Текст книги "Новые крылья"

Автор книги: Михаил Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Ап.Григ. обрадовался мне несказанно. Он меня никак не ожидал так рано, сам он еще хлюпает носом и поперхивает, но аппетит его никогда не страдает. Усадил меня с собой завтракать. Солнце светит в окна, на улице все тает, и заливаются птички. На праздничной неделе, вероятно, будет открыта наша выставка. Аполлон доволен. Выплатил мне жалование, на радостях и к празднику прибавил целых 5 р. Дмитр.Петр. уехал куда-то к родным на неделю. Мы вдвоем с Аполлоном сели разбирать счета. Потом писали письма. Так как не совсем еще оправился, я быстро устал и при первой же возможности поехал домой. По дороге зашел в лавку купить подарки всем своим. У нас Ольга, приехала навестить Таню, и меня, конечно, а я-то, не дождавшись, упорхнул. Ольга смеялась: «Вот так больной!» Девочки к Т. тоже заходят, но ей не до чего, совсем, бедняжка, расхворалась. Несмотря на усталость и легкий жар, я пошел провожать Ольгу. Погода прекрасная, если б не болезнь, гулять бы только и кататься. Ольга звала к себе, но я обещал в другой раз.

Миша бедный болеет, дома письмо от него. Нужно непременно навестить моего дорогого друга.

Т. меня беспокоит, я уже почти совсем здоров, а ей все еще очень плохо.

17 апреля 1910 года (суббота)

Тихо, по-домашнему разбирали с Вольтером счета и бумаги. Я пригрелся на солнышке, светившем в окно, и чуть не задремал. Пообедав, поехал снова хлопотать о выставке. У наших уже все почти готово, споры улажены. Картины, развешанные по стенам, смотрятся торжественно и солидно, совсем иначе, чем в мастерских.

Заходил к Мише. Жар у него не сильный. Лежит. Читал мне новые стихи. Изящные и благозвучные, как музыка. Кое в чем я узнаю себя, наши прогулки и разговоры. Все же, я ему не безразличен. Это мне как бальзам на душу. Мишина сестра дала нам чаю. Расспрашивала меня. Я рассказал о нашей выставке, она одобрительно кивала. Как пристально не смотрел я на нее, но так и не увидел меж ними сходства. Подкинули им Мишу, не иначе. Сестра относится к нему очень нежно, совсем по-матерински. А Миша любит покапризничать. Сережа заходил сидеть с нами. Миша мне самому пиджак покупать запретил. Вот весело выбирать будет вместе! Скорее бы уж он поправлялся.

Тане немного лучше, даже взялась нарисовать кое-что. Даст бог, завтра, в праздник мы все будем более или менее здоровы.

18 апреля 1910 года (воскресенье)

