Текст книги "Новые крылья"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

С утра отправились с женой в гостиницу к П.-С., там позавтракали. Объявили ему, что задержимся еще в Петербурге. Разумеется, он не был доволен, но много не возражал. Ему нужно возвращаться домой, к своим делам в банке, а в Италию мы все равно без него поехали бы, да еще и поедем, задержка только ради мамы.

Весь день почти провели в гостинице. На улице душно, пыльно. Да и Анне с отцом нужно побыть вместе, пока он еще здесь. Ночевать уехали «к себе» в Ольгины апартаменты. Знала бы Ольга! Да может она и знает, у нее свой осведомитель.

23 августа 1910 года (понедельник)

Мы так распределились: после отъезда отца Анна с мамой уедут на дачу, я перееду опять на старую квартиру, а Татьяна пока остается. Я немного обижен на сестру и обескуражен ее позицией, но вида стараюсь не подавать. В конце концов, она даже в каком-то смысле пожертвовала собой, уступив Анне свое дачное место. Втроем им было бы тесно, а Анне нужен здоровый воздух. Заходил в «Кошку». Никого. Все закрыто. Заезжал к А.Г. на квартиру, там тоже никого, кроме Маруси, не застал, да и она приходила только прибраться. Дмитр. Петр. живет на даче у родственников, взял у нее адрес, нужно бы заехать. Написал Вольтеру, что женился, что в Италию собираемся, куда он так стремился, бедняжка. Как там его здоровье и как-то он лечится?

24 августа 1910 года (вторник)

Провожали папу Сури. На прощание он расцеловал нас и прослезился. Татьяна недалека была от истины, денег он нам оставил более чем достаточно. Надо бы только суметь умно ими распорядиться. Между мной и Т. некоторое отчуждение, но с Аннет они, как ни странно, прекрасно ладят. Милая добрая моя Анна! Я не перестаю на нее по-хорошему удивляться. Она так ласкова со мной и с мамой. Страдая от духоты, бодрится и виду не подает. В чужой стране, с чужими почти людьми, в непривычной совершенно обстановке, да еще и в таком положении. Я когда думаю об этом, такая нежность меня охватывает чуть не до слез. Милая девочка, бедняжечка моя! Как ей, должно быть, тяжело и как она держится прекрасно! Я, может быть, стал немного слишком суетлив, стараясь все время, хоть чем-то ей помочь. Мама умиляется на это. Возможно, со стороны кажется, что я страшно влюблен и, сбиваясь с ног, угождаю обожаемой супруге, но это другое.

25 августа 1910 года (среда)

Перебирались на дачу. Мама с Анной с утра уехали на поезде одни, а я занимался вещами. Таня мне помогала. Пока укладывались, болтали довольно весело, но простились сухо. Я холодно сказал, чтобы она не волновалась, что я постараюсь всё уладить. Она холодно ответила: «Я надеюсь».

На даче чувствуется, что дело уже к осени – не то, что в городе. К вечеру прохладно и на деревьях очень много желтых и красных листьев.

Поздно вечером пили чай на террасе. У нас уже и без Италии настоящий медовый месяц. Все друг с другом ласковы, предупредительны и милы необычайно.

26 августа 1910 года (четверг)

У наших хозяев, как раз кстати, еще одна комната освободилась, так что, места нам теперь всем хватит. Мама с Анной, на которую я не перестаю удивляться, взялись варить варенье из яблок. А меня отправили за грибами. Ладят они прекрасно, мама называет жену Анечкой, всё время сбиваясь на Танечку.

Нам с Анной хорошо на даче. Вечером лежали обнявшись. Она сказала, что ей вовсе не хочется никуда уезжать. Я спросил, так ли она представляла себе свое русское житье? Она рассмеялась: «совсем нет». Ей виделось нечто вроде швейной мастерской из романа Чернышевского. В Италию, все же, придется ехать. Я не могу разочаровать Пэр-Сури.

27 августа 1910 года (пятница)

Утром ходил за грибами. Днем ничего не делал. К вечеру, когда жара спала, отправился пройтись. Признаться честно, не совсем без намерений. Не то что бы я очень хотел кого-то встретить, но, разумеется, не исключал такой возможности. Нарочно пошел в сторону станции. И опять-таки не могу сказать с уверенностью, нарочно чтобы встретить кого-то, или же напротив, нарочно чтобы никого не встречать. Я его издалека увидел и издалека уже понял, что человек незнакомый и беспокоиться не стал. А он, приближаясь ко мне, поздоровался и спрашивает:

– Где дача Панферовых?

