Текст книги "Автограф"

Автор книги: Михаил Коршунов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Началось, казалось бы, с привычного пустяка: перед спектаклем Рюрик заехал за Гелей. Геля провела его в кабинет отца, а сама пошла собираться. Отца дома не было. Он уехал в Тарусу, где в последние годы жил Паустовский. Что-то отцу понадобилось по работе в архиве Паустовского, в Тарусе.

Рюрик взял с полки книгу, раскрыл. Изображение театральной афиши. Прочитал: «Общенародное зрелище в Москве 1763 года». Дальше было написано, что в общенародном зрелище приняли участие двести блестящих колесниц, вереницей двигавшихся по Москве. Каждая колесница была запряжена двенадцатью – двадцатью четырьмя волами. В процессии участвовало около пяти тысяч человек, набранных из добровольцев. Рюрик заинтересовался книгой.

Процессия состояла из картин и отделений. Каждое отделение обозначалось особым знаком, который вестники несли на шесте. Процессию открывали певцы и музыканты. Потом – балаганы с прыгающими и вертящимися куклами. По сторонам, на деревянных конях, ехали двенадцать всадников с погремушками. На колеснице расположились духовая и роговая музыка. Вертелись качели с веселыми песенниками. Ехали кабак с пьяницами, судейские подьячие, которые говорили речи, купцы, которые расхваливали свой товар. Народ дивился процессии.

Рюрик начал лихорадочно листать книжку.

«Говорили, что императрица предложила ему пост кабинет-министра и хотела возложить на него орден Андрея Первозванного, но он ничего этого не принял и пожелал остаться вольным актером».

Да кто же это такой? Что за прекрасный безумец!

Вошла Геля и сказала – она готова, надо спешить в театр.

– Дай мне эту книгу! ВеликанТ!

– Кто?

– Не имею понятия. – Рюрик опять начал читать. – Караул! – завопил он вдруг. – Цирк и два японца!

– Рюрик!

– Не мешай.

В дверях кабинета мелькнуло лицо Гелиной матери Тамары Дмитриевны. Тамара Дмитриевна не любила Рюрика, поэтому предпочла не заходить в кабинет.

– «Имел много величественного и благородного. Лицо было исполнено обыкновенной приятности и выразительности, волосы имел темно-русые, в локонах, взор быстрый, голос чистый, отличался остроумием». Это я! – Рюрик с треском захлопнул книгу. – Из нашего после-послевоенного времени!

Сунул книгу в карман блузы, которую он выкупил в гардеробной театра, после того как отыграл в ней спектакли о Маяковском.

– Ты. Ты. Идем.

Геля и Рюрик вышли на улицу.

– Еще он обладал темпераментом. Я перед вами, Гелия, в долгу. Но в сердце проложу к вам длинную лыжню. Что за императрица была в одна тысяча семьсот шестьдесят третьем году? Не помнишь?

– Я их путаю.

– Я тоже. Прохожие! – Рюрик встал посреди тротуара. – Подайте знания ни разу не грамотному – имя русской императрицы, восемнадцатый век, вторая половина?

Прохожие в некотором страхе обходили Рюрика.

Остановился мальчик.

– Зачем вам? – Лицо его было доверчивым, как и вопрос Рюрика.

– Для авторитета у этой девушки. – Рюрик показал на Гелю, которая не выдержала, отошла в сторону.

– Я знаю, кто такая царица Тамара.

– На сегодня мало. – Рюрик подтолкнул мальчика, чтобы шагал дальше.

– В России перевелись образованные люди? Кто правил нами в восемнадцатом веке?

– Чему вас только учат? – бросил прохожий, не останавливаясь.

– Вы наши отцы, мы ваши дети.

Прохожий замер, как будто бы на что-то натолкнулся. Он был в допотопном, с подложенными плечами пальто и в такой же допотопной, торбочкой, шапке из черного каракуля, уже значительно выношенного.

– Весь мир острит, – сказал он. – Кончится плохо.

Рюрик с прискорбием развел руками: что поделаешь.

– В России не перевелись образованные люди. – Прохожий снял каракулевую торбочку, постоял. – Впрочем… вам виднее – вы наши дети. – И, небрежно нацепив торбочку, отправился дальше.

Рюрик подошел к Геле.

– Грустная история получилась.

– С кем, с тобой?

