Текст книги "Разведка продолжает поиск"

Автор книги: Михаил Федотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Бригада к этому времени имела регулярную связь с Большой землей не только по рации. В партизанскую зону самолеты постоянно доставляли газеты, брошюры, листовки, и беседы агитаторов были конкретными и достоверными. Люди слушали их с особым вниманием, иногда сами читали заметки в «Правде» или «Савецкай Беларусi». От души смеялись, рассматривая газету-плакат «Раздавим фашистскую гадину».

Вот интересные архивные данные: с июня по сентябрь 1943 года в партизанских отрядах и среди населения было распространено свыше 800 экземпляров газет, более 1000 листовок (530 их выпущено на месте), 400 брошюр с обращением воинов-белорусов.

Главной задачей политработников являлось распространение этой литературы среди жителей тех населенных пунктов, где располагались вражеские гарнизоны. Люди, проживавшие там, с нетерпением ждали наших вестей, и мы старались большую часть газет, листовок, сводок Совинформбюро переправить сюда. Их читали не только советские люди, но и солдаты гарнизонов. Правда о Родине заставляла задуматься о своем будущем не только тех, кого фашисты насильно мобилизовали к себе на службу, но и предателей.

Политическая работа в логове врага скоро дала первые результаты. 19 августа 1943 года из Уллы перешел солдат отдельного строительно-мостового батальона, а из Оболи – из гитлеровского специального батальона. В конце августа из гарнизона в Федьково дезертировали два француза. Чуть позже переход на сторону партизан насильно мобилизованных в разные формирования оккупантов принял массовый характер.

Всю партийно-политическую работу организовывали и направляли подпольные райкомы партии и комсомола через своих представителей – комиссаров, политруков и помощников комиссаров по комсомолу. В рядах действовали партийные и комсомольские организации, последние были особенно многочисленными. Комиссары отрядов и бригад, как правило, являлись членами подпольных райкомов партии. К примеру, комиссар нашего отряда Андрей Григорьевич Семенов был членом Сиротинского подпольного РК КП(б)Б. Именно он оказывал мне постоянную помощь и в подборе литературы, и в конкретных советах по тому или иному вопросу.

– Сражаются не только оружием, но и словом, – любил он часто напоминать нам и разъяснял, рекомендовал, как провести очередное занятие с личным составом или беседу, собрание в деревне.

3

Фашистские летчики с аэродрома в Улле неустанно терроризировали население, держали его под постоянным страхом смерти. На первых порах досаждали учебные самолеты. Внешне они были похожи на наши ПО-2. Бомбовая нагрузка у них не очень-то большая, но близость аэродрома к партизанской зоне позволяла делать большое количество вылетов. Целыми эскадрильями с утра дотемна висели они над деревнями, полями и лесами – тренировались в бомбометании и стрельбе из пулеметов и пушек. Целями были жилые дома и люди…

Часто и бомбардировщики, которых отгоняли наши истребители от фронтовых объектов, сбрасывали свой смертоносный груз на деревни. В августе 1943 года такая участь постигла Кубличи и окрестные деревни – Селище и Лисичино, разрушили эти населенные пункты, убили и ранили много сельчан и наших бойцов: никто не ожидал такого налета.

14 августа тяжело груженные стервятники налетели на Заговалино и разбомбили его. Красивая это была деревня, расположенная на берегу озера Усвея, – с добротными домами, вся в зелени садов…

Как только начались налеты вражеской авиации на населенные пункты, наши агитаторы посоветовали жителям уходить на день из деревень в специальные землянки-бункера, которые заблаговременно помогли построить партизаны. Оставшуюся живность тоже советовали прятать в лесу. Однако не всегда люди успевали укрыться, поэтому погибали или получали тяжелые увечья.