Вот те на!

– Пойдемте, – говорю, – провожу.

Интересно, к Демианову он или к зятю? Вот будет сцена, если сейчас я явлюсь с его знакомым. Я так оторопел, что не подумал ни о чем расспрашивать. Шел молча, только про себя раздумывал. Но тут он сам заговорил:

– Вы в другую сторону шли. Я вас не затрудняю?

– Ничего. Я просто гулял.

Потом решился:

– Вы, – говорю, – к господину Демианову?

Он, как мне показалось, обрадовался:

– Да! Почему вы знаете?!

– Я не знаю, я только спросил.

– Вы знакомы?

– Да.

– Простите за любопытство, не по литературной ли части?

– В некотором роде. Но я больше не занимаюсь литературой. Я вас дальше не буду провожать, вон там их дача.

– Простите, не могли бы вы… мне, видите ли, лучше будет, удобней, если я с его знакомым приду. Так вот, не могли бы вы мне в этом содействовать. Я господину Демианову не был представлен, знакомые посоветовали ему стихи показать.

– И очень хорошо, покажите. Я-то вам на что?

– Да так, знаете, ловчее. А то является человек неизвестный, нежданно-негаданно, а вы все-таки коллеги. Простите, я не представился, Пронин, Игорь.

Я назвался и пожал ему руку.

– Вы не подумайте, что я примазываюсь. Но, если вас не затруднит, сделайте такое одолжение.

– Пойдемте. Только как бы мое присутствие вам все дело не испортило. Вас кто послал к Демианову?

– Сейчас, знаете, все на дачах собираются. На той неделе был у одних – художники, артисты. Вот там и посоветовали. И адрес дали.

– Я, видите ли, недавно из-за границы, и сам Михаила Александровича давно не видел, но слышал, что он, вроде бы, не бывает здесь, на даче.

– Ну, нет, так нет. Вы тоже стихи пишите?

– Я же сказал вам, что больше этим не занимаюсь. А вон и Михаил Александрович.

Как только я Мишу заметил, мой рот сам собой в улыбке растянулся. Иду и улыбаюсь. И не могу ничего с собой поделать. Попробовал насильно заставить себя перестать улыбаться – не вышло. А он, увидев меня, выразил удивление и растерянность, и руками развел, не с досадой – радостно. Так, приближаясь друг к другу, мы улыбались, улыбались, улыбались. И он сказал наше «Tiens! C’est vous?!», принялся расспрашивать, какими я тут судьбами, про Вольтера, а я всё стоял и улыбался ему как дурачок. Потом вмешался Пронин, стал представляться, объясняться и извиняться. М.А. им занялся. А мне шепнул только: «Позже поговорим», и руку пожал.

Сестра его мне страшно обрадовалась, усадила поить чаем с яблоками, расспрашивала про заграницу, в общем, встретила как родного. Весь вечер, пока Михаил Александрович не спровадил гостя, я провел, болтая с его сестрой и играя с детьми. Мне всё никак не удавалось найти хороший предлог, чтобы уйти к своим, которые, наверное, уже забеспокоились. Наконец, Пронин ушел. В кромешную темноту, но его никто не удерживал. И тут уж мы с М.А. уединились. Я чувствовал себя неловко, а он так искренне радовался мне, чем еще больше смущал. Обнял, поцеловал. На поцелуи я почти не ответил.

– Милый Саша. Отвык от меня? А я соскучился ужасно.

Он гладил меня по голове, по щекам, а я, не отвечая на его ласки, всё лихорадочно соображал, что же сказать. И тут вдруг ни с того ни с сего стал признаваться в краже дневника. Рассказал, как эта тетрадка почти священной для меня стала. Он бросился целовать мне руки и всё шептал: «милый, милый», и по щекам его текли слезы.

На ночь я не остался. Побоялся испытывать мамино больное сердце. И хорошо сделал, потому, что дома уже экспедицию на мои поиски снаряжали. Пришлось объясняться, где был и с кем. Упреков не было. Мама с Анной только странно переглянулись, и все мы молча разошлись спать.

