Текст книги "Полное собрание сочинений в одной книге"
Автор книги: Михаил Зощенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 217 страниц)
На живца
В трамвае я всегда езжу в прицепном вагоне.
Народ там более добродушный подбирается.
В переднем вагоне скучно и хмуро и на ногу никому не наступи. А в прицепке, не говоря уже о ногах, много привольней и веселей.
Иногда там пассажиры разговаривают между собой на отвлеченные философские темы – о честности, например, или о заработной плате. Иногда же случаются и приключения.
На днях ехал я в четвертом номере.
Вот два гражданина против меня. Один с пилой. Другой с пивной бутылкой. Бутылка пустая. Держит человек бутылку в руках и пальцами по ней щелкает. А то к глазу поднесет и глядит на пассажиров через зеленое стекло.
Рядом со мной – гражданка в теплом платке. Сидит она вроде сильно уставшая или больная. И даже глаза по временам закрывает. А рядом с гражданкой – пакет. Этакий – в газету завернут и бечевкой перевязан.
И лежит этот пакет не совсем рядом с гражданкой, а несколько поодаль. Гражданка иногда косо на него поглядывает.
– Мамаша! – говорю я гражданке. – Гляди, пакет сопрут. Убери хотя на колени.
Гражданка сердито посмотрела на меня, сделала таинственный знак рукой и, приложив палец к своим губам, снова закрыла глаза.
Потом опять с сильным неудовольствием посмотрела на меня и сказала:
– Сбил ты меня с плану, черт паршивый…
Я хотел было обидеться, но гражданка язвительно добавила:
– А может, я нарочно пакет этот отложила. Что тогда? Может, я и не сплю, а все как есть вижу и нарочно глаза прикрываю?
– То есть как? – удивился я.
– Как, как… – передразнила гражданка. – Может, я вора на етот пакет хочу поймать…
Пассажиры стали прислушиваться к нашему разговору.
– А чего в пакете-то? – деловито спросил человек с бутылкой.
– Да я же и говорю, – сказала гражданка. – Может, я нарочно туда костей-тряпок напихала… Потому – вор не разбирается, чего в ем. А прет и прет, что под руку попадет… Знаю я, не спорьте. Я, может, с неделю так езжу…
– И что же – попадают? – с любопытством спросил кто-то.
– А то как же, – воодушевилась гражданка. – Обязательно попадают… Давеча дамочка вкапалась… Молоденькая такая, хорошенькая из себя. Черненькая брунеточка… Гляжу я – вертится ето дамочка. После цоп пакет и идет… «А-а-а, говорю, вкапалась, подлюга»…
– С транвая их, воров-то, скидывать надоть, – сказал сердито человек с пилой.
– Это ни к чему с трамвая, – вмешался кто-то. – В милицию надоть…
– Конечно, в милицию, – сказала гражданка. – Обязательно в милицию… А то еще другой вкапался… Мужчина, славный такой, добродушный… Тоже вкапался. Взял прежде пакет и держит. Привыкает. Будто свой. А я молчу. И в сторону будто гляжу.
А он после встает себе и идет тихонько… «А-а, говорю, товарищ, вкапался, гадюка»…
– На живца, значит, ловишь-то? – усмехнулся человек с бутылкой. – И много это попадают?
– Да я же и говорю, – сказала гражданка, – попадают.
Она замигала глазами, глянула в окно, засуетилась и объявила пассажирам, что проехала свою остановку.
И, уходя из вагона, она сердито посмотрела на меня и снова сказала:
– Сбил ты меня с плану, черт паршивый.
И ушла.
Ужасы внутреннего распорядка
Не хотел бы Гаврила служить в МСНХ. Очень уж там, братцы, внутренний распорядок строгий! Ну его совсем!
Например, так одна гражданка опоздала. И всего-то она опоздала на две минуты за полмесяца. Республика разве от этого разорится? А вот администрация МСНХ разоряется: посылает в письменной форме нахлобучку. А нахлобучка такая:
Товарищу такому-то – имя рек.
Управление делами МСНХ сообщает, что в первой половине месяца вы опоздали на службу на 2 минуты.
Ввиду незначительного времени опоздания Управление Делами МСНХ находит возможным на первый раз ограничиться предупреждением, что в дальнейшем при опоздании на службу к вам будут применены меры административного взыскания согласно существующих правил внутреннего распорядка.
Управделами МСНХ Зав. Секретариатом
Конечно, проступок гражданки важный. Что уж говорить. Благодаря ей две минуты драгоценного рабочего времени навсегда вычеркиваются из жизни. Но если б это было только две минуты! А то больше, ох, больше! Ох, извольте сами взглянуть, дорогие и многоуважаемые граждане.
