Текст книги "Полное собрание сочинений в одной книге"

Автор книги: Михаил Зощенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 217 страниц)

Кругом 16

На днях приехал из деревни Вася Ершов.

Ершовых, конечно, в Советской, как собак нерезаных.

Ну а который мой Ершов – единственный один Василий Иванович – старый опытный спец, в кооперативе продавец и хлебопек, между прочим.

Приехал.

Прожил он в деревне год два месяца у своих родственников. Отдохнул, округлился, жирком налился. Хотел еще дольше жить, да совесть замучила.

«Нет, думает, надо взад вертаться. Довольно саботировать, довольно свое дарованье в землю зарывать. Надо по специальности пожить. А то перед народом как-то неловко и совестно».

Спекли Ершову родственники пирог с капустой. Взял Ершов пирог с капустой. И поехал.

«Обрадуются, думает, в Ленинграде. А, скажут, Василь Иваныч приехал по специальности!»

Приехал мой Ершов. Подыскал местечко.

– Ладно уж, говорит, берите меня, старого опытного спеца. Ваше счастье.

– Можно взять, отвечают. Только в союз запишитесь прежде.

Стукнул себя Ершов, Василий Иванович, по лбу. «Действительно, думает, шляпа я дурная. Перезабыл порядки. Надо же в союз прежде».

Побежал Ершов, Василий Иванович, в союз.

– Здорово, говорит, други! Старый, говорит, опытный спец перед вами. Совесть, говорит, замучила – вот и прибыл. Желаю вновь записаться.

– Можно, – отвечает заведывающий. – Отчего нет? По ступай, браток, на службу и записывайся.

Хлопнул себя Ершов, Василий Иванович, по лбу. «Эх, думает, старый я хрен, чертова мама! Действительно же прежде на службу надо».

Побежал на службу. А ему говорят:

– Раз вы не в союзе – не можем взять.

Побежал Ершов в союз. А ему отвечают:

– Раз вы не на службе – не можем взять. Какой же вы член, если вы не работаете? Сами посудите.

«Действительно, – подумал Ершов, – какой же я член, если я не работаю».

И побежал на службу.

Бегает Василий Иванович Ершов по сие время. Пирог с капустой почти съеден. Чего будет дальше – неизвестно.

А ты, читатель, если увидишь на улицах Ленинграда бегущего человека, на лице которого написано крайнее удивление и испуг, то знай – это и есть мой Ершов, Василий Иванович.

Пожалей его, дорогой читатель! Попал, бедняга, в непромокаемое. Кругом – шестнадцать.

Странные вещи творятся на свете!

Ранняя проза

Двугривенный

В церкви колеблющийся свет свечей. Причудливые тени на стенах и высокий, неведомо где кончающийся купол. В нем тонет густой бас дьякона.

– Придите поклонитеся, – дребезжит молящий голос священника, и бас дьякона вторит и заглушает.

Женщины низко сгибают головы и крестятся, и шепотом повторяют слова моления. В церкви больше всего женщин. Все беднота… Где же богачи молятся?

Вот в этом тусклом углу нищие. Серые, оборванные, с жуткими болезнями и робкими глазами.

Вот старуха нищенка. Ей давно перевалило за восьмой десяток. У ней классический подбородок старости, желтые, вечно жующие губы и неуверенные движения. Старуха поминутно крестится и опускает голову.

Вот там, в стороне, на полу лежит кем-то оброненный двугривенный. Новенький и блестящий двугривенный.

Старуха давно его заметила. Нужно поднять.

Здесь, в этой бедной церкви, больше пятачка никто не даст. Целый двугривенный! Трудно нагибаться и могут заметить.

Трудно старой опуститься на колени. Только бы никто не заметил. Ближе подойти и потом на колени.

Старуха торопливо крестится, ниже и ниже сгибает голову и, кряхтя, опускается на колени. Земной поклон. Богу и угодникам. Холодный и грязный пол неприятно трогает лоб. Где же монета?