– Со мной. Побеседовал с прохожим.

– Тебя, конечно, обидели.

– Меня огорчили. Так кто правил нами?

– Екатерина Вторая, представь себе.

– Что же ты молчала?

– Ты жаловался на обиду.

– Верно. Забыл. Кто сообщил о Екатерине?

– Мальчик, у которого ты спрашивал. Он где-то узнал, вернулся и сказал.

Рюрик и Геля спустились в станцию метро. Следом за ними спустился молодой человек в квадратных очках и в дубленке. Он подсказал через мальчика имя императрицы.

Сегодня давали «Короля Лира». Геля не любила спектакль за то, что она играла в нем в тяжелом шерстяном платье. Да еще на спектакле часто сидел главреж Илья Гаврилович Снисаревский с хронометром и карманным фонариком. Фонариком посылает сигналы актерам. Геля прикрыла глаза. Повторяла текст, повторяла в уме точно наигранные жесты. Не могла, не умела импровизировать. Все выучивала до деталей. Может быть, с Гелей это происходило оттого, что лично ей нечего открыть зрителям? «Ты наряжена в театр, как в платье», – сказал Леня Потапов. Он сказал правду, хотел Геле помочь. Леня поразительно честный и добрый. И он конечно же прав. И Геля это теперь с каждым днем все отчетливее понимает. Рюрик сидел напротив Гели вольно, свободно, будто в «Хижине» у Саши Нифонтова. У Рюрика – успех, и по справедливости. А такие вот актеры, как Геля, требуют для себя объяснения или – вернее сказать – уточнений; не умеют решать проблемы динамически, наглухо зависят от пространственного мира. Это все Рюрик о ней, о мире и о себе.

Сейчас пригласят на сцену. Ладони у Гели совсем влажные. Где припрятана бумажная салфетка? Надо вытереть ладони и слегка, чтобы не повредить грим, промокнуть лоб. Актер должен позабыть запах грима. Геле достичь хотя бы секунды согласия в самой себе и с окружающим.

Зарычит лев – с этого начинается спектакль. В зале замигает карманный фонарик Ильи Гавриловича, заработает его хронометр. Геля почувствовала – у нее от напряжения запершило в горле, высох рот. Охватила боязнь оговорок. И так – каждый раз. За что это наказание, эти муки! Ну какая она актриса, индивидуальность, личность? Котлета… Сказано ведь: буфетчицей быть ей в театре, билетершей, ну, в лучшем случае, заведовать шумовыми эффектами. Все так медленно в ней раскручивается.

Когда отыграли спектакль, разгримировались, переоделись, Рюрик подошел к Геле и сказал:

– Забери книгу, она мне портит привычную жизнь.

– Тебе? Портит?

– Со мной бывает.

– Что ты называешь привычной жизнью?

– Торчать под твоим балконТом.

– Грубый ты, Рюря.

– Я?

– Ты.

– Посоветуй, как жить дальше?

Геля в бессилии замолчала. Треснуть бы Рюрика по физиономии. Иногда так хочется.

– Честный я. До скукоты. Нет, – запротестовал Рюрик. – Отдай книгу! Она мне нужна.

«А я тебе нужна?» – Геле стало грустно.

– Я домой, – сказал Рюрик. – Не плачь, девушК! Не увеличивай сумму осадков.

«Заплачешь». И Геля тоже пошла домой. Она уставала от «Короля Лира». Да и не только она, все актеры. Рюрик и то устал. Может быть, Геля устает больше других, потому что катастрофически неталантлива. Мама любит пользоваться этим словом. Да, катастрофически. Идет, шатается, мокрая, как мышь. Ноги едва держат. Рюрик бросил и ушел. Не проводил даже до метро. Бандит. Мама права, когда называет его бандитом. Конечно, маме хотелось, чтобы Геля с Рюриком рассталась. А Геле не хочется потерять Рюрика.

Сквозь входную дверь Геля услышала – мама беседует по телефону. Телефон – мамина болезнь. При виде дочери положила трубку.

– В клубе будет вечер «В кругу друзей». Ты пойдешь с нами?

– Пойду.

Геля сняла шубку, сбросила сапоги. Стояла в чулках на мягком ковре. Ковер приятно согревал ноги, проходила усталость.

– За столик я пригласила Степана Константиновича с Людмилой и Астаховых. Двое и двое – четверо, и нас трое. Всего семь человек.