Остался в памяти такой случай. В конце августа 1943 года с группой разведчиков и взводом Василия Орлова я возвращался с задания – подрывали железнодорожное полотно на участке Полоцк – Молодечно. Путь был длинный, и мы, вконец уставшие, остановились в Залуженье. Хозяев дома не было: прятались в бункере на кладбище, там и спали. Партизаны тут же свалились с ног и уснули. Я, расставив посты, тоже прилег, но меня вскоре разбудил постовой Тамербек Аминов. Он сказал, что в Улле на аэродроме заработали двигатели самолетов. Я выскочил во двор, уже светало. Действительно, с аэродрома ветер доносил сплошной гул. Видимо, механики прогревали моторы… И вдруг заметил два пикировщика, которые со стороны леса подкрадывались к деревне.

Считанные минуты понадобились разведчикам, чтобы, схватив оружие, метнуться на огород, вскочить в траншею. Таких траншей-щелей в свое время мы нарыли немало возле каждого дома. Ровно столько же времени понадобилось самолетам, чтобы спикировать и сбросить бомбы.

Оглушительный взрыв потряс землю. Полетели вверх бревна, камни. Когда все это осело, на месте дома, где мы только что отдыхали, дымилась огромная воронка. А самолеты, сделав крутой разворот, пошли в пике на хату, что стояла по другую сторону улицы. Оттуда в ужасе выбегали люди. На этот раз стервятники не бомбили – открыли огонь из пулеметов и пушек. Тут же загорелась соломенная крыша.

Мы бросились спасать людей. Через развороченный потолок в хату сыпалась горящая солома. В дальнем углу слышались детские крики. Тамербек Аминов ринулся туда, по одному начал вытаскивать из-под кровати детишек. Раненую хозяйку разведчики вывели во двор, начали перевязывать, она рвалась к детишкам. А ее 19-летняя дочь Альбина Коваленко была прошита пулеметной очередью.

И вспомнилось, как настойчиво просилась она к нам в разведку. Бывало, сходит в Уллу (там жили родственники), принесет сведения и снова за свое:

– Ну, теперь возьмите к себе. Все буду делать, что ни скажете.

Но ее помощь нужна была здесь…

30 сентября большая группа бомбардировщиков, возвращаясь в беспорядке от линии фронта, нанесла неожиданный бомбовый удар по деревне Стаи. Самолеты сбросили более 200 фугасных бомб и около тысячи «зажигалок». 70 дворов уничтожили в считанные минуты. Жители, не успевшие скрыться, погибли. Осколки сразили 70-летнего Григория Степанца, 60-летнюю Матрену Волкову, 50-летнего Ивана Борковского, подростка Ваню Губко и других детей, женщин, стариков. Многие сельчане были тяжело ранены…

Кроме мирного населения потери несли и партизаны. Фашистские стервятники сковывали нашу маневренность. Когда подразделения выходили на марш, тут же налетали учебные самолеты, забрасывали мелкими бомбами, обстреливали из пулеметов.

Обиднее всего то, что фашисты действовали безнаказанно. Отбиваться у нас не было чем, а патроны мы берегли для наземного врага.

За июль – сентябрь вражеские стервятники несколько раз бомбили и нашу «партизанскую столицу» – Ушачи, уничтожили Ляхово, Тенюги, Козейщину, Слободу, Багрецы, Березовку, Рипинщину, Коренево и другие населенные пункты. Я назвал только отдельные деревни, контролируемые нашей бригадой. Пожалуй, не имелось такого населенного пункта, который не подвергался бы удару с воздуха. А сколько их было сожжено дотла на всей территории Полоцко-Лепельского партизанского края!..

К октябрю 1943 года нас начали постоянно обеспечивать боеприпасами. Вот тогда и последовал приказ комбрига Сакмаркина открывать огонь из винтовок, пулеметов и противотанковых ружей по самолетам, особенно по учебным, когда они входят в пике. Для стрельбы изготовляли специальные приспособления, которые назвали партизанскими турелями. Колесо от обычной телеги устанавливали на столбе так, чтобы оно могло вращаться вокруг своей оси. К нему прикреплялось противотанковое ружье или ручной пулемет, и стрелок мог вести круговой обстрел прицельным огнем с упора. Несколько таких турелей сооружали в разных местах деревни. Если налетал вражеский самолет, стрелки открывали огонь по нему с турелей, остальные – из винтовок.