Солнце в окна, колокола звонят. Христос воскресе! Т. еще лежит, но, кажется, ей лучше, повеселела. Поздравив своих, поехал за М. Христосовались, поздравляли. Вместе с яичком вручил ему галстук. Он очень растрогался. После церкви поехали к Вольтеру разговляться. Гостей тьма, все целуются. То один, то другой садится к роялю, музыка и пение непрерывно. Стол ломится. Никогда еще у меня не было такого праздника, мы дома всегда скромно справляем. Мне даже стало немного грустно за маму с Таней, как они там бедные одни? Столько было гостей, что Ольгу я не сразу увидел. Подошел поздравить. Она и в губы тоже поцеловала. Я еле удержался, не сделав поцелуй глубже и не взяв ее за талию. Так сильна во мне, хоть и недавняя, а все же привычка. По выражению ее лица я понял, что она почувствовала мое желание. М подошел к нам, они христосовались. Он сказал, улыбаясь, несколько иронично: «Ах, да. Вы же знакомы». Ольга тоже улыбнулась и ответила ему в тон: «И очень близко». М. позвал к роялю петь. Он сел играть, пели романсы, потом он играл свои веселые песенки. Когда усаживались за стол, Ольга громко позвала меня по имени и указала место подле себя. Вольтер запротестовал, сказал, что я буду сидеть с ними. Ольга стала спорить. Меня это очень смутило. Наконец расселись все рядышком. Я между В. и Ольгой, Миша от В. по другую руку. Хлебосол В. потчевал нас с утроенной силой, без конца подливал мне вино, целовался, и, наконец, потребовал выпить с ним на брудершафт и звать его на «ты». Миша тоже был весел. Хоть пил он мало, а дурачился и чудил получше других пьяных. Сыпал стихотворными экспромтами, весьма фривольного содержания, говорил невероятные парадоксы, перегибался ко мне через необъятного Вольтера, то с одной стороны, то с другой, или старался обнять его и меня одновременно, на что у него, конечно, рук не хватало, и мы втроем чуть не валились прямо на стол. Когда я поглядывал на Ольгу, она улыбалась мне, но довольно сдержанно. Вопреки своему нраву, она не хохотала над нашими выходками, однако меня совсем не заботило, что Ольга такого поведения не одобряет, я веселился от души. То и дело она трогала ножкой мою ногу под столом, но я не очень-то обращал на это внимание, хотела она унять меня или просто скучала, мне было не до того. Напившиеся допьяна гости устроили веселую неразбериху. Кто о чем говорит, кто что поет, кто с кем пляшет – ничего не поймешь. Меня тоже утащили танцевать М. и незнакомая дама, мы кружились втроем, потом вдвоем с Мишей, потом уж просто всё вокруг меня кружилось. Курили прямо в гостиной, от чего всё казалось как в тумане, да и в голове у меня тоже не было ясно. Встав из-за стола, гости разбрелись по углам по всему дому, составились пары и кружки. Мы с М., совсем расшалившись, изводили Вольтера. Наряжали его, закутывая в дамские шали, и заставляли танцевать с нами. Несчастный Аполлон молил о пощаде и никак не мог от нас вырваться. Наконец, устав немного, и оставив В. в покое, мы с М. уселись в укромном местечке на диванчике. Курили, строили планы, он читал стихи и опять заявлял невозможные вещи, от которых я только глаза выпучивал. Он взял мою руку и надел на нее одно из своих колец. Еле втиснутое на палец кольцо никак больше не снималось, и М. увидел в этом знак, говорящий о нашей вечной дружбе. К нам подошла Ольга. М. сказал, что на козетке нам всем втроем не поместиться, я принес для нее стул и зажег ей папиросу. Некоторое время молчали. «Михаил Александрович, – начала Ольга, – зачем вам Саша, скажите на милость?» – «А он, что же, вам принадлежит?» – «Нет, но у меня есть глаза и совесть, я вижу, что вы непременно хотите им завладеть, вот я и спрашиваю, зачем вам Саша? Откажитесь. Для вас, мой дорогой, одной победой больше или меньше, роли не сыграет, а одна незагубленная судьба, быть может, зачтется вам свыше, вы же очень набожны, не правда ли?» Что это она такое? Зачем? Я просто не знал, куда мне деться, и повторял только тупо: «Оля! Оля!» Она оборотилась ко мне: «Саша, я не понимаю тебя. Разве не говорила я, «оставь их», а теперь скажу, «беги от них», иначе беда». – «Полно вам, Ольга Ильинична, – заговорил с улыбкой М., – Не я, так вы его погубите, и чем же лучше, что вы?» – «Я лучше. Я беру только тело, а душу оставляю в покое. А вы – ловец душ, Михаил Александрович, берегись его, Саша». Я готов был сквозь землю провалиться, М. улыбался спокойно и ласково. Ольга встала и пошла от нас. Бросив М. на ходу, что сейчас вернусь к нему, я побежал догонять О. Схватив ее за локоть, немного даже грубо, я заговорил взволнованно: «Что же ты, Оля! Что ты наделала? Зачем тебе вздумалось обижать его? Ты ничего не знаешь и ничего не можешь понимать. В конце концов, ты не имела права так с ним и со мной!» Она посмотрела устало, погладила по щеке и предложила оставить «этот содом» и уехать к ней. Я сказал что останусь. Возвращаясь к М., я увидел его уже вместе с Ап.Григ. и услышал как М. говорит Вольтеру раздраженно: «Подлая интриганка!» Заметив меня, они замолчали, но тут же Миша взял меня под руку, стал шутить и напевать, но мне уже не было весело. Растерянный, отрезвевший я безвольно предался в руки Аполлона, который стал опять поить меня и угощать сладостями. Сам того не желая, напился до бесчувствия.

