Текст книги "Год Ворона (СИ)"

Автор книги: Михаил Рагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

– Нет-нет! – чуть испуганно пискнул холуй. – Шеф считает, что ты должен восстановится полностью и пройти психологическую реабилитацию. Тебе дана еще неделя полноценного отдыха. А за текучку можешь не беспокоиться, с ней пока неплохо справляется твой заместитель...

Морган отключил телефон, не прощаясь и не слушая финальных слов Митча. Он не был зеленым новичком в коридорах власти и отлично понимал, что означает этот "щедрый подарок". Значит дело не обойдется простым увольнением по собственному желанию. Недельная задержка дана для того, чтобы люди президента могли собрать и оформить все нужные документы, а затем с позором вышвырнуть советника из правительства. Если же при этом обнаружится пропажа злополучного бланка, то не исключено, что будет открыто и уголовное преследование. В любом случае сделают козлом отпущения, сольют, как отработанный и бесполезный материал. И уже не важно, чья рука наносит удар – президента, который решил избавиться от опасного спутника или вице-президента, пылающего жаждой мести.

Оставалась лишь одна призрачная возможность ...

Виктор взял телефон и набрал номер, который боялся хранить не то, что в записной книжке или памяти сотового – даже в самой укромной и защищенной банковской ячейке. Только в собственной памяти. Последовательность цифр, не значившаяся ни в одном справочнике, включая закрытые базы данных сильнейших и мощнейших спецслужб. Номер, который Морган знать не мог и не должен был, но все же узнал, в оплату одного очень большого и очень тяжелого долга. Причем долг оказался полностью покрыт знанием этих чисел.

После короткого телефонного разговора советник остался недвижим, один в темном пустом доме, лицом к лицу с мертвым бельмом выключенного телевизора. Виктор ждал решения своей судьбы, которая отныне полностью и бесповоротно находилась в чужих руках.

* * *

Звонок в дверь раздался меньше чем через час.

– Советник Морган! Откройте! – раздался из-за окна смутно знакомый голос.

Виктор торопливо спустился на первый этаж. Суетливо одернул костюм, запоздало поняв, что в горестях и заботах забыл сменить сорочку. Прошел по дорожке, отворил калитку. У входа стоял... глава президентской администрации. Благообразный, седовласый, до невозможности официальный и стильный.

– Вас ждут, – сдержанно, без тени эмоций в голосе сообщил приехавший чиновник. Не попросил, не спросил. Именно проинформировал. Морган нервно глотнул, чувствуя, как сухой ком прокатился по горлу. И шагнул к распахнутой двери черного "Сабербена".

В неформальных структурах, построенных на сложнейших комбинациях происхождения, классового родства и личной выгоды официальные посты и чины решают и определяют многое, но далеко не все. Те, кто пребывают на самом верху, не стремятся к известности и публичности, более того – избегают их всеми силами. Имена подлинных владык мира неведомы не только обычным гражданам, но зачастую даже главам государств.

Когда Морган понял, что ему больше не на кого рассчитывать, а запас личной удачи исчерпан, он пошел на крайний шаг – вышел напрямую на главу "оружейников" и попросил аудиенции для личного объяснения.

Похоже, что он получил согласие...

* * *

Огонь тихо потрескивал в камине, облизывая алые угли маленькими желтоватыми язычками. Кроме очага, сложенного из нарочито грубых, едва обработанных камней, иных источников света в комнате не было, и фигура человека, который сидел напротив Моргана в простом плетеном кресле терялась среди весело пляшущих теней.

Иногда пламя оживлялось и бросало отсвет на лицо собеседника. Тогда советник видел седую бороду, очень аккуратно, но без изысков подстриженную, столь же седую шевелюру и темные, не по возрасту живые глаза. Человек, сидящий напротив низкого дубового столика походил одновременно и на подобревшего Зигмунда Фрейда со знаменитого фото, и на Санта-Клауса – никакой злобы или недовольства, только спокойная, доброжелательная мудрость. Он был стар, очень стар, но в то же время не казался ветхим. Бренность тела, но не духа.