Особо метким стрелком у нас считали Владимира Иванова. Однажды при налете на Ляхово он вступил в единоборство с двумя учебными самолетами. Первого стервятника, входившего в пике, Иванов сразу же подбил, и тот камнем пошел вниз. Но перед самой землей летчику все же удалось вывести машину на горизонталь, однако высоту самолет набрать уже не смог, потянул по низу в сторону леса и вскоре скрылся за ним. Второй, отказавшись от бомбометания, полетел следом.

С того дня учебные самолеты прекратили полеты на малой высоте, а пикировать остерегались. Наши связные из Уллы сообщили, что подбитый стервятник так и не дотянул до аэродрома, совершил аварийную посадку. Оба летчика были ранены, а самолет серьезно поврежден.

В каждой беседе с крестьянами я рассказывал о злодеяниях фашистов, советовал, как вести себя в случае бомбежки, чтобы не стать жертвой налета. Как политрук, постоянно проводил беседы с бойцами – обсуждали, как практически помочь старикам и женщинам уберечься от гитлеровских самолетов. Все разведчики, свободные от задания, в ту осень изрядно натерли мозолей, отрывая щели и строя бункера, в которых население могло укрыться от воздушных налетов.

Ближе к зиме пришла еще одна забота. Все чувствовали, что фашисты не оставят нас в покое, снова начнут блокаду, чтобы задушить партизанский край. От наземного врага можно было уберечься только в глухих, труднодоступных для него местах. Иногда их находили неподалеку от деревни, иногда – за несколько километров. Туда теперь уходили старики, партизаны и подростки, строили там землянки, оборудовали гражданские лагеря.

Накануне блокады мы провели беседы буквально в каждой деревне, в каждом небольшом поселке. Цель ставилась одна – спасти население от полного ограбления, от насильственного уничтожения и угона в рабство. Не только с добрыми советами шли к людям наши агитаторы. В свободное от боевых заданий время партизаны помогали прятать в землю крестьянские пожитки, инвентарь, приводили в порядок гражданские лагеря.

В первые дни блокады почти все население гражданской зоны находилось в этих лагерях. Ведя разведку, мы часто заглядывали то в один лагерь, то в другой, рассказывали людям о партизанских делах на линии обороны, зачитывали сводки Совинформбюро, вселяли уверенность в победе.

Обычная семья

1

Наше слово – беседы политруков и простодушные, правдивые рассказы рядовых бойцов – вызывало в ответ добрые дела местных жителей. И это для партизанской разведки было существенной помощью.

Как-то после поиска я с ребятами заглянул в гражданский лагерь. Люди тут же обступили нас, стали расспрашивать, как там на Двине, что нового на фронтах. Короче, состоялась обычная беседа, правда, не в обычной сельской обстановке, а среди болота – возле землянок на песчаном взлобке, заросшем мелким сосняком. Тут оказалась и семья Станиславчиков, средняя дочь которых – Фруза – была у нас в разведке. Немаленькая эта семья – Марья Даниловна, ее дочери Наташа с сыном Герой и Надя, а также сыновья-подростки Шура и Митя. Так уж случилось, что после январских боев встречался я с ними лишь однажды. В то утро мы как следует не поговорили: торопились сменить группу Попова. Подвозил нас тогда к Стаям Шура Станиславчик, а потом и вывез меня, раненного. После госпиталя не было времени заглянуть к ним, хотя и очень хотелось. Много хорошего слышал от раненых партизан о семье Станиславчиков, которые в январе 1944 года помогли смоленским партизанам в разгроме гарнизона в Красном.

Теперь – в середине марта 1944 года – случай представился. Вот что рассказали мне сами Станиславчики и наш разведчик Иван Киреев о тех январских событиях. Больше всех, притом с подробностями и деталями, рассказывал Митя – подросток лет двенадцати. Он с братом оказался, так сказать, одним из главных действующих лиц.

Тогда семья Станиславчиков, отступая вместе с партизанами, остановилась в Ковалевщине. Приютили их в доме Платона Пистуновича. Хата стояла на конце деревни. Сюда мы часто заезжали. Отдохнем и – снова к Красному: там обосновался фашистский гарнизон, который также интересовал нашу разведку.

