тебя на сестринский пост отведу. Бромчику попьешь, пустырничка. Глотнешь обиду, не разжевывая. Умоисступленный.
Забегал Володя к ребятам на подстанцию. Иногда днем. Если они были на месте, отдыхали в креслах, он устраивался рядом. Тяжело вздыхал, бормотал:
– Вот… умел читать, а теперь изволь доучиваться.
– Для тебя аспирантура – что подвиги Геракла, – покачивая головой и выставляя вперед бородку, говорил Толя. – Тут вот парадную дверь никак не сделают, через гараж лазим.
– Не сгущай, – отзывался Гриша, прикрыв глаза: срезал пик усталости.
– Не сгущаю, а уточняю.
– Повсюду гидру теперь ищет.
– Борода обязывает. – Толя достал пачку перевернутых сигарет.
– Борода-то а-ля Генрих Четвертый.
Закурили.
За стеной слышны были телефонные звонки в диспетчерской, радиопереговоры с находящимися на линии машинами. По-прежнему почти без звука работал телевизор. Место инспектора ГАИ Леши пустовало: он был на посту.
– Как Йорданов? – спросил Гриша. – На дистанционном?
Володя кивнул.
– Тикает прилично?
– Прилично.
– Только бы не психовал, – сказал Толя. – Эмоции. – Толя основное зло всегда видит в эмоциях. При нынешнем ритме надо иметь низкотемпературные рассуждения.
– Уже. Завибрировал.
– Интеллект мешает. Подогрев.
– Конечно. – На этот раз Володя как никогда с ним согласен.
– Жить осталось полкалендаря… зачем… почему и прочее, да?
Володя кивнул. Гриша насчет всего этого иного мнения: эмоциональная сфера – это индивидуальная окраска характера, постоянная перестройка и неудовлетворенность, это в первую очередь то, что присуще человеку с обостренным восприятием действительности, легко реагирующим на любые раздражители. Стратегия счастья и несчастья. Открытые и закрытые шлюзы.
Начался спор, но тут прозвучало по радио:
– Двадцать первая, на выезд!
– Поговорить не дадут, – вздохнул Толя, поднимаясь с кресла и бросая сигарету в большой старый бачок-бикс.
Выпрямил бородку: ему показалось, что она искривилась, пока он лежал в кресле.
Гриша вынул из кармана коробочку с линзами.
– С кем ездите? – Вместо Володи еще никого не выделили. Двадцать первая интенсивная, или, на внутреннем жаргоне, «очко», пока что не имела своего постоянного врача.
– С кем-нибудь из наших «скоростников». По скользящему графику.
Ребята похватали сумки, чемоданчики и устремились в гараж на выезд.
Володя позавидовал: поехали на активную работу.
А тут недавно в клинику пожаловал старший инспектор КРУ – контрольно-ревизионного управления. «Предъявите документацию на спирт». Володя предъявил. У него все в порядке: никаких перерасходов, никаких рыжиков. Сводит концы с концами, цифру с цифрой. Но противно. А чем одолевать бедной медицине склады и кабинеты хозяйственников? Куда приятнее – в руке медицинский чемоданчик или сумка и ты бежишь к «микрику» на выезд. Правда, опять-таки через гараж.
Нестегин в очередной раз осмотрел Артема. Долго листал разбухшую за много дней историю болезни, разворачивал ленты кардиограмм, фонограмм, смотрел биохимические анализы крови. Остался доволен: сердце вышло из опасной зоны.
– Вы поняли, Артем Николаевич?
Артем неопределенно повел головой.
– Сильные переживания тоже бывают полезными – очищают организм, – сказал Нестегин. – Стимулируют положительные «пеленги».
Лицо его невозмутимо, как у человека, который часто соприкасается с риском. Он способен нести на себе полноту ответственности. Артему нравились такие люди. Но сам он таким никогда не был.
– Да. Конечно. Спасибо.
– Благодарить не надо.
– Почему?
– Одна из привилегий врача – быть полезным и постоянно обязанным.
– Вы всегда категоричны?
– Всегда. Тоже привилегия. Моя.
– Но…
– Я не приемлю в этом вопросе «но».
– Неугодных вы удаляете?
– Неугодных я уважаю, но при условии, что они талантливые специалисты. Извините, мое время ограничено.
На обходах Нестегин, как правило, был с больными официален, неулыбчив. Считал, о серьезном и говорить надо серьезно, что только так врач приобретает авторитет у больного, веру в каждое слово и назначение. Над больным должна быть проявлена врачебная воля, спокойная и деловитая, потому что больной – это прежде всего безволие и неспокойствие. «Бывают, конечно, приятные исключения, – говорил Нестегин. – Но их мало, как и всяких исключений». Учил этому подчиненных, но не все принимали его метод. Нестегин за это действительно не карал: уважал право на самостоятельность и уважал самостоятельных.
