Текст книги "Автограф"
Автор книги: Михаил Коршунов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Выразительное место. Вот бы где сыграть. На фоне деревьев, храма. Волков появляется из гущи карнавала на лошади, потом соскакивает, и начинается спектакль у древних стен. Люди полезли на крыши автобусов и троллейбусов. Усеяли балконы домов. Запрудили улицы..
– Рюрик, остынь.
– Мне ль удержать свой шаг перед угрозой тщетной. Мне ль славой пренебречь, свернуть с тропы победной!
– С тобой страшно.
– А ты не пужайся. Стой разинув рот.
– Я готов славой пренебречь.
– Не отпущу, не ной. Иди торгуй пончиками. Это не страшно.
– У меня газета на руках.
– Не с тем автором работаю. Надо было ориентироваться на Лощина, уголовничка с отмычкой.
– Вот-вот. Ориентируйся.
– Знаешь, что я прочел в тетради старика Нифонтова? Вино должно быть хорошо сложенным. Спектакль разве не складывается, как вино? Из фрагментов, частей, мизансцен. Сложится, будет гармоничным, даже третий акт. Большинство лучших вин получается не от одного сорта винограда, а из сочетания сортов винограда. В мадере их пятнадцать. А? Ленчик? Везет тому, кто сам везет!
От Никитских ворот они двинулись по направлению к Литературному клубу.
– Мы не должны терпеть великого несчастья, Леонид. Было бы несправедливо. Хотя все бывает. Царь Алексей Михайлович платил комедиантам по грошу в день.
– Царь Петр подарил одному актеру свою шпагу.
– Так вот, вперед, Ленчик, за шпагой!
У клуба они встретили Лощина: он только что вышел из дверей, застегнутый на все пуговицы, деловой, аккуратный. Рюрик подошел к нему и что-то сказал в самое ухо. Лощин быстро повернулся и пошел от Рюрика. Потом, сверкнув очками, крикнул высоким, почти женским голосом:
– Шиза!
– Что ты ему сказал? Пригласил в соавторы?
– Так… мое обычное дюле.
Лощин шел, постепенно успокаиваясь. Что это с ним опять – он должен научиться воспринимать Рюрика. Он еще обыграет этих летописцев, сомкнет челюсти. Сам Цезарь присваивал себе чужое, подписывал своим именем! Они думают, что опрокинули его повозку, как бы не так! И не надо нервничать впредь ни при каких обстоятельствах. Глупо выглядит это.
У дежурного администратора Рюрик спросил об Астахове, здесь ли он. Сегодня Астахов дежурный член правления.
– Принимает с двух часов.
– Меня он примет сейчас.
– Не сомневаюсь, – улыбнулся администратор.
– Конечно. Я из династии Рюриков. Но знаете, чего мне не хватает? – Рюрик доверительно склонился к администратору: – Нулей в зарплате.
Астахов принял Рюрика и Леню, хотя он и был занят: через несколько минут должно было начаться совещание – отчет кафедры творчества Литинститута.
– Буду краток, Лев Иванович.
– Да. Пожалуйста.
– Позвоните в Моссовет. Потопчите почву.
– Зачем?
– Как зачем? Вы мою идею знаете? Поддержите!
– Вы что, уже и в Моссовете были?
– Челобитную подал. Пяток улиц прошу и площадь.
– Рюрик, вы опасный человек. Экстремист.
– Они тоже почему-то так считают.
– Почему-то?
– Да, почему-то.
– Рюрик, не валяйте дурака! Карнавал требует большой и серьезной подготовки. Вы лучше меня понимаете. Погу́бите пьесу! – Астахов рассердился.
– Лев Иванович, а у Мейерхольда – массовое действо, участвуют все присутствующие. «Земля дыбом».
– Леня, а вы что молчите? – вместо ответа Рюрику Астахов обратился к Лене.
– Я?.. – Леня пожал плечами. Он был согласен с Астаховым, но признаться в этом боялся: Рюрик – друг, да и жить еще хочется.
– Леня, вы же разумный человек.
