Текст книги "Автограф"
Автор книги: Михаил Коршунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Геле позвонили из киностудии, предложили сняться. Да откуда позвонили – из съемочной группы «Тетива». Геля прошла фотопробу, кинопробу, и ее утвердили на роль. Роль небольшая, но все-таки в «Тетиве». Было это в присутствии не только режиссера-постановщика, но и автора сценария Кипреева. Режиссер сказал: «Вы нам подходите». Кипреев, правда, ограничился коротким подтверждением: «Да». Но это «да» многого стоило для Гели. Она пережила невыразимо приятное чувство, что обратились к ней как к актрисе. В кино она ни разу не снималась. И теперь – роль. Пусть и небольшая. Но роль. У Кипреева. Каждый фильм по сценарию Кипреева – событие.
Геля исчезала из дома на целый день. Папа был странным: он будто отлучил мать от себя. Отлучил и работу – машинка в его комнате молчала. Ручка и карандаш бездействовали. К телефону не подходил, за редким исключением, когда мама очень уж настаивала или когда звонили Астаховы или Степан Константинович Бурков. Да, позвонил вдруг Ситников, и он с ним тоже разговаривал, даже повысил на Ситникова голос, как повышает голос на него самого Володя Званцев. Разговор шел о литературе. Похоже, что Ситников жаловался на свою судьбу и, кажется, еще на Ивана Ильича, директора клуба. Опять, наверное, Вадим напозволял себе в клубе. А ведь он уже имеет последнее серьезное предупреждение. Если бы не Чарушина, которая постоянно вытягивает его из различных историй, Ситников был бы уже вне клуба. Вася Мезенцев звонил. Этой весной в Доме творчества Вася вытащил письменный стол в сад. На вопрос любопытствующих отвечал: «Пишу «Вишневый сад». Свой». Вася заставил папу чему-то засмеяться. Недавно Мезенцев устроил в клубе «конкурс пирогов» и шахматный турнир – сборная писателей с женской сборной Москвы. Писатели проиграли. Чемпионку турнира парикмахер Вудис посадил к себе в кресло и сделал ей «на долгую память» прическу под названием «Филиппок». Мезенцев преподнес чемпионке пирог – победителя конкурса пирогов. Вера Игнатьевна Ковалевская звонила из книжной Лавки. Отец с ней разговаривал о книжных новинках. Кажется, даже пообещал навестить и поглядеть новинки. Все это со стороны отца вежливые слова, никак не связанные с выходом из квартиры, обещание дал Ковалевской из уважения к ней. Отец прочно поселился в кабинете – спал, ел, слушал маленький транзисторный приемник. Недавно выбросил в корзину для бумаг календарь. Мама решила, что он ошибся, сделал случайно. Вернула календарь на место. Но календарь снова оказался в корзине.
Отец перенес тяжелое заболевание – понятно, страшно. Геле было страшно, что такое случилось. Она нежно любила отца, и ей казалось, что, несмотря на постоянную занятость, и отец нежно ее любил. Сейчас отец словно их с мамой оставил, бросил. Они оказались наподобие календаря в корзине. И дом бросил, хотя постоянно в нем присутствовал. Но от такого присутствия – страшно даже в этом себе признаться – хотелось отсутствовать самой. Из-за отца! Было и еще одно, что отвращало Гелю от дома: Виталий Лощин. Мама считала его очень приличным молодым человеком не без способностей. У него действительно есть способности, и это самое страшное. Мама осуществляет Виталию протекцию. Надо знать маму. Делает это в противовес Рюрику. Геля не могла отделить Виталия от дома и от себя тоже. Он медленно, но верно обволакивал и ее. Сумел прилипнуть настойчиво, вежливо. Не хватало сил отстранить его, высвободиться из-под взгляда убедительных очков.
Он постоянно совершал различные предупредительные поступки. Маме через своего отца отремонтировал поломанные украшения. Достал пеструю французскую шерсть для вязания и тонкие спицы, пластинку-гигант маминого любимого певца Хампердинка, масло облепихи, достать которое невозможно, – для чего оно понадобилось маме, неизвестно, но понадобилось. Ездил с мамой в магазины и на базар. Выполнял разнообразные хозяйственные поручения. Он все знает и все умеет: замшу в чистку сдавать не надо, а надо чистить ее самому губкой над паром; чтобы не заболеть гриппом, нос надо промывать мыльной пеной; резиновые коврики нельзя класть на паркетные полы – паркет сгниет. И так далее и тому подобное.