А вот – у ноги. Старуха тянется рукой и шарит по полу. Это не двугривенный – это плевок. – Искушение, прости Господи!

Весна 14 года. Москва

Разложение

Как изящно одет этот офицер! Или его изящество подчеркнуто целым цветником белых, прекрасных женщин?

Или это только кажется, потому что он весело хохочет и слушает жизнерадостную болтовню, без обязательства и логики. Вот той высокой золотой блондинке он, наверное, даже не любовник – он случайный прохожий и милый спутник в дороге.

Он – изящество – нежно целует руку. Но она гневно и зло отдергивает и вытирает руку носовым платочком.

Она рассержена.

А он сконфуженно поворачивается в мою сторону. Какой глупый! Разве можно быть таким скромным и не дерзким.

Боже! – Он без носа, и рана страшной болезни даже не закрыта. Он разлагается. Он – сифилитик.

Мне кажется, что здесь пахнет скверно и покойником, и нежные духи моей соседки только подчеркивают этот безжалостный запах разложения.

Я выйду сейчас на площадку. Или разобью это стекло.

Мне душно.

Кисловодск, июль 14 г.

И только ветер шепнул

И только ветер шепнул – куда идешь, прохожий, принц или паяц?

Блестящ и ярок солнечный день, но нелюдим и неровен мой путь. Неровен мой путь, и усыпан он камнями острыми. Это они остро впиваются в ноги.

И вдруг из лесу, что возле дороги, вышла женщина, прекрасная собой, но простоволосая, с глазами темными и как бы безумными. Прекрасна была женщина, и плавны были ее все движения. Плавны были ее все движения, и поступь горделивая и спокойная. Озираясь, она вышла из лесу и увидела меня безумными своими глазами, остановилась и была как бы в нерешительности. Но потом подошла и голосом тихим и задумчивым сказала, и в речи ее было как бы продолжение чего-то давно начатого:

– Я встретила тебя, прости, что я тебя встретила. Много дорог я пересекла, многих и встретила, и многих спросила. Огромная печаль в глазах твоих, отчего это, встречный? Позволь же и тебя спросить то, что давно беспокоит меня и что никто не может объяснить мне: что такое ЖИЗНЬ? Где же сущность и где счастье? Прости, что я так спрашиваю тебя.

И поклонилась низко.

И печальные глаза мои стали еще более печальны:

– Не могу тебе ответить на это, женщина, ибо не дошел я еще до конца дороги своей, а когда дойду, то будет поздно уже. А, впрочем, о счастье скажу тебе:

Много в жизни печального, еще больше грустного, еще больше придуманного. А одно из придуманного – СЧАСТЬЕ. Счастье твое не такое, как мое счастье, а счастье матери твоей, верь, не такое же, как и твое. И разве можно определить это придуманное? Впрочем, у каждой истины есть своя маленькая тайна, и тайна счастья: оно узнается только тогда, когда прошло. И подобно тому, как жемчуг опускали в раствор кислоты, чтобы узнать – настоящий ли он, если растает в растворе – так и ты можешь узнать, счастлива ли ты, пожертвовав своим счастьем. И я печален, печален я, ибо люди все опускали прежде жемчуг свой в кислоту.

Прельстили слова мои женщину. Я сказал:

– Коли так, то возьми меня с собой, обменяй свое одиночество на новый путь со мной. Ведь не будет же этот жемчуг в кислоте?..

И мы пошли.

Божественно ярок день. Сегодня солнце влюблено в землю.

1917 г.

Костюм маркизы

(Ноктюрн)

Ты старушка теперь… Ты совсем старенькая, и у тебя нет даже памяти к прошлому. И глаза твои, голубые глаза маркизы, выцвели и печальны.

Ты забыла даже, какой сегодня день. Теперь Рождество, и ты вспомни, сегодня день нашего обручения. Сегодня большой блестящий бал. Сегодня ты – голубая маркиза…

Какая у тебя слабая память! Ты не можешь вспомнить ярко и ясно. А я помню.