28 августа 1910 года (суббота)

М.А. явился не свет ни заря. Я, проснувшись, вышел на террасу, а там мама его чаем поит. Сердце моё не остановилось, как ни странно, такую легкость я почувствовал и безразличие ко всему. Будь что будет! Тоже наскоро выпил чаю и увел М.А. гулять. А жена еще не вставала.

Выходя с М.А. в калитку, я приготовился ко всему. И упреков ожидал и иронии, по меньшей мере, удивления с его стороны. Но ничего такого не было. Оказывается, мама только жаловалась на сердце и пеняла ему, что он не заходил к ним с Таней все это время. Вдруг я сам – не знаю, что на меня нашло, – полез в бутылку, стал дуться и упрекать его в том, что я еще не уехал, а он уже был с другим. Бедный М.А. вздыхал и оправдывался, он не хотел ссориться. И мы не поссорились. Зашли в лесок, улеглись на полянке. Целовались долго и сладко. И мысль одна была во мне: «Боже мой! Что же я делаю!»

29 августа 1910 года (воскресенье)

Трудно объяснить М.А., что я не могу целые дни напролет проводить с ним вместе. Почему же просто не сказать, что женат теперь? Я не знаю, как сказать ему это. Как долго здесь на дачах, где все друг друга не просто видят, а насквозь, можно хранить такую тайну? Пока М.А. ни сном ни духом. Он весел, беззаботен и счастлив. И снова влюблен в меня. А я – как на горящих углях. И ведь кроме М.А. есть еще Анна, с ней тоже придется объясняться. Меня же почему-то больше беспокоит, что скажет, что сделает и что подумает он. Нет, она мне вовсе не безразлична. А, может быть, я в ней даже больше уверен. Хоть она и говорила, что не понимает наших с М. отношений и возможно никогда не поймет, я знаю, что она мой друг. Может быть, единственный.

30 августа 1910 года (понедельник)

Есть только одно средство всё разрешить – поскорее убраться в Италию. Но мама!

31 августа 1910 года (вторник)

Таня приехала. К моему сожалению ее намеренья не изменились. На меня, вроде бы, больше не дуется. Но теперь я на нее досадую. В самом деле, если здраво рассудить, девушке в ее возрасте ехать одной за границу – дурь и блажь. Анна моя согласна со мной, и раз уж сестра непременно хочет ехать, то зовет ее ехать вместе с нами. Таня, конечно же, упрямится, говорит, что ее уже ждут в Париже. На меня иногда так найдет, что хочется кричать с досады: «Тебе безразличны мама и я, но это и для тебя самой может плохо кончиться!» Но я не кричу, держусь. Анна дала Т. адрес своих родителей в Лионе, велела без стеснения обращаться, если что-то пойдет не так. Думаю, ни за что не обратится. Будет лелеять свою гордость. Она очень переменилась. От той девочки, с которой я рос, и следа не осталось.

После завтрака ходили с Анной и с Таней гулять. Без нас был Миша. Оставил записку, зовет ехать куда-то в гости. Вечером я пошел к нему, но он уже уехал.

Анна моя так ласкова со мной, так внимательна и справедлива, что не мог я ей не довериться. Рассказал всё. Как снова встретил здесь Демианова, как не смог ему противиться и как не решился рассказать о ней. Она хотела знать, почему мне трудно объявить ему о женитьбе. Я и сам толком не могу объяснить. Тут всё. И наша с ним клятва и его история с Правосудовым, из которой Сергей вышел черным предателем, подлым мучителем и бог знает кем еще. Я распалился, заявил, что, в конце концов, вовсе не желаю ее впутывать, в эти отношения, что с ними нужно покончить, я это знаю и покончу, как только он вернется, я всё скажу ему. Она успокаивала меня, гладила по щекам совсем как он недавно. И предложила: «Если тебе так будет легче – не говори ему ничего. Мы можем выдать меня за дальнюю мамину родственницу или за Танину подругу, которая у вас гостит». Я горячился, доказывал, что она совсем не так поняла меня и что я не нуждаюсь в таких ее одолжениях. А она всё гладила меня и утешала.

– Скажи, что я жена твоего кузена.

– Нет у меня никакого кузена.

– Теперь есть.

– Ага, может, ты и кузена изобразишь?!

– А, что? И изображу. Ты же говорил, что я похожа на того мальчишку.

– Вот было бы здорово выдать тебя за него!

– Жаль, что ничего не выйдет, по мне уже слишком видно.

