Текст книги "Вивальди (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Я вспомнил, что Модест Михайлович отнюдь не вспоминал об Ипполите Игнатьевиче как о божьем одуванчике, но промолчал.

– За время моей службы в институте переоборудование происходило трижды. Каждый раз это ремонт, так вот, через мои руки бумаги на новую технику не проходили, только цемент, кафель, трубы, мебель…

– Понимаю.

– Что вы понимаете?

– Секретный объект.

Он вздохнул:

– Одним словом, – пульт в кабинете Ракеева. Он, может и главврач, но плюс к этому еще кто-то, и кто-то очень даже секретный, если говорить просто. Пульт там. Скажу больше – за картиной, что напротив окна. Возле камина. Это ложный камин, пульт там. Все просто: нажимаешь несколько кнопок…

И он вдруг стал собираться, как будто опомнился, сообразил, где находится, и решил, что находится ему тут не надо. Я не препятствовал его эвакуации, я опасался, что он начнет требовать, чтобы я пробрался в «Аркадию» и разобрался с этим пультом, а он уходит ни на чем не настаивая – слава Богу! Очень странный человек, и гори он огнем со своими странностями.

– У меня к вам просьба, Женя.

Рано обрадовался.

– Можно я позвоню?

Его квартира была в трех минутах. Наверно, считает, что его прослушивают. А может и прослушивают.

Он долго чах над телефоном, замирал, шевелил губами, что-то вспоминая, медленно накручивал диск, потом, не прикладывая трубку к уху, бросал ее на рычаг. Снова набирал, загадочно, мстительно улыбался, потом снова бил трубкой по рычагу. Я наблюдал этот номер с телефоном и с раздражением, и с интересом. Собственно, если вдуматься, я ведь так и не поговорил со стариком. Так и не спросил, что это вступило ему в голову в тот злосчастный день, когда он потащил меня с собой за город; наблюдал только его дикие действия, и никаких объяснений. Как он сам для себя все это истолковывает? Какой теперь еще пульт?! От чего, для чего?! Это будет ненормально, если я не попытаюсь сейчас все с ним прояснить. Хоть в самых общих чертах. Видение у него было? голос? удар током? Помнится, он что-то бормотал про утренние новости, но что такого может быть в простых утренних новостях, чтобы так рвануло в голове?!

– Ипполит Игнатьевич, – сказал я хрипло, мне хотелось бы у вас спросить.

Он посмотрел на меня устало и печально.

– У меня нет больше сил. Я так и не понял – что это. Какая сила наводит порядок. Свой страшный порядок. Но этот пульт имеет к ней отношение. Пульт, Женя, пульт!

Потом отставил телефон, махнул на него как на дурака, которому все прощает. Встал гибко, по-юношески, и ушел.

Я заварил кофе, хотя не хотел. Почему я был так рад его уходу? Он ведь почти единственный человек с кем можно говорить на самую важную для меня тему без всяких скидок. Меня смущает, что мой единственный единомышленник так похож на чокнутого? Нет, меня ничего уже не смущает.

Почему я не дал ему посмотреть список Пятиплахова? Зачем? Что бы он мог добавить к тому, что уже сказал? Или мог? И что значит этот ПУЛЬТ?

Старик, конечно, безумен, но даже в его голове есть что-то кроме прямолинейной уверенности, что мы столкнулись всего лишь с неполадками в работе старых сталинских лабораторий специализирующихся на зомбировании совграждан. Пульт, пульт! Когда-то эти вышки и трансляторы работали на манер советского радио, исподволь радовали и будировали население затюканное сероватыми буднями (где-то я такое уже читал), а тут вдруг произошел сбой. Какой-то варвар, или наоборот – гений залез в этот пульт за картиной, нажал несколько не тех кнопок и в сторону города попер поток лучей, подвигая граждан к раскаянию, обостряя до болезненной степени чувство справедливости.

Самое противное, что и это возможно.

А может, у них там что-то вроде непреднамеренного Соляриса, создавали себе создавали искусственный сверхмогучий интеллект, а он в какой-то момент зажил своей не управляемой с помощью пульта жизнью, полез в души граждан, побуждая их к альтруистическому поведению. И они там сами у себя – и Модест и остальные – истерически стараются ликвидировать утечку, просто-таки Саяно-Шушенская ГЭС, только вместо воды – психическая стихия невероятной силы.