– Ты не имеешь в виду Рюрика?

– Пускай он будет с другими.

– Мамочка, ты его боишься?

– По какому поводу он сегодня кричал у папы в кабинете?

– Мне гадала цыганка на днях.

– И что же?

– Буду счастлива в работе и в семейной жизни.

– Даже цыганки потеряли привлекательность.

Геля ничего не ответила.

– Так все-таки, по какому поводу он кричал?

– Без всякого повода. – Геля подошла и обняла мать за талию. У Тамары Дмитриевны был еще прекрасный свежий вид. – Не обращай внимания на Рюрика, мама.

– Не вмешиваюсь в твои дела. Ты взрослая.

– Взрослая. Я вот какая взрослая. – Геля привстала на цыпочки, вытянулась и подняла над собой высоко руки. – Вот какая, смотри, мама!

– Ты носишь очень короткие платья.

Так всегда: не вмешивается, но обязательно скажет.

– И не морщи лоб, пожалуйста.

Геля отыскала под вешалкой туфли, которые она обычно носит дома, надела и направилась в ванную, чтобы окончательно смыть грим. Актриса складывается из повседневного быта.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кончилась Володина смена на «скорой». Бригада довезла его до Ксениного дома. Телефона у Ксении нет: ни о чем заранее не условишься.

Володе нравились утренние прогулки с Ксенией: он провожал ее на работу. Разговор часто склонялся на тему, главную для Володи. Ксения понимала, что Володя постоянно находится под давлением своей работы. Даже когда они просто шли по городу и ему не надо было спешить на дежурство по «скорой» или в клинику.

– Ты думаешь, бьется сердце, человек дышит, он живой?

– Как же еще?

– Так было.

– Теперь этого нет, ты хочешь сказать?

– Дело за юристами.

– При чем тут юристы?

– Определить законом, когда человек мертв. Человек умирает по частям.

– Зачем этот закон? Пока человек…

– Деятельность сердца и легких можно восстановить через час. Мозг умирает через шесть минут. Две смерти.

Ксения смотрела на Володю.

– Две, – повторил он. – Клиническая обратимая и биологическая необратимая, истинная.

– Грустно.

– Что?

– Все грустно. Жизнь одна, а смерти две.

– Смерть – явление теперь сложное. Многие считают, что гибель мозга – это смерть. Но люди живут и с умершим мозгом.

Ксения в смятении глядела на Володю. И не потому, что она ни о чем подобном не слышала: ей не приходилось на эту тему разговаривать по-настоящему и даже как-то производственно. Углубленно.

– Человек дышит, сердце бьется, а мозга нет, умер, понимаешь?

– Но человек без мозга уже не человек.

– Биологически он живет.

– Кто – он?

– В этом вопрос. Созданы искусственные легкие, почки, сердце.

– Ты хочешь сказать…

– Да. Есть служба Интермозг. Проведены первые опыты на животных – мозг пытаются заменить инъекциями памяти, чужой притом: собственная умирает с собственным мозгом.

– Люди с чужой памятью, – прошептала Ксения.

– Это уже из области фантастики.

– Не фантастики. Ты сам, Володя, сказал. Только что.

– Романтизируешь, Ксения. Мозг всего лишь совокупность атомов.

– Ты опасен, Званцев. Тебя надо сжечь на костре.

– На вязанке хвороста, что ли?

– Интерхвороста.

– Значит, на костре сожгут тебя. – Он улыбнулся.

Ксения не улыбнулась.

– Прости, я пошутил, как балда.

– Володя!

– Да.

– Часто видишь, как люди умирают?

– Довольно-таки.

– Как это было у тебя в первый раз?

– Учился в институте. Дежурный врач послал в палату констатировать смерть. Я не смог сразу подойти к койке с умершим. Это сделал старик, который лежал в той же палате. Я спросил: «Он умер?» Старик поглядел, кивнул. Но лучше всего делают нянечки – они и смерть определят, и глаза закроют, и руки сложат. Успокоят врача, если он еще совсем молодой.

– Володя!

– Да?

– Что такое иллюзии?

– Обман, я так понимаю. Ты – иначе?

– Нет. Так же.

– Почему спросила?

– Не знаю.