Однажды в Ковалевщину прискакал на взмыленном коне Иван Киреев. Он был явно чем-то озабочен: морщил вспотелый лоб, да и одень уж торопливо передал поводья, и это не могло не насторожить Марью Даниловну.

– Коня далеко не уводите, – промолвил скороговоркой. – Чуть передохнет – и под седло. Только воды не давайте: запарил я его…

Марья Даниловна пристально взглянула на него и вроде даже обиделась:

– Нашел кого учить…

До войны она работала конюхом в колхозе и хорошо знала, как ухаживать за лошадьми. Она подхватила повод и тихо повела коня под поветь, аккуратно вытерла сеном взмыленные бока, ловко отстегнула подпруги седла, набросила на круп полосатое рядно.

Киреев молча стоял у приоткрытой двери, переминаясь с ноги на ногу. Потом несмело сказал:

– Дело у меня к вам, Марья Даниловна, – и взглянул на Диму.

Тот хотел было уйти, чтобы не мешать разговору взрослых, но Киреев придержал парнишку за плечо.

А случилось вот что. Каратели прорвали нашу оборону и шли сюда лавиной. Партизанам приходилось туго. Потому-то и послали Киреева с просьбой…

Как услышал Дима про просьбу, так сразу бросился к матери:

– Соглашайся, ну, соглашайся!

Просьба и в самом деле была необычная. Это сейчас говорят: «задание», «боевое задание». А тогда Иван Киреев просто попросил:

– Каратели часа через два-три будут здесь. Мы не сумеем удержать такую силу. Сельчане уйдут в свои сховища. И вы – тоже. А Шурка с Митькой пусть останутся. Чтобы разведать, чем вооружены фашисты, сколько их и все такое прочее.

Лицо Марьи Даниловны вдруг стало белым-белым, а руки затеребили фартук. Она сказала твердо, что «хлопчикам» (это значит Шуре с Митей) тут оставаться одним никак нельзя. Вся семья останется в деревне.

– В случае чего скажем, что не успели выбраться… – тихо промолвила Марья Даниловна и снова пояснила: – А ежели одни хлопчики останутся, фашист – он не дурак, подумает: чего это они, неприкаянные, слоняются? Ну а после – ты, Ванечка, не беспокойся и своим передай – обязательно отправлю хлопчиков к вам. Когда все хорошенько разузнаем…

Теперь уж встревожился Иван Киреев:

– Как всей семьей? И Наташа с маленьким?

– Все останемся. Бог не выдаст – свинья не съест…

Между тем деревня уже гудела потревоженным ульем.

Слышались голоса сельчан, ревел скот, верещали свиньи. Неподалеку вдруг взвыла собака, но тут же заскулила: видно, хозяин хорошенько перетянул ее кнутом, чтобы не накликала беды… Хотя беда уже шла с той стороны, куда ускакал невеселый Иван Киреев, – с Усвеи. Все чаще ухали взрывы, отчетливо перестукивали пулеметы.

А Шура с Митей то слонялись по двору, то выходили на улицу. Станиславчикам недолго собираться. Если надо было бы, то узелочки в руки и – айда…

Но вот мать окликнула сыновей и повела под поветь, лопатой очертила квадрат и велела рыть сховище под сундучок. В нем теперь вмещались остатки того, что было накоплено этой работящей семьей.

По улице уже неслись крестьянские подводы, слышались плач и крик детей. Но мать неторопливо, будто не своими руками, запрягала худую лошаденку.

– Марья! – крикнул сосед. – Скорей, Марья!

За околицей уже грохотало так, что и глухой услышал бы. Она же вроде ни на что не обращала внимания, молча возилась возле лошади, не спеша укладывала на сани какой-то бочонок, хлебную дежу. Наташа с Надей были в хате. Оттуда доносился плач Геры. Георгием Победоносцем звал его Шура, когда малыш, капризничая, настаивал на своем – брал плачем… Все уже знали, что никуда отсюда не поедут, но делали вид, что собираются в дорогу.