19 апреля 1910 года (понедельник)

Очнулся еще затемно, часа в четыре, разбитый, с головной болью, и поехал досыпать домой.

Разбудил меня смех и веселые женские голоса. Это Ольга у нас, заехала навестить и поздравить Таню. Жалела очень, что Таня так разболелась, целовала ее и голубила. Я был сдержан, отворачивался и отвечал односложно. Все походило на то, что эти Ольгины нежности и мне отчасти предназначались. Смотри, мол, я бы и тебя погладила и приласкала, если бы ты вел себя лучше. Проводил Ольгу молча, только до извозчика. Когда она уехала, снова завалился спать. Второй раз разбудила меня мама. Миша приехал проведать меня и поздравить моих с праздником. Мама его угощала, они болтали без умолку, как хорошие кумушки. Потом сидели с М. у меня. Я был угрюм, сказал, что еще страдаю с похмелья, разговор не ладился, и М., наконец, ушел. Я обратно лег, на этот раз не сразу, но, все же, заснул опять. В третий раз проснулся уже под вечер. Приснилось мне все это что ли? И Ольга была, и Миша. По мне, так не видеть бы их обоих. Проклятое кольцо никак не снимается. Походил немного по комнатам, поболтал с Таней. Ей лучше, стала понемножку вставать. От нечего делать лег спать уже совсем.

20 апреля 1910 года (вторник)

Человек от Вольтера с запиской. Ждет меня к себе. С некоторым удивлением ощутил, как послание это вызвало во мне досаду и чуть ли не отвращение. Что если не ходить? Что если бросить всё и вернуться в театр? Впрочем, что мне театр? С каким удовольствием уехал бы я отсюда, отправился бы, куда глаза глядят, как можно дальше. Вот прямо сейчас встал бы и уехал, не собравшись даже. Если бы не мама и Таня! Я привязан к этому городу, к этой квартире, а теперь еще и к ним. Что я для них? И что они для меня? Если задуматься, что они вообще такое? Художники-поэты, эстеты-декаденты. Каково мое среди них место? Играют как с котенком, которого тискают и целуют, пуская в носик слюну, думая, что это доставляет ему удовольствие. Мучают и умиляются. А что же котенок? Рано или поздно и он должен выпустить когти, а то замучают вовсе. И все-то они меня насквозь видят, и каждый-то себе понимает, что для меня лучше. Они люди необыкновенные, они одарены свыше, уж обычный-то мальчишка, наивный и необразованный у них как на ладони. Что может быть в нем непонятного? Вот вам и объект для ваших тонких игр, занимайтесь. Вам тело, мне душу, а там видно будет, возьмем да поменяемся. Тьфу, мерзость какая. Быть при них в подобной роли не желаю ни за что. Кем-нибудь другим пусть манипулируют. Написал Вольтеру, что больше у него не служу, и отослал половину выданных им денег. Лежал, задумавшись, впрочем, не задумавшись, а так. Пустота. Как быть дальше, не знаю. Мама с Таней подумали, что я снова расхворался, я не стал их переубеждать, но отказывался от всего, что мне предлагали. Чем же мне избавиться от идиотского кольца? Видно, все же, придется завтра пойти в театр, узнать про место.

Вечером к нам явился сам Вольтер, потребовал объяснений. Сначала я дерзил и говорить отказывался, но добрый мягкий Аполлон меня успокоил, и, вытягивая слово за словом, мало помалу уразумел в чем дело. «Да за что же ты на меня осерчал, дорогой мой? Я уж к тебе со всей душой. Не хочешь знаться с Демиановым – бог с ним, и с Ольгой тоже не встречайся, дело твое, а я-то, кажется, ни чем тебя не обидел». – «Как вы не понимаете, если я с вами связан, то от них уж никуда не денешься». – «Вот еще! Мы сами по себе, и без них обойдемся. Хочешь, в Москву с тобой уедем завтра?» – «Аполлон Григорич! Я бы хоть сейчас уехал, да как я оставлю своих?» – «А мы ненадолго, так только, недели на две и дела у нас там найдутся. Грандиозное дело хочу затеять. Ты приходи завтра, я тебе расскажу». Аполлон погладил меня по руке, по голове своей пухленькой мягонькой ручкой, еще раз позвал приходить, а уходя, оставил на столике присланные мною деньги, ничего о них не сказав. Когда он ушел, мне захотелось разрыдаться. Полежав еще немного, я встал и взялся, как следует, за снятие кольца.