1. Письменная нахлобучка составлялась, ну, скажем, 6 минут.
2. Машинистка пропечатывала эту нахлобучку на «Ундер-вуде» – 4 минуты.
3. Секретарь и управделами подписывали – 2 минуты.
4. Курьер относил нахлобучку опоздавшей гражданке – 7 минут.
5. Опоздавшая гражданка читала – 10 минут.
6. Плакала – 8 минут.
7. Нюхала валерианку – 6 минут.
8. Жаловалась на несчастную свою судьбу соседке – 15 минут.
9. Соседка грустно качала головой – 2 минуты.
10. Беспокоилась за свою судьбу – 3 минуты.
11. Нюхала валерианку – 1 минуту…
Теперь давайте считать. Оказывается, на одну запоздавшую гражданку зря затрачивается 64 минуты драгоценного рабочего времени.
А ежели к этой цифре добавить еще минут 10, непроизводительно затраченных Гаврилой на этот фельетон, то и совсем получается обидно и досадно.
Ох, граждане, не опаздывайте больше! Сами видите, чего получается: ерунда получается.
О вреде грамотности
Председателя Ногинского сельсовета гражданина Захарова мы не хаем. Работник он чудный. Специальный работник. Орел прямо-таки.
И насчет денежных сумм – ни-ни. Не растратит.
Вот разве только бумагу иной раз растрачивает зря. Такой уж у него, знаете ли, характер отчаянный. Чуть что – пишет. И все официальные бумаги пишет. Надо ему, например, стакан чаю принести – пишет. Стол передвинуть – опять пишет.
Газета «Рабочий Край» сообщает:
Ногинский сельсовет очень уж увлекается канцелярией. Даже пишет официальные отношения исполкомовской сторожихе. Сторожиха же, Павлова Клеопатра, живет тут же, через стенку. В один прекрасный момент (а таких моментов было много!) она получает пакет.
А в пакете, дорогие граждане, черным по белому сказано:
СССР, Ногинский Сельский Совет, крест. депут. Ногин, в., Серед, у.
Гр. Павловой-Клеапатре Ивановне
Ногинский сельсовет предлагает вам примыться в здании Исполкома в обоих комнатах завтра. За неисполнение вами настоящего будут приняты меры к удалению из квартиры.
Пред. Захаров
И хорошо, ежели Клеопатра Иванна – грамотная бабочка. Тогда полбеды. Прочтет бумажку, дескать, примыться требуется – пойдет и примоется.
А каково, если Клеопатра Иванна неграмотная?
Ну, получит бумажку – побежит к родственнику. Да хорошо, ежели родственник не надрался с утра, а сидит трезвый и хомут чинит. А ежели надрался? Куда бежать Клеопатре Иванне? К Гавриле не побежишь. К Гавриле пущай председатель бежит. Надо бы посмотреть, какой он с наружности.
Ну да, впрочем, председателя мы не хаем. Дорвался до бумаги, так и пущай пока пишет. Потому мы вполне понимаем, по каким причинам у него такая канцелярская блажь. Вот только нам Клеопатру Иванну ужас как жалко.
Ах, Клеопатра Иванна, Клеопатра Иванна! Трудно, небось, вам живется при вашей малограмотности у столь грамотного председателя.
А так все остальное хорошо и отлично. Дела идут, сельсовет пишет. И бумажный кризис изживается.
Пасхальный случай
Вот, братцы мои, и праздник на носу – Пасха православная.
Которые верующие, те, что бараны, потащат свои куличи святить. Пущай тащат! Я не потащу. Будет. Мне, братцы, в прошлую Пасху на кулич ногой наступили.
Главное, что я замешкался и опоздал к началу. Прихожу к церковной ограде, а столы все уже заняты. Я прошу православных граждан потесниться, а они не хочут. Ругаются.
– Опоздал, – говорят, – черт такой, так и становь свой кулич на землю. Нечего тут тискаться и пихаться – куличи посроняешь.
Ну, делать нечего, поставил свой кулич на землю. Которые опоздали, все наземь ставили.
И только поставил, звоны и перезвоны начались.
И вижу, сам батя с кисточкой прется.
Макнет кисточку в ведерко и брызжет вокруг. Кому в рожу, кому в кулич – не разбирается.
А позади бати отец-дьякон благородно выступает с блюдцем, собирает пожертвования.
– Не скупись, – говорит, – православная публика! Клади монету посередь блюдца.