– Подожди!

Я бросился наряжать ее в свои пиджаки и брюки. И уверял, что совсем ее животик не заметен.

«Толстенький какой мальчонка у нас! Наверное, пива много пил, проказник!»

Хохотали и целовались и дурачились, так, что всех кругом, наверное, переполошили, потому что было уже за полночь, и кто-то нам в стенку стучал, а мама приходила нас угомонить. Как я был счастлив в эту ночь!

1 сентября 1910 года (среда)

Ночь была счастливая, но день за ней последовал ужасный. Слезы, упреки, стенания, мольбы, истерики. Мама отказывается верить, что ее маленькая девочка может вот так ее покинуть. Татьяна неумолима, даже жестока. Всё думали-гадали, как поступить с бедной мамой, на кого ее оставить, но не удосужились спросить у нее самой ни позволения, ни совета. И что тут началось, когда Татьяна объявила ей категорически! Я не знал куда деться. Видеть маму в таком безутешном горе – выше моих сил, но что я могу? Мама все время причитала, что ей не себя жалко, а дочку, и страшно за нее. Что за границей ее непременно обидят и даже погубят. Но нам всем было жалко только маму. Таня, конечно, плакала и обнимала маму и целовала, и утешала, но было понятно, что решения своего менять не собирается. Я испугался, что сердце мамино не выдержит. Силой уложили ее в постель. Анна утешала как могла, уверяла, что напишет родным и знакомым в Париж, что скоро мы все вместе туда поедем и мама тоже. Кое-как успокоили немного. Но это спокойствие только видимое. Что подумали о нас хозяева и соседи! Ночью хохочут – днем рыдают. Ну и семейка!

Перед сном лежали, тихонько обнявшись, шептались, отдыхали от дневных потрясений. Анна выпытывала всё о Демианове, я откровенничал, наверное, даже слишком. Вдруг меня осенило: боже мой, зачем я такое ей говорю! Я даже сел на кровати.

– Помнишь, ты сказала тогда о нас с Мишей: «Хочу понять и не понимаю». – Это всё еще так?

– Боюсь, что да. Но пусть тебя это не беспокоит.

– Не беспокоит?! Да разве я могу не беспокоиться? Как же я буду касаться тебя, такой чистой, простодушной? Ты добрая, наивная девочка. А я в сравнении с тобой развращенный, гадкий человек! Я чувствую себя растлителем, поругателем невинности. Словом, я ужасно себя чувствую. Я не имел права связывать тебя.

Она рассмеялась.

– Саша, дорогой мой! Ты только подумай, что ты говоришь! Ты взял меня замуж, развратную женщину, прижившую ребенка во грехе. Взял, чтобы прикрыть мой грех. Из благородства, чтобы спасти меня от, может быть, еще большего падения, и я для тебя чиста? В таком случае мы стоим друг друга. И ты для меня вовсе не грязен. Подумай так: я ваших отношений не понимаю, как же я могу судить о том, чего не понимаю, дурно оно или хорошо? Успокойся. Ты самый хороший для меня и самый чистый. Не думай о плохом. Всё уладится.

Она целовала мои глаза и уши и губы. И я целовал. И было сладко до боли.

2 сентября 1910 года (четверг)

Его нет рядом и мне легко, но вместе с тем тоскливо. Не нужно изворачиваться, выдумывать поводы, но в любой момент он будет здесь и объяснение неизбежно. Я и скучаю по нему, и жду своего разоблачения. Весь извелся. Что я скажу? Какими словами?

Пошел посмотреть, не вернулся ли он, а там Сережа, его племянник приехал. Сережа с порога заявил мне, что знает, к кому отправился Михаил, и тоже туда собирается, и меня позвал. Я отказывался, но он так настойчиво уговаривал, что я возьми и расскажи ему всё. Что женат теперь на Анне, что М.А. еще об этом не знает. Сережа посмеялся и пообещал меня пока не выдавать. Я в нем совсем не уверен, но это безразлично. Ходил провожать его на станцию. Там он все еще уговаривал меня ехать вместе, сулил превосходную компанию, но я твердо отказался. Садясь уже в поезд, Сережа сказал мне весело: «И чего ты так боишься? Она же не мужчина. Стало быть, за измену не считается». Я знаком попросил его молчать. Он знаками же уверил меня, что молчать будет.