21 апреля 1910 года (среда)

Утром поплелся к Аполлону, на душе все еще тяжело и неспокойно. Вольтер, встретил меня сердечно, искренне и просто порадовался, что я, все же, пришел. Потихоньку занялись делами. Аполлон рассказал мне свою новую идею. Он это давно замыслил, но всегда откладывал, а теперь есть средства. Хочет организовать в Москве или у нас театр нового искусства. Познакомился уже с нужными людьми, знающими толк в этом деле. Мне, с моим унылым настроением, все видится в мрачном свете. – «Вот и поступлю рабочим к вам в театр». – «Что ты, Сашенька! Я из тебя еще директора сделаю». Добрый человек Вольтер и милый, но боюсь, что сел я не в свои сани. Выйдя от него, заехал в театр, говорил с Кирсановым, на мое место взяли человека пьющего, негодного, так что директор хоть сейчас вернет меня обратно. Но и за кулисами теперь показалось мне все чужим, ничего там нет для меня привлекательного. Гулял по улицам, пока не замерз. Дома, слава богу, никаких гостей и известий, не знаю, как бы я вел себя, окажись они.

22 апреля 1910 года (четверг)

Кончаем с Вольт. последние приготовления к выставке Второго Возрождения. На празднование открытия я не собираюсь идти. Будут там и Дем. и Ольга, не знаю, как держаться с ними. Так я привык, что не мыслю себя без занятий и бесед с Демиановым, без Ольгиных ласк. Должен ли я отказаться от всего, что мне дорого и мило? Все еще нахожусь под впечатлением пасхальных разговоров. Не то что бы я обижаюсь, а недоумеваю, неужели для них это только пустая игра? У меня холодеет внутри от такого предположения. Нет. Не пойду на открытие. В. грезит Москвой и новым театром. Даже выставка ему стала почти безразлична. Дома письмо от Супунова. Вот удивится он, если вместо ответного письма я сам явлюсь к нему. Таня почти совсем уже здорова. На днях собирается возобновить свои занятия с О. Что если с нею О. тоже играет? Это было бы уж слишком. Что там она у нас? Специалистка по части телесной? Или когда речь идет о Тане, а не обо мне, у нее другой интерес? Нехорошо это все. Противно. Уехать бы и своих увезти. Но невозможно. Супунов хорошо пишет о Москве, скоро сам ее увижу.

Какая странная игра

Где я как мячик.

С кем остается до утра

Красивый мальчик?

Была податлива, нежна

И так хотела!

Моя душа ей не нужна,

А только тело.

Она не знает, надо как.

Другой возьмется.

С моей душой наверняка

Он разберется.

Пришлет записку «je vous aime».

И я ликую!

А после узнаю, что всем

Он слал такую.

Потом, на вечере сойдясь,

Ведут беседу.

Очки считают, находя

Свою победу.

Неинтересна мне игра,

Где я ведомый.

В своей постели до утра

Останусь дома.

Не слишком ли я преувеличиваю? Мухе скучно и она превращается в слона. А, все же, на открытие не пойду.

23 апреля 1910 года (пятница)

Погода чудесная. Солнце, теплынь, птицы заливаются. Ходили с Т. в лавочку, потом в церковь, потом прошлись немного. Танюшка болтала без умолку, а я, несмотря на запах весны, был немного не в духе. Все думал о своем.

Теперь свободен, сам себе принадлежу.

Как будто заново вчера родился.

Куда хочу один везде хожу,

В пиджак по собственному вкусу нарядился.

Не жду записок, не гляжу в окно,

Не повторяю Ваше имя бесконечно.

Не мучаюсь: что верно? что грешно?

Без вас все просто, и для прочих безупречно.

Зачем же я в уединении своем,

Таком, казалось бы, достойном и желанном,

Все время думаю, как были мы вдвоем,

Как мы мечтали, сколько было планов.

Ничем не занят у меня заветный час.

И занимаюсь и гуляю в одиночку.

Мои стихи как будто не для Вас,

Но Вы присутствуете в каждой строчке.