– Что ж, мальчик мой, расскажи мне все, без утайки, – мягко, без тени недовольства в голосе попросил старик.

Моргана пробрала морозная дрожь, главным образом от того, что советник наконец-то отчетливо понял – насколько силен и умен сидящий перед ним человек. Виктор знал, что будет говорить с патриархом, которому чуждо само понятие "слабость". Всю недолгую дорогу к неприметной вилле, увитой плющом, посаженным задолго до введения Сухого закона, советник Морган собирался с силами, чтобы выдержать самый главный в жизни экзамен. Но прошло буквально пару минут – и Виктор ощутил, как попал под влияние старого безжалостного мудреца.

Человек с аккуратной седой бородой налил себе немного виски в простой бочкообразный стакан из характерной бутылки. "Dalmore 64 Trinitas" – узнал советник, за последнее время поднаторевший в сортах крепкого алкоголя. Этот был если и не самый дорогой в мире, то очень близко к тому. Виктору выпить не предложили, и он счел это ненавязчивой рекомендацией побыстрее перейти к делу.

Словно на исповеди, которые он не посещал со времени поступления в колледж, Виктор поведал все, начиная с самого начала. Это оказалось очень тяжело – рассказывать без прикрас об ошибках, преступлениях, лжи. Однако советник понимал, что лгать и даже просто приукрашивать историю можно где угодно, перед любым слушателем. Но только не здесь и не перед мирным старичком. Поэтому Морган рассказывал очень добросовестно, вспоминая даже самые малые подробности. Как если бы аудитория из одного-единственного человека понятия не имела обо всем случившемся.

Патриарх не мешал ни единым словом и не задавал вопросов, однако всем видом демонстрировал неподдельный интерес. Это выглядело так естественно и живо, что Морган сам не заметил, как повесть о неудавшемся заговоре действительно превратилась в исповедь. Поучительную и назидательную историю о том, как блестящий замысел рухнул, погребенный лавиной совпадений, случайностей, людских намерений. Развалился, споткнувшись на одном маленьком человеке – этом проклятом "Вересчагене", который оказался, как говорят в боевиках, не в то время и не в том месте...

А затем, совершенно внезапно советник осознал, что – все. Больше рассказывать не о чем.

– Ты же знаешь, гордыня – грех, – с мягким укором вымолвил патриарх. – А за любым грехом неизменно следует воздаяние. Ты был слишком самоуверен, это дорого обошлось всем нам. И, возможно, обойдется еще дороже... Кстати, позволь взглянуть на тот документ?..

Советник, у которого напряженность момента пробудила невероятную прозорливость, сразу понял, о чем речь. Номерной бланк с "приказом" президента США нельзя было доверить даже самому надежному сейфу, и он лежал во внутреннем кармане, закрывая сердце подобно иллюзорной бронеплите. Морган расстегнул верхнюю пуговицу пиджака чуть дрогнувшей рукой, достал заветный лист, сложенный вчетверо и, привстав с кресла, протянул его патриарху. Тот принял бумагу двумя пальцами, едва заметно сморщив нос. Только теперь советник запоздало понял, что от напряжения взмок, как скунс после случки. И без того несвежая сорочка пропиталась потом, скорее всего им же пропах и документ

Запах страха, запах неуверенности. Очень плохо. Но как-то исправлять это было уже поздно.

Все так же, двумя пальцами, старик встряхнул бланк, расправляя его, как сложенный носовой платок и прочитал. Точнее скользнул взглядом, на первый взгляд небрежно и легко. Однако Морган не обманулся – собеседник привык работать с документами, ему было достаточно нескольких мгновений, чтобы ухватить самую суть написанного.

– Грубо, Виктор. Слишком прямолинейно, – сморщился патриарх, впрочем, его слова звучали скорее с укоризной. Так строгий, но не злой отец порицает недостойное деяние почтительного, однако непутевого сына. – Хотя отдадим должное, энергично и решительно...