Разговаривать с Рюриком по поводу Виталия Геля не хотела. Это могло окончательно восстановить против Рюрика маму. Тяжело с ними. С Лощиным тяжело, а с Рюриком тяжелее бывает. Виталий полезен маме, и, очевидно, по-настоящему. Во всяком случае, теперь гораздо больше, чем даже Геля. Геля просто бесполезна. Ей кажется, что между отцом и мамой скрыто происходят выяснения обстоятельств, возникших и не сегодня и не вчера, и в этих выяснениях Геля не должна принимать участия. Зачем? Отец и мать одинаково ей дороги…
На съемку выехали рано утром на мосфильмовском автобусе. Геля была в новом для нее коллективе актеров, гримеров, костюмеров, звукооператоров, осветителей, или, как их ласково называли, – светиков, бутафоров, реквизиторов. Забавно, что судьба посылала Гелю на съемку на тот самый завод, где совсем недавно работала Ксения и откуда она исчезла в направлении Пушкинских гор.
Ксения по-прежнему часто приходила из Михайловского в Тригорское. Из усадьбы в усадьбу. Шла через зимний день ближе к сумеркам. Сумерки заставали ее в пути. Прорезывались первые звезды и начинали свой разговор с землей, далекий и никем еще не разгаданный. Навстречу звездам вспыхивали огни в домах, в деревне за рекой. Горящие окна объединяют людей: ночное одиночество всегда страшит. Ксения идет вне светящихся окон: ее не страшит одиночество. Поднимешь голову, поглядишь на вершины темнеющих деревьев, и голова начинает кружиться. Анна Керн поднимала, вскидывала голову? К ней приплывали откуда-то издалека и уплывали куда-то вдаль беззвучные звуки?
Сегодня Ксения решила в Тригорском заночевать. Решение заночевать возникло неожиданно, как это и бывает у Ксении. Ей отвели комнату. Поздно вечером она стукнула в дверь, где жила семья смотрителя. Когда смотритель отозвался, Ксения извинилась и подозвала его жену.
– Случилось что-нибудь?
– Можно пройти по дому?
– Сейчас?
– Да.
– Пройди.
– Свеча у вас есть?
– Электричество есть, – и жена смотрителя хотела повернуть выключатель.
– А свеча?
– Есть и свеча.
Вынесла Ксении горящую свечу в простеньком подсвечнике, покрытом каплями застарелого воска.
Ксения взяла. Фитилек еще не разгорелся, и пламя едва держалось.
– Ключи от комнат возьми. – Жена смотрителя ушла и вернулась с ключами. – Со свечой осторожно.
– Не беспокойтесь.
– Зачем ты это придумала?
– Не знаю. Так случилось. – Когда она будет что-нибудь знать?
Дверь закрылась. Ксения осталась одна. Постояла в коридоре, отомкнула ключом первую дверь. Опять постояла. На Ксении был халат, который ей дала смотрительница, когда Ксения попросила разрешения заночевать. Это все неправда, что с ней происходит. Все это неправда… «Мой голос тих, и звучными струнами не оглашу безмолвия приют…» А может быть, она опять все превращает в игру? И нехорошо это. Нечестно. Играть так вот. «На светлое окно прозрачное спустилось полотно». «Вот краски, кисть и лира, учи меня, води моей рукой».
Скрипы, стуки дома. Дышат его стены. Лежит забавно вырезанная бумага между рамами окна. На ней сухой дубовый лист. Откуда этот лист здесь? Влетел через форточку? Где-то под снегом скамейка Онегина. Так захотел Пушкин, чтобы она была здесь, над самой кручей, над рекой. У этой скамейки стоял Онегин и судил любовь.
Пушкин выходил из Михайловского со своими неизменными друзьями – дворовыми собаками – и через боковую калитку спускался по тропе к Маленцу, а потом через лес шел к трем соснам, потом шел полем и сворачивал к Сороти, шел берегом, пока не доходил до отвесной кручи. Здесь собаки оставались его ждать. Пушкин взбирался на кручу и оказывался в тригорском парке у скамьи. Пушкин шутливо влюблялся в дочерей Прасковьи Александровны, хозяйки Тригорского, – в меланхолическую Анну, в веселую Евпраксию, в робкую Алину. Его это забавляло. Прасковью Александровну пугало.