– Он все, все соображает, Лев Иванович.
– Он-то соображает, а вы?
– Карнавал может решить проблему третьего акта. Извечную проблему теории драматургии. Вы же этим озабочены на всех драматургических совещаниях. Мы начинаем спектакль обычно, а кончаем конем! Горожане ликуют, море удовольствия. Многие дети впервые видят живую лошадь! Возьмем всех на вилку!
– Рюрик!
– И драматургия спасена.
– Рюрик, вы…
– Шиза.
– Гм.
– Это не вы сказали, Лев Иванович, это я сам сказал. – Рюрик помахал рукавами своей блузы. – Пора умолкнуть и уходить, ибо умолчанием называется неоконченный разум в слове. Жаль, что товарищ Мейерхольд многое сделал до меня.
Рюрик и Леня вышли из кабинета Астахова. Рюрик тут же потащил Леню в кофейный зал – вдруг там Мезенцев. Мезенцева не было. В кофейном зале сидела Надежда Чарушина в шевровой юбке и в почти мужской рубашке. На шее – легкий шарфик с брошью работы палехских мастеров. Рядом с ней сидела жена Буркова Людмила Александровна в костюме цвета давно завядшей герани и в огромном, отстающем от шеи, полосатом галстуке. В смысле одежды Людмила Александровна виртуоз похлестче, чем Пытель. Бурков, очевидно, где-нибудь занят в клубе, и Людмила Александровна сидит, ждет его: любимое занятие некоторых жен – караулить мужей.
Чарушина, как правило, проводит время в клубе в маленькой угловой гостиной на втором этаже. Нравилось писать в этой гостиной стихи. Днем – угловая гостиная всегда свободна, вечером – в ней проводятся заседания, творческие встречи. Надежда любила клуб. Ей хорошо здесь писалось в привычном, устоявшемся для нее ритме. Я руку протяну, чтобы нащупать нужную строфу. В лице моем рассвет, а значит, и строфы рожденье. Я зачерпну поток стиха – не мучь меня, мое стихотворенье. Самое трудное добиться соответствия, соответствия между тобой и словом, твоим будущим стихом. Мы вместе на снег глядели, потом ты сказал: «Прощай!» Дано ли мне будет найти смешливые щеки мои в этом белом пейзаже лжи.
В привычной гостиной Чарушина добивается соответствия, как ей кажется, находит «цветущую провинцию своего поэтического царства». Испытывает счастье. Она дома здесь, в своем царстве.
Чувство дома, своего поэтического царства, все и решает, предопределяет. Если это чувство потеряно – потеряна удача, гармония формул и звуков, гадательность.
Потом Чарушина спускается из угловой гостиной в кофейный зал пить кофе. Завершение ее рабочего дня. Последние с кем-нибудь беседы, последние встречи, последняя выкуренная сигарета. Может быть, дорогу преградит Вадим Ситников. Чарушиной он необходим, необходима его язвительность. Его слова всегда заставляют задуматься, проверить написанное. Вадим часто обижает, но он всегда настораживает. В его душевной разорванности, потерянности, одичалости скрываются странные истины, пугающие многих. Пугает Ситников специально, защищается от окружающих, от повседневности. Чарушина его никогда не пугается. И он это знает. Бывает с Чарушиной, чаще чем с другими, естественным, нормальным.
– Надя, – обратился Рюрик к Чарушиной, – влюбите в себя гражданина по имени Виталий Лощин.
– Зачем? – Чарушина не спеша курила сигарету.
– Сам по себе он никогда не погибнет.
Чарушина подняла палочку мундштука. Дым нитью устремился к потолку, завязался в забавный вензель. Чарушина молча смотрела на вензель, будто пытаясь его понять. Рюрик разогнал дым, помахал опять же рукавами своей блузы.
– Сотворите персонально для меня, Надя.
– А вы персонально меня оставите в покое?
– За мной не пропадет.
– Подумаю.
В зале клуба показался Вельдяев с несчастным лицом. Жизнь печально гнала этого человека по одному и тому же кругу, с каждым годом измучивая его еще больше и окончательно лишая возможности сделать хотя бы одно-единственное в жизни дело – написать работу о Бунине.