Он положил бланк на стол, так, что стакан с Dalmore 64 Trinitas оказался на одном краю, а бумага – на другом.

– Чего же ты хочешь? – спросил седой человек. – Прощения?..

Он закончил вопрос на легкой ноте недосказанности, словно предлагая Моргану продолжить или уточнить.

– Помощи, – выдохнул советник. – Вице-президент давит на меня, требуя нанести ядерный удар. Но это гибельный шаг, потому что Кремль уцелел и нужной степени хаоса теперь уже не добиться. Я готов понести наказание за свою ... оплошность. Но сейчас нужно избегать бессмысленных, опасных шагов, а спасать положение.

Огонь в камине почти угас, тени скользнули из углов, наливаясь угольной чернотой. Ни единого звука не проникало сквозь окна с прочными толстыми стеклами. Словно весь мир снаружи замер и прекратил вечное движение, терпеливо ожидая слова седого человека.

– Ты знаешь, у меня есть небольшая коллекция, – неожиданно вымолвил патриарх, и Морган вздрогнул от такого резкого перехода. – В ней нет особой системы, просто... скажем так, памятные вещи. В числе прочего там имеется винтовка, из которой был убит Джон.

– Джон?.. – не понял советник, и только после добродушного кивка собеседника понял, о ком тот так по-свойски отозвался. – Та, из которой Освальд...

– О, нет, не та. Настоящая, – старик задумчиво отпил глоток виски и продолжил:

– Иногда я смотрю на нее и думаю о том времени. Эта винтовка напоминает мне о том, что каждому ... инструменту ... можно и должно найти достойное применение. Будь то оружие или человек, в чьих руках оно оказывается. Главное – понять, когда инструмент становится бесполезен и от него пора избавиться.

Патриарх вздохнул, словно видел скрытое от глаз советника. События давно минувшего прошлого. Людей, которые давно ушли из жизни. Тайны, что никогда не станут достоянием истории.

– Ты виноват, Виктор, – сказал лидер "оружейников", и его спокойный голос ударил, как плеть.

Словно соглашаясь, в камине глухо треснул уголь.

– Гордыня, самоуверенность, опрометчивость... – задумчиво перечислил старик после почти минутной паузы. – Виктор, ты подвел нас. И определенно заслужил воздаяние за свои грехи.

Морган стиснул зубы и остался недвижим, как изваяние. Было очевидно, что сейчас от него ждут не оправданий, но абсолютного внимания.

– Впрочем, – вымолвил патриарх, медленно, словно нехотя. – Твою вину следует разделить пополам... По меньшей мере пополам.

Морган судорожно вдохнул, ожидая продолжения, как погибающий от жажды алчет хоть каплю воды.

– Если подчиненный строптив и необязателен... – старик поднял стакан с виски и глянул на советника сквозь слой благородно-золотистой жидкости, словно оценивая Моргана через волшебную линзу. – В этом виноват его руководитель. Коллега Джон расслабился и забыл, что в отличие от болтунов из Сената в нашем скорбном и многотрудном деле карьерный подъем лишь умножает обязанности и ответственность.

Моргану потребовалась почти секунда, чтобы вспомнить о каком именно Джоне идет речь на этот раз. Ведь советник не называл вице-президента по имени с той достопамятной встречи на поле для гольфа. А старик меж тем продолжал мысль:

– Он должен был самолично контролировать весь процесс, однако переложил свои обязанности на тебя. А затем, словно сделанных ошибок было недостаточно, не сумел добиться от тебя прямых и своевременных ответов. Это плохо, очень плохо. И непрофессионально. Поэтому мы поступим следующим образом...

И вновь пауза растянулась на целую вечность.

– Вице-президент и его пожелания – отныне не твоя забота. Эту партию мы проиграли, теперь нужно выйти из нее с минимальными потерями. Исполняй приказ президента, убери все следы, которые могли бы указать на наше участие. Невзирая на персоны.