Ксения сняла туфли и босиком пошла по согретым печным теплом доскам пола. Несла далеко перед собой свечу. Фитилек разгорелся, расползлись тени, задвигались. Ксения шла между ними. Они обступали ее, нависали с потолка, короткие и длинные, густые и прозрачные. Ксения приблизилась к настенному зеркалу, опустила на пол свечу и посмотрела на себя. Довериться интуиции, преодолеть пропасть. Интуитивное познание… Это сопричастность, озарение, и в этом озарении открывается смысл вещей, понятий, впечатлений. Да, да, смысл вещей, понятий, впечатлений. Человеческая личность – наивысшее достижение, а человек, не переставая, тоскует по совершенству, стремится включить в свое состояние весь мир. Володя сказал, что у нее много адреналина в крови, поэтому она легко возбуждается.
Поблескивало окно, закрытое полотном мороза, струился натопленный печью воздух, и время струилось, поскрипывало, шелестело, падало со свечи. Который час? Вечность. Ксения была всегда и будет всегда. Горит свеча, а где-то сгорает жизнь человека. Ксения его знает. Тяжелая ночь будет у каждого. Тонкая перемычка. Она постоянно соединяет разных людей в разное время. Ксения чувствует беспокойство этого человека, его сложную нравственную болезнь. «Возьмите свечу, – шепчет Ксения. – Я в таком спокойном доме, а ваш дом и вы сами неспокойны». Ксения видела в зеркале свои глаза. Видела себя, колеблющуюся в пламени свечи и в далеком, непонятном звоне опять, который, как и натопленный печью воздух, приятно струился в свободном пространстве. Черный силуэт Анны Керн, сделанный при свечах, хранится в Ленинграде. Как хорошо медленно жить в деревянном доме. Доски светлые, и на них сотни темных срезов от ветвей. Сотни глаз смотрят на мир. Дом смотрит на мир. И то, что Ксения здесь, было в ней постоянно от первого дня и будет постоянным до последнего. Все было, и все будет. Надо ждать и надеяться. И надо ждать любовь. Волшебную болезнь, когда не поднять даже к прическе слабых рук.
Ксения стояла – легкая, согретая, звенящая, счастливая от ощущения скорого счастья. Стояла, будто обнаженная, а может быть, так и было. Она этого не заметила.
О Тригорском Ксения написала на следующий день. И опять – стихотворение в прозе. Называлось, очевидно, несколько странно: «Который час?.. Вечность».
Утро было серым, какое бывает при мягкой облачной весне. Все дремали. Геля смотрела в окно. Но постепенно окна в автобусе запотели, смотреть было не на что, и Гелю тоже потянуло на дрему. Не заметила, как свернули с основного шоссе к заводу. Она окончательно сбросила с себя сон, когда автобус пересек железнодорожные пути и подъехал к заводоуправлению. Съемочную группу встретил директор картины, который приехал раньше и уже обо всем позаботился. Румяный человек с энергичными манерами, громким голосом и большими бакенбардами, без сомнения составлявшими его гордость. Присутствовала еще девушка.
– Инна Швецова, работник местного очага культуры, – отрекомендовал девушку директор. Потом сказал шоферу: – Ко второй проходной. – Подсадил в автобус девушку и сел сам, и начал показывать дорогу к проходной.
Странным было видеть близкий лес и одинокого туриста с рюкзаком. Куда и зачем он отправился в такую рань? За здоровьем? Куда и зачем отправилась Геля – за самоутверждением?
У проходной остановили. Директор в приоткрытое окно сказал дежурному: «Кино», важно качнул бакенбардами. Дежурный открыл ворота и пропустил.
Автобус въехал на территорию, опять пересек железнодорожные пути и покатил мимо больших корпусов. Геля смотрела с интересом. Для нее это был совершенно новый пласт жизни в новых для нее рабочих условиях. Около дверей одного из корпусов уже стояли машины осветителей, операторов и звукооператоров. Осветители разматывали кабели и протягивали внутрь корпуса. Этим же занимались и звукооператоры, только кабели их были значительно тоньше.