Проходят они мимо меня, а отец-дьякон зазевался на свое блюдо и – хлоп ножищей в мою тарелку. У меня аж дух захватило.
– Ты что ж, – говорю, – длинногривый, на кулич-то наступаешь? В пасхальную ночь…
– Извините, – говорит, – нечаянно.
Я говорю:
– Мне с твоего извинения не шубу шить. Пущай мне теперь полную стоимость заплатят. Клади, – говорю, – отец-дьякон, деньги на кон!
Прервали шествие. Батя с кисточкой заявляется.
– Это, – говорит, – кому тут на кулич наступили?
– Мне, – говорю, – наступили. Дьякон, – говорю, – сукин кот, наступил.
Батя говорит:
– Я, – говорит, – сейчас кулич этот кисточкой покроплю. Можно будет его кушать. Все-таки духовная особа наступила…
– Нету, – говорю, – батя. Хотя все ведерко свое на его выливай, не согласен. Прошу деньги обратно.
Ну, пря поднялась. Кто за меня, кто против меня. Звонарь Вавилыч с колокольни высовывается, спрашивает:
– Звонить, что ли, или пока перестать?
Я говорю:
– Обожди, Вавилыч, звонить. А то, – говорю, – под звон они меня тут совсем объегорят.
А поп ходит вокруг меня, что больной, и руками разводит.
А дьякон, длинногривый дьявол, прислонился к забору и щепочкой мой кулич с сапога счищает.
После выдают мне небольшую сумму с блюда и просят уйти, потому, дескать, мешаю им криками.
Ну, вышел я за ограду, покричал оттеда на отца-дьякона, посрамил его, а после пошел.
А теперь куличи жру такие, несвяченые.
Вкус тот же, а неприятностей куда как меньше.
Белиберда
Вот и Пасха православная наступила.
Верующий народ самосильно молится, свечечки ставит и к иконам прикладывается. И не знает, чего, например, в Святогорской церкви, что в Шуйской волости, произошло.
А в Святогорской церкви произошло такое, что хоть святых оттуда вон выноси. И, наверное, вынесут.
Верующие там в панике. Заместо, говорят, святых апостолов наши же мужики обнаружились.
Фу, дайте объяснить по порядку!
Сейчас мы, братцы, весь церковный фронт можем разгромить. Очень уж факт отчаянный. Газета вологодская «Красный Север» тоже про это написала. Только она мало знает, мы больше знаем.
А висела, значит, в Святогорской церкви иконка апостола Павла. Десять лет висела – ничего. На одиннадцатый год все и обнаружилось.
А пришла в церковь старая старуха Крутикова. Из деревни Пустошное. Пришла и говорит:
– Бросьте, говорит, вы, граждане, молиться и креститься вот этой иконе. Это, говорит, мой муж изображен.
Ну, народ к старухе.
– Как это? Почему такое? Говори, не то изувечим.
Вот старуха и начала каяться:
– Это, говорит, граждане, при царском еще режиме. Нарядили, говорит, моего мужа в одежду и на карточку сняли. А после на икону списали. И велели молчать… Я, говорит, десять лет молчала, а теперича помирать скоро… Охота покаяться… Извините меня, худую… А вон та, другая икона с Петром – это опять же Ваня Каретников нарисован… Извините меня, худую…
Посмотрел народ на иконы. И враз признал.
– Ну, говорят, а ведь верно! Это, говорят, сразу видно – Крутиков. А этот, как на ладони. Ванька Каретников. И нос у его тоже пухлый и бороденка веером.
Ну, смех вокруг поднялся. Хохочет народ, узнает знакомые рожи, лапами трогает. Такая чепуха поднялась – хоть святых вон выноси.
И действительно придется вынести. Нельзя же, граждане, оставлять, раз этакая грубая подделка обнаружилась.
Ах, чего на церковном фронте творится! Белиберда сущая!
Крестьянский самородок
Фамилию этого самородка и крестьянского поэта я в точности не запомнил. Кажется – Овчинников. А имя у него было простое – Иван Филиппович.
Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.
Дела у него были ко мне несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или в газетку.
– Хотя бы одну штуковину напечатали, – говорил Иван Филиппович. – Охота посмотреть, как это глядит в печати.
Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:
– К поэзии, уважаемый товарищ, я имею склонность, прямо скажу, с издетства. С издетства чувствую красоту и природу… Бывало, другие ребята хохочуть, или рыбку удють, или в пятачок играють, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю… Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка… Это все я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.
Несмотря на понимание бычков и тучек, стишки у Ивана Филипповича были весьма плохие. Надо бы хуже, да не бывает. Единственно подкупало в них полное отсутствие всяких рифм.