– Я же сказал, я балда. Но в природе есть и бессмертие – у одноклеточных, например. Вспомни, они размножаются делением. Значит, никогда не умирают.

– Как это?

– Трупа нет. Обман? Иллюзии?

– Твой автобус. Ты опоздаешь.

Володе показалось, что Ксения хотела, чтобы он от нее немедленно уехал. Номер автобуса был не Володин, но Володя все равно добежал до остановки и впрыгнул в автобус. С подножки с надеждой крикнул:

– Я оживитель!

И Ксения ему улыбнулась. Она тоже хотела подарить надежду себе и ему.

Ксения вошла в библиотеку. Около книг, которые она недавно получила в коллекторе, возились Инна Швецова и еще две девушки: пультовщица с третьей печи Катя Мартынова и Сима Воробьева из отдела главного механика. «Многих уже знаю на заводе, – подумала Ксения. – Незаметно врастаю».

– Ранние посетители, – сказали девушки.

– Разгребаете затор?

– Мы добровольцы.

Ксения отправилась к себе за столик. Зажгла над столом лампу, опустила на абажур ладони, чтобы согрелись. И так пока стояла, не двигалась. К ней подошла Инна Швецова.

– Увольняетесь?

– Откуда ты знаешь?

– Говорят.

– Еще не решила. Все объясню потом. Если сумею.

– А я буду жаловаться.

– Кому?

– В кадры. Вы знаете, кто вы?

– Кто же?

– Летунья. – И непонятно было, сказала это Инна серьезно или нет.

– Инна…

– Не буду. Не сердитесь. – Инна уже обнимала Ксению за плечи. – Вы категорически честная, но только я вас не понимаю.

«А я себя понимаю?» – хотела сказать Ксения, но не сказала.

Инна Швецова первой встретила Ксению на заводе, когда Ксения явилась по объявлению. Очередной необъяснимый поступок. Возражение себе. Инна помогала освоиться, познакомила с читательским активом, с ребятами. Помогала создавать филиалы библиотеки в цехах, доставала помещения, плотников для оборудования, искала вот таких добровольцев, которые помогают ей сейчас. Инна была на три года младше Ксении, но в оценке событий в жизни всегда имела одно и окончательное мнение. Чувствовала себя легко и прочно, как бы воплощала в себе простоту и согласованность.

Ксения смотрела в окно. Современный интерпейзаж. Зачем она здесь? Как это все объяснить Инне Швецовой или в кадрах? И вообще кому-то?

Девушки тоже подошли к Ксении. Увидели на столе «Воспоминания о Пушкине» и зеленый томик Керн.

– Любите Пушкина, Ксения Борисовна?

– Да.

– Почему? Модно?

– Не знаю. Люблю, и все. – И подумала, как часто она говорит «не знаю».

Пушкин в жизни Ксении занимал совершенно определенное, обособленное от всяких глупостей место. Так было в семье, когда еще была жива бабушка. Она сказала Ксении: «Я любила его всю жизнь. Полюби и ты, постарайся». Но чтобы Ксения полюбила Пушкина, об этом постаралась бабушка. На свои скромные деньги она повезла маленькую Ксению в Ленинград. Произошло это в начале июня. Ксения помнила, как она с бабушкой плыла по каналам и речкам внутри города на экскурсионном кораблике со стеклянной крышей. Экскурсовод по радио объяснил, мимо каких знаменитых домов они плыли. Серовато-зеленый дом на Фонтанке в три этажа, с крышей в мелкий рубец, парадное заколочено досками наглухо – в этом доме Пушкин впервые увидел Анну Керн. Мойка. У причала покачивались деревянные лодки; в доме напротив причала, где жил и умер Александр Сергеевич, в окнах отражалась вода и тоже покачивались лодки. В глубине двора цвела сирень. А в бывшем Царском Селе вместе с сиренью цвели одуванчики, заполнили траву, пробились сквозь камни старой мостовой. Но чаще всего бабушка водила Ксению по царскосельскому парку – здесь гулял Пушкин вскоре после свадьбы со своей Наташей. Хотел обязательно показать ей места юности. Бабушка рассказывала, как будто все сама видела, – Пушкин и Наташа медленно идут среди деревьев около озера. Присутствие озера – обязательно. Наташа в белом платье и в модной по тому времени красной шали. Пушкин идет впереди, отводит ветки, чтобы Наташа не зацепила за них платье или шаль. Наташа благодарит его улыбкой, принимает из его рук ветки. Ксения представляла, как Пушкин и Наташа медленно идут, долго заметны издали оба, потом видна только красная шаль, потом все закрывают деревья. Двоих от всех. Двое без всех – так еще маленькой девочкой Ксения представляла себе любовь.

