Текст книги "Новые крылья"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Возвратившись полночи гулял с Мишей по саду. Вели задушевные беседы.

2 июня 1910 года (среда)

Это мой город пламенем плачет

Мой город серным дождем охвачен

Полыхает. Издыхает.

Растерзан, разрушен.

Внутренности наружу

Балками бил по темени

Виноватому племени.

Всё. Сгорел. Ни крестов, ни гробов

Кучка пепла и пара соляных столбов

А я там был счастлив, несмотря ни на что

И все без него теперь будет не то

В сердце моем печаль

Бесконечно жаль

Это был мой город, мой милый дом

Мой дорогой Содом

Племя Содомитов не вымерло. Отлучался же кто-то по делам из города. И они живут до сих пор. И у них родятся Мышата, слепые, но с отличным обонянием. И когда их ноздрей касается инстинктивно знакомый дух, вот хоть запах розовых духов господина Демианова, они вдруг прозревают и тут же превращаются в принцев, и тогда… О! То, что происходит с ними тогда, недоступно моему скромному воображению. Я не рождался мышонком и пьянящий запах не раскрыл моих глаз, скорее наоборот, их заволокло пеленой, сладостной, дымкой. Так я и пребываю теперь в блаженном ослеплении. Из чего может следовать, что я не из породы Содомитов. Я другой.

Что за странное влияние дачной атмосферы на Демианова? На даче он все время капризничает и пытается делать сцены. Довольно больших усилий стоит мне держаться с ним ровно и не уехать опять в город одному. Играли в карты. Мы с зятем опять выиграли, М. остался всем должен, я раздал за него почти весь свой выигрыш. Говорят, Анечка, проснувшись утром, звала меня, а вечером, когда ее укладывали, требовала, чтобы я пришел поцеловать ее, но ей не позволили.

Таня с Сережей ходили куда-то гулять и вернулись так поздно, что почти уже началась паника. Все вокруг уверены, что у них романтические чувства друг к другу. Не мистифицировала ли меня Таня, когда рассказывала свой тройственный идеал? Вообще выглядело убедительно и она сама и то, что она говорила.

3 июня 1910 года (четверг)

Уж давно у меня не было так, чтобы засыпал я, что называется «без задних ног», только коснувшись головой подушки. В театре очень уставал, и перед сном не думал ни о чем. А теперь все думаю, думаю, иногда и до утра замечтаюсь. Боже мой! Как хочется путешествовать! С друзьями, с приключениями. Как я устал от Петербурга.

А.Г. опять слег. Наверное, наелся раньше времени чего-нибудь непозволительного. Он давно покушался. Сборов за границу на воды, все же, не отменили. Я тоже исполнял кое-какие поручения в связи с отъездом. Как меня печалит, что придется расставаться с А.Г., а главное невозможность тоже путешествовать. Мы с М. о путешествиях только мечтаем, лежа на диване, а другие вот едут. Самое прекрасное, что есть между нами – вот эти мечты, когда, совсем отрешившись от действительности, мы грезим вдвоем сладко, самозабвенно. Такая близость тогда между нами, гораздо ближе Мишиной fatalité. Еще, когда смеемся. (Бывают у нас такие приступы хохота, почти беспричинные, особенно по ночам). Если бы, я уехал куда-нибудь, то в первую очередь вспоминал бы, как мы с Мишей хохотали. Это было бы для меня самым дорогим воспоминанием.

4 июня 1910 года (пятница)