О, как я помню все! Я увидел тебя в этом костюме цвета твоих глаз и понял, что люблю тебя, люблю, как редко кто умеет любить… Я тебя любил…

Неужели ты не помнишь этот старый и сентиментальный вальс – он тогда был модный и чудный… Я целовал тебя в голубой гостиной, а этот вальс, ты говорила, кружил тебе голову. Какой чудный вальс!

Ты просто не хочешь вспомнить. Или ты боишься воспоминаний?.. Нет, ты, кажется, играла его вчера. Или мне это показалось? Пойди, сыграй. Я хочу тебя, голубую маркизу, опять увидеть в музыке. Или нет, не играй… уже темно… Знаешь что? Пойди одень костюм маркизы. Он у тебя в комнате. Помятый, но нежный еще и душистый. Я видел его вчера. Ты меня прости… я искал его… мне так хотелось вспомнить, какие у тебя были глаза. Пойди же, оденься…

* * *

Бедная, она старенькая совсем. Она старее меня стала. А я разве молод? Вон у меня какое дряхлое тело и какие глубокие морщины. Только сердце то же, да мысли прошлые.

Страшная старость. Боюсь ее. Противно мне мое тело. А может быть, я уже и не так стар? Вон какие ясные мысли… Кто скажет мне?

…Нежная маркиза… голубая маркиза… О, к чему эти воспоминания! В них только печаль и печаль. Я не могу без них… Печальная голубая маркиза…

Я помню странный парик: высокий и белый. Мушка на щеке. Когда мы целовались, мушка прилипла к моим губам. Мы смеялись тогда. А этот вальс! Глупый рыдающий вальс. И неужели от музыки кружится голова?

У нее кружилась голова. И она плакала, когда мы прощались. Глупая голубая маркиза!

* * *

Что тебе нужно? Ты мне мешаешь… Зачем ты в этом голубом костюме? Ах, ты оделась уже… ты маркиза…

Фу, какая ты смешная в этих голубых тряпках… Подожди, как странно – цвет твоих глаз такой же сейчас. Или это выцвел костюм, как и твои глаза…

Смотри – разорван рукав. Уйди же от меня! Ты смешная и старая в нем…

Ну что же ты плачешь? Уйди же!..

Май 1917 г.

Каприз короля

Что-то он скажет. Уж не война ли опять, прости Господи? Уж не новый ли налог или подать какая? Или прихоть новая и каприз чудака? Ведь молод король. А в молодости и глупости…

Бьет барабан где-то далеко и ненужно. Не надо больше! Собрались уж граждане… Вот – молодые и старые. Вот там в коляске везут старика. Вон как торопится женщина… Блуза расстегнута, волосы спутаны… Что из того – лишь бы только поспеть! Здесь есть местечко, здесь видно и слышно. Идите сюда! А что же король? Не видно отсюда. А вот на помосте…

Давят и душно. Толкают сзади. Всякому лестно быть ближе к царю.

А царь по-царски: с грустной улыбкой взмахнул надушенным платком. Стало так тихо. Тихо и жутко. Не давят уж больше.

Что-то он скажет, наш повелитель?

Голос царя для толпы будто создан. Громкий и внятный. Понятно им всем, даже тому старику, что в коляске.

– Граждане и дети и вы, солдаты, слушайте волю мою: хочу жениться. Опять жениться, но не на принцессе крови, как раньше, а на одной из вас.

И смотрит на женщин.

– Ах, это мило! Ах, какой душка! Нужно поправить скорей волосы. Нет даже пудры. Не знали же, право, новый каприз короля!

– Душка-соседка, дайте мне шпильку. Платье помято. Ах, рваный чулок! Ах, как обидно!..

Король не окончил. Платком опять машет.

– Слушайте дальше меня. Граждане, найдите жену мне, найдите такую, у которой есть то, что нет у других. Пусть будет дама, не важно мне это, только чтоб было Новое в ней. Красавиц не нужно. Красота так обычна. Не нужно умных – ум для мужчин. Найдите, что ново и что необычно и то, что не видел я никогда. И в награду… Награда – полцарства.