– Надя, струны ваших скифских глаз…
– Боже, Рюрик…
– Да. Во мне этоГО есть. Шарм.
Рюрик поклонился Бурковой.
– Людмила Лексанна, мы туточки озорничали словами, так не берите всерьез. Простокваша, знаете ли.
Друзья медленно шли по улице.
– Не к Йордановым ли опять навострился Лощин? Он у меня жить не будет. Слушай, давай повалим за этой лошадью. Узнаем только. Где ее взять?
– Рюрик, нам дадут, в конце концов, по пятнадцати суток.
– Нет, не с тем автором я работаю.
Время для Гели вело отсчет дней – театр, съемка фильма и, конечно, Виталий Лощин, который все настоятельнее утверждался в доме. На покровительство мамы он пытался ответить заботой о Геле. Не ухаживал, это он прекратил, но старался помочь в чем угодно – подгонял такси, если Геля опаздывала на съемку, встречал, если она задерживалась на съемках и поздно возвращалась, покупал билеты на выставки и вернисажи, на которые Геля не ходила, где-то доставал для нее косметику, потому что уже знал номер ее помады и любимую краску для век. В общем, пользовался случаем, что Рюрик насквозь был занят Волковым. «А может, и не только Волковым», – думала Геля, но в то же время понимала, что это с ее стороны, наверное, несправедливо по отношению к Рюрику. С Лощиным Геля не знала, как быть, что лучше – когда Лощин пытался ухаживать или когда он вот так помогал. Но был у Гели теперь и ее собственный, изолированный от всех мир – работа в кино. Каждый съемочный день доставлял подлинное удовлетворение, потому что это был ее собственный день, принадлежал только ей. Геля не торопилась домой. Что ждало дома? Что хорошего? Она с удовольствием приезжала в цех на съемку. Она ничего и никого уже не боялась – ни пальбы электродов, ни всплесков кислородных искр, ни разъезжающих под потолком мостовых кранов, ни кассиршу в столовой, хозяйку ножей, ни режиссера, ни даже Кипреева. Партнер из Казани попытался было приударить за ней. Худенький и спокойный Миша сказал, чтобы она этого баритона навялила горячей лопатой, если потребуется. Но подобного не потребовалось.
Как она играла роль, она не знала – так ли по сценарию или не так. Фильм – цепь событий в их естественном состоянии, объявил наконец Кипреев свое кредо (он так и выразился – кредо). Увеличительное стекло, которое показывает, где кончается искусственность и начинается искусство. Где есть сила творческого натяжения и где этой силы нет. Поэтому и название «Тетива» – сила и бессилие. Значит, в чем-то Геля оказалась права. Но ей во что бы то ни стало хотелось выбраться из искусственности в искусство, из бессилия в творческую силу. Выберется ли? Ничего нельзя понять в искусстве наедине с самим собой. Сказано ведь.
Кипреев снял ребят. Вот им ниоткуда и никуда выбираться не надо было: у них всегда максимальное натяжение. Как Сережа скачивает шлак! Геля любовалась вместе со всеми. К длинному шесту Юра прикрепил кусок обычного полена, расколотого пополам; Миша одним быстрым движением открыл печь – это было вообще его обязанностью: открывать и закрывать печь, – и Сережа начал острым краем полена сгонять с кипящей стали шлак. Руки ходили ритмично и легко, полено касалось точно кипящей поверхности. Шлак падал в огромную шлаковницу раскаленными хлопьями. Оранжевый талый снег. Сережа будто забавлялся им, ловил оранжевые хлопья, лепил из них в шлаковнице сказочную башню, которая, остывая, делалась таинственно красной и время от времени выпускала из своих недр красные облака. Геля не понимала, почему не горит полено.
– Оно горит, – сказала Катя. – Вам только не видно.
– Почему сразу не сгорит?
– Сережа не дает, он его не окунает. Полено должно летать в печи, но не плавать.