И это возможно.

Но такова же степень вероятности, что мы с дедом, и с подполковником идиоты, и действует не мачта над «Аркадией», а это самое ОНО. И тогда какой уж там ПУЛЬТ! А может Пульт и ОНО, это что-то одно? И может, все-таки надо тикать в ближайшую церквушку!

Я вылил кофе в раковину, и внимательно уставился на очертания возникшего узора. Чай, кофе, погадаем.

Зазвонил телефон.

Чертов дедушка, это он взломал скорлупу моей добровольной резервации. Можно конечно не снимать трубку, но все же легче не отвечать, когда не слышишь звонка.

Господи, это была Нина.

Она хотела, чтобы я сегодня уделил несколько часов Майке. То, что на дворе четверг, она никак не прокомментировала.

– Где?

– Ты мог бы подъехать к нашему дому?

То есть, она знает, что я знаю, где она живет. Заметила мою дурацкую слежку? Да, кстати, а где все эти усыновители? Хорошее дело, они требуют, чтобы я отказался от девчонки, но при этом устраивают все так, что должен с нею возиться один я. Задавать этого вопроса Нине я не стал. Согласился прикатить к ним во двор через час. «Она будет ждать». Нина так и сказала, не применяя имени для обозначения своей дочери.

Я не очень расстроился. Было понятно, что так или иначе, этот аттракцион скоро закроется. Будет ли конец света, я не знаю, но положение многих человеческих фигур в окружающей меня жизни обязательно поменяется. Надо напоследок хоть поболтать с девчушкой. Когда она перестает быть обузой, то сразу замечаешь, как она забавна.

Из прихожей меня вернул опять-таки звонок телефона. Они, звонки, скопились, пока прибор был отключен, и теперь будут сыпаться один за другим. Надо просто бежать из дому. Но я уже схватил трубку.

– Я в городе, – сказал Савушка со значением.

– А я убегаю.

– Куда это? – Голос у него был какой-то новый: Савушка сделавший неприятное открытие.

– Слушай, созвонимся вечером.

– Мне надо с тобой поговорить!

– Поговоришь. Сейчас – бегу!

– Куда?

– С дочерью со своей встречаться.

На том конце провода висело короткое, грозное затишье.

– Так ты еще издеваться собираешься надо мной?!

– Не собираюсь я над тобой…

Хорошо, что он сам бросил трубку, иначе из этой словесной трясины не выбраться. Да, я понимал, с ним что-то произошло, но не было сил думать еще и о нем. Тут ОНО, пульт, Майка!

Я доехал быстро, удачно припарковался, вошел в их мрачный двор, который не выглядел на этот раз таким уж мрачным. В один из подъездов вселялась большая шумная, южная семья. С громким скандалом разгружался грузовик. Бегали детишки, размахивали руками женщины. Местные жильцы опасливо выбирались из подъезда, лавируя между тюками и холодильниками. Я занял то же место, что и в прошлый раз, пытаясь сообразить, когда Нина могла меня заметить. Резной медведь прикрывал меня надежно. Значит, где-то на маршруте.

И почувствовал, что мне все это совершенно не интересно. После того, что я о ней узнал, что вообще нас может связывать.

Зачем я сюда примчался?! И почему, я не задался этим вопросом полчаса назад, когда она мне звонила. Какая-то дебильная инерция.

В конце концов – хватит! Надо поставить точку! Есть кому впрячься в этот воз. Никого я не бросаю на произвол судьбы. Пусть делят как хотят мои тридцать три процента.

Надо было просто встать и уйти. А Майка будет одна сидеть во дворе? Я позвонил Нине, готовый к тому чтобы заявить: все, ухожу! Она, разумеется, не ответила. Домашнего их номера я не знал.

Тогда остается одно – подняться и решить вопрос на месте. Я двинулся к подъезду. Номер квартиры я помнил.