Со всей откровенностью заявляю: я не ждал этого! Я хотел, я мечтал, я грезил, но никак не думал, что осуществится. Сидя возле А.Г. читал ему Мишины новые стихи, пересказывал современно-античный роман, немного балуясь, переиначивал демиановский сюжет и присочинял сцены, в которых героем Аполлон, продавший свою красоту и кифару Бахусу и поменявшийся с ним местами. Например, рассказывал, что Гиацинт и Кипарис пришли к нему музицировать, а он их флейты превратил в рожки для питья. И подобное, ни бог весть какое затейливое, но А.Г. смеялся от души. И вот он мне говорит (за точность передачи его слов я не ручаюсь, так это все для меня было как гром среди ясного неба): «Вы талантливы, Саша, вам нужно развиваться, Европа вам определенно на пользу пойдет. Ничего, скоро поедем». Я ошарашенный, еще не вполне уверенный, в том, что правильно понял его, отвечаю: «Как! Разве и я с вами еду?» А про себя думаю: «Не может этого быть! Неужели мне такое счастье!» Вернее, уж не знаю, что мне и думать, всё внутри заметалось. А Вольтер стал толковать, что я ему уже родной, что все мы, Митя и Дм.Петр. и я, как семья для него, и что он не сможет ни за что с нами расстаться, что Мити ему за границей будет недостаточно, Дм.Пет., тот точно из Петербурга никуда, а секретарь ему и заграницей будет нужен, так что я еду непременно. – «Помилуйте, Аполлон Григорьевич! Кому нужен за границей русский секретарь, да еще и языков не знающий? Мы там осрамимся». Он сказал, что языки за границей быстро выучиваются, что дело он мне всегда найдет и что, если понадобится, наймет еще секретаря иностранца, и для языков и для компании, чтобы я не переживал по пустякам, а собирался в дорогу. Поначалу я так и сделал, отбросил всякие сомнения и предался европейским грезам перемешанным с практическими дорожными соображениями. Но вдруг, как по голове меня ударило: «Миша!» Господи! Что же я скажу ему?! И как он останется? Положим, он не смог бы жить у меня дольше, чем дачный сезон длится. Наверное, переехал бы опять к своим. Но теперь, когда он так весел и счастлив, заявить, что еду с Аполлоном и оставляю его…

Придя домой, М. ничего не сказал, решил отложить разговор. И как температура больного в его стихотворении, то в небеса, то на дно скакали мои мысли от поездки к объяснению.

Еще я не уехал никуда.

Впижаме дома продолжаю вот валяться.

Роскошные чужие города,

О! Как вы смеете мне сниться и являться.

Побойтесь бога! Вам принять меня неймется,

Аон-то дома бедный, милый остается

5 июня 1910 года (суббота)

Вот теперь у меня есть тайна от Миши. Сколько можно хранить такую тайну? Рано или поздно всё откроется. Тот же Вольтер разболтает. Интересно, смог бы я уехать, ничего не сказав? А что? Послал бы телеграмму с дороги. Как хорошо было бы уехать тихонько, без объяснений, без слез и упреков. Но нет. Неизбежны ссоры, разочарования, обида, возможно даже разрыв. Если бы можно было ехать вместе! Я решил молчать, покуда само все как-нибудь не откроется. Так, может быть, хуже для меня, но подойти с объяснениями сам я не в силах.

Гуляли, писали, помогал М. с переводом. У меня словно камень за пазухой. Бедный милый Демианов! Но вдруг еще Аполлон совсем расхворается, а я уже объявлю. Нет, нет. Буду молчать.

Один заходил к друзьям. И у них не хотел рассказывать, но все же, проговорился, так как у меня об одном теперь мысли. Они очень рады за меня, и тоже считают путешествие мне полезным, немного жалеют Демианова. Сергей даже вызвался поговорить с ним, но я отказался от такой помощи. Я непременно должен сам объясниться. У меня совсем нет чувства, что я уеду, да еще далеко и, может быть, надолго. Совсем мне в это не верится. И что расстаюсь с Демиановым. Боже мой! Что ж я всё о нем? А мама как же?! И Таня. Как они останутся? Нет. Видно придется мне путешествовать только в мечтах. Их бросить здесь одних решительно невозможно.

Вечером я то и дело опасно заговаривал о Вольтере и его поездке на воды. Миша отвечал так, что было ясно: он ни сном ни духом. Такое его настроение еще крепче сомкнуло мои уста. Пусть уж само как-нибудь разъяснится.

6 июня 1910 года (воскресенье)

Вместе были в церкви. Больной, но бодрящийся Вольтер, меланхолично настроенный, но бодрящийся Миша и я со своим камнем за пазухой и тоже бодрящийся. О европейском вояже не заговаривали, строили планы для театра. М. и В. много спорили, но приходили к согласию, в конечном счете. Обедали у Палкина. Вольтер ел мало и потому слишком старательно потчевал нас с Мишей, так что мы до дурноты объелись. Впрочем, что до меня, то я всё глотал механически, мне не до смакования. В голове только одно: и так и эдак прилаживаю мысль о том, как оставлю всех своих, и никак не укладывается желанное путешествие в моем бедном черепе. Ведь вот и Вольтеру нужно будет объяснять, что решил не ехать. В конце концов, есть обязанности, не позволяющие покинуть Петербург. Но А.Г. добрая душа, он поймет, что я не могу думать только о себе. Я несвободен. Да. Нужно будет сказать Вольтеру.