– Да. Оно летает, – согласилась Геля. – Дельтаплан.
Катя засмеялась.
– Я тоже летаю. Занимаюсь в клубе аэробной гимнастики: танцы в ритме диско.
В короткий перерыв между съемками Сережа повел Гелю пить газированную воду. Сверху, на автомате воды, стояла пачка поваренной соли и Лежала чайная ложка. Сережа зацепил на кончик ложки соли и всыпал в стакан к Геле.
– Зачем?
– Напиток металлургов.
– Чтобы долго не хотелось пить?
– Да. Особенно летом.
Сережа был высоким, выше, пожалуй, Рюрика. У электропечи рост не был заметен, но когда Сережа стоял перед Гелей, она каждый раз обращала на это внимание. От Сережиной одежды постоянно исходил жар печи, плавки. Геля подумала, что ее шерстяное платье в «Короле Лире» – чепуха, даже совестно об этом вспоминать.
Геля совсем недолго побыла с Сережей у питьевого автомата, потому что пришел Миша и повел Сережу смотреть пробу плавки. Но Геля запомнила короткое время, когда она и Сережа пили из стаканов напиток металлургов. Так же запомнила, когда сквозь филенку принимала от Сережи ключ-марку и Сережа забавно взглянул на Гелю из-под своей шикарной шляпы.
Гелю взбудоражила новая и совершенно для нее непривычная обстановка. И как же Геля обрадовалась, когда мама сообщила:
– Тебе звонили со студии.
– Что сказали?
– Просмотр материала в половине седьмого. За тобой заедут какие-то ребята. Да, совсем забыла, лично Кипреев просил еще передать, чтобы ты их на студии опекала. А то ведь на «Мосфильме» ничего не стоит заблудиться.
На «Мосфильме» действительно бытует шутка, что среди сотен его комнат есть одна, которую до сих пор никто не может найти.
– Мама, адрес ты ребятам дала? Не забыла?
– Конечно.
– Умница, мамочка. А в каком зале?
– Назвали как-то странно.
– Тогда я знаю.
Геля засуетилась, решила переодеться. На заводе почти всегда была в рабочей одежде, а ей вдруг захотелось одеться так, как она умела одеваться. Захотелось – и все. Убежала к себе в комнату. Начала с прически. Волосы сегодня не лежали. Волосы, между прочим, лежат по погоде – Геля давно обратила на это внимание. Ровных прядей сегодня не получалось. Немного краски вокруг глаз. Совсем немного. Геля подобрала серьги. Потом позвонила в театр и уточнила – да, она сегодня свободна. А вот Рюрик наметил чтение «Волкова». Кажется, сегодня. И потом Рюрик желает окончательно решить, кто дает площадку, кто будет играть. Геля позвонила Лене.
– Собираемся в семь, – сказал Леня.
– Жаль.
– Ты не свободна?
– Немножечко не свободна.
– Не волнуйся. Возьму бандита на себя.
Леня настоящий друг: поможет, ни о чем не спрашивая, ничего не уточняя.
– Но я все-таки постараюсь быть, – сказала так, потому что боялась Рюрика.
Надо сесть, успокоиться и ждать звонка. А пока достала пьесу Лени. Рюрик поручил ей роль Матрены Кирпичевой. Матрена Кирпичева занята заводами. Совпадение? Итак, заводчица Матрена Кирпичева. Выплавка серы. Ну вот, не хочешь, а оно все рядом. Выплавка… Хватит же наконец. Что Матрена говорит мужу «Я вас эстимую» (уважаю). Братьям: «Я вас мепризирую» (презираю). А это что? «Сантирую к тебе» – чувствую, взываю. Рюрик недавно заявляет – ты, Гелечка, у нас парадоксовая: от горчичников замерзаешь… Она бы с удовольствием сыграла Троепольскую. Судьба актрисы. Умерла в театре, в гримерной. Что Гелю смущает – она до сих пор как-то не чувствует будущий спектакль в целом. Его форму. Но не признается в этом до конца, даже самой себе. Рюрик со своим диктаторством невыносим. А не думает ли он пригласить Дроздову на эту роль? Уж тогда даже Геля найдет в себе силы, чтобы снести им головы обоим! Секир-башка, как говорили в детстве. А пока что надо учить роль Кирпичевой, добывать себе успех. Лощин прав. Что он делает в их семье? Добывает успех, действует, как бульдозер. Володя Званцев часто говорил об истинах. Какие истины у Гели? Через какие истины она прошла в жизни? Или она что-то путает, истина должна быть одна. Об этом надо бы поговорить с Володей, да страшно: отец не может с ним справиться, а куда уж Геле выяснять, спорить. Ксения боится Володю? От него убежала? Не выдержала? Спряталась?