– Наталья Гончарова была очень красивой? – спросила пультовщица Катя Мартынова.

– Да. Очень. – Ксения раскрыла том воспоминаний о Пушкине, нашла портрет Натальи Гончаровой. Прочитала: – «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого сердца…»

– А почему редко говорят Наталья Пушкина, а все больше Наталья Гончарова? – поинтересовалась Катя.

– Ну… Пушкин это один Пушкин. И все тут. – Инна всегда была категорична. – Лично мне больше нравится Керн.

Нашли портрет Керн. Анна Керн нравилась и Ксении. Ей казалось, что она и Анна в чем-то похожи. Ксении хотелось так думать.

– Он ее очень любил? – спросила Катя. У Кати всегда было «очень».

– Да. Какое-то время. Но и потом они часто виделись.

– Любовь должна быть на всю жизнь одна, – мечтательно подумала вслух Катя.

– У него и была одна на всю жизнь, – кивнула Ксения. – Наталья Николаевна.

– Но это было потом?

– А почему должно быть вначале? – пожала плечами Инна.

– Но ведь вначале самое главное у любви – молодость, – не выдержала и вступила в разговор Сима Воробьева из отдела главного механика.

– Почему самое главное молодость? – поинтересовалась Ксения. – Вспомните Анну Каренину! Ее любовь. В любви самое главное вовсе не молодость, а честность.

– Чья?

– Обоих, я полагаю.

– И постоянство, – добавила Инна.

– Конечно, – поспешно согласилась Сима Воробьева.

– А вы все не путаете любовь с влюбленностью? – улыбнулась Ксения.

– Должно быть постоянство, – не успокаивалась Инна.

– Дайте почитать дневник Керн? – попросили девушки.

– Возьмите. Но эта книга – часть моей жизни.

– Я их прибью, если с книгой что-нибудь случится, – грозно произнесла Инна.

Девушки ушли.

И все-таки надо поставить точку, – подумала Ксения. Она на заводе человек случайный. Она здесь ничего не чувствует, для нее – как чужая память. Бездарный просветительный разговор с девушками, и если о Пушкине, то, конечно, о нем и о его жене. Стыдно.

Позвонила Лене:

– Я не могу тут работать. Я фальшивлю.

– Ты никогда не фальшивила.

– Фальшивлю. Это противно.

– Приезжай, поговорим.

– Я тебе сказала, и мне уже легче.

Ксения схватила пальто, шапку и выбежала из библиотеки. Она бежала вдоль платформ с металлоломом. С нагромождений старого изношенного железа струйками стекала вода из черного подтаявшего снега. Здесь было прошлое цивилизации, из которого должны были сделать будущее. Что лучше – прошлое или будущее? Любовь или влюбленность? А что отвратительнее – неприкрытое любопытство или преднамеренное упрощение?

С подъемного крана Ксению увидел Евлашин. Прекратил работу, вышел из кабины на площадку, снял шапку и приветственно помахал ею. Ксения остановилась, взмахнула рукой в ответ.

– Эгей! Куда вы? – крикнул Евлашин.

– Не знаю!

– Чего не знаете?

– Все не знаю!

– Зачем тогда бежите?

Ксения пошла шагом. Опять вдоль платформ с металлоломом и подтаявшим черным снегом. Она прошла под огромными стойками крана Евлашина и направилась к опушке леса. Евлашин провожал ее взглядом. Ксения чувствовала на себе его обеспокоенный взгляд. И ей было приятно и сделалось спокойно. «А вдруг там есть озеро? Я ведь никогда не ходила к лесу, а он рядом».

– Эгей! – Евлашин поднял краном самовар. Самовар нелепо раскачивался над землей, ловя на себя блеск первых звезд.

Ксения постояла, посмотрела и потом уже, не оглядываясь, направилась к лесу. Снег делался все чище и глубже. Ксения проваливалась почти по колено. Но это ей нравилось, и она упрямо шла.

Озера на опушке не оказалось. Может, все замерзло?.. Ксению это нисколько не расстроило, и она не посчитала это обманом.