Король замолчал. Секунда молчания. Ахнули граждане… Говорят и кричат… И смотрят на женщин и ждут от них слова. В том королевстве женщины глупы:

– А мы почем знаем? Это нам ново. Спросите у жен.

Толпа расходилась… Это задача! Какую же женщину царю отыскать?

На улицах давка, все окна раскрыты, и до ночи слышались крики и брань.

А ночью граждане у жен и любовниц требуют правду:

– Что необычно у вас и что ново? Скажите, что женщины редко имеют? Вот так задача! Ума не нужно, красоты тоже. А ласки у всех одинаковы, право. Нет большой разницы и в толстой, и в тонкой. Блондинки любят, как и брюнетки. Рыжие тоже. Может быть, вкусно готовить пирог? Или брачное ложе как-нибудь ново стелить? Нет, это глупо и страшно обычно…

Не знали мужчины. Прожили мало или жизнь незнакома.

Не знали и жены. Откуда им знать?

В том королевстве от них не искали ничего, кроме ласки. И жить было просто. Поцелуи и ласки, дети и тряпки. Откуда же знать? После той ночи мужчины почаще стали любовниц менять. Ищут, что ново. А все так обычно. Женщины все друг на друга похожи…

Жены в загоне… Чего уж – старые. Нового в них не найдешь! В месяц – 30 любовниц! Полцарства не шутка.

* * *

На окраине города – белый замок… Замок вассала Огумы. Замок старинный, как род Огумы. Много легенд сложилось о нем.

Огума молод. Женат на красавице Геде. Отчего так замок мрачен всегда? Гостей не бывает, и окна закрыты. И сад тенистый травой порос. В замке богатство. Ковры и шкуры, камни-бриллианты и золото всюду. Но все как-то мрачно! Отчего же так мрачно? Будто печать печали повсюду… Болтают люди – нельзя всему верить… Налево внизу покои Огумы, направо – красавицы Геды. Почему же не вместе? Ведь это не стыдно? Огума женат уже год.

Холопы и люди болтают так много… Никто не видел их вместе…

Болтают, как дети, – нельзя же им верить!

* * *

В том королевстве ночи ужасны: долги и мрачны… Как мрачен король в эти дни.

Ночью из замка Огумы бежала красавица Геда. Погоня напрасна. Можно ли верить наемным холопам? Может быть, их подкупила она. Красавица Геда (кто бы мог думать?) бежала к царю во дворец.

– Пустите к царю, я нашла, что он хочет!

Собрались министры и люди, холопы…

– Нет, уже поздно. Нельзя к королю. А что вам угодно? И кто вы такая? Невесту нашли? Ах, это Геда, жена вассала? Что же вам нужно? Никак не пойму.

Геда бормочет сквозь слезы:

– Я нашла, что он хочет… Хочу быть царицей. Пустите ж к царю. Я девушка… Честное слово… Спросите у мужа, он подтвердит. Разве не ново? Разве обычно у нас в королевстве?

Долго и мудро решали министры… Позвали Огуму. Что скажет чудак? И тут же спросили, что это значит. Может быть, бред сумасшедшей жены?

– Она вам сказала? Ну что ж – это правда. Скажите же тотчас царю. Хочу я полцарства!

Проснулся король…

– Беспокоят тут ночью… Ну да ладно, войди! Что такое? Что? Невесту нашли? Огума и Геда? Не пойму я чего-то… Пришли мне Огуму, да свет зажги…

Огума в покоях царя…

– Ну, говори мне подробно и ясно, что у тебя за чудо-жена… И не стой истуканом.

Упал на колени вассал и поведал тайну большую, что не любит жена, эта красавица Геда, смеется над ним и что он не жил с ней как с женой никогда. И в этом клянется он дедом. А впрочем, пусть сам повелитель узнает.

Кончил Огума. Кончил и странно… Отчего королю так безумно смешно? Король хохочет. Громко и дико. Не слышал смеха дворец уже год. Слезы из глаз. Все тело трясется.