А ведь Аполлон непременно что-нибудь придумает! И с Таней нужно поговорить. Она уже не маленькая, деньги я буду присылать. Но что я себя уговариваю? Разве не ясно мне, что невозможно? Ведь дело не только в деньгах, и мама больна, а Таня еще ребенок совсем, к тому же девушка. И Миша… Боже мой! Как хочется ехать и как всё меня не пускает! Вечером сказал М., что хочу поехать проведать своих. Ему на дачу не хотелось (почему он ее невзлюбил?) и он стал придумывать предлоги, чтобы остаться: перевод, переписка. А мне только того и нужно, поехать одному, спокойно переговорить с Таней о деле, может быть, и с Мишиным зятем даже, он человек практический и рассудительный, обязательно что-нибудь посоветует. Так я лежал успокоенный надеждой на то, что все мои мучительные сомнения кто-нибудь разрешит и делал вид, будто слушаю Мишины планы.

7 июня 1910 года (понедельник)

Странно, что Таня о нем подумала. Странно, что я не подумал о нем раньше. После смерти отца мы с дядей Витей почти не виделись. Но удобно ли будет обратиться к нему? В сущности, что такого я прошу, всего лишь навещать моих, чтобы они не оставались совершенно одни. Деньги я буду пересылать. Все же, он брат отца, пусть и сводный. Да, пожалуй, Таня права и к дяде Вите зайти не помешает. Мама, хоть и плачет в три ручья, но тоже уверяет, что поездка пойдет мне на пользу, что нельзя упускать такой случай и что они с Танюшей прекрасно справятся. Таня заявила, что и так собиралась кроме медицинских курсов пойти работать сиделкой. Но мне эта затея не по вкусу. Что же, Таня будет работать, а мама совсем заброшена? Мы все много спорили, каждый являл чудеса самоотречения и всё это для того, чтобы мне непременно ехать. Остался у них ночевать. К Мишиным на дачу не заходил, Таня тоже к ним не пошла, хотя обычно бывает у Сережи чуть не каждый день. – «Какой ты счастливый, что едешь! И как бы я хотела поехать с тобой». О! Если бы я мог взять всех! И ее и Демианова и маму. Но я не Вольтер и свиту позволить себе не могу. На счет же дяди Вити, Таня права, нужно обязательно к нему обратиться.

8 июня 1910 года (вторник)

Прямо от Вольтера, не заходя проведать Мишу, отправился на Александровскую к дяде Вите. Тетя Юля, увидев меня, даже всплакнула. Поила чаем, упрекала, что мы их совсем забыли. Вот странно, от них ведь тоже все это время почти никаких не было вестей, но я уж промолчал об этом. Дядя Витя поначалу был не очень мне рад, или с непривычки что ли, дичился, все же, я уже не тот гимназист, которым он меня помнит. Но потом, разговорившись, и еще наливочки тети Юлиной выпив, повеселел, и даже растрогался, вспоминая отца. Они слышали, что гимназию я бросил, это их же родственники устраивали меня в театр. Мой теперешний отъезд за границу очень их удивил, я бы даже сказал, обескуражил. Но, оправившись от изумления, тетя Юля стала заверять, что мои не останутся без присмотра, что она будет бывать у них, если нужно, ежедневно, что дядя Витя сделает для Тани всё, что они попросят своего доктора заходить к маме. Дядя Витя на все это молча и довольно сдержанно кивал, но не возражал, однако. В конце концов, встреча с родственниками, тети Юлина восторженность и дяди Витина сдержанность, создала у меня впечатление, что большие надежды возлагать на них не нужно, но в случае крайней нужды мама и Таня вовсе без поддержки не останутся. Теперь, когда за своих я более или менее успокоился, сердце снова защемило при мысли о Демианове.

Милый мой писатель дома. Тихонечко работает. Ничего не подозревает.