Чего Геля сидит и разглагольствует? Роль бы выучила, как подобает. Крика не оберешься от Рюрика. А как она относится к Рюрику, если серьезно подумать? Не хотелось сейчас думать серьезно о Рюрике. Надо бы роль несколько раз переписать – тогда запомнит. Вот о чем следовало бы серьезно подумать. Ну почему она такая бездарь! Косметику смыть, а? Макияж?
Сережа был в своей шляпе с круто загнутыми нолями. В том месте, где крепятся очки, видны были две дырочки.
– Надо ехать на студию, – сказал Сережа и для чего-то поспешно сдернул шляпу и даже сунул ее в карман куртки.
– Мне передали. Будут смотреть материал, снятый в вашем цехе.
– А нам покажут? Не выгонят, знаете ли, вежливым манером?
– Если позвали – не выгонят. Когда выгоняют, то без всяких вежливых манер. Это я так, между прочим.
– Одним словом – кино, – улыбнулся Сережа.
Геля быстро собралась.
– Вы только не теряйте меня из виду на «Мосфильме».
– А что? Опаснее, чем в нашем цехе?
– В чем-то. Даже значительно. Все носятся – напоминает тонущий корабль без шлюпок.
Геля крикнула маме, что уходит, и захлопнула дверь квартиры. Сереже сказала:
– Наденьте вашу шляпу.
– Вы серьезно?
– Конечно. Вы даже не представляете, Сережа, как она вам идет. Погодите, на это еще обратит внимание Кипреев.
Сережа вытащил из кармана куртки шляпу, надел. Родео, да и только. Все так гармонично, надежно.
В «Жигулях» сидели Катя, Миша и Юра. Сидели на заднем сиденье. Сережа распахнул переднюю дверцу для Гели:
– Прошу в нашу «тумбочку».
Геля поздоровалась с ребятами. Ей радостно ответили.
– Я вчера разломил сушку на три части, – сказал Миша.
– Ходит в героях!
– Сколько он их перевел, – улыбнулась Катя.
– Еле успеваем поедать, – пожаловался Юра. – Грызем и грызем, как суслики.
– Важен результат, товарищи грызуны, – солидно заявил Миша. – Короля играет окружение.
– Да, результат всегда важен, – улыбнулась Геля. – Даже для короля.
Сережа тем временем обошел спереди «Жигули», сел на водительское место. Помог Геле застегнуть страховочный ремень.
Около парадных дверей стоял Лощин. Он умеет неожиданно появляться. Удивленно посмотрел на Гелю в машине. Геля сказала Сереже:
– Поехали.
Сережа точно почувствовал, что Геля хочет отделаться от взгляда стоящего у парадного человека, рванул «тумбочку» и быстро включил ее в поток городского движения.
– Где будут показывать материал? – поинтересовалась Катя. – Я слышала, на «Мосфильме» тридцать пять разных залов.
– В яичном зале, – ответила Геля.
– Ко-ко-зал, – засмеялся Юра.
– Неужели на самом деле есть такой зал? – удивилась Катя.
– Есть. – Геля смотрела в нем свои кинопробы. Зал соответствует названию, потому что обит для акустики бумажными формами для хранения яиц.
Выехали на набережную. Вода в реке была темной, зимней. На одиночных льдинах сидели вороны, плыли по течению. Геля подумала о себе – тоже плывет в своей жизни куда-то по течению.