Стемнело, и звезд прибавилось. Ксения набрала пригоршню снега и высоко его подбросила.

– Жизнь одна, – для чего-то сказала Ксения и повторила: – Одна!.. – Опять высоко и теперь уже над самой головой подбросила снег. Запрокинула голову – хотя в пальто было и неудобно, – глядела на звезды, которые четко обозначались на зимнем небе. Хмурясь от снега, который она подбросила и который теперь падал ей на лицо, громко крикнула: – Ксана, радость моя, здорово!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Здание Литературного клуба празднично освещено. У подъезда – толпа: это желающие во что бы то ни стало попасть в клуб, но не имеющие никаких оснований быть приглашенными. Многие из них все-таки оказываются в клубе, потому что находят повод, предлог, под которым минуют дежурного администратора. Не попасть сегодня к писателям – значит почувствовать себя в чем-то обделенным.

Подъезжали автомобили, долго и медленно пристраивались на стоянку, выдавая тем самым водительскую незрелость владельцев. Круто приминая снег, подруливали такси. На одном из них подъехал уже знакомый нам молодой человек в дубленке и в полуботинках на завышенных каблуках. Сегодня на нем была еще высокая лохматая шапка «авиатор». Звали его Виталием Лощиным. Вместе с прочими посетителями клуба Виталий разделся и оказался в темно-синем блейзере. Сменил очки – квадратную оправу на тонкую золоченую, форма стекол – чечевицы. Золоченые очки надевал в местах особой ответственности.

Для Виталия Лощина события вечера должны были стать достоянием любопытства, должны были подарить наслаждение, потому что он приехал сюда, чтобы наслаждаться, чтобы подсмотреть за великими, хотя он и не из той толпы, которая собралась у подъезда.

В раздевалке женщины приводили в порядок прически, косметику, надевали вечерние туфли. Украдкой наблюдали друг друга. Открывались и закрывались сумочки, пудреницы, футлярчики с губной помадой, мелькали флакончики духов. Мужчины закуривали сигареты, поправляли галстуки, обменивались приветствиями, негромко, застенчиво сморкались. Кто-то бросил первые монеты в аттракционы-автоматы, и они с грохотом заработали. К единственному телефону тотчас выстроилась очередь. Выстроилась очередь на прием и к директору клуба – просьбы, обиды, претензии.

Сбоку от широкой лестницы, ведущей в зрительный зал, был сделан из дерева скат с бортиками. Остался от детского зимнего утренника. Поэт Вася Мезенцев стремительно съехал по деревянной дорожке, упал на ковер. Оказался у ног поэтессы Нади Чарушиной. Она была в узком платье с узкими рукавами, которые до половины прикрывали пальцы. Курила сигарету в мундштуке. Кто-то сказал Чарушиной, глядя на Мезенцева, лежащего на ковре:

– Берегитесь, Надя! Вася Мезенцев улыбается, а это опасно.

Вася, приподнявшись на ковре, тут же прочитал:

– Я ранен вашими стихами, а может, наповал убит, но берегитесь, дорогая, найдется и на вас пиит.

Мезенцев всегда радостно улыбается. Его все любили, и он всех любил. Писал басни, пародии, шутки, эпиграммы. Чарушина неоднократно попадала в его эпиграммы и пародии.

Писатель Артем Николаевич Йорданов беседовал со Львом Ивановичем Астаховым, другом со студенческих лет. Вскоре к ним подсоединился Глеб Оскарович Пытель, старейший драматург. Классик. Родина его Белоруссия, крестьянская Витебщина, как он сам говорил. Был он в нелепой шерстяной кофте цвета пенькового каната и в светлых, не по сезону, полосатых брюках. Его внешний вид отпугивал от него незнакомых людей и доставлял радость Васе Мезенцеву.

У колонны равнодушно застыл Вадим Ситников, писатель, одногодок Нади Чарушиной, небритый, заросший, в давно потерявшем свой первоначальный вид замшевом пиджаке. Но рубашка, которая проглядывала в вырезе пиджака, была свежей, с тщательно отглаженным воротником. Галстук, конечно, отсутствовал. Вадим Ситников поджидал девушку, приглашенную им на сегодняшний вечер.

– Несчастные и никчемные, – сердито сказал Пытель, показывая на Вадима и Надю. Надя застыла у другой колонны.