По огородам редкой цепочкой пробежали партизаны. Изредка кое-кто из них приостанавливался и, обернувшись, палил куда-то из винтовки. В морозном воздухе гулко катилось эхо.

– Эй, девчатки! – крикнула мать. – Давай на воз. Митька, залезай и ты. Шурка, открывай ворота.

Нехотя уселись на сани. «Победоносец» угомонился. Марья Даниловна повела лошадь за повод. Но как только выехали за ворота, она ловко и незаметно для постороннего глаза дернула за супонь, схватила вожжи и дернула ими. Проворная низкорослая кобылка рванула к дороге. Клещи тут же рассупонились, затрещала хомутина. Сани все-таки просунулись вперед: оглобли еще удерживал чересседельник. Но тут развязалась подпруга седелки. В следующий момент чересседельник не выдержал тяжести саней – лопнул, и кобылка, выскочив из оглобель, остановилась…

А за огородами уже строчили чужие пулеметы. По дороге на Ковалевщину натужно ревели моторы. С высокой горы, что за околицей, по черным цепям карателей, обтекавшим деревню, дружно ударили партизанские пулеметы. Гитлеровцы метнулись к изгородям и, пригнувшись, побежали к постройкам.

2

Каратели не стали наступать на взлобок, а рассыпались по деревне. Прошло минут пять, и тишину вдруг нарушили визг свиней, кудахтанье кур, короткие автоматные очереди и предсмертный екот собак.

К двору Платона Пистуновича тоже бросились двое карателей. Увидев лошадь, выскользнувшую из оглобель, разорванный хомут и семью Станиславчиков, метавшуюся у подводы, они расхохотались. Однако запрячь не помогли – стали рыться в санях, вышвыривая оттуда всякую рухлядь. Станиславчики молча попятились во двор. Заплакал Гера, и Наташа понесла его в хату, а Марья Даниловна что-то шепнула Наде, и та, оглянувшись на солдат, шмыгнула в сарай. Через минуту оттуда выскочил поросенок. Хрюкнув, он рванулся к воротам, сделал круг возле распряженных саней и разбросанных пожитков, ринулся к забору, а потом снова к саням. И тут даже Митя понял, зачем выпустили кабанчика. Тот – неимоверный неслух. Бывало, выскочит со двора, а Митя – за ним, чтобы загнать в сарай. Ничего не получалось: поросенок бежал куда угодно, только не в свой закут…

Митя бросился к поросенку – тот метнулся на улицу и, весело похрюкивая, опять начал описывать круги возле саней. Гитлеровцы, не найдя для себя ничего путного в поклаже, присели на розвальни, глядели на все это и посмеивались. Один, безусый, даже стал подзадоривать Шуру, который тоже подошел к саням. Гитлеровец затопал на месте, показывая, что надо бежать, а затем даже подтолкнул мальчишку в спину – мол, помоги поймать…

Подростки вдвоем прижали поросенка к забору. Шура бросился на него, ловко схватил за заднюю ногу. Младший брат тоже навалился на кабанчика и тут же услышал Шурин шепот:

– Погоним к мостику. Немцы входят в деревню, посмотрим, сколько их…

Видно, Шура ущипнул поросенка за бок, да так, что тот резко взвизгнул и стрелой взвился из-под ребят. Они полетели в снег, а поросенок рванулся по улице.

Старший солдат что-то крикнул безусому, и тот пустился вслед за подростками. Не за ними, конечно, за поросенком. Видно, опасались, что добыча попадет в руки других карателей. Правда, те, которые первыми ворвались в Ковалевщину, были заняты «делом»: все еще визжали свиньи, кудахтали куры.

Навстречу двигалась длинная колонна. Каратели шли пешком, только небольшая часть их ехала на машинах, которые тянули на прицепах пушки. Солдаты ухмылялись, поглядывая на «охоту». А Шура с Митей считали тупорылые тягачи, прикидывали на глаз, сколько карателей в колонне, и гнали перед собой кабанчика, ловко и незаметно не давали ему повернуть назад. Безусый что-то покрикивал на ребят, но не отставал. Видно, был заядлым «охотником». А может, выполнял приказ того, который остался во дворе Платона.