– С рифмами я стихотворения не пишу, – признавался Иван Филиппович. – Потому с рифмами с этими одна путаница выходит. И пишется меньше. А плата все равно – один черт, что с рифмой, что без рифмы. Первое время я честно ходил по редакциям и предлагал стишки, но после и ходить бросил – не брали…
Иван Филиппович приходил ко мне рано утром, садился на кровать и спрашивал:
– Ну как? Не берут?
– Не берут, Иван Филиппович.
– Чего ж они говорят? Может, они, как бы сказать, в происхождении моем сомневаются? То пущай не сомневаются – чистый крестьянин. Можете редакторам так и сказать: от сохи, дескать. Потому кругом крестьянин. И дед крестьянин, и отец, и которые прадеды были – все насквозь крестьяне. И женились Овчинниковы завсегда на крестьянках. Ей-богу. Бывало даже смех вокруг стоит – «да чего вы, говорят, Овчинниковы, все на крестьянках женитесь? Женитесь, говорят, на других…» «Нету, говорим, знаем, что делаем». Ей-богу, уважаемый товарищ. Пущай не сомневаются…
– Да не в том дело, Иван Филиппович. Так не берут. Не созвучно, говорят, эпохе.
– Ну, это уж они тово, – возмущался Иван Филиппович. – Это-то не созвучные стихотворения? Ну, это они объелись… Как это не созвучные, раз я с издетства природу чувствовал? И тучку понимал, бычка… За что же, уважаемый товарищ, не берут-то? Пущай скажут. Нельзя же голословно оскорблять личности! Пущай хотя одну штуковину возьмут.
Натиск поэта я стойко выдерживал два месяца.
Два месяца я, нервный и больной человек, отравленный газами в германскую войну, терпел нашествия Ивана Филипповича из уважения к его происхождению. Но через два месяца я стал сдавать.
И, наконец, когда Иван Филиппович принес мне большую поэму или балладу, черт ее разберет, я окончательно сдал.
– Ага, – сказал я, – поэмку принесли?
– Поэмку принес, – добродушно подтверждал Иван Филиппович, – очень сильная поэмка вышла… Два дня писал… Как прорвало. Удержу нет…
– С чего бы это?
– Да уж и не знаю, уважаемый товарищ. Творчество нашло. Пишешь и пишешь. Руку будто кто водит за локоть. Вдохновенье…
– Вдохновенье! – сказал я. – Стишки пишешь… Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнцепеке колоть, небось бы…
Иван Филиппович оживился и просиял:
– Дайте, – сказал он. – Если есть, то дайте. Прошу и умоляю. Потому до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти…
– То есть как? – удивился я. – А поэзия?
– Какая поэзия, – сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. – Жрать надо… Поэзия!.. Не токо поэзия, я, уважаемый товарищ, черт знает на что могу пойти… Поэзия…
Иван Филиппович решительным тоном занял у меня трешку и ушел.
А через неделю я устроил Ивана Филипповича курьером в одну из редакций. Стишки он писать бросил.
Нынче ходит ко мне бывший делопроизводитель табачной фабрики – поэт от станка.
Да что я – биржа труда, что ли?
Бедный Тыркин
1
Лицо свободной профессии Яков Абрамович Тыркин две недели ходил в расстроенных чувствах. Бедный Тыркин сильно сомневался: подать ли фининспектору верные сведения о своих доходах или приврать чуточку.
Выходило и так и так плохо.
– Ну, ладно, – говорил себе Тыркин. – Ну, хорошо. Ну, подал верные сведения… Да что мне, помилуйте, спасибо за это скажут? Ручку пожмут? Штаны купят? Ха! Довольно дураками жили. Пора и поумнеть…
Однако умнеть Тыркину было жутковато.
«Ну, ладно, – думал Тыркин. – Ну, приврал. Ну, убавил доходы… А вдруг откроют? Вдруг какая-нибудь комиссия или там какой-нибудь черт в ступе обнаружит?.. Ведь это имущество опишут, хвост накрутят, в тюрьму посадят…»
И бедный Тыркин, вытирая холодный пот со лба, мучился в своей нерешительности.
2
Две недели ходил Яков Абрамович Тыркин осоловевший, не зная, чего ему предпринять. Но, наконец, гражданская доблесть одержала верх, и Тыркин решил подать верные сведения.
– Довольно! – говорил Тыркин. – Баста! Все мы заврались. Пора начинать честно жить… А то один приврет, другой соврет, третий надует… Каково это республике?..