– Почему? – спросил Астахов.

– Кто постоянно болтается в клубе, будет никчемным для литературы. Умственно недомогающим. Уверяю вас.

– Молоды, – примирительно сказал Йорданов.

– В литературе возраста нет.

Виталий Лощин, который это слышал, сумел бы возразить живому классику, но он понимал, что его время для таких ответов еще впереди. Тем более прямо на стенах клуба, в кофейном зале, есть много на этот счет забавных строчек, написанных поэтами, тоже теперь, кстати, классиками, например: «Если клуб тебе надоел, значит, и клубу ты надоел». Очень справедливо.

Постепенно писатели и гости заполнили зрительный зал. Все ждали начала вечера, ради которого собрались. Наконец вышел Рюрик. Он и повел этот шутливый вечер. Маска Рюрика, его герой – ортодокс. Убежден в своей правоте и непогрешимости в любой обстановке и при любых обстоятельствах.

Многочисленные стулья перегородили сцену. Но только один из них был занят. На нем сидел всем известный Лаймон Арвидович Вудис, местный парикмахер. По случаю праздника Лаймон Арвидович был в черной паре, в ботинках образца начала столетия – с кнопками – и в галстуке строгой расцветки, который почему-то свернулся в трубочку, Лаймон Арвидович знал московских поэтов и прозаиков, ушедших и здравствующих, – Серафимовича, Лебедева-Кумача, Фадеева («Он любил говорить своим друзьям, – рассказывал о Фадееве Лаймон Арвидович, – ссоритесь, а книг хороших нет»), Назыма Хикмета, Твардовского (ответ Твардовского молодому поэту: «Ругать вас не хочу, но и похвалить не за что»), Юрия Олешу («Никто не владел теорией метафоры лучше, чем Олеша»), Казакевича («Хотя никогда у меня не стригся»).

Лаймон Арвидович Вудис был неизменным участником клубных развлечений «1001-й раз о сенсациях», вечеров простого отдыха «В кругу друзей», вечеров уже непростого отдыха «В кругу друзей и… врагов», устных выпусков «Фольклор» и «Вам телеграмма», и место Вудиса при этом было постоянно в президиуме. Повелось с давних времен, с тех пор, как он приехал из Юрмалы и когда он впервые постриг Алексея Толстого и Толстой выбрал его в президиум. Еще одна коротенькая литературная история. Виталий знает и копит эти истории, пускай, может быть, и шутливые. Они для него – питательная среда, положительный раздражитель, сущность жизни.

– Будет разыгран приз, – сказал Рюрик строгим, бескомпромиссным голосом. Помолчал, увидел в зале Чарушину. Она шла по проходу между креслами.

– Лотерея. Хотя я и не сторонник азартных игр. – И Рюрик опять замолчал, сосредоточился. Голова его была повернута в сторону Чарушиной. Надежда Чарушина спокойно села на свободное место и подняла на Рюрика глаза. – Пум-пум-пум, – улыбнулся Рюрик и, помолчав, продолжал: – Между прочим, книга – смерть дерева. Приватно мне сообщил Лаймон Арвидович. Из его наблюдений над… лесом.

– Над писателями. – Это, конечно, Вася Мезенцев.

– Над лесом. Писателей он не трогает, ну разве что их головы… – И Рюрик повернулся к Лаймону Арвидовичу. – Я верно вас понял?

– Юноша, вы меня всегда приятно поражаете, – скромно отозвался со своего места в президиуме парикмахер и даже привстал при этом. – У вас совершенно круглая голова…

– Ну! – Рюрик торжествующе поднял палец. – Человек из президиума… Умный спросил – умный ответил.

Виталий, прищурившись, внимательно смотрел на Рюрика сквозь свои чечевицы. Как приятно, удобно расположившись в этом просторном зале, быть участником подобного обозрения. Но Виталий, конечно, еще не полноправный участник. До поры до времени, кто знает… Может быть, начать стричься у Вудиса?

– Прошу достать номерки от пальто. Начнем азартную игру.

На сцену вынесли и положили сверток. Довольно объемистый. Рюрик кивнул в сторону свертка:

– Приз. – Подумал и не спеша добавил: – ПрезенДт. – Вставил в слово букву «д» и сложно через нее перебрался. Потом объяснил, что по номеркам от пальто будет определен победитель лотереи.