Кабанчика поймали, когда минули длинную колонну. Он уже не похрюкивал, а тоненько взвизгивал, когда безусый солдат дергал за бечевку, привязанную к задней правой ноге. «Охотники» со своей добычей тащились теперь следом за колонной.

Когда подходили к хате Платона, ворота распахнулись, и в проулок вышел пожилой гитлеровец. Автомат его висел на шее. В правой руке он держал за ноги рябую курицу, в левой – петуха с распущенными огненно-яркими крыльями. Две тоненькие красные полоски тянулись по снегу справа и слева от его глубоких следов…

Увидев «охотников», пожилой заулыбался:

– Гут, гут! – и что-то залопотал безусому. Затем передал ему свои «трофеи», взял из рук молодого солдата бечевку, которая была привязана к задней ноге кабанчика, и погнал его во двор.

Шура с Митей остались за воротами. Не могли шагнуть следом за ними. У Мити навернулись слезы, защемило в горле. Шура сжал кулаки, но тут же сунул руки в карманы старенького – латка на латке – кожушка.

3

Безусый прямо по снегу потащил кабанчика на рядне. На том самом, которым утром мать накрывала разгоряченного коня разведчика Ивана Киреева. Старший гитлеровец шел впереди, размахивая курицей и петухом. Теперь уже кровь не капала из них, обезглавленных, зато рядно оставляло широкую красную полосу…

Мать подошла к мальчишкам, глазевшим через щели забора на улицу, вздохнула:

– Пора, сынок, иди… – сказала она Шуре. – По огородам и к гумну. Побудь там, приглядись хорошенько: может, в кустах немчура сидит. А ежели в гумно заглянут нехристи, курей лови. Там еще две пеструшки остались. А стемнеет – шусь в кусты…

Как дальше пробраться к партизанам, Шуре объяснять не надо было. Паренек смышленый, не раз выручал их.

Потом Марья Даниловна велела принести кобылке мурожного сена, убрать упряжь, упорядочить на санях утварь, а сама принялась чинить хомут. Орудовала толстой иглой-шершаткой не хуже мужчины-шорника. Вот что значит столько времени быть колхозным конюхом! Видно, она все еще надеялась как-то выехать из деревни. Но только закончила починять хомут, как во двор ворвалась группа подвыпивших карателей. Одни со смехом и улюлюканьем гонялись за последними курами, другие деловито обшаривали хату, сени, перерыли все в кладовке, заглянули и на чердак. Когда же все собрались во дворе и свалили свои толстые ранцы на сани, то велели запрягать лошадь и всей семьей следовать за ними.

Марья Даниловна не перечила. Да и все – дочки и сыновья-подростки – знали, что у карателей недолог разговор… Сани, заваленные густо набитыми ранцами с крышками из телячьей ворсистой кожи, ехали впереди. На розвальнях сидело несколько солдат. Они о чем-то весело болтали. А Станиславчики молча плелись следом. Даже Гера не плакал на руках у Наташи. Только несмело хныкал, когда его помогала нести Надя, и просился снова к матери.

Митя вел на поводу корову – так приказали солдаты. Она время от времени упиралась, не хотела идти. Тогда мать гладила ее, ласково уговаривала, и корова снова месила снег, косясь на карателей, сновавших по улице.

Семью привели в центр деревни и на ночь заперли в нежилой хатенке. Она стояла в глубине большого двора. Перед войной хозяин построил себе добротный дом, а хатенку, видно, не успел разломать. Теперь в том доме остановился какой-то важный гитлеровец, а может, и штаб, потому что возле крыльца стоял часовой, а по двору расхаживал еще один, тоже в тулупе.

Было холодно, да и хотелось есть. Станиславчики сгрудились на полу, укутались в лохмотья, прижались друг к дружке, чтобы как-то согреться.