И вот двадцать второго числа, в ясный солнечный день, Яков Абрамович Тыркин, восхищенный собой, своей честностью и решимостью, подал декларацию с верным указанием всех доходов о своей свободной профессии.
Больше того: Тыркин имел даже мужество указать о всех своих случайных доходах – выигрыш в преферанс 7 р. 50 к. и найденный двугривенный на передней площадке трамвая.
Итого вся сумма тыркинских доходов за полугодие выразилась в точной цифре 1207 р. 70 к.
Склони голову, читатель, перед честным лицом свободной профессии Яковом Абрамовичем Тыркиным.
3
Фининспектор сорок седьмого района Иван Иванович Гусев просматривал поданные декларации.
– Так, так, – говорил фининспектор, покуривая папироску. – Тыркин Яков… Гм… Это какой же Тыркин?.. Лицо свободной профессии… Так, так… Сколько же этот Тыркин указал?.. Гм… Тысячу двести указал… Жулик народ пошел. Тысячу двести указал – значит, приврал наполовину… Знаем мы эти штучки. Гм, Тыркин… Сейчас мы ему припаяем… Считаем ему две тысячи пятьсот. Вернее будем… Так, так…
4
А это время Яков Абрамович Тыркин, утомленный своей гражданской доблестью, спал и видел сон, будто все фининспекторы города Ленинграда и его окрестностей стоят перед ним и в порядке живой очереди жмут ему руки и восхищаются его доблестью. И будто какой-то представитель откомхоза является с золотыми часами и надевает эти часы на грудь Тыркина. А сам будто Тыркин машет руками и упрашивает фининспекторов не напирать…
5
Пожалей, дорогой читатель, честного Тыркина.
№ 1028
Прошу запомнить. Это номер рабкора Овсянникова. Того, значит, самого Овсянникова, который на станции Обдулино живет.
Сейчас мы ему, граждане, хвост накрутим, не стесняясь расстоянием.
Дайте только объяснить по порядку.
Случилось это вечером в городе Белебее. Какой это город Белебей, – не беремся описать. Не знаем этого города. И по совести говоря, в первый раз слышим о нем. Единственно, чего знаем, это что там стенная газета выходит. Местком белебеевский кант'юстиции ее выпущает.
А какая это газетка – хороша она или дрянь газетка, – опять-таки не знаем. Не читали.
Вот рабкору Овсянникову эта газетка сильно не нравится. Не одобряет ее рабкор.
Раз как-то проходил он мимо витрины, остановился, прочитал, сплюнул в сторону.
Эх, думает, плохо пишут. Учить чертей надо…
И карандашиком, знаете ли, почиркал кое-что. И на полях приписал свои туманные заключения. А одну статеечку даже совсем вымарал, к чертовой бабушке. И приписал сбоку: «Бросьте ерунду писать! – рабкор № 1028 «Гудок»». И исполнив этот свой светлый гражданский долг, рабкор пошел от витрины, тихонько и весело посвистывая.
Но не свисти, рабкор Овсянников! Обожди свистать-то, милый. Дело есть.
Увидел местком, чего с ихней газетиной сделано, обиделся и распалился. А жалобу подал в белебеевское кантонное отделение. А кантонное отделение – нам: дескать, товарищ Гаврила, будьте любезны.
Вот бумажка за № 828, полученная из города Белебея:
Препровождая при сем копию акта месткома Белебеевской Кант'юстиции, из коего усматривается, что рабкор «Гудка» № 1028 т. Овсянников позволил себе выходки, свойственные старорежимному Царскому цензору по отношению к издаваемой месткомом стенной газете, а потому Правление убедительно просит тов. Гаврилу «расписать» рабкора Овсянникова так, чтобы в будущем отбить у него аппетит на звание Царского цензора.
Поступок у рабкора вредный – не заступаемся. Но только зачем же, товарищи, такие строгие слова выносить – царский цензор? Да ведь, может, это он по глупости делал? Просим ему снисхождения.
В другой раз пущай с нас пример берет. Разве мы чиркаем ерунду? Да вот недалеко ходить. Вот эта самая бумажка за № 828, которую нам из Белебея прислали. Да там слово «царский» дважды с большой буквы написано. Явная ерунда. А мы ничего – печатаем без особых заключений. А ведь ерунда такая, что читать от этого противно.
Так-то, товарищи. Кто из нас без греха…
Ну а касаемо № 1028 – надо бы ему слегка хвост накрутить. Потому, действительно, уж очень поступок вредный. Не защищаем. Хотя и просим снисхождения.