Съемка в фильме отличалась от игры в театре и на телевидении. И еще – такие необычные условия: завод! Гелю и остальных артистов провели в помещение, на дверях которого было написано «комната оперативок». Здесь лежали вещи группы – аппаратура, магнитофоны, мелкие приборы для подсветов, марлевые и пленочные, свернутые в трубки фильтры, мегафоны, металлические коробочки с запасными углями для осветительных приборов-дуг, коробки с объективами для кинокамеры. Были сложены рабочие куртки, синие сатиновые халаты, предохранительные каски, сапоги. Режиссер-постановщик взял мегафон и убежал в цех. Смуглый невзрачный человек, беспрерывно хватающийся руками, как он сам говорит, за селезенку. Никогда нельзя было понять, добрый он или сердитый, он был постоянно измученный. На все вопросы к нему ответ начинал: «Я вас умоляю».
Донесся его усиленный мегафоном голос:
– Товарищи! Приступаем к съемкам в вашем цеху! – Потом в мегафоне что-то булькнуло и уже тихо послышалось: – Я вас умоляю. – Но это он сказал в сторону. Очевидно, кто-то что-то у него спросил.
– Йорданова, – позвала Гелю костюмерша. – Переодеваться.
Геле выдали белую кофточку, синий халат, кожаные аккуратные сапоги, косынку. Костюмерша провела ее в соседнюю комнату, в небольшую библиотеку, в которой сейчас сидела та самая девушка из очага культуры. «Бывшее хозяйство Ксении», – подумала Геля. Библиотека временно была превращена в артистическую. Ксении здесь нет, Геля оказалась здесь – повороты судьбы. Угадай вот! Будет сейчас выглядеть как работница завода. Девушка ей кивнула, хотела, очевидно, подбодрить.
Геля надела кофточку, халат. Сняла замшевые сапоги и надела кожаные. Косынку сунула в карман халата. Гелю посадили «на грим».
Геля сидела «на гриме» и волновалась. Мысленно повторяла свой текст. Он нелегкий и для нее пока что совсем непонятный. Заучивала его механически, как заучивала иногда в школе урок по физике.
В библиотеку пришел ассистент режиссера.
– Йорданова готова? – спросил он, не переставая жевать резинку, которую жевал безостановочно с самого утра.
Если по внешнему виду решать, кто режиссер-постановщик, так это ассистент, и никаких сомнений: снисходителен, отечески добр, одет шикарно, только лет мало. На запястье болтается ридикюль – все «по форме». Далеко пойдет, как и Лощин.
Грим был готов.
– На съемочную площадку.
Гримерша под воротник кофточки подоткнула Геле полосочку марли, чтобы случайно не запачкать воротник гримом; и Геля с этой полоской так и пошла за ассистентом в цех. Переступила порог и увидела свою третью печь. Цифра три была написана на ней белой краской. Печь – огромная кастрюля, в которую сверху спущены большие электроды. Раскалены добела.
Стоял в цеху грохот. Да какой! Клокотало, трещало, выстреливало искрами, черным, желтым, белым дымом под самый потолок. Прорезая все вокруг молниями, сверкала из печи вольтова дуга. Так понимала Геля. Раскачивались тяжелые резиновые шланги, подключенные к электродам, мигали лампочки у самой печи на небольшом щите. Геля испугалась – что она может?.. Она еще ничего не понимает и пока не знает ни о заводе, ни о печах, ни о людях, работающих здесь. Зачем согласилась сниматься? Какое легкомыслие, как это несерьезно! Зачем режиссер выбрал ее? По каким признакам? Может, по просьбе Кипреева, потому что она дочь Йорданова? Мама говорила с Кипреевым по этому поводу? Но для Кипреева подобные разговоры не имеют никакого значения.