Когда профессор и его свита покинули палату, Володя быстро вернулся к Артему, дружески кивнул и снова отправился вслед за своим профессором, царем в медицине. Артему сделалось стыдно. Он не обрадовался результату обхода. Что-то у него разладилось. Не приемлет прошлую жизнь и боится будущей. Имелось теперь достаточно времени, чтобы подумать о себе. Если это очищение, то оно ему не на пользу. Не успел сделать главного. Какая расхожая и выспренняя фраза. Должен был что-то успеть? Что же? Удачливый ремесленник, вот он кто. От литературы – литература. А как было у великих? Они духовно обогащались сами и обогащали других. Артем шел от ремесла к ремеслу. И все. Его положительные «пеленги».
Артему собственные книги прежде казались победой над собой, и чем победа была решительнее, безжалостнее – так ему казалось, что безжалостнее, – тем книга была лучше, откровеннее. Произведения были уверенными, эмоционально атакующими, мотивированными, с резко очерченными характерами и присущим автору глубоким, согретым личным восприятием жизни, лиризмом. Так все это говорили и писали в газетах и журналах. Он скользил на доске по гребням волн. Скользил, но ни разу по-настоящему не погрузился в волну, не узнал ее подлинную структуру, источник ее силы. Спешил, спешил. Дальше, дальше. Теперь остановился. Погрузился в самого себя, в самую опасную глубину. Ситников и Чарушина молоды. У них есть время на осмысление себя в литературе, на поиск истинных величин, того, что достойно существовать, хотя бы на те годы, пока существуют они сами. У Артема нет времени, не осталось, как выяснилось. Он, побежденный Спартак, знает, оказывается, правду и молчит. «Побежденный Спартак» пьеса Левы Астахова. Лева и Артем поступили в семинар к Паустовскому. Лева – раньше, Артем – позже. Астахов тоже писал тогда рассказы. Потом слегка увлекся театром. Первый раз он попал в театр «вертеть сцену»: студенты Литинститута подрабатывали этим в театре, у своих соседей по Тверскому бульвару. Артем тоже одно время вертел сцену, но все же остался при «своем Пегасе, который жевал только овес прозы». А Лева в театре познакомился с Пытелем. К нему домой прорвались несколько начинающих драматургов, в том числе и Лева. Образовался как бы семинар. Пытель в совершенстве владел сложным жанром драматургии, великолепно знал сцену, хотя сам никогда не был актером, не рос в актерской среде. На вопросы любопытствующих отмалчивался. Из витебских – и все… Статей не писал, интервью не давал. Жил в старой московской квартире с сестрой, такой же одинокой и молчаливой, как и он.
Но, несмотря на молчаливость и замкнутость, принял к себе молодых драматургов. Лева потом рассказывал, какими были импровизированные семинары. Велено было (именно велено) запомнить, что театр – прежде всего сцена, свободное пространство. Драматургия – характеры, а характеры – согласие или несогласие с самим собой, с внешней средой. Пьеса – соединение внешней среды и человеческих характеров. Сцена позволяет каждый вечер начинать заново играть любую пьесу, прочитывать ее, испытывать соединение внешней среды и человеческих характеров, чего не может позволить себе любой другой вид искусства. Пьеса каждый вечер иная, каждый год, каждое десятилетие. В этом ее непреходящая сила, обновление и совершенствование. Она должна быть с тайниками, до которых не сразу добираются. Быстро и полностью разгаданная пьеса быстро и полностью сходит на нет. «На сцену надо выносить событие, а не частности» – и это утверждение Пытель просил принять как основополагающее. «Имейте в виду, иначе пьеса лично меня будет возмущать». А возмущаться Пытель умел. И недаром Глеб Оскарович выбрал для себя единственную общественную работу, не связанную ни с громогласным функционированием, ни с международным представительством; работа была в комиссии помощи вдовам писателей. Разбирал простые житейские случаи: «Тяжело больна, предоставьте, пожалуйста, безвозмездную ссуду в размере двадцати пяти рублей», или: «Я осталась совершенно одна, помогите переехать в какую-нибудь общую квартиру, чтобы вокруг меня появились люди». На заседаниях комиссии Пытель сидел всегда мрачный и решительный. Чаще, чем с кем-либо другим, Пытель общался с Вельдяевым, ездил к нему в гости. Может быть, Вельдяев в чем-то напоминал ему писательских вдов?
Лева Астахов навещал Артема в клинике. Когда сам, когда с Наташей. Артем радовался Наташе. Повезло Леве. От одного присутствия Наташи всем всегда становится легко. В ней – лучезарность. Хочется, чтобы Наташа всегда была рядом. Приезжал регулярно и Степа Бурков, пытался рассказывать о делах в правлении – в Прагу едет делегация на конференцию по поводу «нового романа», в Ангарске состоится дискуссия «Писатель и пятилетка». Степа сообщал новости, которые происходили непосредственно и в секции прозы, – обсудили план творческих вечеров и семинаров «Проблемы экономики и права», «Писатель на радио», список юбиляров на этот год. Артем молчал или отвечал что-то односложное. Степа не обижался. Он все понимал. Но ему хотелось, чтобы Артем не выбывал из привычной атмосферы. Нельзя выбыть из связанности литературных явлений, из единства системы.