Когда я приехал, Вольт. в хорошем настроении собирался на праздник открытия. И слышать не хотел моих отказов. Но мне удалось его убедить. Я перечислил дела, которыми мог бы заняться, пока он празднует, и поручения сам себе назначил. Вообще создал видимость человека занятого, которому не до увеселений, да еще и хлопочущего в его интересах. Он неохотно со мной согласился. В конце концов, перед поездкой в Москву, действительно, нужно кое-какие дела уладить. Хлопот хватит. Да еще в отсутствии Дмитр.Петр. Впрочем, как только Вольт. со мной согласился, я уже не был так уверен, что не хочу пойти на открытие. Все же, и я кое-что сделал для этой выставки, а праздновать будут другие. Обидно. Демианов заехал за Вольтером, чтобы вместе отправиться на выставку. Я был намеренно сдержан и видел, что он видит, но не понимает в чем дело. Вольтер же, напротив, представлялся беспечным и переводил в шутку все вопросительные намеки Демианова и мои холодные почти колкости. На улице разъехались в разные стороны. Они в автомобиле Вольтера на выставку, я на извозчике в банк. Как только остался один, пожалел смертельно, что с ними не поехал, первая мысль – приказать извозчику поворачивать, но сдержался. Бедный, милый Демианов, как он был удивлен и встревожен моим холодным приемом. А я-то тоже хорош! Впал в амбицию. Ах, на меня влияние, ах они пользуются мной! Давно ли я был благодарен только за то, что имею возможность говорить с таким необыкновенным человеком, как М.А. А Ольга что же? Обладанию этой женщиной любой позавидует. А я, имея, такую любовницу и такого друга и учителя, еще и недоволен. Дурак. Уладив кое-какие дела, поехал на выставку. Наших там уже никого не было, только посторонние посетители. Видно, отправились праздновать в ресторан. Но в ресторан я уж не поехал за ними, чего доброго опять напьюсь, да еще и сделаю сцену, не дай бог. Хоть на положение свое я смотрю теперь совершенно иначе, я, все же, решил воздержаться до поры. Интересно, заметил ли М., что нет кольца у меня на пальце?

24 апреля 1910 года (суббота)

Заезжал к М. Его сестра принимает меня почти как своего, усадила за общий стол пить чай. Я-то надеялся наедине с М. посидеть. Видел его зятя. Молчаливый, спокойный, меланхоличный даже. М. говорил про него, что он очень строг с домашними, однако, вид имеет совсем не тирана. Тетка М. была у них за чаем, и всё толковала о том самом деле, с наследством, так что увести М. в сторону не было никакой возможности. Но по его глазам я видел, что он рад моему приходу. Я тоже как мог, показывал глазами, что угрюмость моя прошла, что всё по-прежнему. Потом М. и его зять поехали провожать тетушку, а я потащился к В. Дмитр.Петр. вернулся, выставка готова. Ничего теперь нам не мешает ехать. Так что Вольтер решил не откладывать и выехать прямо сегодня вечером. Билеты велел купить в 1-й класс. Для меня невозможная роскошь, а для него иначе невозможно. Наш божественный Аполлон должен иметь все самое лучшее. Никак не мог осознать, что завтра буду уже в Москве! В радостном и тревожном возбуждении плохо соображал, что делаю и как. Действовал как заведенный механизм, хлопотал о билетах, давал телеграммы, делал распоряжения о багаже Вольтера, ездил домой собираться, потом опять к Вольт. Там уже Митя взял на себя все заботы, и мог бы я успокоиться, да куда там! Разволновался еще сильнее, места себе не находил. Телефонировал М., сестра сказала, они с зятем еще не возвращались. Хорошо было бы, если б он успел нас проводить. Обедали. Снова вызывал М., зять вернулся, а он поехал куда-то к знакомым. Что за наказание! К каким знакомым, никто не знает. Написал прощальную записку Ольге, но показалось как-то нелепо, порвал. Вольт. потешается надо мной по-доброму. Ему-то что! Он, весь мир, почитай объехал, а я дальше Павловска не был нигде. На вокзале я отчаянно вертел головой, до последнего момента ждал, что М. приедет проститься. Поезд уже тронулся, Вольтер закричал в окно, чтобы я заходил, а мне пришла ужасная мысль, что больше никогда мы с М. не увидимся. Такая напала тоска и одиночество, до боли в сердце.