Краны курсировали под потолком цеха с двух сторон – возили плетеные корзины. Одна из корзин нависла вдали, раскрылась – рухнул поток металлолома. Из-под рухнувшего потока вырвался фонтан огненных брызг и полетели кусочки чего-то раскаленного. Яркие лампы кино в цеху почти не светили. Да и все кино, такое внушительное, впечатляющее своей аппаратурой где-нибудь в павильонах на съемках, здесь потерялось, сникло. Смещение масштабов. Большее должно быть выражено через меньшее. Кажется, что на это и рассчитывал в сценарии Кипреев, хотел показать в кино, как снимается кино на такого вот масштаба заводе. Но ведь все равно на все это есть третья точка зрения – и опять та же кинокамера. Значит, все-таки кино в конечном-то итоге. Или нет? Роль Геле толком не объяснили. Сейчас это она почувствовала. Режиссерская хитрость? Авторская хитрость? Скорее всего, авторская. Где-то Геля читала, что любой режиссер, который является на репетицию с законченным планом, – погибший для искусства человек. Только живая совместная работа есть движение. Эволюция. Может быть, режиссер или Кипреев хотят именно такой эволюции? Ну как тут сниматься – с подобной путаницей в голове?! Пропадешь.
Ассистент вел ее к месту съемки. Шум настолько был велик, что Геля не слышала ассистента, когда он пытался ей что-то говорить и показывать, а может быть, не понимала из-за его жевательной резинки. Обреченно шла за ним. Поднималась и спускалась по железным ступенькам. Все ближе к третьей электропечи. Геля попыталась отыскать глазами сталеваров. Не нашла. Кто-то на Гелю надел предохранительную каску. Каска свалилась на глаза, и Геля вообще перестала что-либо видеть. Когда она каску поправила, возле Гели было уже несколько человек. Один из них повел ее дальше. Он тоже был в каске. Геля узнала режиссера-постановщика. Шли около самой печи, от которой полыхало жаром и сухостью. Лесенка наверх, тоже охваченная жаром, и площадка. На площадке – большое обычное окно и толстая деревянная дверь. Режиссер открыл дверь и ввел Гелю за собой. Дверь закрылась, и наступила тишина и прохлада, относительная прохлада. Девушка в таком же синем халате и косынке сидела перед приборами. Геля поняла, что это пультовщица. Стрелки на шкалах приборов раскачивались. Геля узнала самописец, который упоминался в сценарии, телефон для переговоров с лабораторией. Горели надписи над большими красными кнопками: «выдвижение ванны», «подъем свода», «электроды».
– Обживайтесь, – сказал режиссер.
Геля хотела спросить его о возникших у нее сомнениях в отношении роли, но режиссер сказал:
– Лапушка моя, я вас умоляю. – Взялся руками за селезенку и ушел. Если печень справа, то селезенка, говорят, слева. Значит, все верно.
Геля и девушка-пультовщица остались вдвоем.
Пультовщица была маленького роста, крепкая, симпатичная, с густо-карими глазами и такими же карими ресницами. Один палец у нее был перевязан.
– Дома на кухне, – сказала девушка. И сказала для того, чтобы как-то успокоить Гелю. Геля действительно сосредоточила внимание на ее пальце. – А у вас зачем марля?
– Где?
– На шее.
– А-а… забыла убрать.
Геля убрала марлю, сняла каску, положила на подоконник. Щелкнула громкая связь:
– Катя, включи на два с половиной.
– Вас зовут Катей? Меня Гелей, а по сценарию я – Вера.
– Очень приятно. Устраивайтесь.
– Можно рядом с вами?
– Конечно.
Геля обратила внимание на плоский ящичек, прибитый к стене. Из ящичка торчала «Книга замечаний общественных инспекторов, регистрация несчастных случаев».
– Не страшно?
– Нет. Страшнее на кухне, – засмеялась Катя Мартынова и опять показала палец.
– В кино снимаюсь впервые. Страшно. – И Геля тоже засмеялась.
– Смотрите на печь. Все будет видно.
Сквозь окно внизу видна печь. Жерло ее было полностью открыто, и в него лопатами бросали коричневого цвета порошок. Геля увидела наконец сталеваров.
– Что они кидают?
– Марганец.
Около печи стоял ковш, наполненный водой. В него окунали инструменты, когда вытаскивали из печи. Ополаскивали в этой же воде руки и лица.
– У вас работала моя подруга, может, помните – Ксения Ринальди?
– Ксения Борисовна! Мы ее любили, хотя и побаивались.
– И я люблю и побаиваюсь.