Старик посмотрел прямо в глаза Виктора, и Моргану показалось, что он заглянул в две бездонные могилы. Советник уже устал бояться, а сорочка и так вымокла от нервного пота. Поэтому Виктор просто отметил – как данность, как само собой разумеющееся – четкий и предельно ясный акцент собеседника на последней фразе.

– Если справишься... Если сможешь извлечь уроки из всего происшедшего... То за свои грехи ты ответишь не перед царями земными, а перед Всевышним. Когда-нибудь. Если же не справишься... Что ж, я всегда считал, что оступившемуся можно дать один шанс. Но только один.

С этими словами патриарх поставил стакан виски на стол. Случайно ли, намеренно ли, но хрустальный сосуд встал прямо на бланк указа, придавив его словно старинной большой печатью.

– Ступай. У тебя много дел, – прошелестел в подступающей тьме голос седого демона.

– А ... как же документ? – Морган отдавал себе отчет, что в этой комнате не бывает ничего случайного, но все же решился задать вопрос. Голос у него был сухой и осипший.

Ответом стал тихий, добродушный смешок.

– Каждое число имеет некую силу, которую цифра или символ для обозначения цифры выражают не только количественно, – произнес патриарх, цитируя кого-то из древних80. – Эти силы заключаются в оккультных связях между отношениями вещей и принципов в природе, выражениями которых они являются. – Старик сделал паузу и добавил. – Ступай, мой мальчик, и ни о чем не беспокойся ...

В этот далеко не торжественный миг советник Морган не испытывал ничего, кроме огромного облегчения. Пожалуй, никогда в жизни он не был настолько счастлив. Сравниться с этим божественным ощущением, когда будто сама Смерть прошла мимо, ограничившись дружеским хлопком по плечу, смогло только чувство, которое Виктор испытал неделей позже. В тот день, когда Белый Дом вздрогнул в скрытом от посторонних взглядов, но от этого не менее ужасающем скандале – произошла плановая инвентаризация правительственных бланков, и выяснилось, что номер документа с поддельным и страшным распоряжением числится за вице-президентом...

23. В конце тоннеля

Однажды в годы курсантской юности я, младший сержант Верещагин, будучи дежурным по корпусу, заснул за столом, уронив голову на руки. Проспал больше часа. От неудобной позы резко сократился приток крови к мозгу, и я улетел в какое-то странное состояние, из которого вывел, показавшийся несмолкающим, телефонный звонок. Тогда, начав приходить в себя, я долго не мог понять, кто я и где. Нечто подобное, только в несколько раз сильнее, происходит сейчас.

Сперва появляется какое-то неописуемое словами ощущение, с которым, вероятно, приходят на свет младенцы. "Я – есть". "Я – существую" ... Затем пробуждающееся сознание начинает получать сигналы от тела. И сигналы эти очень нехороши. Голова болит тупой застарелой болью, которая протяжно пульсирует по всему черепу. Горло пересохло, руки тяжелы как гири-пудовки, а ноги ломит словно застарелым ревматизмом...

Это ж сколько я вчера выжрал? Перед глазами ползут чередой обрывочные картины с погонями, перестрелками, полетами и рекой, кровью и женщинами. Будто кто диафильмы крутит на потолке. Это кто же из корешей в "Ласточке" подсунул вчера наркоту?

Чтобы разогнать кровь, несколько раз сжимаю и разжимаю пальцы. Голову чуть отпускает. Понемногу шевелятся мысли. Вспоминаю имя. Виктор. Имя моё... Вслед за именем возвращается и способность рассуждать. Мозги хоть с натугой, но все же работают, чем я и пытаюсь воспользоваться, чтобы сообразить: или я сейчас в Русе прихожу в себя после пьянки (не исключено, если с Петрухой вчера технического спирта вмазали), или все, что произошло после Русы, правда, и я действительно умер...