Дома в нашем кабинете

Так уютно лампа светит.

Над столом худые плечи.

Тихо-тихо. Это вечер.

Ты пиши, а я молчу,

Я мешаться не хочу.

Я о чем-нибудь мечтаю,

Или твой роман читаю,

Жду, пока ты обернешься

От стола и улыбнешься.

Пиджаки и лампу прочь.

Значит, наступила ночь.

Смех и шепот до утра,

Наша нежная игра,

Руки, губы – все сплелось

Еле-еле улеглось.

Птичка за окном поет –

Это утро настает.

Вместе кофе или чай.

Что приснилось? Отвечай.

Словно не видались год,

Разговоров полный рот.

День. До вечера опять

Нужно каждому бежать.

Но, вернувшись, в кабинете

Вижу, снова лампа светит.

Снова тонкое плечо

Ночью будет горячо.

Наше милое житье –

Утешение мое.

И боюсь себе представить,

Как смогу тебя оставить?

9 июня 1910 года (среда)

Ах, как хорошо, что Миши не было дома, он ходил стричься и бриться. А к нам приходила тетя Юля. Она-то решила сделать маме визит, т.к. во время моего посещения настроилась по отношению ко всем нам добро и покровительственно. А тут такой конфуз – она приходит, а наши на даче. Да еще я не стал разъяснять, что всего лишь скромный уголок для них снимаю и тетя Юля очень удивлялась. Сами-то они еще месяц будут в городе из-за дяди Витиных дел. Очень хорошо, что она Мишу не застала. Не потому, что я его стесняюсь, скорее наоборот, тетя Юля столько бы всего при нем наболтала, и откладываемое мной объяснение сделалось бы не просто неизбежным, а приобрело самые нежелательные формы. Тетя Юля рассматривала тетради Демианова. Я, насколько мог, препятствовал ей в этом. Наверное, она подумала, что это мои, хотя вряд ли поняла хоть что-то. Я обещал еще к ним зайти. Кое-как выпроводил, делая вид, что должен идти. Вообще-то мне и вправду нужно было идти к Вольтеру, но, надеюсь, тетя Юля, все же, не подумала, что я именно выпроваживаю ее. И еще остается надеяться, что после такого визита она не остынет в своем желании покровительствовать маме и Тане. И как повезло в том, что Миши не было дома!

А.Г. чувствует себя лучше. Я спросил у него совета, как мне быть с Мишей. Он, как и Сергей, предложил сам ему все сказать. Я, конечно, отказался. Что мне проку, если Аполлон объявит Мише о моем отъезде. Вот, если бы он и его пригласил. Но просить об этом Аполлона я не решусь, а сам он что-то не догадывается. Хотя мог бы. Если бы он был влюблен в меня и хотел от Миши увезти, тогда другое дело. Но я для него нечто среднее между воспитанником и слугой, как Лиза у старой графини из «Пиковой дамы». А Миша ему, все же, хороший старый друг. Почему бы не пригласить его? Или мне не стесняться, да намекнуть Вольтеру? Вдруг получится? Но я робею.

РАЗве могу я теперь веселиться?

ЛУКАво таиться от тебя пришлось.

ЛЮдям чужим ходил открыться,

БОльше сил ни на что не нашлось.

ВЬется на лбу непослушный локон.

БОюсь подойти и убрать на висок.

ЛЬется на стол мягкий свет из окон.

ОТъезда наступит когда-нибудь срок.

ЧАсто тревожное сердце колотит.

Язнаю, что ты всех милее и ближе.

НИкто не утешит ни духа ни плоти,

Если тебя никогда не увижу.

10 июня 1910 года (четверг)

Мне нравятся акростихи, но иногда они похожи у меня на Танино детское вышивание – спереди красивый цветок, а сзади нитки кое-как напутаны. Но все равно мне нравится их писать, больше, чем просто стихи, они похожи на рукоделие – придумать рисунок и петли заделать, вот только аккуратно заделывать петли иногда не хватает сноровки.