В вагоне ни с чем не сравнимый, такой чудесный запах путешествия. За окном поля, леса, луга сменяют друг друга с поразительной скоростью, очаровательное зрелище. Не мог оторваться часа два, пока совсем не стемнело. Как только сели в вагон, Митя тут же принялся суетиться вокруг Вольтера. Дома я почти не замечал, принимал как должное его заботы. Тут, в поезде, как-то особенно бросилось в глаза, что Митя над Вольтером как наседка хлопочет, как мать над дитятей. Переодевает, укутывает, подтыкает одеяло, все время, что-нибудь ему в рот пихает. То о чае для него хлопочет, то чтоб ему не дуло. Все печется, чтобы было ему покойно и удобно. Вольтер принимает все Митины заботы спокойно, почти безразлично, но никогда ему не перечит, слушается. Очень забавно и трогательно за ними наблюдать. Уложенный и укутанный Митей Вольтер, скоро захрапел. Я же еще долго вглядывался через темное окно в бегущую мимо дорогу, думал о своих домашних, о Демианове, еще больше теперь дорогом мне и близком, о Вольтере с его Митей, о Москве, что-то меня там ждет. На станции хотел, было, выйти из вагона, но овладело мною какое-то странное, задумчивое оцепенение, и я продолжал тихонько сидеть у окна, глядя на снующих мимо носильщиков, фонари и станционных рабочих.

Вольтер дремлет на диване.

Ароматный чад кругом.

Грусть, что еду я не с Вами.

О! какими же словами

Нашу встречу назовем.

25 апреля 1910 года (воскресенье)

Проснувшись, тихо лежал, слушая, как стучат колеса, вдыхая необыкновенный вагонный запах, к которому нельзя принюхаться, сколько не дыши, и, наблюдая, как хлопочет Митя над Вольтером. От этих его хлопот веет какой-то домашней нежностью и уютом, даже в вагоне становится необыкновенно хорошо. Ехать бы так всегда!

Сразу же с вокзала телеграфировал Демианову: «Я с Вольтером в Москве. Жаль, не успел проститься. Вы лучше всех. Мечтаю возвратиться, чтоб вместе в Вами в путешествие пуститься». Эх! Не догадался я раньше намекнуть Вольтеру, чтобы он и М. позвал с нами. Не о том думал перед отъездом. А ведь это мысль! Если будет удобный случай, попрошу Аполлона его вызвать сюда. Ошарашенный, роскошью Метрополя, оставшись в своей комнате, долго не мог прийти в чувства. Даже сесть мне было, словно, неловко. И водопровод, и ватерклозет и телефон тут, всё для меня одного. Так ходил туда-сюда, все осматривал, ощупывал, пока Вольтер не прислал за мной, чтобы идти в ресторан. После обеда, отдохнув, поехали с визитами. Занятно узнавать места, виденные раньше на картинках, и ново и старо одновременно. Родственников и друзей у Вольтера в Москве много, дотемна всех объезжали. Чуть не каждый приглашал переселиться к нему, но вечером мы вернулись в гостиницу, так как Вольтер обожает тамошние рестораны. Наконец, оказавшись в постели, долго не мог уснуть на новом месте. Впечатления, обрывки разговоров, все перемешалось у меня в голове. Как-то там наши? Видели бы они меня! Хотел телефонировать М., но побоялся переполошить всех его домашних звонком в такое время. Нет, непременно нужно уговорить Вольтера вызвать М. сюда.

26 апреля 1910 года (понедельник)