Приоткрываю глаза. Передо мной сплошной стеной стоит густой белый туман. Херовенькая замена обещанному свету в конце тоннеля. Однако, мрачности в мыслях нет. Скорее обреченность и фатализм – ну помер Максим и хрен с ним...

Натужное скрипение мыслей по несмазаным извилинам рассеивает туман. Белая пелена медленно опадает и перед моим взглядом открывается ... потолок. Но это не моя русинская конура. Два казенных, кажется даже пыльных плафона, в одном чернеет мушиная мумия. Вряд ли в загробном ведомстве дошли до полного копирования больнично-казарменных интерьеров, а значит слухи о моей смерти преувеличены.

Пытаюсь мыслить логически. Получается через раз. Но, как ни крути выходит, что я, во-первых, жив. А во-вторых, нахожусь где-то в казенном учреждении – больнице или в тюрьме. Ну или в тюремной больнице, что тоже весьма вероятно.

Пробую перевести взгляд с потолка на стену. Легкое движение головы немедленно отзывается стреляющей болью в затылке и шейных позвонках. Чуть-чуть переждав, пробую еще раз.

В общем, если это тюрьма, то какая-то очень западноевропейская. Типа как у гражданина Брейвика81. На стене, выкрашенной в неяркий белый цвет, без привычных наших малярских ляпов и затёков, чернеет внушительный прямоугольник телевизионной панели. Справа от телика – дверь. Не тюремная, без ручки и с глазком, а самая обыкновенная. Над дверью, у самого потолка – жалюзи кондиционера. У противоположной стены установлен высокий стеклянный шкаф и рядом с ним стеклянный же столик на колесах. Оба предмета мебели забиты всяческой медицинской пестротой – банки, коробки, пузырьки... Интересно, вся эта фармакологическая прелесть сугубо для меня, или нас тут человек десять ждет прихода доброго доктора Менгеле82 с никелированным ведерным шприцем?

Отдохнув и собравшись с силами предпринимаю попытку повернуться на правый бок. Боль по телу такая, что я чуть было снова не вырубаюсь. Осмотреться удается чуть позже.

Палата все-таки одноместная. Кровать установлена посередине. Прямо у кровати какой-то навороченный агрегат с хромированными боками, украшенный россыпью кнопок и индикаторов. Очень похожие шайтан-машины я видел в закрытой правительственной клинике, когда служил в госохране.

Детальный осмотр все же позволяет сделать географическую привязку. Рядом в заграничным медицинским великолепием стоит древний потертый стул с черными полосками от обуви на грязных ножках, кривой надписью "инв. 1256" и поцарапанным сиденьем из шкуры старого дермантина. Выбор невелик – Россия или же Украина, в крайнем случае Беларусь. Открытие придает сил, и я снова пробую повернуться. Удается!

Так, оказывается от агрегата под мое одеяло тянется внушительный жгут полупрозрачных трубок и разнокалиберных проводов. Мои ворочанья не оставили аппарат безучастным. Все его мониторы, числом три, оживают, выплевывая цифры и бегающие графики. Одна из трубок чуть дергается, и по руке пробегают мурашки. Резко начинает проясняться голова. Видать, умный "робот Вертер", обнаружив, что пациент помирать не собирается, а вовсе даже наоборот, ввел в кровь порцию какой-то полезной гадости. Нанотехнологии, мать их!

Зелье немного просветляет мозги. Теперь я могу разглядеть не замеченные раньше детали. Главной из которых является маленькая камера наблюдения на потолке в углу. На ней зажигается крохотный красный огонек, и почти сразу же мои уши улавливают быстро приближающееся цоканье каблучков.

Каблучки стучат все громче, на секунду затихают. Тут же распахивается дверь и на пороге появляется ангел. В смысле не кудрявый толерастический вьюнош с крыльями, а невысокая блондинка в облегающем халатике, с короткой стрижкой и невинно-развратными карими глазами. Подбежав к агрегату, блондинка начинает колотить двумя пальцами по клавиатуре, одновременно обращаясь ко мне:

– Ну наконец-то очнулись, Виктор Сергеевич! Доктору я уже сообщила, он закончит обход закончит и будет минуток через пять. Как самочувствие? Может, уточку?