С испугу холопы прилипли к дверям…

– Эк, насмешил. Чудак ты, Огума. Вот у меня жена-королева, родная дочь соседа – царя Вальтазара. Что бы ты думал? Наши покои тоже отдельно. Не любит меня, хоть я царь и красив. Не знал я ее никогда, как жену. Оттого и жениться вторично хочу. А она – королева… Вальтазар приказал ей – священна ей воля отца, но не мужа. Думал, привыкнет. Но нет. Я добр и мягок, хоть знаю, что женщине нужен хлыст…

Лето 1917 г.

Конец

Как она говорила? Да. Полстакана теплой воды. Размешать ложечкой… и готово.

– Маша, дайте воды, стакан…

Порошок здесь. Вот… Белый… Не пахнет… Немножко дрожат руки. Это трусость, а может быть, и нет.

Так, она спокойна. Вот может пройти по комнате. Посмотрит в окно даже… Вон как много публики… Поправит занавеску. Нет, конечно, не трусость.

Куда поставить воду-то?

– А вот сюда. Давайте.

Итак, решено. Да, конечно. Выхода нет больше.

Она взяла порошок и осторожно высыпала в воду. Теперь помешать ложечкой. Шипит. Пенится. Вон брызги какие-то странные… как лимонад.

Попробовать чуть-чуть на язык? Бр! Какая мерзость! И жжет немного. А не страшно, совсем не страшно. Вот теперь все готово. А сердце как бьется! Раз, два, три… Быстро, быстро. Немного обождать.

Говорят, что когда сразу не могут решиться, то не сделают никогда и что это малодушие и трусость. Какая ерунда…

Она встала и прошла по комнате. Остановилась у зеркала и вдруг сделала страшное лицо. Рот искривила, глаза как-то сузила, откинула голову назад и подумала: «Вот такое лицо у нее будет… Ну и пусть…»

Стучат…

– Войдите. Мне письмо?.. Хорошо, идите….

Взяла письмо и села за столик. От кого это? А, да не все ли равно? Вот уже не пенится в стакане. Еще раз помешать и выпить. Взяла ложечку и звонко помешала. От кого это письмо может быть?

Опять потрогала край стакана языком и поморщилась. Потом как-то сразу закинула голову назад, зажмурила глаза плотно, плотно, так что морщинки легли по всему лицу, и маленькими глотками стала пить.

Мотала головой, морщилась и обжигалась, закрывала рот, но рука, сильная рука настойчиво и медленно вливала…

Вот последние остатки обожгли лицо и потекли струйками по шее и блузе. Выпила и упала. Как странно: зачем она упала? Как-то случайно вышло. Голова совсем не кружится. Немножко жжет здесь. Приподнялась на локте. Стул упал. Это когда она падала. Да, письмо… От кого это? Потянулась, чтоб достать… О-о-о, как жжет… Мутно, мутно… мутно…

– А-а-а-а! Помогите!..

Июнь 17 г. Петроград

Актриса

Красная гвардия рассыпалась по городу. Дикий разгул и пьяная пляска. Вчерашние победители захлебнулись в крови и безумии. Город в руках солдат… Грабят уже нехотя. Надоело это. Дайте им женщин! Дайте же женщин!..

И кучками бродят солдаты по городу, такие жуткие, как шакалы вынюхивают и высматривают и случайную женщину хватают своими руками и куда-то несут с радостным воплем…

Это был день безумия… Бегите, женщины, прячьтесь в подвалы! Сегодня праздник мужчин! Праздник победителя и зверя!

Странный солнечный день… Свет не мешает безумствовать. Странная опустевшая улица. Она для солдат сейчас. Странно нелепое пятно на камнях – кровь… Рельсы дороги заржавлены и непривычно пусты. Жутки разбитые витрины. Длинные и такие острые осколки стекол в окнах режут больно глаза… Бегите же, женщины!..

Актриса Лорен остановилась у двери.

– Барыня, не ходите!..