Дома продолжение вчерашнего. Мама плачет. Анна хлопочет вокруг нее и утешает. Таня злится и стоит на своем.

3 сентября 1910 года (пятница)

Ну вот, наконец, осень взяла свои права. Дожди пошли, грибы во всю. Ходили с Анной, набрали уйму белых, промокли, но она довольна и, кажется, счастлива. Все-таки я виноват перед ней. Или нет? Не хочу больше жить с нечистой совестью. Приедет – объявлю ему всё.

Таня попросила поехать с ней в город, помочь. Мне и самому туда надо. Нужно разыскать Дмитр. Петр., справиться об Аполлоне, в «Кошку» тоже заглянуть.

Мама, вроде бы, понемножку успокаивается, чему Анна немало способствует. Вот так иногда задумаюсь, и как это ее отец согласился? Не понимаю. Может и правда, ну ее к черту, эту Италию и чего мы там не видели? Так хорошо нам здесь всем вместе.

4 сентября 1910 года (суббота)

Чуть свет выехали с Таней. Наши еще не вставали; мама спала, а Анну я заставил не беспокоиться. Дорогой долго и откровенно говорили. Даже с некоторой экзальтацией, и надо признать, не только с ее стороны.

Отправили багаж на вокзал. Таня поехала дать телеграмму, а я отправился на старую квартиру Вольтера. На удачу застал там Дмитрия Петровича, который приехал разобрать почту и дать распоряжения прислуге. Он стал меня расспрашивать, но выяснилось, что последними новостями он владеет, а не я, потому что от Аполлона ему уже несколько телеграмм пришло. Наш Вольтер со своими друзьями уже в Неаполе. Чувствует себя, вроде бы, хорошо, но об этом достоверно никогда нельзя знать. Поговорив с Дмитр. Петр. о делах и распрощавшись, никуда больше заходить не захотел, сразу к поезду поехал, чтобы засветло вернуться. Дорóгой представил Ап.Григ. с компанией в Италии, размечтался и так же сильно, как раньше не хотелось мне туда, теперь захотелось. У нас тут пасмурно и сыро, и скучно, а там у них море, солнце, чудесное беззаботное житье. Особенно дорога от станции меня в моих мечтах укрепила – чуть не по колено в грязи вывозился. Подходя к дому, издалека еще услышал громкую и оживленную французскую болтовню, да так быстро, что я не смог ничего толком разобрать. К тому же я удивился очень: кто бы это мог быть? Родственники что ли французские прикатили? Их от меня забор скрывал и малиновые кусты. Я остановился и прислушался. Немного успокоившись, я разобрал, что двое говорят, а то от неожиданности мне показалось их больше. Потом я понемногу стал разбирать смысл: говорят «о нем» и во всем друг с другом соглашаются. «Он такой, да сякой», – нахваливают. – «Да, да, он очень милый и добрый» (gentil et bon), «naïf un peu» [20]20
  Немного наивен (фр.)


[Закрыть]. – «Боже мой! Да это же они обо мне! И кто эти «они»! как же я сразу не узнал! Но нет! Быть того не может!» Я побежал к калитке, распахнул, а сердце так и колотится: «Неужели они встретились? Его вообще тут быть не должно, я не ждал его раньше четверга…». Так и есть – Анна и Демианов, Демианов и Анна стоят вдвоем возле малинки, щиплют пальчиками листочки и болтают. Странно конечно, что я сразу не узнал его голоса, вот что значит, не ожидал. Они оба повернулись ко мне и заулыбались и оба перешли на русский и все мы вместе пошли по тропинке к террасе. И Анна с Мишей продолжали болтать между собой, только теперь уж не обо мне, а так, о всяких пустяках, а я молчал какой-то ошарашенный и подавленный немного. Мне было ясно: он все знает. Скорее всего, и не от нее даже. И вся эта сцена – мнимое благополучие, и кажущаяся безмятежность, а объяснение и буря, и, возможно, полный разрыв еще предстоит.

Попили чаю. М. на меня почти не глядел, прочитал стихотворение новое, немного печальное, совсем не в его духе, как мне показалось, и пошел домой. Я не вызвался его провожать – струсил. Захотелось отложить объяснения. И у Анны мне ничего не захотелось расспрашивать. К тому же завтра такой тяжелый день.