Чувствую, что краснею. Значит, точно живой... Насчет "уточки" это она зараза, своевременно мне напомнила. Блин, не могли бабульку какую приставить!? Чтобы увести разговор от неприятной темы, поднимаю основной вопрос философии:

– Где я?

– Ой! Вам же пока говорить нельзя!

Вот уж хрен тебе в алый ротик! Мне говорить не только можно, но и нужно. Но не с тобой пока что, красавица. Пообщаемся позже, когда у меня подвижность органов восстановится. Ведь если я хоть что-то понимаю в колбасных обрезках и порядках, царящих в литерных заведениях, девочке этой мне и температуру мерить нельзя без письменного приказа. Который должен отдать майор или, судя по классу аппаратуры, полковник какой-то медицинской спецслужбы...

Ну что же. В общем и целом, положение прояснилось. Теперь мое будущее можно уверено предсказывать с прозорливостью товарища Нострадамуса. Сперва немного подлечат, затем будут долго, месяца два, допрашивать. Вытянув все, что знаю, закроют в психушке. Или же, что более вероятно, спровадят на тот свет. Старые раны, знаете ли. Алкогольное прошлое. Тромб оторвался, и усё. Есть случаи, товарищ генерал армии, когда медицина бессильна ...

Мрачные размышления о том, какой же финал все-таки предпочтительнее – галоперидол с аминазином или асфиксия рвотными массами, прерывает мощный топот стада слонопотамов. Ну что же вот и звиздец тебе, Винни Пух. Сейчас будут из тебя Пятачка делать...

Дверь распаивается мощным рывком и в палату врывается классический профессор. Всё у него при себе – недлинная седая бородка, круглые очки с устрашающими диоптриями, на шее антикварный стетоскоп. За спиной толпится белошапочная свита численностью до мотострелкового взвода общевойсковой дивизии...

Не проходит и трех минут, как палата превращается в ЦУП во время полета Гагарина. Двое, оттеснив кареглазую медсестру, колдуют у мониторов. "Ассистенты", окружив кровать, словно волки раненого оленя, вполголоса обсуждают длинные распечатки. Несколько убийц в белых халатах, откинув одеяло, с разных сторон бесцеремонно шарят холодными руками по моему телу.

Профессор, захватив единственный в помещении стул инв.1256, сидит посреди палаты с видом Наполеона, принимающего доклады в разгаре Аустерлица. В общем, армия вторжения ведет себя так, будто я не вернулся с того света, а там и остался!

Ну уж нет, пилюлькины хреновы, сейчас я вам Женевскую конвенцию пропишу ... Втягиваю воздух в легкие, собираясь в один рык предложить в парламентско-армейских выражениях всей этой кодле или дружно заткнуть хавальники или свалить отсюда в закат над Хиросимой. Но в этот самый момент профессор, оторвавшись от чтения каких-то бумаг, очень дирижерским жестом взмахивает рукой, и вся его свора застывает кто где стоял. Дисциплинка, однако!

В наступившей тишине, разбавленной сдавленным дыханием разгоряченных издевательствами над беспомощным пациентом извергов, профессор извлекает из-под белоснежного халата смартфон, и подносит к уху, нажав предварительно кнопку вызова. Дождавшись ответа, неожиданно дребезжащим голосом произносит:

– Товарищ ... хм ... Первый? Ради бога простите за беспокойство. Но вы же тогда лично распорядились доложить немедленно. Я могу говорить? Есть. Докладываю. Верещагин пришел в сознание. Пять минут назад. Угрозы для жизни нет. Рефлексы в норме. Психоморальное состояние? В течение часа уточним, пока предполагаю, что патологий нет.