Бессонной и кошмарной была ночь. Неподалеку горел дом, в другой стороне – какие-та сараи и гумна. Жуткие кровавые блики плясали на серой оштукатуренной стене хибарки, на закопченном потолке, на грязном, в больших щелях полу. Розово светились стены и большие окна нового дома. Коричнево-черной тенью шагал часовой по двору, а тот, который у крыльца, казался каким-то чудовищным зверем, замершим перед прыжком. Митя то закрывал глаза, то тут же просыпался от почудившегося дикого визга поросенка, истошного кудахтанья кур и предсмертного блеяния соседской овцы…

Марья Даниловна за всю ночь и глаз не сомкнула, тяжело вздыхала. Не спали и сестры. Митя тоже думал о Шуре. Где он сейчас? Выбрался ли из гумна? А может, не жуткие блики пожаров, а Шурина тень корчится на огне, отсвечиваясь на этих стенах?..

Всех их поднял с холодного пола окрик:

– Вег!

Часовой стоял в проеме распахнутой двери и жестом указывал во двор. Они и без этого выразительного жеста давно уж знали, что окрик означал «выходи!», «пошел вон!».

Солнце уже висело красным диском над деревней. Снег искрился и больно резал глаза. Митя смахнул слезу, повернул голову к новому дому и такое увидел, что неимоверно удивило его…

На высоком крыльце нового дома стояла группа хохочущих карателей. Длинный офицер, подпоясанный полотенцем, вышитым белорусским орнаментом, с солдатским котелком в руке подходил к буренке.

– Ишь ты, свинья, рушник сорвал со святого угла, с иконы, – вполголоса промолвила мать.

Коротко привязанная к саням корова вдруг лягнула ногой, затем другой. Офицер отскочил было, но снова подкрался к ней. Схватил за сосок, потянул – белая струйка ударила по котелку. Корова мотнула рогами, дрыгнула ногой. Но длинный и на этот раз удачно отпрянул в сторону под громкий хохот своих товарищей.

Вдруг он заметил Станиславчиков, бросился к Наташе, сорвал с нее платок, повязал себе на голову. С крыльца раздался такой хохот, что буренка рванула веревку, сдвинула сани с места. Офицер все-таки снова подкрался к ней, потянул за сосок. Корова не покорилась, лягнула ногой. Сухопарому и на этот раз повезло: копыто не зацепило его.

– Не мучай скотину, ирод, – не выдержала Наташа. – Давай сюда котелок.

Под хохот стоявших на крыльце «дояр» протянул котелок, но не отходил, стоял в сторонке. Наташа погладила буренку, и та, вроде жалуясь, промычала, лизнула языком хозяйку, будто поблагодарила.

Надоив полный котелок, она передала его тем, которые наблюдали с крыльца, а не сухопарому. Он отвернулся, вынул из кармана кителя губную гармошку. Смешно было смотреть на него, перевязанного полотенцем, с пуховым платком на голове, наигрывавшего какой-то веселый мотив на губной гармошке. Каратели хохотали от души, но время от времени с опаской посматривали в тот конец деревни, за которым на высоком взлобке находилась партизанская оборона.

– И я хочу молока! – заныл шестилетний Гера. – Хочу-у…

Наташа, чуть помедлив (видать, раздумывала), решительно подошла к саням, отыскала кастрюльку, сноровисто подсела к вымени. Тугие белые струи ударили в посудинку, быстро наполняя ее пахучим пенистым сыродоем (так в этих местах называют парное молоко).

– Возьми, сыпок, – и протянула Гере, уже семенившему к ней, кастрюльку.

«Дояр» оборвал веселый мотивчик, метнулся к Наташе, ловким ударом ноги вышиб кастрюльку из ее рук.

На снегу углублялось и ширилось, исходя паром, серое пятно…

4

Корову гитлеровцы оставили в Ковалевщине, а семью погнали в Красное. Один конвоир ехал впереди на их лошадке, второй месил снег позади. «Процессия» то и дело сворачивала на обочину, потому что навстречу шли машины. Время от времени и их обгоняли крытые грузовики, набитые карателями.