– Ребята, так я говорю? – то ли спросила, то ли сказала Катя.
– Говори.
– Ангелина Артемьевна, нас просили вам передать, – начала Катя необычно торжественно и тут же быстро добавила: – Вы только не спешите отказываться.
Геля через плечо вопросительно взглянула на Катю.
– Не спешите, – повторила Катя. – Наш художественный совет приглашает вас, уважаемая Ангелина Артемьевна, руководить нашей театральной студией. На заводе которая.
– Где студия? – все-таки переспросила Геля.
– На заводе.
Геля растерялась. Продолжала вопросительно смотреть на Катю.
– Мы вас просим, – сказал Сережа. – Как заинтересованные зрители.
– Но поймите, я…
– Не отказывайтесь. Очень просим.
– Никогда ничем подобным не занималась.
– Теперь попробуйте.
– Нет, нет. Актриса я… про таких в театрах говорят – трудяга. Знаете? Шпала.
– Не знаем и знать не хотим, – запротестовал Юра. – Я правильно говорю, ребята?
– Абсолюмант! – засмеялся Миша.
– Вот, слово чемпиона сушек. В переводе нуждаетесь?
– Нет, – улыбнулась Геля. – Но… завод далеко, почти за городом. И все-таки потом… театр у меня, не забывайте.
– «Уймитесь, сомнения… страсти», – пропел Миша.
– Ребята, хватит, – сказал Сережа. – Разговор серьезный. Геля, вас будут возить.
– Я никогда подобным не занималась. Это действительно серьезно.
– Вот и вы подумайте серьезно. «Тумбочка» в вашем распоряжении.
– За рулем – автоакробат, – добавил Миша. – И воздухоплаватель.
– Нет. Вы все-таки не понимаете всей серьезности. – Геля волновалась. – Опыт, методика, характер надо иметь соответствующий.
– Не понимаем? Очень даже понимаем.
– Я не гожусь. Нет. – Внутренне улыбнулась: автоакробат – автородео.
– Об этом судить не вам.
– Меня плохо знают.
– Знают достаточно.
– Где?
– На заводе. Теперь окончательно все узнали.
– Да кто все? – упорствовала Геля.
– Ну все, – упорствовала и Катя.
Поздно вечером Геля разговаривала по телефону с Леней Потаповым.
– Леня, я бездарь? Скажи правду? Неудачница и все такое.
– Почему ты волнуешься?
– Откуда ты знаешь?
– Ты забыла, что мы с тобой знакомы с октябрят?
– Ленечка, я измучилась. Я… Ленечка…
Геля могла так говорить только с Леней. Ей казалось, что она заплачет от одиночества, от зависти к Кате Мартыновой и еще от чего-то необъяснимого, но очень для нее грустного.
– Леня, что мне делать?
– Начни все сначала.
– Не понимаю. С октябрят, что ли?
– Свою личную жизнь. Я очень хорошо к нему отношусь, ты знаешь. Но ты начни сначала и так, как тебе хочется, а не ему.
– Ты о ком говоришь?
– О Рюрике, конечно.
– Сначала?..
– Помучай его как следует. Может быть, он очеловечится.
– Я не умею мучить.
– Научись.
– У кого?
– У него самого. Ты его любишь?
Геля не знала, что ответить.
– Любишь. Я ведь знаю. Ты должна быть счастлива.
– С ним?
– Вообще. Ты заслуживаешь счастья.
– Думаешь? Счастья в ком или в чем?
– Как ты сейчас похожа…
– На кого?
– На Ксению. Не удивляйся. Вы совсем похожие и совсем разные, когда звоните мне по телефону.
После разговора с Леней Геля прошла к себе в комнату и, как это делала в последние дни, медленно разделась. Особенно медленно, будто вслушиваясь в себя, что-то проверяя. Легла. Долго лежала, не засыпала. После разговора с Леней ей сделалось легче, потому что твердо знала: не умеет никого мучить. Но достаточно ли этого, чтобы руководить студией, даже любительской? Смешно. Что-то будет…