Профессор, который, возможно даже и не полковник, а генерал медицинской службы, оборачивается ко мне и вдруг усмехается в бороду:

– Впрочем могу и сейчас сказать. Психоморальное у него покрепше, товарищ ... гхм ... чем у какого-нибудь Шварценеггера. Эвона как, голубчик, глазами посвёркивает! Обстановку оценивает, и, вероятно только и думает, как бы, придушив по дороге человек десять, поскорее сбежать от нашего гостеприимства.

В своем диагнозе старый хрен прав настолько, что я скребу рукой по матрасу, в безнадежных поисках чего-нибудь увесистого и непривязанного...

– Слушаюсь! – невольно подбирается профессор, завершает разговор и прячет телефон обратно в карман.

Раскрываю рот, чтобы сказать этому Пилюлькину пару ласковых, но не успеваю.

– Говорю сразу, молодой человек, – пресекая все мои поползновения, решительно заявляет профессор, – можете ни о чем меня не спрашивать. Обсуждать с вами что бы то ни было, и мне, и моим подчи... персоналу, – строжайше запрещено! Так что, придется вам немного потерпеть. Что касается здоровья, то обещаю, жить будете. И, надеюсь, активно и разнообразно!

При этих словах, две симпатичные ассистентки краснеют. Профессор же на смущение личного состава внимания не обращает, и продолжает себе:

– С пулечкой калибрика семь целых шестьдесят две сотых пришлось повозиться. Ударила, пакость такая, прямо в черепно-мозговую коробку. К счастью, мозг не задела. Однако, незадолго до этого у вас, Виктор Сергеевич, похоже было сотрясение. Что в итоге и по совокупности, как понимаете, не могло не вызвать кому...

– Так я в коме был!?...

– Совершенно верно, Виктор Сергеевич, в ней самой. Status comatosus! И, если бы не моя экспериментальная методика, не имеющая аналогов...

– Сколько дней? – обрываю токующего профессора, придерживающегося правила "сам себя не похвалишь, хрен кто заметит".

– Три с половиной, – и не подумав оскорбляться моей бесцеремонностью, отвечает тот, – только не дней, милостивый государь, а месяцев. Декабрь на дворе...

* * *

К исходу третьего дня с момента пробуждения охреневаю от неподвижности и безделья настолько, что готов на стенку лезть.

Первые сутки, правда было не так уж плохо. Минут через десять после того, как как из палаты убралась "белая стая", вернулась та самая медсестра Ирочка, принесла пульт и, аппетитно приподнявшись на цыпочках, врубила питание телевизора. А затем аккуратно подложила мне под ладонь увесистый пульт. Следующие несколько часов, пока гребаный медицинский агрегат по каким-то ведомым лишь ему соображениям не влил в меня дозу снотворного, я пялился в экран, пролистывая канал за каналом и пытаясь побольше узнать о том, что произошло после моей отключки.

Для нынешних средств массовой информации события трехмесячной свежести – такая же древняя хрень, как динозавры в Африке или Смутное время в Московии. Иногда, конечно, упоминают, но вскользь и без столь необходимых подробностей. Ныне все внимание широких народных масс, познающих мир через объективы видеокамер, приковано к событиям в одной из бывших советских республик, правительство которой категорически не пожелало осчастливить свой многострадальный народ вступлением не то в НАТО, не то в Таможенный союз, не то в гражданскую ассоциацию "Проститутки против абортов". На фоне столичных волнений и взаимных упреков мало кто вспоминал о короткой перестрелке на реке в центре Москвы.

Однако режимный профессор службу знал круто. К концу второго дня после прихода в себя моя голова прояснилась настолько, что я смог достаточно анализировать информацию. По крупицам собирая короткие упоминания и обрывочные кадры, худо-бедно восстановил картину.

Взрыва не было. Кремль, чтоб ему и его обитателям здоровья и счастья, стоит, как ... стоит, в общем. Про бомбу мировая общественность все-таки не узнала. Комментаторы и ведущие, вещая всякую рождественскую чепуху, лишь изредка вспоминают о "проведенной российскими спецслужбами операции по пресечению наркотрафика". В зависимости от страны и политической ориентации канала, операцию называют или "топорной непрофессиональной деятельностью военных, которые подвергли опасности мирных жителей" или "блестящей оперативной работой, исполненной с изяществом показательного выступления". В случайно отловленных кадрах мелькают вертолеты, баржа, полузатопленный катер с разбитой рубкой и неясные тени, шмыгающие меж камней. Мою фамилию никто не упоминает ...