На площадку выходило три двери, мне нужна вот эта. Дважды я поднимал руку к звонку, и оба раза опускал. А на третий раз случилось то, что я сотни раз видел в кино: дверь прилегала не плотно. Дверь была не заперта. Мне всегда казалось неубедительным поведение героев этих фильмов – они всегда лезли внутрь, чтобы нажить себе неприятности. Наверняка внутри – труп. Умнее всего убраться подальше, или хотя бы вернуться к своей песочнице и понаблюдать. Но я указательным пальцем осторожно отколупнул створку, и стал медленно приоткрывать ее. Вечное заблуждение, кажется – если делаешь глупость медленно, то она от этого становится меньше.

Передо мною был длинный узкий коридор, справа вешалка с тоскливо пахнущими вещами, под ногами россыпь мелкой женской стоптанной обуви. Справа одна за другой двери комнат. Вдалеке падет свет слева, вероятно – кухня. Сразу стало понятно, что все происходит именно там. Можно было разобрать неясные звуки, мелькали краткие, легкие тени. Потом вдруг, кто-то там отчетливо и выразительно сказал: «Ха-ха-ха». Голосом Майки, кого-то передразнивающей.

Я направился туда. Осторожно. Испугало зеркало за вешалкой, в котором я неожиданно отразился. В комнатах не обнаружилось ничего интересного – столы диваны, ширма, настольная лампа в виде голой черной женщины. Перед тем как повернуть в кухню, я сделал несколько глубоких вдохов. Там, в кухне тоже дышали, шмыгали носом, скулили. Это была не Майка, потому что голос девочки произнес поверх этих влажных жалких звуков твердое, злое:

– Я же тебе говорила! Говорила? Нет, ты ответь – говорила?!

Звук пощечины, и неразличимый испуганный шепот.

И я вошел.

Майка бросила в мою сторону короткий взгляд, но ни на секунду не смутилась, и деловитое, нацеленное выражение ее лица не изменилось. В руках у нее была бутылка водки. Открытая, наполовину пустая.

Напротив нее сидела пьяная женщина, в расхристанном халате, примотанная к стулу бельевой веревкой. Она плакала, водя из стороны в сторону нечесаной головой, и громко шмыгала разбитым, сопливым носом. Полуобнаженные, в синих жилках ноги бессильно сучили по полу. Глаза бессмысленно шарились по кухне.

– Ты обещала, ты обещала мамочка, что все выучишь. Так вот отвечай – чем гинея отличается от фунта стерлингов?

«Мамочка» что-то замычала, потом дернулась несколько раз, пытаясь высвободиться из пут.

Майка решительной рукой наклонила бутылку над раковиной и вылила туда граммов сто. «Мамочка» застонала. Девочка брезгливо оскалилась.

– Вот мразь! Дергается.

Я стоял и переваривал новость: мамочкой Майки, кажется, является не Нина.

– Опять, скотина, запила, – пояснила Майка, – лечили, лечили ее, Нина гробится на работе, а эта…

Губы привязанной зашевелились, она икнула и пробормотала фразу. Майка, наклонившись к ней, кивнула несколько раз, как удовлетворенная ответом учительница.

– Вот, умеешь, когда очень захочешь. Правильно: фунт – двадцать шиллингов, гинея – двадцать один. Заработала, получи.

Она вставила горлышко бутылки в слюнявые губы женщины, та успела сделать пару глотков.

– Хва-атит, хва-атит. Нина побежала договариваться опять в лечебницу, а эта вырвалась из под замка, так я ее снова скрутила.

Я теперь знал, почему Майка не пришла ко мне на встречу, но все еще не знал, как мне себя вести.

Майка деловито мне втолковывала:

– Когда выводят из запоя, надо с человеком разговаривать, про что угодно, хоть анекдоты рассказывать, а еще лучше кроссворды, чтобы голова была занята. Дать немного выпить надо, чтобы сердце не остановилось. Вот я ее и учу. Нине не нравится, что я ее бью, вот она меня и сбагривает, то к тебе – то к Рудику поесть. Лучше всего у Вадима, он интересный.

Майка вздохнула.

– Нина говорит – меня нельзя с ней оставлять, а я считаю – можно. Я строгая, она бы у меня уже азбуку Морзе выучила.

– Сука, сука, сука, сука. – Быстро и сопливо засопела связанная женщина. Майка, не выпуская бутылки из рук, сделала один шаг, и слегка подпрыгнув, нанесла носком кроссовки грациозный удар женщине в живот. Та, глухо вскрикнула, и медленно завалилась на бок, со звоном и дребезгом разметав большую компанию пустых бутылок у газовой плиты.

Я схватил Майку поперек живота, не давая ей возможности второй раз накинуться на мать. Она извивалась, дико гибкое, злое, ускользающее тело. Я все же совладал с нею. Держа ее подмышкой правой рукой, левой стал за спинку кресла поднимать стул с женщиной.

Майка хихикала и вещала.

– Зачем живет такой человек?! И дочери и сестре портит жизнь, мужиков пьяная наведет, все распродаст, зачем ты ее жалеешь?

– Я ее не жалею.

– Врешь. Ее не надо поднимать, ее надо на помойку прогнать.

– Она, насколько я понимаю, твоя мать.

Восстановилось статус кво. Мать сидела, изнывая, на стуле, дочь стояла у раковины, уперев руки в боки, как домашнее оберкапо.

– Ну и что, что мать. Нина круглыми сутками убирается то здесь, то там, а эта все пропивает.

– Так она уборщицей работает?

– Да. – Услышал я голос сзади.

Нина вошла так же бесшумно, как и я. Она была все в том же сером плаще, лицо ничего не выражало. Ей было плевать, что ее разоблачили. Ни Рудик, ни Коноплев, ни я не являемся отцами этого ребенка индиго хищно, улыбающегося у раковины. Да, я невольно поймал Нину на обмане, но мне скорее было от этого неловко. К тому же я не мог сообразить, что меня больше удивило: то, что Нина не проститутка, или то, что она не мать бойцовой девочки.

Но поводы удивляться еще не были исчерпаны. За спиной у Нины появился крупный, рыжий мужчина в дорогом плаще. Я его сразу узнал – хозяин «Помпея». Как он мог здесь оказаться?

– Развязывай! – Скомандовала ему Нина. Он быстро, чуть ли не одним движением, развязал узел, и стал разматывать веревки, опутывавшие пьяную, плачущую женщину.

– А ты неси ее пальто!

Это была команда Майке. Нина сняла с плеча сумку и достала пластиковый файл с документами, вытащила их и начала рассматривать, покусывая то верхнюю, то нижнюю губу.

– А ты что здесь делаешь? В гости зашел? Так я тебя не звала.

Она была права. Она никогда не звала меня в гости.

– Я пойду.

– Стой. Сейчас поможешь отнести Ольгу в машину.

Пьяную сестру насильственно облачили в пальто, и мы с рыжим, молчаливым предпринимателем спустили ее вниз на лифте и запихнули на заднее сиденье большого джипа.

– Ну все, я пойду. – сказал я на удивленье жалобным голосом.

– Нет, – последнее задание, – щека у Нины иронически дернулась. Забираясь в машину, она сказала. – Дождись здесь Гукасяна. Он уже едет. Отдашь ему девочку. Он все запрет там наверху.

Я огляделся. Девочка тихо-тихо стояла рядом. Смотрела грустно, вздыхала, хлопала потухшими глазками, как будто из нее через невидимый кран выпустили всю прежнюю Майку.

– Они… – начал я было, не совсем представляя какой именно хочу задать вопрос.

– Они поженятся. Она пришла к нему убираться, тут все и началось. А мамочку теперь будут лечить задорого.

В «Аркадии» подумал я, но вслух ничего не сказал.

– Вон машина Рудика, – вздохнула Майка.

Мне не хотелось с ним разговаривать и я, кивнув девочке, побрел к тому месту, где припарковался. Мне было грустно. Между мной и Майкой теперь не стояли эти тридцать три процента, отчего мое отношение к ней сильно улучшилось. Все же мы были с нею во многих необычных ситуациях. И держалась, она, надо сказать, великолепно.

Я обернулся. Смотрю: плачет. Трет кулаками глаза. Плачет?! Не из-за расставания со мной же. Из-за матери. Конечно, из-за матери. Ребенок все же, как ни крути. Подойти? Но там же Рудик. Черт с ним! Я уже шагнул к ним, но тут – телефон. Задыхающаяся Балбошина.

– Лолитку избили до полусмерти!

Оказалось – ее дневные гостьи. Ни с того, ни с сего. Я слушал, ничего не понимая. Должна же быть какая-то причина!

Рудик увел рыдающую девочку в подъезд.

– Вся изувеченная, вся. Особенно лицо.

Я представил милое, доброе лицо Лолитки. Это тоже пример работы пробужденной совести?!

А Балбошина уже тараторила про другое:

– Что ты сделал с моими экстрасенсами, в смысле, с теми что духов вызывают.

– А что?

А то, сказала она, что у них вообще теперь паника в их загробном мире. Ребята все бледные ходят, вчера перепились. У них там даже духи близких родственников отказываются являться. Кого ни вызовут, все время какой-то Руперт вылезает, и уж паясничает так страшно, материться, и главное всех знает, кто за столом сидит, и грозит, всем грозит. И никак его нельзя загнать назад.

– Чего смеешься, дурак!?

– Это не дух прямо, а вирус какой-то, знаешь, как в компьютере. Кто-то сочинил его здесь у нас, талантливых гаденышей хватает, и запустил в загробный мир, он там и начал безобразничать.

– Пошел к чету. – буркнула Балболшина, как будто я пошелал ей ни пуха, ни пера.

Я некоторое время глупо улыбался, стоя на краю тротуара. Мне нравилась моя внезапная идея: хакеры загробного мира! Тот свет, это ведь тоже в каком-то смысле сеть. Если есть кто-то, кто может облучать души находящиеся по сю сторону, то ничего ведь не мешает найтись и таким, кто найдет способ расшевелить и мертвые души. И уже, пожалуй, нашлись, раз профессионалы столоверчения в ужасе и тоске.

Предаваясь этим несерьезным, необязательным мысленным играм, я шел вниз по какой-то улице, и меня устраивало, что я не знаю ее названия. И то, что места тут незнакомые, мне тоже нравилось. Наверно, хотелось затеряться. Я опять отключил телефон, по тем же соображениям. Никаких планов на ближайшее будущее, да и на отдаленное у меня не было. Какой смысл их иметь? Всегда рядом с тобой может взорваться начинанная разящими рублями инкассаторская машина, подчиняясь требованию неизвестных мне высших, а то и запредельных сил.

Внезапно почувствовал сильнейший голод. Организм был не согласен с фаталистическим настроением сознания. Конец света лучше все же встретить с полным желудком.

Чебуречная. Стоячее заведение. Довольно чисто. И вкусно пахнет. Взял четыре горячих пухлых чебурека. Два с мясом, два с сыром. Раньше, кстати, не знал, что бывают чебуреки с сыром. Бутылку пива «Оболонь». Ел в шахматном порядке: мясной, сырный, мясной, сыный. Сходил за второй четверкой. Чебуреки были вкусные, а пива не хотелось. Сделал всего несколько глотков, только чтобы рот полоснуть. Когда насытился, стал поглядывать по сторонам. Вокруг мирно ели и пили. Ни в одном посетителе не чувствовалось никакого тяжкого, глобального предчувствия, наверняка никому из них ничего не известно и о беспорядках в оккультных рядах. В голове зашевелился обрубок старинного стихотворения «тра-та-та-та та-та-та книга, должна трепетать на столе, как будто в предчувствии мига, когда это канет во мгле».

Тоже, надо сказать, признак, никогда я не любил стихи, и раз уж они из меня лезут – как крысы с корабля – это еще одно подтверждение – все не так ребята. Даже в окружении беспечных едоков чебуречины я не в безопасности.

Посмотрел в окно, и увидел, конечно, церковь. Все просто: насытившись пищей физической, я нисколько не насытился. Кто бы мог подумать!

Вон видишь, церковь. Иди в нее. Я знал, что там для меня что-то подготовлено. Что? Ах, да! Покаянный канон. Господи, как просто. Василиса говорила, что его читают с понедельника по четверг. Сегодня четверг. Судьба все же милостива, успеваю прыгнуть в последний вагон.

Я быстро вытер рот салфеткой. Выскочил на улицу, пересек ее, пересек небольшой сквер, распугал голубей суетливо боготворивших старушку с булкой.

В церковном предбаннике – не знаю, как назвать правильно – наткнулся на объявление, гласившее, что чтение канона Андрея Критского состоится сегодня в 17 часов. Мой телефон показывал 16. 07. Ничего, сказал я себе. Это испытание, маленькое такое испытание. А то слишком хорошо было бы: только захотел каяться, а тебе тут прямо все и сервировано.

Но пятьдесят минут!

Выход я нашел быстро. Поедем домой. Доберусь, как раз минут за сорок, сорок пять. Там свой храм, кажется, Воскресения Христова. Дал себе слово на этот раз запомнить название. Тоже мне прихожанин. Да еще рвется каяться, обожравшись чебуреков! Правда, я ведь не исповедываться, просто послушать. Никому же не будет видно, что я набит мясом. Встану в сторонке.

Бросил машину, прости родная, боюсь пробок, побежал к метро. На душе у меня было хорошо и покойно. Не имелось и тени раздражения по поводу того, что я действую по предписанию Василисы и небрежного рыжего юного батюшки. Какая разница, по чьему совету, если действуешь правильно. Делай что должно, а там будет видно. Втиснусь в полумрак, отдамся полностью, без всяких заначек. Церковь – она большая и старая, она знает, она научит, поставит на нужное место, и можно будет уже не дергаться, не выдумывать черт те какие версии, не предчувствовать попусту, смежить воображение. Не смущало меня и то, что финал моей истории слишком напоминает финалы современных плохих правоверных романов, когда после всех мытарств герой бредет обязательно к храму, а то даже и восстанавливает храм, разрушенный когда-то в лихие времена безверия. И хорошо, что еду не на машине, припаркованной во дворе у Нины, а простым народным транспортом – на метро, так я ближе к народным толщам, с их тихой богоносностью. Но в момент формулирования этой благонамеренной мысли поезд вдруг довольно резко, дребезжа старым железным телом, затормозил в туннеле.

А потом погас свет. И понятие «туннель», как-то особенно сильно материализовалось, как будто стены вагона сжали мне плечи. Народ оробело замер, и я мог убедиться, что мой страх не исключителен, это не мой личный психоз. И сейчас не хватало только, чтобы в пропитанной паникой темноте раздался голос Криворучко: «Ну что, добро пожаловать, сами знаете куда!» и вслед за этим – гнусный сатанинский смешок.

Даже представляя себе это, я точно знал, что это невозможно, вредитель Криворучко пойман, но в динамике заворочались неприятные, многозначительные хрипы, и я уже был согласен на самое пошлое радиохулиганство, лишь бы…

Свет загорелся, а потом опять погас. И это было очень похоже на неудачную попытку сил света поднять восстание во владениях тьмы. Тут уж началось брожение, пассажиры все разом раздраженно оживились, задергались еще пока негромкие возгласы. В разных местах вагона вспомнилось о террористах, все с непонятной готовностью соглашались, что это их рук дело.

А минута тем временем, шла за минутой, и каждая следующая была длиннее предыдущей, в том смысле, что вмещала в себя все больше страха, злости.

Заплакал ребенок. Откуда он взялся. Пока поезд передвигался, не было видно никакого ребенка.

Вот оно значит, как это бывает, подумал я. Паника уже была, но какая-то пока не конкретная.

Еще пару минут…

Но тут по железной кишке пробежала ступенчатая судорога. Подземная машина лязгнула невидимыми деталями, и тронулась, и уже через полминуты мы вырвались в пространство станции. Тут горел обычный метросвет, как бы используемый по второму, по третьему разу, вроде спитого чая, но как он меня обрадовал! Я Евгений Иванович, а не Иван Ильич, но и мне увиделся особый смысл в этой небольшой подземной перипетии.

Взглянул на часы – успеваю. Храм был в сотне метров от метро, ну, в полутора сотнях. Стремительно, как спортсмен, все же у нас тут спартаковские места, давя одышку, я взлетел по ступеням и побежал в сторону парка «Сокольники». Без двух минут пять я вошел в храм, меня немного потряхивало, не от нетерпения, хотя и от нетерпения тоже. Сейчас, сейчас…

Но получилось не по-моему. Я приоткрыл дверь и уперся в чьи-то спины. Вертикальные, и лежащие в земном поклоне. Смутился. Начали раньше времени? Но главное было не в этом, главное было в том, что внутри было темно. Может быть, и не абсолютно темно, а мне так показалось влетевшему с улицы.

Я отпустил тяжелую дверь, и она сама собой притворилась, оставляя меня вовне. На секунду я признал свое поражение – не для меня взойдет заря, но тут же решил – глупости, надо хотя бы войти, и понять, почему там темно. Протянул руку к ручке, но дверь отворилась сама, и передо мной появился крупный, великолепно одетый мужчина, с шапкою в руке. Я, не умея подобрать подходящие слова, спросил его движением рук, и растерянной мимикой, мол, что это, и как это все понять?

– Да уже час как идет.

Вот оно что. Они не одновременно начинают во всех храмах. Но откуда я мог это знать?

Мужчина обогнул меня, остановился, и сообщил, хотя я у него не спрашивал, что он спешит по важнейшим делам, и последние песни сам прочитает дома. И резво исчез. Я был рад за него, у него имелся выход из положения, в то время как со мною имела место сплошная неприятная неясность. Хотел отделаться малыми тратами, прыгнуть в последний вагон. И промахнулся. Было очень стыдно.

Местная старушка, вся, разумеется, в черном, с очень бледным и морщинистым лицом, смотрела на меня с непонятным выражением, держа веник наперевес. Знал я этих церковных старушек, сейчас она меня…

– Да, не убивайся.

Оказалось, что Андрея Критского еще будут читать один раз во время великого поста.

Я виновато кивнул, и пошел к выходу.

Вышел из церкви, разумеется, понурившись. В тупой сосредоточенности, которую стыдно называть задумчивостью добрел до ограды. Вспомнил, что, уходя, не перекрестился, выйдя. Вернуться? Нужно ли церкви это, от такого как я? Но вернулся. Перебарывая острейшее чувство неловкости, осенился.

Так. Куда теперь? Если я не нужен здесь, то, где я мог бы быть нужен.

Он сидел на подоконнике и грыз семечки. Я сразу понял, что он ко мне. Вернее, за мной. На площадку выходили двери четырех квартир, но я знал – надеяться мне не на что. Мне было так плохо, что было все равно.

– Можно, я хотя бы приму душ?

Он дружелюбно, но отрицательно покачал головой.

– Мы спешим.

Он спрыгнул с подоконника. Я достал телефон и набрал номер Марченко. Он долго не откликался. Наконец я услышал слабый, совсем не командирский голос. В чем дело, поинтересовался я довольно недовольным тоном. Почтения к раненому заслуженной чахоткой подполковнику я уже давно не испытывал, только немного жалости.

– Что тебе от меня нужно? – задал подполковник мне неожиданный встречный вопрос почти плачущим голосом. – Я тебе все написал.

– Тогда зачем тебе нужно, что бы я к тебе приехал?!

– Я не хочу, чтобы ты ко мне приезжал, – совсем уж обессилено выдохнул подполковник.

– А твой парень тогда тут зачем?

– Какой парень, какой еще парень?!

Любитель семечек наблюдал за мной с любопытством, даже перестал работать челюстями.

– Я сейчас дам трубку твоему сержанту, что все отменяется. И иду спать.

– Я не сержант, – сказал «парень». – Меня послал генерал Пятиплахов. С вами нет связи, пришлось ехать.

Через двадцать минут я сидел на заднем сиденье в салоне «ауди эпика» и мы мчались на восток столицы, умеренно, но постоянно нарушая правила дорожного движения. Пятиплахов поискал дверцу минибара в переднем кресле, но не нашел. От него шел легкий, почти неуловимый, заглаженный дорогим парфюмом и полосканиями запах перегара. Не было никаких сомнений – солидный сотрудник органов в запое, пока еще, кажется, контролируемом.

Он не стал меня томить и сразу объяснил, куда и зачем меня тащит. Предложил хлебнуть из его заветной серебряной фляжки и добавил:

– Извини за вчерашнее, сорвался. У меня неприятности. Но ты-то причем, правильно? Не будешь? А я – будешь.

Мы мощно вписались в поворот, в который не имели права вписываться. Москва уже облилась мелкими и длинными электрическими огнями и зазывала горящими надписями, дневная серость и бледность остались прошедшему дню. Мы вырывались из расцветающего города по Щелковскому шоссе. Сразу за автовокзалом мелькнула трехцветная надпись: «Биллиард – Старик Хоттабыч». Я подмигнул ей как старому другу. Если конца света все же не будет, пойду опять в Зоилы, кабинет мне Петрович вернул. Но тут же от этой игривой мысли меня затошнило. Как будто я нарушил какой-то неизвестное мне правило. Разом всплыли все страхи и ощущение безумия, в котором я непонятно почему обязан участвовать.

– Мы сейчас встряхнем это заведение.

Было понятно, что слова относятся не к биллиардной.

– А почему – нет?! Сколько можно меня мурыжить?!

Я не произнес ни единого звука. Пусть это будет целиком генеральская инициатива. Я все еще медленно, и все более болезненно переживал обстоятельства своей столь неудачной попытки войти под своды великой христианской традиции.

– Отказать они мне не могут, моего допуска, даже непродленного, хватит. Так что не волнуйся.

Я и не думал волноваться на этот счет.

– Я уже звонил туда: Модест, собака, на месте.

А, они с доктором знакомы! Мы выбросились на МКАД.

Он вытряс в рот последние капли из своей фляжки.

– Я ничего ему не стал объяснять. Модесту. Пусть сам объясняет.

Я хотел было в этом месте сказать, что скорей всего не в Модестах дело. Допустим, наши государственные тайные медицинские концерны еще с двадцатых годов варят-изобретают заковыристые зелья и мастырят мощные механизмы для орошения умов, но что значит вся эта жалкая мощь в сравнении с силами, которые, судя по всему, задействованы в том огромном кошмаре, что крепнет и ширится. Мы даже назвать не силах правильно то, с чем столкнулись. Только старая богословская терминология у нас в руках, только всякие там молитвы и покаяния. К тому же, не всякого допустят к столу решений.

Господи, подумал я потрясенно, а Патриарх-то ведь сейчас скорей всего сидит в Кремле и они там с высшими чинами судят, да рядят – пролезет Российская Федерация в ворота, открывающегося нам будущего, и кем-чем предстанет страна после всего этого. Мысль моя конечно глупая, но и не глупая. Не могли же высшие чины пройти мимо этого вала неадекватности, что захлестывает столицу и страну. А отсутствие выраженной властной реакции объясняется просто: не знают они как реагировать, чтобы не возбудить панику и общественное безумие. Значит, обдумываются планы реагирования скрытного. Сколько институтов сейчас поднято по тревоге и заходится в мозговых штурмах, да еще тайком от родственников.

А вдруг так: нет никаких патриархов в президентском кабинете, институты благополучно безмолвствуют, как и весь народ, не видят подбирающегося ко всем нам Левиафана. И только я один трагически зряч!!! А может, и Левиафана никакого нет. Я его себе всего лишь навоображал. Ведь и это возможно.

Нет, нет, не может же ничего вообще не быть. Как минимум, существует одно место, откуда хлещет этот не вполне вразумительный психический ветер: «Аркадия». Любимица масонов, алхимиков и сталинских наркомов. Исконная червоточина в теле Подмосковья. Не зря же вокруг нее все так упорно вертится. Тот же Пятиплахов туда мчится. Генерал, что-то знает сверх того, что узнал от меня. Но к последним тайнам не допущен. Едет, скорее на разведку, чем с инспекцией. И немного трусит, боится: а вдруг там его встретит какой-нибудь секретный маршал и шуганет за преступную самостоятельность. А он на меня покажет: немного помогаю частным порядком старому другу, который заботится о судьбе дедушки соседа. Кстати, надо бы сказать Пятиплахову, что Ипполита Игнатьевича турнули из «Аркадии».