– С вами легко. Будто сто лет вас знаю!
– Спасибо.
– Смотрите, смотрите! Будут вдувать кислород. Красиво. Наш бригадир Сережа.
– Который?
– В фетровой шляпе.
Среди сталеваров Геля без труда отыскала сталевара в обычной фетровой шляпе с круто загнутыми полями. К переднему краю шляпы прикреплены очки с синими стеклами. Такие очки лежали и у Гели в кармане халата. Их дал ей реквизитор. Очки на шляпе Сережи были подняты.
– Наша бригада ведет плавку. Сережа чувствует сталь интуитивно. У него большие способности. Он… знаете… Ксения Борисовна даже его выделяла. Он, как бы вам сказать…
Геля догадалась – Катя любит Сережу. Катя покраснела.
– Миша с Юрой… – Катя хотела переменить тему, – …видите, чуть правее? Помощники бригадира. Миша у нас художник-декоратор, делает эскизы и рисует из любой эпохи. Ксения Борисовна подарила ему книгу «Триста веков искусства».
Геля наблюдала за Сережей. Жерло печи было уже закрыто. Сережа отчетливо просматривался сквозь оконное стекло. Взял шланг с длинным наконечником, похожим на копье. Положил копье на правое плечо. Расставил ноги, уперся ими, махнул рукой, дал команду Мише и Юре. Помощники открыли печь, откуда ударило огнем. Сережа рывком вставил копье внутрь, окунул в кипящую сталь. Из печи веером хлынули брызги, охватили Сережу со всех сторон, и он пропал среди их бушующего пламени. Геля едва не вскрикнула от испуга.
– Возьмите очки. – Катя Мартынова предложила синие очки, которые лежали у нее на пульте.
– У меня есть.
Геля достала их из кармана халата, приложила к глазам. Теперь, среди бушующих искр, Геля снова увидела Сережу с копьем на плече, в фетровой шляпе, сдвинутой на лоб, и с опущенными очками. Он продолжал крепко упираться ногами и удерживать копье на плече. Завидная простота и естественность. В жерле печи всплескивалась сталь. Геля это тоже видела. Наподобие маленьких грибов. Они вырастали на поверхности огненной поляны и расплескивались, исчезали.
– Кип, – сказала Катя.
– Кип?
– Сталь кипит.
– Страшно.
– Страшно, если отгорит шланг и давлением кислорода его начнет мотать. Бешеный факел. Шланг не поймаешь.
– Зачем дуют кислород?
– Убыстряют плавку.
Оператор ручной камерой в самозабвении снимал, как Сережа вдувает кислород. Лез вплотную. Его вежливо отгоняли Сережины помощники.
Проехал кран, отчаянно сигналя, и привез подвешенный за цепь длинный красный огарок.
– На пятой печи меняют электроды.
Сережа перестал вдувать кислород, подбил пальцем шляпу кверху, поднял очки. Печь закрыли.
– Возьмут металл на анализ. Будет много углерода, опять дунут кислород, мало – добавят графита. Сережа умеет отгадывать, чтобы получилась норма.
– У него чутье на металл.
– Да. Я уже говорила?
– Только что.
– Ну конечно, только что… – Катя опять покраснела. Потом спросила: – А платья вы какие носите по длине?
– Разные.
– Мне миди не идут. Что поделаешь, рост у меня – сами видите. А в мини я вульгарная.
– Кто вам сказал?
– Сережа.
– Платье должно быть специально сшито, не просто подрезано. И надо научиться его носить.
– Как его носить?
– Как Сережа свою фетровую шляпу.
– Шляпу? А как он ее носит?
– По-моему, шутливо и для собственного удовольствия.
Кто-то застучал в филенку под окном. Катя наклонилась, повернула запорчик и открыла форточку. В проеме филенки появился Сережа. Лицо – в свежих каплях: Сережа только что ополоснулся водой.
Катя подошла к щиту, что-то с него сняла и протянула Сереже. Сережа поблагодарил улыбкой.
– Я вас узнал, – теперь улыбка была обращена к Геле. – Привыкаете?
– Стараюсь. – Геля улыбнулась. Сережина шляпа была густо покрыта остывшими искрами, которые превратились в серый пушок.
– Он взял марку, – сказала Катя, когда Сережа исчез.
– Марку?
– Ключ от напряжения. Печь отключена.
Геля заметила, как Сережа повесил ключ в цехе. Легко так взмахнул рукой.
– У меня на щите теперь нет марки, и никто, даже случайно, не включит печь. Она заблокирована.
– Катя, откуда Сережа меня знает?
– Вы же из «Реалиста»!
Геля была удивлена, что ее здесь знают. Было приятно, что знают именно ее – актрису театра «Реалист», а не дочь писателя Йорданова.
– Видели в «Короле Лире». Вы нам понравились.
– Что вы, Катя. Я средняя актриса.
– Мы часто бываем в вашем театре. Вы нам нравитесь.
– Кто это мы?
– Юра, Миша, я, ну и, конечно, Сережа. А где труднее играть – в кино или в театре?
– Я театральная актриса. На сцене все последовательно. Втягиваешься в роль. Зрителя чувствуешь, его присутствие. Партнер помогает, когда что-нибудь не ладится, не идет роль. У меня опытный партнер.
Катя кивнула.
– В кино все по кусочкам. Должна влюбиться в сталевара, а он еще и не появился на съемочной площадке. Похоже, сегодня меня тоже не снимут. Оператор печью увлекся. Завтра буду влюбляться, а может, и послезавтра.
Катя засмеялась:
– Давайте обживайтесь дальше.
– Катя, вы трусиха?
– А вы?
– Как вы догадались?
– Вы сами это сказали.
– Когда?
– Почти сказали.
Геля вновь глянула в окно. Поднятые из печи электроды, накаленные, огненные, висели над печью. Сережа с помощниками опять швырял лопатами в печь марганец. Быстро и ритмично.
– После отпуска так не получается: отвыкают без тренировки, – Катя поняла, что Геля любуется ритмом работы.
Потом Геле показалось, что она увидела Кипреева в рабочей форме и в каске. Рядом с ним был второй оператор, и тоже с камерой. Кипреев снимает то, что нужно ему, автору сценария. Может быть, и любовь пультовщицы Веры умышленно написана в сценарии как-то примитивно, традиционно? Потому что все это не основное?
– Вы знаете, что такое дельтаплан? – спросила вдруг Катя.
– Знаю. Прыгают с какой-нибудь скалы и летят на одном крыле.
– Сережа увлекается полетами на дельтапланах во время отпуска. Теперь приделал к крылу мотор и колеса. Мотодельтаплан. Говорит, что будет брать старт прямо с асфальта и летать среди городских птиц.
Кате нравилось рассказывать о Сереже. Она гордилась им. Геля подумала – если бы ей удалось все сделать просто перед камерой, все так, как у Сережи с помощниками, как это должно быть у Кати, потому что даже самый маленький эпизод имеет свой внутренний ритм. В филенку громко постучали.
– Вам, – сказала Катя.
Геля не поняла.
– Привыкайте. – Катя показала на запор у филенки.
Геля открыла филенку, получила от Сережи ключ-марку, надела его на втулку возле надписи «пуск». Серых пушинок на шляпе уже не было.
Во время обеденного перерыва Катя потащила Гелю в столовую не только пообедать, но и познакомиться с остальными ребятами.
– Они вам понравятся.
– Они мне уже нравятся.
Миша и Юра захлопотали около Гели. Поудобнее усадили, чтобы проходящие мимо «трудящиеся с подносами» случайно не окатили щами. Юра перекинул через руку бумажную салфетку, смешно изогнулся, спросил:
– Чего угодно-с? Подать пищевую карточку научно-исследовательского института удобрений и ядов?
– Юрка, прекрати. Наши соседи – этот институт. Вот ребята и веселятся – продажа яда за углом.
– Мне как всем, – ответила, улыбаясь, Геля.
– У нас аппетит суровый. Сосиски с ядом запросто.
– Вы ее не смешите, ей надо грим сохранить.
– Грим смеха не любит, – кивнул Юра. – Он любит… а что он любит? Он кефир любит. Кефир на закуску годится?
– Годится.
– Может, ко-ко-ко?
– Что это?
– Вареные яички.
– Кефир.
– Миша, скачи за кефиром.
Миша, пожалуй, из всех самый младший, худенький, без спецодежды, сбегал в буфет и принес поднос с бутылками кефира и стаканами. Юра открыл бутылки, обтер горлышки бумажной салфеткой, разлил кефир по стаканам. Залпом выпил, погладил себя по животу.
Пришел Сережа с длинной лентой чеков, и теперь уже все ребята с подносами отправились получать обед. Вернулись, притащили много еды.
– Это еще не все, – бодро сказал Юра. – Потом будем пить чай с антоновскими яблоками.
– Антоновскими? – удивилась Геля.
– А что! Собственность этого чуваринского воротилы, – показал Юра на Мишу. – Имеет сады, огороды с корнеплодами, покосы с сенокосами, километра два речки, причем судоходной, гречневую крупу, ядрицу конечно.
– Мать живет в Чуварине, недалеко от Ельца, – объяснил Миша Геле. – Присылает яблоки.
– Ага. Погуще и пожирнее.
Обедали весело. Разговор перешел на Катю Мартынову.
– Мартын у нас миллиметровщик.
– Почему миллиметровщик? – спросила Геля.
– Очень точный. Песочные часы.
– Попробуй не докинь одну лопату в печь…
Сережа меньше всех принимал участие в шутках. Ел в основном молча. Сказал:
– Катик, катни мне нож.
Нож был один на всех. Катя с готовностью передала его Сереже.
– Вы знаете, у кого хранятся ножи? – обратился Сережа к Геле.
Геля не поняла вопроса.
– У кассирши. Кого полюбит, у того на столе будет нож.
– Кого же любит кассирша? – спросила Геля.
– Его, – Сережа показал на Юру, – поэтому я и пришел с ножом.
Геля вспомнила, что у Сережи вместе с лентой чеков был в руках и столовый нож, когда он пришел от кассы. Но тогда Геля не обратила на это внимания.
– Странно, любит меня, а нож принес ты, – покачал головой Юра.
Геля взглянула на Катю. Катя смотрела на Сережу своими густо-карими глазами.
В конце обеда грызли почему-то сушки. Ломали их на спор – кто возьмет сушку в кулак и сумеет разломить ее меньше чем на четыре части. Никому не удалось: сушка распадалась на четыре и больше частей.
Вернувшись домой, Геля, не вступая в длинные разговоры с мамой: «не устала», «всем довольна», «ты помнишь Ксению Ринальди? Она там работала в библиотеке», – быстро заглотнула подогретый ужин и прошла к себе в комнату. Зажгла настольную лампу, начала раздеваться, чтобы лечь спать. Медленно разделась, легла.
В квартире тишина. Геля смотрела на слабый свет настольной лампы и видела свет клокочущего металла. Он остался у нее в глазах. Кип – новое для нее и сильное слово. Потом взглянула на маленький цветной комочек своего белья, брошенный в кресло. Подумала – какая это, в сущности, незначительная, хрупкая преграда между женщиной и мужчиной.
Геля натянула одеяло до подбородка. Лежала в тишине. Прекратились даже мамины обычные телефонные разговоры. Геля вдруг вполне реально ощутила одиночество и примитивную зависть к Кате Мартыновой, к мальчишескому братству, которое Катю постоянно окружало.
Геля вытянула ногу из-под одеяла и, как делала еще в детстве, надавила ногой на кнопку выключателя настольной лампы.
Рюрик и Леня шли по бульвару к Никитским воротам.
– Рюрик, ты действительно хочешь устроить шествие, карнавал?
– А что? Я такой. Васю Мезенцева подключу. Он тоже мальчик-хулиган.
– Ты и Волкова сделаешь хулиганом.
– Разум к чувствам свести должно и с ним соединить, чтобы он в страсти воспламенился. – Рюрик поддел Леню под мышки. Леня от неожиданности подпрыгнул посредине бульвара на удивление прохожим. – Любовь есть склонность духа к другому кому. А ты сидишь, как дрова.
– Где?
– В редакции, напротив Зинаиды. Февралик пугливый. Ты ведь в феврале родился?
– Ну тебя!
Когда пришли к Никитским воротам, Рюрик и Леня немного постояли в садике перед храмом. Рюрик приспустил на глаза шапку, чтобы, как он сказал, отодвинуться от окружающей современности, покачивал удовлетворенно головой.