5 сентября 1910 года (воскресенье)

До последнего не могли сговориться, как лучше поступить – ехать маме с нами на вокзал или нет. Да и Анне, на мой взгляд, не очень-то полезны все эти перипетии. Но, в конце концов, решили все вместе ехать провожать Таню. Мама не может не провожать – у нее сердце разорвется (как будто не разорвется от проводов), Анна не может оставить маму в таком состоянии (как будто я с ней не еду), а я бы и вовсе не провожал, но именно мне-то не ехать и нельзя.

Встретились с Татьяной, зашли в церковь все вместе. До поезда еще 3 часа, зашли в трактир перекусить. Мама все время плакала, у Анны тоже глаза на мокром месте, я и то еле сдерживался, так было маму жалко, Таня – ни слезинки. Разговоры всё одни и те же: «Куда едешь?! Зачем?! Осталась бы лучше в Петербурге». И те же всё возражения. Я очень боялся, что сердце у мамы не выдержит, но ничего, последние минуты она держалась почти молодцом, хоть и много слез пролила. Мы с Анной всю обратную дорогу держали ее за руки с двух сторон. На дачу сегодня решили уже не возвращаться, вернулись домой, то есть на квартиру О.И. Анна уложила маму в постель и до позднего вечера с ней просидела, уговаривая. Мне хотелось куда-нибудь уйти, хоть в «Кошку», или к знакомым кому-нибудь, к тому же Правосудову, но не решился их оставить. Мучительно думал о Демианове. Что и как между нами теперь? Неужели конец?

Для одного тебя я был поэтом,

Единственно тебя хотел хвалить.

Моим нестройным и смешным куплетам

Из всех один ты мог благоволить.

Анынче ни стихов, ни нашей дружбы

Нет. Без тебя какие там стихи?!

Окак мне трудно, и скриплю натужно

Втетради старой перышком сухим

6 сентября 1910 года (понедельник)

Проснулись поздно. То есть проснулись довольно рано, но долго не хотелось вставать. Бедная мама вообще всю ночь не спала. Я сходил в лавочку, купил чаю хлеба и колбасы. Спорили, стоит ли сегодня ехать на дачу, в конце концов, поехали. По дороге со станции встретили Его. Я его издалека еще заприметил и Анна тоже. Она обрадовалась, говорит мне: «Смотри, кто там идет!». Я ее радости не понял и не разделил. С напряжением ждал, все думал, как это будет. Как поравняемся с ним, как поздороваемся, как разойдемся? Метрах в трех-четырех, смотрю, и он, и Анна друг другу рукой машут, улыбаются. И мама ему улыбнулась, поздоровавшись, издалека еще начала рассказывать о нашем «несчастье». Остановились. Он, продолжая обращаться к маме со словами утешенья, молча, пожал мне руку. Я ответил на рукопожатие и почувствовал неловкость от того, что не знал, как долго могу удерживать его руку в своей. Постояли немного, пошли. И он пошел с нами в нашу сторону. Мама ему говорит: «А вы на станцию шли? Уже не пойдете?» Он ответил, что хотел узнать только, есть ли письма, и что все равно завтра нужно будет идти гулять. Зашли к нам все вместе. Пили чай М. и А. целиком были заняты утешением мамы, всё уговаривали ее, ласкали, рисовали радужные картины. Мне на минуту показалось даже, что меж ними какой-то заговор против меня. В этот раз я уж не оробел и когда он засобирался, вышел за ним, провожать. И что же? Вопреки ожиданиям ни сцен, ни упреков, ни истерик – ничего. Он спокойно и весело рассказывал, как в гостях побывал, кто там были знакомые и с кем из новых познакомился. Так до самой его калитки и болтали. На прощание он обнял меня и поцеловал в щеку, а я украдкой сунул ему в карман пиджака записку со вчерашним стихотворением. Так и разошлись.

7 сентября 1910 года (вторник)

Всю ночь почти не спал, всё думал. О нашем с Демиановым странном разрыве (что же это как не разрыв? Да и сам я не хотел ли того?), о том, как дальше будем жить с Анной. Что ни говори, а по окончании нашей ссылки, должны мы будем явиться в Лион, и мне придется поступить на службу в банк. Смогу ли я, справлюсь ли? И что случится, если Пер-Сури во мне разочаруется? Опять же Италия и мама. Одни и те же мысли по кругу.