С утра телефонировал Демианову. Вероятно, поднял его с постели. Он был растерян, но очень обрадовался. Я тоже потерялся, не всё, что хотел, сказал ему. Как чудесно, что можно вызвать по телефону в любую минуту и услышать дорогого человека за тысячи верст. Навещая знакомых, Вольт. повсюду раструбил о своем новом начинании. Кем-то из них рекомендованный, явился к нему человек. Странный, неопрятно одетый, с выпученными глазами и коричневым лицом, морфинист что ли? Фамилию я не расслышал. Много пил водки, не пьянея, сбивчиво и скоро говорил о новом театральном искусстве. Вольтер от него в восторге, уверяет, что тот гений. Ап.Григ. не вылезает из ресторана, туда непрерывно кто-то приезжает, и всё его знакомые. Я отпросился поехать к Супунову. На квартире его не было, но мне указали, где его мастерская. Разыскивая С., заблудился. Еле выбрался, взяв извозчика и кое-как втолковав ему, куда мне нужно. Но зато на С. впечатление произвел своим приездом потрясающее. Он так удивился, что уронил все, что держал в руках. Пили чай с баранками, весело болтали. Я чувствовал в нем близкого и хорошего товарища. Даже выложил ему пасхальную историю, но так, что оба мы только посмеялись. Может быть, нужно было рассказать по-другому и спросить совета? Да уж ладно. Изложил ему затею Аполлона. С. говорит, что с подобными идеями теперь многие носятся, но, возможно, что именно у Аполлона выйдет что-то путное. Кроме него никто не имеет столько связей среди художников, актеров, музыкантов и литераторов. Не много среди них найдется тех, кому бы Вольтер не помог деньгами или протекцией. Что же еще нужно? Деньги есть, люди отыщутся подходящие. Очень может быть, что выйдет новый театр. Я пожаловался на то, что Ап. только пьянствует в Метрополе, сделал визиты и засел, и, кажется, никуда больше оттуда не собирается. С. заверил меня, что там только и только так подобные дела и начинаются. Позвал меня с собой посмотреть декорации. Вернувшись от С., Аполлона застал на прежнем месте, за тем же занятием, только окружение его изменилось. У себя в номере брал ванну. Лег спокойный и почти счастливый.

Никогда Вы не были мне ближе,

Чем теперь, когда от Вас я далеко.

Ваших глаз и тонких плеч не вижу,

Но представить все могу себе легко.

Никогда мне не были дороже,

Даже сдержанные ваши «нет» и «да».

Телефон приблизить Вас не может,

Но душа моя летит по проводам.

Никогда я с вами не расстанусь,

Даже если вновь придется уезжать.

В помыслах своих так и останусь,

Сидя подле за руку держать.

27 апреля 1910 года (вторник)

Странный со мной случай. В мастерской у С., я, войдя, не сразу его заметил в темном углу. Маленькое тщедушное существо, похожее на мышку. Остренький носик, темные глазки-бусинки, узенькое бледное личико. С. сказал: «Племянник. Двоюродный. Алеша». Он поклонился из своего угла, одной головой, слегка только привстав, да так там и остался. Мы с С. болтали, вспоминали Петербург, наш театр, я звал его к Вольтеру, но он отказался, работает. Выйдя на улицу, услышал, как меня окликнули господином и по фамилии, женский голос, на Ольгин немного похожий. Обернулся – нет, не женский, детский. Этот племянник Супунова, подросток, почти дитя. Лет пятнадцать ему от силы, а то и меньше. Догнал меня, пошел рядом. – «Я желал бы с вами поговорить приватно, если вы имеете время». Вот еще новости! О чем же он желает приватно со мной говорить? – «Ведь вы начинаете как поэт? И близко дружите с господином Демиановым? Вы секретарь господина Вольтера?» Что никакой не поэт не стал возражать, со всем согласился. – «Я желал бы поговорить с вами о стихах». Боже мой! Что за недоразумение?! – «Позвольте мне зайти к вам. Когда вам будет удобно меня принять?» Удивлен и растерян до крайности, но делаю хорошую мину, как могу. – «Приходите, пожалуй, ко мне в гостиницу. В Метрополь. Завтра или сегодня часа в два». – «Я приду». И ничего не прибавив больше, пошел прочь. Глядя ему в след, я подумал тупо: «Il a l’air fragile» [4]4
  Он хрупкий (выглядит хрупким) (фр.)