– Нет, мне нужно! Оставьте! – И актриса вышла на улицу нелепо и празднично одетая, в ярком пальто. Шла медленно, останавливалась и прислушивалась к гулким своим и чужим шагам и к дикому крику женщин там, на дворе, в саду, из окон.

Смотрели солдаты на нее недоверчиво и изумленно, оборачивались и смотрели ей вслед.

Вот идет толпа солдат. Кричат. Вот впереди тащат двух женщин. Их добычу. Одна без памяти спокойная, другая вырывается и царапается и смешно беспомощно барахтается в сильных руках солдат.

Они, эти солдаты, приближаются.

Актриса дерзко и вызывающе смотрит им всем в глаза. Вот так. Что ж они ее не трогают? Не хватают и не тащат… один солдат только грубо и больно толкнул ее в спину. Ай!.. И больше ничего.

Они прошли мимо, эти солдаты. Опять опустела улица, и шаги стали четкие и глухие.

– Господи, да неужели же она так стара… Даже для этих животных!..

Актриса вытащила из сумочки зеркальце и остановилась.

5 июля 17 года. Петроград

Мещаночка

– Барышня, дайте еще кофе. Да, два стакана.

Рагозин подвинулся ближе к товарищу и пробормотал:

– Прямо, Коля, не знаю, что делать. Посоветуй, брат, как быть.

– Да в чем же дело?

– Да вот видишь, такой случай. Познакомился в прошлом году со своей сослуживицей. Ну, показалась ничего, милая такая. Немножко пофлиртовали, коробка конфект, грустные глаза, и влюбилась в меня она. Да черт бы ее драл, как еще! Первые месяцы ничего. Ходил к ней. Одна живет…

– Одна?

– Да, одна.

– Ну, потом стал реже заходить. Да куда тебе! Сама ищет, где увидеться, на службе не дает проходу. А придешь к ней – ласки, поцелуи и плачет. Эх! Так только женщина может любить! А как ее влечет ко мне! Какая-то страсть. Безумие.

В тоне его была плохо скрытая гордость.

– Так плохо, что ли, тебе? Все удовольствия. Одна живет. Денег не тратишь.

– Ну, не трачу. Что ж из этого? Я с ней не могу нигде показаться. Глупа, во-первых. Одевается, как кухарка… А имя: Анюта! Пойми ты! Анюта, Нюта. Какая пошлость! Нет, я должен разойтись с ней. Разрыв, разрыв! Ты пойми: это мещанка, типичная мещанка, пропитанная насквозь самой затхлой провинцией. И это не все еще. Душится персидской сиренью. Вся она, и комната-то вся пропитана этой гадостью. Носит какие-то яркие желтые капоты. И синие чулки. И вообрази: на длинной цепочке лорнет. Это с ее костюмом-то! Да я чуть со стыда не сгорел, когда в трамвае она покрутила эдак вокруг пальца лорнет и стала смотреть на публику. Так что ж после этого мне делать?

– Да, брат… Не важно!

– Черт знает что. Да тут еще Лелечка… Не сегодня-завтра предложение делаю…

Рагозин вытащил папиросу и закурил, нервно покусывая своими губами.

– Посоветуй же, Николай. Голова кругом.

– Ну что ж. Вот что сделай. Ты скажи ей, что болен, доктор, наконец, запретил. Ты говоришь, что ее влечет к тебе? Так вот ты и скажи, что не можешь… Ну, что здоровье плохое, тебе дороже. Что ты утомился, наконец. Полюбит, полюбит и перестанет. Как же любить будет тогда?

– Верно. Прелестно прямо! Так и скажу! Запретил, и все…

Друзья посидели еще немного, поболтали и стали уходить… Когда прощались, товарищ Рагозина долго жал ему руку, потом похлопал по плечу и, позевывая, сказал:

– Ну, а если это не поможет… дай мне адресок. Познакомь меня с ней. Мой брат доктор, ему ничего не говори.

И засмеялся.

Рагозин пошел к своей сослуживице. Шел рассеянно, задевая прохожих и обдумывая, что он скажет ей. Да, так и скажет… Однако…

Июль 1917 г.