Разбужен был звонким смехом. Анна смеется. И еще кто-то. Демианов! Что за странные игры у них? Неужели действительно заговор?! Вышел к ним. Оказалось М.А. уже успел сходить за письмами и наши захватил. Смеясь, рассказывал, как уговаривал отдать их ему. На шум и мама вышла. Нам с Анной пришло от отца. Тут же распечатали. Он сообщает, что уже нанял для нас квартирку в Сорренто и даже с врачом тамошним уже договорился, пишет, чтобы мы в Петербурге особенно не задерживались, пока Анна в состоянии еще перенести дорогу. А ведь действительно, ей потом будет тяжело, я как-то не думал об этом. Мама тут же разрыдалась, стала причитать над нами, что вот, мол, и мы ее покинем. М.А. ей говорит: «Как, разве Вы с ними не едете?!»

– Куда уж мне старухе, да еще с моими-то ногами.

– Вашим ногам там самое место. Лечебный климат. Море, солнце, горячий песок! Это вам в Петербурге вредно.

Тут и Анна стала убеждать маму, что ей непременно нужно ехать с нами, что скоро потребуется ее помощь и руководство, ведь надо же будет к родам готовиться. Мама, робко отпиралась, но было видно, что она довольна и растрогана и согласна. А я тихонько слушал их всех и думал, как это мне раньше сама мысль о том, чтобы взять маму с собой казалась невозможной? Решено, едем все вместе. Что касается Демианова, тут уж очевидно, они как-то с Анной сговорились.

8 сентября 1910 года (среда)

Про стихотворение Михаил мне ничего не сказал. Ох, чувствую, интерес у него ко мне потерян. И на женитьбу равнодушно смотрит, и стишки мои уже не нужны. Думаю, кто-то есть у него, кто ему теперь ближе. Мне от таких мыслей одновременно легко и обидно. Вроде бы я и доволен, что обошлось без истерик и скандалов, но в то же время ревную, что там скрывать. Ходили втроем за грибами, после этого обедали у нас. Потом он ушел, сказал, что провожать не нужно. Пытает он меня что ли?

9 сентября 1910 года (четверг)

Собирались съезжать, М.А. не видел, хоть и заходил к ним. Говорил только с его зятем, тот обещал помочь с переездом нанять людей и повозки, а за это он отправит на них часть своего скарба – у нас-то всего немного. Анна здорова, они очень сблизились с мамой. А после того, как Таня уехала, и мама не могла спать, она вообще перебралась ночевать в мамину комнату. Я чувствую себя заброшенным. Целый день слонялся как неприкаянный, сборам не помогал, а только мешал. Весь расклеился, подумывал даже приболеть слегка. Никуда вечером не пошел, лег рано.

10 сентября 1910 года (пятница)

Спозаранку пришел М.А., обещал проследить за погрузкой. Слишком долго уговаривать нас ему не пришлось, так что мы, позавтракав, отправились сразу на станцию. Я и он простились сухо, почти холодно. Зато с мамой и с Аней они расцеловались многократно. Что ж это такое!

В городе темно и слякотно, какое счастье, что скоро едем отсюда! Анна просилась со мной на вокзал, но мама ее не отпустила.

Очень скоро я уеду, очень скоро,

Я покину этот ненавистный город

И кого-то очень милого оставлю,

И, быть может, сожалеть его заставлю.

Вот проснется он однажды среди ночи,

До руки моей дотронуться захочет,

Позовет, меня – а я не откликаюсь,

Он, конечно же, всплакнет, раскаясь.

И напишет мне, что встретиться мечтает,

Что меня ему ужасно не хватает.

Впрочем, может, он и вовсе не заметит,

Есть я, или нет меня на свете.

11 сентября 1910 года (суббота)

Ездили с Анной в банк, получать отцовские деньги, а потом кататься, смотреть Петербург. В Эрмитаж заходили, но она там быстро устала и проголодалась. Обедали в ресторане. Когда на извозчике уже домой было ехали, я почему-то вдруг вспомнил… Справился, у жены о самочувствии, и получив удовлетворительный ответ, не стал сомневаться.

– Зайдем сюда ненадолго?

– Что это?

– Театр.

– Театр?

– Да. Я тут работал когда-то. Пойдем.