[Закрыть]. Только потом уж поняв, что это значит, и что уроки Демианова, все же, даром не прошли. Навестив Вольтера на его посту, закусив и выпив с ним немного, поднялся к себе. Наверху, в коридоре встретил Митю, он не в духе, жалуется на Вольтера, на его кутеж, на то, что денег уже, бог весть, сколько просажено зря. Ругает Москву и просит уговорить Ап.Григ. как можно раньше отправиться домой. Он не понимает, зачем мы сюда приехали, откровенно говоря, я уже тоже не понимаю. Театр мы организовывать могли и дома, да еще и с бóльшим успехом. А тут прозябаем прямо. У себя в номере ходил из угла в угол, выглянул в окно и не столько увидел его, сколько угадал, малюсенькая фигурка на Театральной площади. «Il a l’air fragile». Вот привязалось! Высунулся, окликнул его, позвал подняться. Он сидел у меня, молчал. Погрыз предложенную конфетку, действительно, мышоночек. – «Я вот собственно с чем». Протягивает журнал, московский. Что такое?! Стихи Демианова, а впереди моя фамилия – посвящение. Напечатано раньше чем в Петербурге, у меня аж волосы дыбом на затылке. Сделал лицо недоумевающее, что, мол, от меня нужно? – «Скажите это правда?» – «Что вы?» – «Вот, всё что в стихах». Как мог, делал вид, что не понимаю о чем он, а сам-то прекрасно уж понял, что его интересует. Вот это мальчик! – «Не знаю, что вам сказать. Разве так спрашивают?» – «Понимаете, мне очень нужно знать, я совсем один, и если есть люди, которые…– замолчал, потупился». В конце концов, разве я сторож его морали? – «Все это есть. И все это правда». – «Умоляю вас, расскажите!» Я, собственно, почти как он, немногим старше и не слишком опытен. Когда я усмотрел на себя влияние, меня это страшно смутило, а он, вот, сам ищет вожатого. Я предложил ему быть на «ты». Понемногу разговорились не так принужденно, как поначалу. Показал ему кое-что из своих стихов. Рассказал, слегка, может быть, приукрасив кое-где, наш роман с Демиановым. Почитал стихи М.А., какие помнил. А то самое, нежное, даже несколько раз. Он так умилительно раскрывал свои черненькие глазки, в каком-то чуть не мистическом восторге, и шептал: «Я ничего не знал. Я ничего не знал!» Ходил провожать его до Никитских ворот. На прощание он попросил его поцеловать. Я коснулся губами его полуоткрытых теплых и влажных губ, пахнущих конфетами. Так пошел он от меня просвещенный, посвященный. Странный случай. И странный мальчик. А я-то хорош! Нашелся соблазнитель юношей.

Вольтер на своем месте. Не надоело ему.

28 апреля 1910 года (среда)

Ап.Григ. вручил мне адреса, по которым нужно съездить, осмотреть помещения для театра.

Телефонировал Демианову. Он кисел, говорит, что скучает, но несколько равнодушно. Неужели, с глаз долой – из сердца вон? Может, голова у него, болит опять? Или дома что-то не то?

Заехал за Мышонком, позвал его с собой, все же, вместе веселее. Он Москву еще плохо знает, мало где бывал один. Так целый день вместе заблуждались и выбирались, то пешком, то на извозчике. Болтали непрерывно. Мышонок большой фантазер. Слушаешь и не знаешь, чему верить в его рассказах, а что он тут же, сочинил, прямо на ходу. Он и не скрывает, что любит выдумывать. Обедая в трактире, вместе сочиняли истории о волшебной стране Розовых Грез с ее обитателями китайским юношей Сюнь Пэ, украинцем Барковщиной, французом мёсьё Лямуром, и фламандкой фрёкен Пипи. Таких насочиняли сказочек, сам Демианов мог бы, если не позавидовать, то удивиться. Немного хулиганские, однако. Но было очень, очень весело. До вечера время промчалось незаметно. Только когда уж стало темнеть, сообразили, что Мышонку давно нужно домой. Отвез его.

Вечером с Вольтером были в театре. А после он опять в свое не успевшее еще остыть ресторанное кресло, а я к себе в номер.

mon cœur, genou, ceux-ci [5]5
  Мое сердце, колено, этот (фр.)


[Закрыть]

Мсье Монкёр картежник и маркёр

Побил свою жену мадам Жену

За то, что не спросив, с мсье Сёси

Уехала кататься на такси

la bouche, carotte, les dents [6]6
  Рот, морковь, зубы (фр.)


[Закрыть]

Властительница душ мадам Лябуш

Открыла рот: вошел мсье Карот

Ему решительный отпор был тут же дан

Драчливыми кузенами Ледан