– Немножечко баловень судьбы, – добавил парикмахер.

– Эть! – опять торжествующе воздел палец Рюрик. – Афоризм.

Вынесли на сцену ящик с бумажками, на которых были написаны цифры. Пригласили из зала желающего вытащить цифру. Лаймон Арвидович по этому поводу сказал:

– У продавца счастья глаза должны быть закрыты.

Из первого ряда партера вызвался критик Вельдяев, поднялся привычным шагом на сцену и вытащил бумажку с цифрой. Вельдяеву безразлично, по поводу чего выйти на сцену, важно напомнить о себе. Для этого специально садится в первый ряд. Виталий Лощин его разгадал: будьте покойны, он в этом соображает. Тактика у Вельдяева примитивная, старомодная, часто вызывает обратное действие.

Вельдяев передал бумажку Рюрику и, удовлетворенный, спустился со сцены. Место его было занято: на нем устроился Вася Мезенцев. Вельдяев растерянно топтался перед Васей, а Вася невозмутимо сидел. Шутка удалась. Вельдяеву пришлось откочевать к задним рядам.

Рюрик зачитал номер:

– Девяносто восемь.

В зале тишина. Все смотрят на свои номерки от пальто. Раздается торжествующий возглас Васи Мезенцева:

– У меня!

– Васенька удачлив! – сказал кто-то громко, похоже – директор клуба. – Он само рвение и мужество.

Хвалить Васю – это тоже ритуал. Виталию Лощину давно известно.

– Васе часы не бьют, – сказал Вудис.

Достал из кармана и показал большие солидные часы. Из другого кармана достал маленький театральный бинокль, приложил к глазам и потребовал, чтобы Вася поднял над головой номерок. Мезенцев поднял.

Вудис долго номерок рассматривал.

– Что вы тянете, – возмущался с улыбкой Вася. – Откройте глаза на мое счастье! – И Вася потряс номерком. – Вам же деваться некуда!

– Подлинник, – сказал наконец парикмахер. – Деваться некуда!

Мезенцев взбежал на сцену. Рюрик хлопнул в ладоши эдаким факирским манером – подали большой сверток. Рюрик не спеша принял его в свои факирские руки, прикинул вес и с подчеркнутой обходительностью (под несмолкающие завистливые аплодисменты зала) вручил сверток удачливому Васе Мезенцеву. Вася подхватил приз и собрался стремительно исчезнуть со сцены. Но из зала закричали, остановили:

– Разверни! Куда!..

– Обнародуй!

Всем было интересно, что в свертке.

Мезенцев начал разворачивать и вытащил из свертка с полным недоумением собственное пальто. Недоумение было столь велико, что даже Вася перестал быть Васей.

– Примерь. – Рюрик с невозмутимым видом заставил парализованного Васю надеть пальто. – Впору, – сказал Рюрик. – Он был стройней рапиры гибкой. Завернуть или так пойдешь?

Даже находчивый Мезенцев не знал, что ответить. Пробормотал:

– Киндермат.

Лаймон Арвидович снова вытащил из кармана часы:

– Они ему все-таки ударили. Лошадь думает об одном, а всадник о другом.

Хозяйка книжной Лавки Вера Игнатьевна Ковалевская, которая присутствовала в зале, громко смеялась. Она ведь тоже знает московских поэтов и прозаиков. Многих, как говорится, с их литературного детства. И вот такие веселые встречи, как эта, были возвратом в прошлое, пусть и несытое и неблагоустроенное, но счастливое. А может, и самообманом, кто его разберет.

В какой-то момент, именно когда Вася Мезенцев стоял на сцене в собственном пальто, Артем Йорданов ощутил, что ему жестко сидеть, что кресло сделалось тесным. Подвигался, чтобы устроиться иначе. Рядом сидели Тамара и Геля.

Артем устал. В последнее время мучило странное и необъяснимое желание: надо было победить в себе писателя, чтобы стать писателем. Родилось убеждение в один день, сразу. Никаких объяснений не было. Ничего не предшествовало. Вдруг понял, как всю жизнь мельчил, сомневался, жалел что-либо в себе отрицать, боялся, потому что все было накопленным, приобретенным тягостным и продолжительным трудом. Из этого складывался успех, обеспеченное литературное счастье. Его имя.