Были с Мишей на колокольне у П. Там, как всегда, большое собрание. В наше время революций, обществ и кружков только выйди из дома, да что там, и из дома не нужно выходить, чтобы примкнуть к каким-нибудь истам. И что примечательно, слишком уж многие примыкать не хотят, а желают непременно создать свое общество и чтобы уж к ним присоединялись. Вот и на Колокольне теперь тоже задумывается очередное литературное общество. И Миша принимает живейшее участие, он один из основателей. Я не одобряю этого. Впрочем, прошу прощения, кто я такой, чтобы не одобрять его, но мне неприятна эта суета и несимпатична. Я понимаю, все его ровесники уже литературные патриархи и каждый провозгласил свое направление в поэзии, чуть ли не свою школу. Он тоже должен что-нибудь такое объявить. Он тоже думает, ищет формы и лелеет свою идею. Только при чем тут Петров? Зачем обязательно с ним связываться? Разве они единомышленники? Миша ни на кого не похож. Он единственный, уникальное явление. Может ему бы даже больше пошло оставаться в стороне. Зачем ему сбиваться в кучу с людьми не понимающими, не чувствующими его? Но я молчу, не мешаю. Отчасти потому, что вмешиваться бесполезно, отчасти, потому, что понимаю, эта суета с обществом создает ощущение полноты жизни, бодрит и молодит его. Он так увлекся составлением устава. И раздражается, видя, что я почти безучастен к их новой затее.

У Петрова один человек, я, к сожалению, не запомнил его фамилии, что-то на Т, кажется, очень весело рассказывал библейские истории, при этом поясняя всё живо и довольно остроумно. Среди них была одна, которой я почему-то не помнил, и даже не поверил, что в самом деле так всё написано, думал он присочиняет, но, придя домой, специально нашел это место и убедился. Действительно, всё как говорил этот Т. А рассказывал он про любовь Давида и сына царя Саула Ионафана. Странно, что я совсем не помнил этой истории. Должны же мы были учить в гимназии. И как учитель Закона Божия объяснял, не помню, должен же был он что-то говорить об этом. Неужели пропустил?

душа Ионафана прилепилась к душе его, и полюбил его Ионафан, как свою душу.

Ведь прав, действительно, Т., что еще могло быть между ними, как ни тот самый союз, который связует, к примеру, меня и Демианова.

Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу.

И то, что было меж ними, даже самое сокровенное фактически описано. Куда уж яснее.

И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой.

Т. прав был, когда говорил: «Он разделся, и ясно, для чего он разделся. Зачем бы еще?» И главное, что все вокруг об этом союзе, видимо, знали. Саул вот знал, и не одобрял очень.

Тогда сильно разгневался Саул на Ионафана и сказал ему: сын негодный и непокорный! разве я не знаю, что ты подружился с сыном Иессеевым на срам себе и на срам матери твоей?

Что это может быть за дружба такая на срам матери? Иначе трактовать нельзя. Это очевидно. Но вот что я нашел уже сам и о чем Т. не упоминал:

И сказал Ионафан Давиду: иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: «Господь да будет между мною и между тобою и между семенем моим и семенем твоим», то да будет на веки.

На меня это произвело сильнейшее впечатление. Я придумал и решил, мы сделаем то же.

11 июня 1910 года (пятница)

В последнее время Мишу слишком часто и слишком бесцеремонно ругают в газетах и журналах, и кое-кто из его прежних товарищей к хулителям примкнул. Он очень переживает. Каждая шпилька ему больно в сердце вонзается. Так что, я до известной степени начинаю радоваться, что он занялся этим новым обществом, пусть отвлечется. Невозможно жить, видя, что кругом тебя враги, естественна потребность окружить себя друзьями. Я уж даже и не против П.

Навещали на даче всех своих. Выехали рано, по дороге немного ссорились. Миша упрекал, что из-за меня он почти никого не видит и не ходит никуда. Я возмущался такими упреками, разве я мешаю? Он же сам хвалил домашнюю жизнь тихую и уютную. Но приехали уже, разрешив все недоразумения, и помирившись. Явились как раз к завтраку. Там и Таня моя сидела. Сережа ее изводил всем на забаву. Оказывается, она снова увлеклась своими медицинскими книжками и теперь зубрит анатомию.

– Как же нельзя говорить мозги?

– Мозг один.

– Ты же сама сказала, и продолговатый мозг есть и средний и еще какие-то, стало быть, мозги.

– То, о чем ты говоришь, не понимая, это отделы головного мозга, он один.

– Почему тогда не называется продолговатый отдел? А именно мозг, значит все вместе – мозги. А ведь есть еще и спинной, стало быть, точно мозги.

– Глупый!

– Мозги, мозги!

Бедная Таня злилась всерьез, но я смеялся вместе со всеми, не над ней, конечно, над Сережей. Иногда мне очень жаль, что Таня не мальчик. Впрочем, до сего дня в последний раз я жалел об этом лет в десять. После завтрака все пошли гулять, а мы с Мишей поехали в Полихино. Он тогда уже знал куда, но еще не наверное знал зачем. Часть дороги пришлось идти пешком, поэтому прибыли как раз, когда священник обедал. Но, несмотря ни на что, он тот час послал за дьяконом и псаломщиком. Отслужили молебен, только для нас двоих о начале дела Михаила и Александра. Возвращались домой торжественно и тихо, почти не разговаривая. О том, что скоро еду с Вольтером я сказал ему перед сном, в минуты нежности. Он ничего не ответил, отвернулся и заплакал. Я стал, было, уговаривать, но что тут скажешь? Засыпая, я всё твердил как молитву: «иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: "Господь да будет между мною и между тобою и между семенем моим и семенем твоим", то да будет на веки».

12 июня 1910 года (суббота)

Ехали домой печально. Приехав, сразу получили журнал с фельетоном опять против Миши. Что это они взялись? К Вольтеру со мной он не захотел пойти, остался дома, расстроенный, с красными глазами. Я скрепя сердце потащился к Аполлону. Свое твердое намеренье поговорить о Мише не осуществил, не было никакой возможности. Да и А.Г.-то почти не видел – целый день промотался по поручениям.

Дома тишина. М. пришел поздно от Петрова и сел работать. Дуется, конечно. Но что я могу?

13 июня 1910 года (воскресенье)

У А.Г. застал Ольгу. Расцеловались. Она смеялась, болтала без умолку, спрашивала про Таню, ответов почти не слушала, как-то сама себя оглушала. И, вот так сюрприз! За всей этой болтовней выясняется, что она тоже с нами едет. Ну, без Мити нельзя, это точно. Меня берет – еще как-то можно понять. А Ольга-то ему там зачем? Впрочем, она может быть сама по себе, так сказать, рядом с обозом пойдет. От Вольтера вышли с ней вместе. И хотя мне нужно было еще в два места заехать, поехал с ней к ней домой. Так как-то само вышло. Были близки. Ольга с какой-то болезненной неистовой страстью, (не случилось ли у нее чего?) я – с почти безразличным спокойствием, все время, не забывая о своих заботах. Ольга сказала, что я слишком холоден, без упрека, так только заметила. И я, разнежившись в мягких объятиях, излил на нее все свои тревоги и сомнения. О том, что не знаю, как оставлю родных, о том, что мучаюсь совестью, бросая Демианова одного в непонятном положении. О том, что всегда мечтал путешествовать за границу, а теперь вот боюсь и не хочу ехать. Временами на меня находит такая тревога и страх перемен, что, кажется лучше остаться совсем и успокоиться. Ольга не стала утешать меня пустыми словами. А с особенной предприимчивостью, как всё, что она в этот день делала, разрешила все мои вопросы. Она уезжает за границу надолго, может быть года на два. Чтобы не зависеть от квартирных хозяев, и не жить с угрозой остаться на улице – мало ли что может случиться, мама и Таня пока могут переехать к ней на квартиру, которая все равно будет пустовать, и Ольга даже сама подумывала, кому бы ее оставить. Если за квартиру не нужно будет платить, их расходы значительно уменьшатся, и даже если я не смогу прислать денег, если деньги задержатся или пропадут, им, все же, будет возможно жить. А когда Ольга вернется, если нельзя будет нанять нашу старую квартиру, мои смогут оставаться у нее, пока не отыщется что-то подходящее. Это великолепно! Мне только руки целовать ей оставалось. Она сказала, что Вольтер столько тратит на своих врачей, что вполне уместно попросить кого-то из них навещать маму, пока нас нет. И что она сама поговорит об этом с дядей, или даже сразу с одним из его докторов, только сначала решит, к кому из них лучше обратиться. Я был на седьмом небе. Таниному поступлению она тоже обещала поспособствовать и взяла у меня их дачный адрес, чтобы поехать и самой переговорить обо всем с мамой и Таней. Вот так Ольга! Уж с этой стороны я никак не ожидал помощи. Что касается Миши, кто уж тут может помочь? Прямо домой не хотелось возвращаться. Он имеет вид смиренный, печальный, обреченный, об отъезде моем молчит, и это разрывает мне сердце.

14 июня 1910 года (понедельник)

Ходили с Мишей сниматься вместе на память. Потом он поехал к Петрову, а я, пришел домой и снова, совершив то же преступление, заглянул к нему в дневник. Что я испытал? Потрясение? Разочарование? Обиду? Нет. Ничего. Я, может быть, даже ожидал увидеть что-то подобное. Изменилось мое чувство к нему? Нет. Получил ли я право уехать спокойно без угрызений совести? Нет, нет и нет. Всё осталось по-прежнему. Есть другой. Но Миша для меня все тот же. И я почти не изменился, узнав. Почти не изменился. Это «почти», все же, значит перемену во мне, а, следовательно, и он для меня не может оставаться прежним, к чему себя обманывать. Смятенье чувств, опустошение, недоуменье. Вышел на улицу, ходил без цели очень долго, стараясь заблудиться, но ноги сами собой в знакомые места заворачивали. Вот лошадь, существо невинное, с нее на мостовую яблоки падают, а она идет себе дальше, оставляя их на дороге со спокойной совестью. Разве стыдится она, что после нее нечисто стало, или что кто-то видел, как она эти яблоки свои роняла? Разве задумывается, что нужно бы отойти в сторону и там облегчиться, без посторонних глаз и чтоб не запачкать ничего? Она просто продолжает бежать, походя, совершая свое нечистое дело и при том оставаясь невинной, такой невинной, что упрекнувшего ее, пожалуй, сочтут сумасшедшим. Может, и я сошел с ума немного. Вот и люди бывают, как эта лошадь. Не задумываясь, они как лошадиные яблоки оставляют за собой измены, ложь, двойную жизнь и ничто к ним не пристает, сохраняя их чистыми, совершенно невинными. Да полно, что я? В их исполнении измена не зовется изменой, а ложь ложью, все это имеет другое названье, так же, как я лошадиное г. сейчас яблоками назвал, или, может быть, вовсе никак не называется, лошадь же не называет свои дорожные остатки. Все натурально. Хотел бродить дотемна и явиться поздно, но как назло время медленно тянулось, ходить просто так надоело, и все еще было светло. Зашел к Вольтеру. У него чуть не расплакался. Разве я не понимаю, поэту нужно вдохновение, постоянное ощущение романтической влюбленности, желание обладать недоступным. А я что? Скучный зануда, к тому же давно завоеванный.

Пришел поздно, как и хотел. М. дома. Сам заговорил со мной о сборах и дорожных покупках. Я предложил ему поговорить с Вольтером, о том, чтобы ехать вместе, но он ответил, что у них совсем не те отношения, что он не может напрашиваться, вот если бы Аполлон сам позвал, он бы еще подумал. А если я попрошу Вольтера, будет еще хуже, это выйдет, так как будто я за него напрашиваюсь.

15 июня 1910 года (вторник)

Ходили с М. по магазинам. Потом зашли к художникам. У С. ошеломляющие новости о Мышонке. Вся семья потрясена невероятным событием: Алеша сбежал предположительно на Кавказ с каким-то своим знакомым офицером. Ищут, пока безрезультатно. Теперь уж, несомненно, Демианов был прав, я проиграл пари. Вот так мальчик! То-то я смотрю, давно от него ничего не было. Впрочем, если всерьез задуматься, все это ужасно и может стать непоправимо. Тот человек, кто он? Как не испугался увезти почти ребенка? Что это? Любовь? Преступление? Болезнь? Пересудов и споров нам с Мишей на целый день хватило и осталось еще, так что, собственные огорчения на время остались без внимания.

16 июня 1910 года (среда)

В последний раз навестил своих. Мама плачет. Таня немного надута, но изо всех сил делает вид, что держится как обычно. Ольга уже успела у них побывать. В августе они переберутся к ней на квартиру. Все же, страшновато их оставлять. Ходили на реку. Я, сидя на берегу, вдруг, как очнулся: что я здесь делаю? Душа моя давно уже уехала и издалека удивляется, где это задержалось тело? Страхи, сомнения – как глупо. Разве я могу здесь оставаться? Теперь, даже если Вольтер, вдруг, передумает, уеду все равно.

17 июня 1910 года (четверг)

Прощальный ужин у Вольтера. Всё как прежде. Много гостей, много еды и вина. Дым, шум, гам, пьяная неразбериха, милый сердцу содом. Как прежде, как до болезни. Кажется, так давно было все, что до болезни. Здоровый веселый Аполлон и поездка в Москву. Словно год прошел, а не месяц. И вот все возвращается на свое место. Я, как Иван Царевич, сбежавший с царского пира, чтобы сжечь лягушачью кожу, под шумок уехал домой. Не сразу, почти уже отчаявшись, и готовый остаться ни с чем, все же, нашел что искал. Положил на самое дно чемодана, под белье и сорочки, уничтожил следы беспорядка, прямо скажем, не очень тщательно, так как был порядочно пьян, да трезвый, вероятно и не решился бы на подобную вылазку, и уехал снова праздновать прощанье. А о том, что сделал, не знать, не думать, не вспоминать до поры. Будет еще время и раскаяться и поразмыслить и все оценить.

18 июня 1910 года (пятница)

Миша не надут, даже весел. Помогал собираться. Неужели ему безразлично, что расстаемся? Ни упреков, ни сцен, ни жалоб. Так это на него не похоже. Приходили за багажом. Потом я пошел к Правосудову проститься, а он не знаю куда, не хочу знать. Что было бы между нами, останься я еще хоть на месяц? Зачем об этом думать? Правосудов поил чаем. Он тоже собирается уезжать, как закончат с Кошкой. Но не говорит куда, интригует. На прощание обнялись. Он сказал, что жалеет, что мы так недолго были знакомы. Я набрался смелости и поцеловал его в губы.

Заглянул к А.Г., но сам он спал, а вокруг такая была суматоха со сборами, что я решил не мешаться. М застал дома. Все-таки я несправедлив к нему. Конечно, он переживает и глаза красные. Бедный, милый. Снова сделалось жалко его до боли в сердце.

Милей и дороже мне нет никого.

Имя твое на губах постоянно.

Шепчу и пою и смакую его.

Ах, как оно сладко и терпко и пьяно!

19 июня 1910 года (суббота)

В последний момент выяснилось, что Ольга не едет с нами, а сама по себе. В другой день и в другое место. А.Г., заметив, что я расстроен, сказал: «Не грусти, Саша, Европа такая маленькая, еще не раз там столкнемся». Вряд ли это так. Конечно, он привык разъезжать туда-сюда, но теперь-то мы будем сидеть на одном месте, лечить его печень. Как я мог подумать, что и Ольга тоже с нами. Разумеется, ей будет скучно в санатории. Любопытно было бы знать, куда отправляется она и с кем. На вокзале были Правосудов, Дмитр.Петр., знакомые Вольтера. У Миши разболелась голова, и он остался дома. Уходя, я поцеловал его глаза, щеки и губы. Он почти не отвечал мне – слишком болела голова. Так и остался лежать, худенький, одинокий, бесконечно дорогой. Несмотря на то, что выходил с саквояжем, ощущения, что не вернусь скоро, что покидаю дом надолго, не было. Ничего торжественного в душé, ни особенно радостного, ни печального, почти равнодушие. В буфете пили чай. Вольтер хвалил мой наряд. Я сказал, что это Михаил Александрович помогал выбирать костюм. И тут он заявляет: «Да. Жаль, что Демианов не едет с нами». Как будто его кто-то звал! Я хотел даже вслух сказать, мол, вы его, Аполлон Григорьевич, не приглашали, но Вольтер уже отвлекся на другое, и стало неуместно. Напившись чаю, перецеловавшись со всеми, пошли устраиваться в свой вагон. В нашем 1-м классе поначалу кроме нас никого не было. Кондуктор приходил взять билеты, поляк, наверное, по-русски говорит хорошо, но с выговором, впрочем, не неприятным. Миша бы тут отметил, что лицом он тоже хорош. Мой бедный, милый, покинутый Миша. Неужели все кончено между нами?