Я хотел объяснить швейцару, что пришел поискать товарища, но нас почему-то пропустили без звука, хоть я и не узнал привратника. Чтобы не выяснилось, вдруг, какое-то недоразумение я поспешил пройти поскорее в сторону мастерских и Анну за собой потащил. По пути встречались нам какие-то люди, некоторые даже сами со мной раскланивались, хоть я решительно не узнавал никого. Одного рабочего я спросил, здесь ли Кирсанов и где его найти, и тот мне указал, что меня почему-то удивило. И вот из темной складской весь в пыли на зов выходит к нам Кирсанов. Он мне страшно обрадовался, что меня крайне смутило, я пожалел, что пришел. Не понимаю, как я вообще до такого додумался. Он принес нам стулья, предлагал мне папиросы. Я представил Анну, как свою жену, сказал, что уезжаем на днях. Видно было, что он удивлен и завидует. Скажем прямо, не этого ли я добивался? Пригласил его зайти к нам, пока мы еще в Петербурге, сказал, что мама будет рада его повидать. Наконец Анне сделалось нехорошо от спертого воздуха и табачного дыма и мы, распрощавшись, вышли на воздух. Дома, разумеется, за нас уже тревога. Бедная мама, кажется, помешалась на Анне и на ее плоде.

12 сентября 1910 года (воскресенье)

Были в церкви всей семьей. Да. Нужно привыкать к праведной жизни. Грехи юности остались позади, они забудутся и стану я почтенным отцом семейства. В этой жизни не только Демианову нет места, но даже и мыслям о нем.

От Анны мне неприятный сюрприз. Объявила, что близость между нами считает вредной для ребенка, поэтому нужно прекратить. Так я был этим расстроен, чуть не до слез. Привык к ней ужасно. Но ничего не поделаешь.

13 сентября 1910 года (понедельник)

Проснулись часов в 5, а то и раньше. Никому не спалось. Мама вообще в панике, еще со вчерашнего дня, начала причитать, что день выбрали для отъезда нехороший. Несмотря ни на что, она взяла всё в свои руки, я как-то не ожидал от нее этого, отправкой багажа распорядилась, с прислугой рассчиталась, и так давала им указания, словно свой собственный дом на них оставляет. И на вокзале тоже всем сама командовала, да так ловко, по-деловому, как будто всю жизнь только и путешествовала далеко. И про болезни свои забыла, стала похожа на вдову-купчиху, которая по смерти мужа все хозяйство под свое руководство забрала. А мы-то с Анной только рады. Из-за маминой суетливой предприимчивости на вокзал, разумеется, прибыли слишком рано. Дома никто ничего не ел, сели в буфете попить чаю, но и то, не потому, что проголодались, а так только, время провести. Маме кусок не идет в горло из-за слишком большого возбуждения, волнений о поезде и багаже и желания устроить всё как можно лучше. Анна расхворалась слегка, тоже, наверное, на нервах. А на меня вдруг что-то такая тоска нашла, хоть бросай всё и беги. Только сейчас в полной мере осознал, что никогда больше не увижу Демианова, что виноват перед ним, что никогда не будет у меня друга ближе. Вспомнил, как мы жили с ним вдвоем тихонечко в нашей маленькой квартирке, а, может быть, и вовсе не было этого, а только мираж и мои фантазии. Сердце сжалось, кусочек булки отломил, да так и не смог положить в рот. И вдруг… боже мой! Я даже глазам не поверил, знакомая фигура всё ближе и ближе, потом знакомое, кажется, лицо и… Да, да! Сомнений нет, это он, Демианов собственной персоной. Неужели пришел проводить?! Я так порывисто вскочил ему навстречу, что опрокинул на столе чашки, подбежал, схватил за руку… а что сказать-то и не знаю. М.А. спокойно поздоровался, подвел меня к нашим, расцеловался с Анной и с мамой, присел к столику. Мама снова убежала куда-то там хлопотать. М.А. и Анна заболтали по-французски, а я просто сидел и смотрел на него, хотел насмотреться на прощанье. Объявили посадку, я весь внутренне напрягся, нужно же что-то сказать, как-то проститься, а я ничего не соображаю. Засуетились с саквояжами, М.А. зашел с нами в вагон, помог что-то занести. Мы с ним уселись рядышком на диванчике, он нахваливает вагон и Италию и жену мою, а я молча киваю, совсем мне грустно стало. Пришел кондуктор, спросил билеты. Анна, сказала по-русски: «Ну, всё, Михаил Александрович, теперь уходите». И почему-то оба они засмеялись.