Был бы, конечно, у меня интернет ... Но как выяснилось, на этом военно-медицинском объекте отношение ко всемирной сети было примерно такое же, как к блохам и тараканам в родильном доме. Профессор, на осторожную просьбу притаранить хоть самый убогий планшет с мобильным инетом или вайфаем, посмотрел на меня так, будто я в категорической форме потребовал немедленно доставить для извращенно-сексуальных утех его любимую внучку.

Начмед был столь же непреклонен, но хотя бы удостоил ответом.

– Не положено! – сказал он, вздохнув. – Режимное, знаете ли, заведение. У нас здесь только локальная сеть, а выход в эту самую всемирную паутину только через центральный сервер, и чуть ли не по личному распоряжению самого начальника Главного управления.

Ага, рассказывай, старый хрен, про "центральный сервер". Сам, поди, вернувшись к себе в кабинет, тут же кинешься висеть в "Одноклассниках". Просто мурыжить меня приказано в неизвестности ...

В третьей и последней попытке я попробовал надавить обаянием на медсестру Ирочку, но с тем же результатом. Нет, результат, однозначно был – в ответ на комплименты, заигрывания и "случайные" поглаживания, попкой она вертела, глазками стреляла, локоны поправляла и одергивала тесный сексуальный халатик. Но помимо разнообразных авансов на перспективу выздоровления (которые по всей вероятности входили здесь в социальный пакет медицинских услуг), никаких иных преференций от нее я не получил.

Перелом произошел после обеда четвертого дня, когда я, озверев от телевизионных "ноукомментов" с гей-парадами, скандально-оптимистических российских ток-шоу и бесконечного спорта, тупо смотрел по спутнику первую попавшуюся программу. Америкосы на русскоязычном канале транслировали с Арлингтонского кладбища помпезные похороны. Недавно назначенный вице-президент, какой-то Виктор Морган, человечек с фигурой пингвина и замашками итальянского сутенера, нес стандартную пургу про тяжкий недуг, безвременно вырвавший из рядов лучшего сына американского народа, чья безупречная служба на посту директора ЦРУ являлась образцом исполнения долга ....

Не успел я подумать о том, насколько политически своевременной, исходя из всего произошедшего, оказалась эта "безвременная" кончина главы пиндосской разведки, как дверь в палату отворилась и на пороге возник человек, которого я, ну никак не предполагал увидеть в качестве первого посетителя. В наброшенном на плечи белом халате и помятой черной морской фуражке. Той самой, моей фуражке, с катера!

За эти три месяца дядя Леша ощутимо посуровел и добрал седины. Его ленинский прищур потяжелел и не вызывал, как раньше, бессознательного доверия. Похоже и моему благодетелю-олигарху пришлось в те дни пережить немало интересных событий, где разбитый пулями катер и расхераченный мотодельтаплан вряд ли возглавляют список самых больших неприятностей...

Короленко подходит к кровати, по дороге прихватив кошачьим движением инвентарный профессорский стул. Осторожно, но крепко пожимает протянутую руку. С подозрением крякнув, садится на антикварную мебель. Снимает фуражку и кладет ее мне на живот:

– Это тебе заместо сока и апельсинов. Вертухаи здесь на входе лютее, чем на Владимирской пересылке. Дачки83 даже за "капусту" не пропускают. А раритет – пожалуйста, напялил и проходи ...

– Уцелела все-таки, – говорю, ощупывая подарок старого моремана. – Думал, утонула...

– Нашлись добрые люди, – усмехается дядя Леша. – Подобрали, обсушили, тебе велели вернуть. В качестве персонального талисмана.