– Будем, детки, считать, – улучив момент, шепнула мать. – Мы с тобой, сынок, тех сосчитаем, что на Красное едут, а вы, девчата, – на Ковалевщину. Может, и пригодится. Может, кто из нас вырвется от поганцев…

Остановили Станиславчиков возле большого дома на окраине Красного. Бойкая дорога, по которой они месили снег почти три километра, здесь делала кольцо разворота. Только тропинка в сенной трухе вела дальше, к приплюснутому стожку, видно, уложенному не очень-то умелыми женскими руками. Метрах в тридцати, ближе к деревне, горбилась старая баня. Перед фасадом дома простиралась площадка, ровная, как футбольное поле. Затем она круто сбегала в овраг, который уходил к болоту с кочковатым кустарником и метелками камыша. Почти на горизонте – знали Станиславчики – болото обрывало озеро Березовое. А там, за озером, – свои, партизаны…

На низком крыльце появился офицер в накинутой на плечи белой шубе. Один из конвоиров бойко доложил ему. Офицер недовольно поморщился и кивнул в сторону бани. Туда и загнали всю семью. Часовым остался тот, который тащился следом за ними по разбитому машинами проселку.

На допрос вызывали по старшинству. К вечеру дошла очередь и до Мити. Конвоир привел его в жарко натопленный и чисто убранный дом. Взглянув на свою грязную обувку, подросток неловко затоптался у порога. Солдат оттолкнул его в сторону и, щелкнув каблуками, начал докладывать. Из слов подросток понял, что он – партизан, и приготовился к самому худшему. Правда, в этом обвинили и мать, и Наташу, и Надю.

Высокий, стройный офицер в чине майора не обращал внимания на доклад. Он задумчиво смотрел в окно на заснеженное болото. Конвоир заметил, что его не слушали, замолк на полуслове. Офицер, даже не обернувшись, жестом руки отпустил его. Митя по-прежнему стоял у порога, переминаясь с ноги на ногу. Глазами, однако, пробежался по комнате. Через приоткрытую дверь слева доносился стук пишущей машинки. Значит, штаб!.. Справа, ближе к выходу, стояла железная кровать со множеством блестящих шариков. Из-под шерстяного одеяла виднелись два чемодана и полуоткрытый посылочный ящик. Про себя подросток дважды повторил номер полевой почты и обратный адрес со словом «Мюнхен». У изголовья кровати стояла тумбочка, на ней – советский батарейный радиоприемник, из которого лилась какая-то знакомая мелодия. Справа на стене, у входа, висела белоснежная цигейковая шуба, поверх которой змеей свисала красивая плеть со свинцовым шариком на конце. Митя поежился: вспомнил, как Наташа еле вползла в баню, постанывая сквозь слезы…

В горле запершило, и подросток откашлялся. Офицер обернулся, пристально взглянул на него. Не отводя глаз, он молча подошел к кровати, достал из посылки длинный леденец в красивой обертке.

– Битте! – протянул Мите.

– Спасибо, я не хочу, – ответил и тут же сглотнул слюну.

Мальчишка старался смотреть на офицера по-детски просто, доверчиво, глазами несмышленыша.

– Бери, бери, – офицер сказал это на русском языке. – У меня их много.

Сначала Митя вздрогнул, а затем вроде обрадовался. По-детски торопливо схватил конфету и сунул в карман. Офицер улыбнулся, снова подошел к кровати, достал себе конфету. Потом стал вертеть ручки радиоприемника. Раздалось тонкое попискивание, затем какая-то музыка, чужая речь. И вдруг в комнату ворвалась знакомая мелодия – Русланова пела «Валенки»!

Сколько же это недель не слышал Митя любимую пластинку! И пластинка, и патефон закопаны на своем огороде в Козейщине – далеко-далеко от этого Красного…

Не заметил Митя, как достал леденец, как машинально сунул его в рот. А вот как проглотил конфету, помнил: она почему-то мешала дышать…

Гитлеровец по-прежнему неторопливо сосал свой леденец, с улыбкой поглядывал то на подростка, то на приемник. А Русланова задорно пела.

– Валенки, валенки, не подшиты, стареньки, – грустно промолвил офицер, и что-то человеческое мелькнуло на его лице. Мите показалось, что оно вдруг стало добрее.

Но вот в приемнике что-то щелкнуло, зашуршали листки бумаги, а затем знакомый голос четко, но возбужденно, не скрывая радости, произнес: