Текст книги "Вивальди (СИ)"

Автор книги: Михаил Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки.

Почему она тогда мне ничего не сказала прямо?

Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше?

Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит.

На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности.

Справа от Тимирязева стоял – Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та, зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.

Он меня увидел и не сдвинулся с места. Тоже узнал? Что она ему тогда обо мне рассказывала? Показывала фотографию? Зачем? Просто догадался, кто я? Нет, кажется, мы все же были в одной большой компании. Я подошел ближе, поскольку это была моя обязанность, я опоздал на встречу.

Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:

– А где Нина?

Конечно, этот вопрос сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.

Мы с Коноплевым покосились на нее, и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять, и медленно что-то понимая.

– Ты спился и умер, – сказал я ему.

– А ты утонул в Крыму в бурную погоду, – ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.

– Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?

– Майя, – протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.

Она резко отпрыгнула в сторону, и обижено прошипела?

– Но ты же сам говорил!

– Я это говорил редактору, и…

Майка тут же прислонилась к моему боку, и показала Коноплеву язык.

– А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.

Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.

Мне вдруг пришла в голову мысль.

– Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?

– Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.

– Значит, Гукасян не сидит, – сказал я.

– У него кафэ-е, – укоризненно протянула девчонка.

Вообще-то, я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того как он отчалит. Он отчалил. Ему заскочить нужно было в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен – и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.

– А пойдемте к Рудику, – предложила девочка.

Мы переглянулись с ее вторым отцом.

– Он будет рад!

В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но просто эта дурацкая история нуждалась в каком-то завершении, и чем раньше, тем лучше.

Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я, как мне кажется, сильно прибавил в весе, и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.

Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.

Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.

– Значит, меня она посадила? – ласково улыбнулся Рудик.

– Меня вообще… – Коноплев показал на себе вешательное движение.

– А я – утонул. Хорошо хоть Крыму, а не в проруби.

– К тебе она относится лучше, чем к другим, – сказал Вадик.

Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила?

– Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.

Мы, отцы, переглянулись.

– Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь. – Пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. – Мы составляем сборники для викторин, кроссворды, нахваталась.

– А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? – повернулся я к Рудику.

– Разве ее удержишь, – ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль – а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!

– Делать экспертизу все же придется, – сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.

– Слушай, ребенок.

– Я не ребенок, я уже девочка.

– Ладно, – кивнул я, – а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе. Болтала, вертелась, и ни-ни разу не прокололась?!

Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.

– Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.

– Что сама?

– Лучше, чем дома сидеть и бутылки сдавать и срач вывозить.

Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона, не потому что грубое, а потому что взрослое.

– Она что, пьет? – заинтересовался Рудик. – Она ведь была чистюля.

– Запьешь тут. Парикмахерская екнулась, долги… – Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.

– Я, правда, не сказал бы по ней. Выглядит немного сердито, но хорошо, злая правда, но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, – сказал я медленно.

– Просто это от природы очень сильное, и злое животное женского пола! – С неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.

– Нет, – сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе, – сама-то она была да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.

Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал мы все тут в равном положении – плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.

– А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? – Спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.

– Я не знаю. – Равнодушно сказала она. – Отдает меня на пятидневку, такая школа, а в субботу и воскресенье – вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, – девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, – большой.

– Машины у нее нет, – сказал Коноплев.

– Продала. – Подтвердила Майка.

– Деньги нужны. – зачем-то сказал я. Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу.

– Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик!

Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.

– Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее. – Майка взялась за мороженое.

Мы все посмотрели на нее, по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.

Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.

И вот она – неловкая пауза.

Первым очнулся Коноплев.

– А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.

– Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, – сказал Гукасян.

Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.

– Ну, тогда надо идти сдавать, – сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.

– Что сдавать? – спросила Майка нагло облизывая ложку.

Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам?

– Кровь, мочу, я не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.

Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из под съеденного мороженного. Майка встала, и буркнув? – «Туалет», – зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол, за стойку.

– Или не идем? – Коноплев обвел нас требовательным взглядом.

– Ничего не хочу сказать, – сказал Гукасян, как бы смущаясь, – но где гарантия что под подозрением только мы трое. Ни на одного из нас троих она так уж выразительно не смахивает. Извините, армянки я в ней никак не вижу.

– Тогда я не буду видеть в ней ни молдаванки, н и белорусски, – хмыкнул Коноплев.

Я думал, что мне ввернуть со своей стороны, и зазвонил телефон.

О, подполковник.

Он сообщил мне каким-то непонятно торжествующим голосом, что теперь ему все ясно с жертвами того взрыва на сборище пайщиков фирмы «Строим вместе». Мне было это все равно, но он не обратил ни малейшего внимания на мой тон. Он сообщил, что сильно ранены осколками разорванного автобуса не только четыре члена правления и главный бухгалтер, то есть люди в наибольшей степени виновные в разбазаривании средств, собранных у населения, но и «три представителя инициативной группы, которые полтора года водили за нос и инициативную группу, и основную массу пайщиков, а сами за это время получили квартиры в уже построеных домах».

– Понимаешь, только виновные! – крикнул Марченко так, что услышали даже мои собеседники.

– Ну, и что! – не сдержался и крикнул я в ответ. Коноплев и Гукасян деликатно подняли стаканы с выдохшейся минералкой.

– Как что, идиот! Понимаешь, все-таки началось!

– Что началось?!

– Господи, послал же мне Бог идиота в напарники, что я тебе только не вбивал в башку, ничего не впихивается. Все не просто так! Отвечать придется, понимаешь, придется, всем, и никто не может знать заранее, как и когда.

Я понял – он пьян. Получил по своим каналам эту мутную информашку, и сразу цап зубами за пробку. Это все камера. Камера до добра не доведет, особенно работника органов. Едет с возрастающей скоростью подполковничья крыша.

– Кто это? – Не удержался Гукасян.

– И за что это всем придется отвечать? – Дернулась щека Коноплева. Марченко так орал, что они все расслышали.

Я не видел никаких препятствий к тому, чтобы рассказать им эту историю. Майка присоединилась, сообщив, что у нее только что был понос, но теперь все хорошо. Ни одному из возможных отцов не стало сильнее хотеться ее в дочери.

Некоторые моменты моего рассказа Майка сопровождала толковыми, и даже смешными комментариями. Все было у нее «обхохочешься», и старик Зыков в ногах у майора Рудакова, и чокнутые музыканты, так и не отошедшие от истории с Вивальди. Случай с автобусом, конечно, всех заинтересовал больше всего. Поведение больших денег вообще загадочно, а тут…

– Даже – если все так, как говорит твой подполковник, твой подполковник рехнулся, – сказал уверенно, хотя и задумчиво Коноплев.

– Да, – кивнул я, – он все время про заговор, плетутся сети, «Граф тьмы» Кувакин, и вообще.

Тут они опять заинтересовались, и я рассказал им еще и про Кувакина.

– Ну, весь наборчик! – Устало махнул рукой Коноплев.

– Это так бывает, – Гукасян хмурил брови и отпускал их полежать мирно, – так бывает. Человек сам испугался, за себя испугался, он же виноват в этой старушке с машиной, и теперь ищет большую причину.

Коноплев кивнул.

– Да: вы не смотрите, что я вас зарезал, мадам, ведь все равно начинается чума. И посмотрите, какое глупое словосочетание «Граф тьмы», это что, к нему надо обращаться – ваше сиятельство!? Кстати, и к «Князю», это тоже относится.

Не потому что я так действительно думал, а просто, чтобы обозначить свое особое место в разговоре я начал:

– Ну, а вдруг, действительно что-то…

Все трое, даже девочка усмехнулись.

– Что? Закат солнца вручную? – Хмыкнула Майка, и тут же снова унеслась в туалет.

– Скорей всего – просто какая-то статистическая флюктуация. – Коноплев снова закурил, хотя повсюду висели надписи, что делать этого нельзя. – Ты оказался в том месте, где частота случайностей особого рода превысила какую-то норму, и стала заметна для глаза такого обыкновенного наблюдателя как ты. Люди, от которых ты не ждешь ничего этакого, начинают себя вести не как всегда. Вот как сын твоего Петровича. У великовозрастного нацбола проснулась общечеловеческая совесть. Бывает!

Он закашлялся.

– Статистика, – согласился Гукасян, неприязненно глядя на вырастающий пепельный столбик на сигарете молдавского белоруса.

Я понял, что мой номер закончен. Повеселил, хватит.

– Так, что с девочкой будем делать?

Пепел рухнул на идеальное деревянное покрытие, и разлетелся в пыль. Гукасян закрыл глаза.

– Да, – ткнул в меня окурком Коноплев, – вспомнил. «Миллиард лет до конца света», читал наверняка?

– Да, читал, и до сих пор считаю, что очень даже не слабая вещичка.

– Вот!

– Что вот?

– Я и нашел образ твоего синдрома.

– Нет у меня синдрома.

– Есть-есть, но теперь не будет, занозу нашли.

– А с девочкой ничего не будем делать, оставим пока как есть, – тихо сказал Рудик.

– Но у меня впечатление, что она нас тупо использует, – Усмехнулся я.

Коноплев тоже усмехнулся.

– Конечно, использует. Не Нина, а прям Наина, навела чары. Баба, конечно, с зубищами, но только что она может у нас отгрызть сейчас? Я, конечно, не благодарен ей за то, что спился и подох, но от резких движений воздержусь.

– И я, – кивнул Гукасян. – И денег дам. Немножко.

– Она не возьмет, – с какой-то даже свирепой радостью заявила вернувшаяся Майка. Было такое впечатление, что в туалете она не страдает, а наоборот пополняется чем-то бодрящим.

– Почему не возьмет? – Осторожно поинтересовался Гукасян.

– Потому что дура. Благородная.

– Благородная?! – Одновременно спросили Гукасян и Коноплев.

– Но мы хотя бы скажем ей, что теперь все открылось? – Спросил я.

– Я бы и этого не делал, – сказал Коноплев, – пусть она думает, что дурачит нас, в то время как мы будем дурачить ее. А эта, – он кивнул в сторону Майки, – не проболтается. Раз нам не проболталась, то и Нинке не проболтается.

– За отдельную плату.

– Я вылечу тебя от поноса. – Сказал Коноплев.

Мне не слишком нравился исход заседания. Все замирало в новом, сложном состоянии, а у меня, кажется, не было моральных сил для обслуживания таких запутанных отношений. И я не верил, что такая надуманная конструкция способна просуществовать хоть сколько-нибудь долго. Но, с другой стороны были и положительные моменты – я свалил с души камень по имени подполковник Марченко. Консилиум частичных отцов однозначно признал его чокнувшимся.

Мы расходились, даже не выпив ни рюмки. Гукасян несколько раз вздохнул на прощание.

Ребенок достался мне, в чем я увидел неприятный мелкий символизм. Майка приплясывала на асфальте, чему-то угрожающе радуясь. Горбоносый, длинный все усиленнее курящий Коноплев наклонился ко мне и с не очень приятной улыбкой похлопал по плечу.

– Не бойся, это не конец света.

Имел ли он в виду только наш предыдущий разговор, или также включал сюда и предстоящий кусок дня в обществе такой активной девочки?

– Куда мы пойдем? – Спросила она.

– Никуда.

Ответ мой был сердитым, ее это не озадачило.

Опять позвонил Марченко. Нет уж, на сегодня хватит милицейских мыслей о природе вещей.

– Мы пойдем домой, будем есть и ужинать.

– У меня понос. – Майка предъявила недомогание как охранную грамоту.

– Тогда, смотреть телевизор.

Стоп, остановил я себя. Недозвонившийся Марченко опасен. Вышлет опять своих подмосковных борзых за мной. Представляю, сколько у него накопилось апокалиптических глупостей в башке, пока он прячется от непредсказуемого возмездия в своей тюряге.

Домой нельзя.

Неподалеку жила Василиса. Почти неподалеку. К Василисе мне не хотелось. Но, с другой стороны, под охраной нездорового ребенка я как бы в безопасности.

Позвонил Нине и сообщил, что девочка переночует у меня. Она восприняла это известие почти равнодушно. Никаких причитаний – а что, а как? Тоже мне мать!

Василиса, кажется, даже испугалась, когда я сказал ей, что хотел бы остаться у нее. Ученая дева не знала, что я приду не один, и мне не было жалко ее, я боялся, что с Майкой она меня не пустит. Может, и зря боялся. Василиса хорошая. Увидев мою активную спутницу, Василиса померкла, но лицо сохранила.

– Это Майя. Возможно, моя дочь.

– Не поняла.

– Что тут непонятного! – Грубо заявила девочка.

Василиса растеряно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке.

– Молодцы, что зашли.

Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками.

– Может быть, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке?

– Про что? – Напряглась Василиса.

– Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май?

– А кто это?

Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на своей затрапезной папке. Открыла ее.

Ладно, решил, я потерпим.

– В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели…

Я положил руку на страницу документа.

– Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон, и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий…

– Григорий. – Сказала Василиса, не глянув документ, она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает.

– И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто их них пошел куда. Вот спроси меня опять – кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню – без прошлого, нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов Тихон, а кто Григорий не могу.

Василиса спокойно, даже как бы великодушно переждала мою медленную, тихую истерику. Мне стало стыдно, я покосился на Майку. Она глядела на меня с непонятной приязнью, как будто я сделал что-то приятное лично ей.

Хозяйка, не обратив внимания на мою предыдущую речь, продолжила?

– Твой дед Ерофей Григорьевич был первым, первым секретарем…

– Постой постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь у нас в Подмосковье?

– Не понимаю, – подобралась Василиса.

– Это он дурачится. – Сказала Майка.

Василиса налила себе чаю, выпила сразу полчашки, вздыхая между большими глотками. Мне стало стыдно. Человек старается, тратит личное время. К тому же, ты явился к нему за подмогой, а сам хамишь.

– Пойду, постелю, – сказала она. Запахнула папку, прижала к груди, как драгоценность, унесла и спрятала в шкафу.

Петрович решил зайти с другой стороны, и я не мог ему в этом отказать. Мне было противно, меня выворачивало наизнанку от отвратительности моей миссии, но не мог же я, в самом деле, ему отказать?!

Ехал как лунатик на эту улицу Борцов. Ни у кого ни о чем не спрашивая, садясь наугад в автобусы, выходя по наитию.

Доехал.

Я никогда, и никуда не добираюсь без приключений в новое место, даже если у меня на руках подробно расписанный план, со всеми «первыми-последними» вагонами, всеми «направо-налево», с номерами трамваев, и домов, цветом дверей и количеством ступенек, по которым надо подняться. Плутаю, матерюсь, оскорбляя так по-дурацки построенный кем-то город.

А тут – открываю глаза: вот она больница.

Сразу подошел к нужному корпусу, хотя их было с десяток.

Была надежда, что меня просто не пустят в палату. Вдруг там особые требования по части дезинфекции?

За столом у прохода на лестницу два охранника, молодые, прыщавые неудовлетворенные окладом жалованья.

Мимо идет поток людей. Помимо тех, что в больничных халатах, полно людей вполне уличных, в облаках стафиллококов. Никого не останавливают.

– Можно пройти? – Спрашиваю. Проверено многократно: спросишь – не пропустят. Эти вяло кивают неумными головами.

Отчаянно вращаю головой в поисках зацепок. Нашел. Посещение разрешается с 16 ноль-ноль.

– А ничего, что я пройду сейчас, ведь еще нельзя? – с надеждой наклоняюсь я к парням.

– Вам очень надо? – спрашивает тот, что справа.

Мне совсем не надо, но мне нельзя признаваться, это будет предательством по отношению к Петровичу.

– Да нет, не очень.

Тот, что слева, тоже просыпается. Я становлюсь ему чем-то интересен. И правый задумался. Они переглядываются. Надеюсь, они раздражатся на меня за ту путаницу, что вноситься моей назойливой честностью в простую ситуацию.

Желая усугубить ситуацию, достаю из кармана пятьсот рублей. Это явный выход за пределы принятых здесь норм. Провокация? Контрольная закупка? Они должны обидеться, испугаться, они должны меня турнуть.

Нет, левый спокойно берет у меня деньги, и говорит неожиданно интеллигентным голосом?

– Я вас провожу.

Спросив номер палаты, он ведет меня к лифту через прохладный холл. Приезжаем на третий этаж. И натыкаемся на великолепную бумажку с предупреждением. «Вход только в сменной обуви».

– Вот! – почти кричу я, тыкая пальцем в надпись, а потом в свои ботинки.

Парень мягко улыбается, мол, тут все так.

– Вы идите.

После этого он ведет себя странно. Лезет в карман, достает кошелек, роется в нем, отсчитывает из него две бумажки по сто и одну в пятьдесят рублей и аккуратно засовывает мне в карман. А пятисотку прячет.

– Это для Саши доля, для напарника.

И вот я сижу перед огромной кроватью, без сменной обуви с дурацкими абрикосами в потных пальцах, стараясь не допустить заискивающего выражения на лице. Девушка так слаба и бледна, будто нарисована акварелью на огромной подушке. Трубки капельниц впившихся в вены, почти такой же толщины как ее руки.

– Вы кто?

Она меня забыла. Это хорошо. Речь постороннего заденет ее меньше. Ох, Петрович, как бесчеловечна может быть отцовская любовь. Что я сейчас должен сделать с этой почти замогильной молодкой? Меня умоляли намекнуть ей, что для Роди предстоящая операция может быть очень опасной. Обязательно клясться, что послал не Родя, не отец, а его друзья, что сам парень на все готов, и не в курсе этого посещения.

Сижу, смотрю. Хочется кашлянуть. Взгляд сам собой отводится от лежащей, во избежание опасности встретиться с ней глазами. При этом, включается какая-то ненормальная наблюдательность. Я вижу, например, что капельницы работают с разной скоростью, одна процентов на двадцать быстрей другой. Может, так задумано, но меня это раздражает как подмеченный непорядок. И радует одновременно – есть к чему придраться.

Я не должен вырывать у нее какое-то решение. Просто довести до сведения. Тихая, маленькая ролька, почти что «кушать подано». Но на самом-то деле, это только здесь доходит, что я навалю на это существо, почти уже впитавшееся в больничное белье, вдобавок к страданиям физическим еще чувство вины.

Тошно! Ох, как тошно! Но выхода нет. Или есть? Нет!

Но если нет, тогда все надо сделать очень быстро. Убить без пыток!

– Вы кто? – опять спрашивает она. Все еще не узнала. Она смотрела меня спокойно, как с памятника. Я заглотил огромный кусок воздуха, чтобы подавить нервную дрожь внутри. Ладно, сейчас, на выдохе…

Но тут произошло вот что: стул подо мной качнулся, накренился и стал подниматься. И поплыл спинкой вперед. В глазах Милы блеснуло сильное удивление. Ведь казалось, что ее уже ничто не может ни заинтересовать, ни испугать в этом мире.

В коридоре стул мягко грохнулся на бледный линолеум, и я понял, что произошло. Боря и Федя, телохранители Петровича, якобы отправленные в отпуск без содержания, появились из-за моей спины.

– А. – сказал я.

– Пошли, – шепнул Федя. – Шеф ждет.

Петрович сидел на заднем сиденье своего БМВ, откинув голову, закрыв глаза. Прерывистое, сиплое дыхание вырывалось из ноздрей. Все было понятно.

– Я не успел ничего ей сказать.

Он затаил дыхание, открыл один глаз и осторожно на меня посмотрел.

– Да?

– Клянусь.

И тут выдохнул, так мощно, как будто вместе со своим воздухом он выпустил еще и мой, тот, что я хлебнул там, в палате. И объяснил мне: закончилось Родино обследование, и серьезные врачи черным по белому написали, что расставаться ему с почкой не надо. Слишком большой риск для донора, не стопроцентная польза для больной.

– Ты думаешь, он откажется?

– Не идиот же. Это будет бессмысленное геройство на грани двойного самоубийства.

– А нельзя было подождать этих результатов, и не посылать меня просто так, на всякий случай к девушке? – Спросил я устало.

– Извини. Сначала я был не прав, когда тебя послал. А потом – ты, когда отключил телефон. Я бы тебя вернул с дороги.

Мы были уже в центре. Выйдя на Цветном бульваре, я купил банку джин-тоника, и уселся на скамейку. Осадок оставался, но все же я скорее был благодарен и Петровичу, и девушке, и охранникам.

Ладно. Будем разбираться со своими делами.

Что я имел в виду?

Надо было закрыть историю с Ниной. Меня совершенно не удовлетворил «разговор отцов» в кафешке Рудика. Отношение обоих моих «коллег» к этой истории показалось мне каким-то невнятным. Никакого мужского союза не получилось. Ясно, что оба они решили, что им полезнее действовать (или бездействовать) в одиночку в образовавшейся довольно мутной воде. Именно – действовать. Я не верил, что они просто отползли каждый в свою привычную нору и там дремлют, как будто их не интересует, чем тут все кончится. В потенции каждый на треть – папа.

Но если они действуют (не знаю как), то и я должен действовать – хоть как-нибудь. Вряд ли они объединились против меня, они наверняка не знали о своем участии в нашем тройственном деле, до того как все открылось, и не могли сговориться заранее.

И потом – что может дать такое объединение? Какая здесь представима победа? Вот мы сходимся с мизантропическим Коноплевым и всучиваем назойливого ребенка Гукасяну? Как? Закрытым голосованием? Но он всегда может сказать – давайте экспертизу!

Или это я один дергаюсь, а мужики не дергаются? Тайна Майкиного происхождения держит нас на равном расстоянии друг от друга, не давая ни разорвать треугольник, ни сойтись в полном взаимопонимании. То есть, обессмысливая любые немедленные инициативы.

Умнее всего сидеть на месте и ждать.

Все дело было в том, что я не мог сидеть и ждать. Все это равновесие, равномерное разделение ответственности, показалось мне почему-то невыносимым. Пусть какой угодно результат, но результат!

Будем действовать, осторожно, но действовать.

Поначалу просто подойдем поближе и повнимательнее рассмотрим конструкцию ситуации.

Вовремя я себе это сказал. Я в этот момент подходил к своему дому, взгляд нырнул в глубину двора, засек в слишком привычной картине непривычную фигуру. Я его сразу узнал – вежливый сержант. Он меня не увидел, потому что отвлекся на разговор с вороной в тот самый момент, когда я выходил из за угла дома.

Шаг назад. К подполковнику мне не хотелось. Но я все еще не был до конца уверен в том, что он не вправе меня выдергивать к себе в камеру за кольцевую дорогу. Может, все-таки пожаловаться в милицию. Мне не раз приходила в голову эта мысль. Но стоило мне вживе представить эту ситуацию: я пишу заявление участковому или кому-нибудь другому офицеру усталому и циничному, что свихнувшийся подполковник Марченко скрывается в одном подмосковном СИЗО, потому что боится мести неких сверхъестественных сил, управляемых пенсионером Зыковым, мужем задавленной старушки…

Нет уж, лучше без психушки.

Я быстро пересек сквер и затерялся между гаражами. Но ночевать где-то ведь надо.

Сначала я набрал номер Василисы, но уже на третьем звонке сообразил насколько это неуместно. И опасно. Ведь у меня даже Майки нет для защиты.

А поедем-ка мы к Любаше. Сегодня не тот день, который она для меня намечала, но вдруг у нее что-то есть для меня.

В институте ее называли Балабошина, потому что она непрерывно что-то болтала. Познакомился я с ней очень просто. Сидим мы в своей комнате с мужиками, прикидываем на сколько «пузырей» хватит собранных рупий, как распахивается дверь, влетает она, бухается на койку и обрушивает на нас предложение:

– А давайте спорить!

Заядлая, заправская комсомолка, когда этот отряд номенклатуры в полном составе двинул в бизнес, она оказалась не в последних рядах. Теперь ее можно было называть Баблошиной, от слова «бабло». Бабла этого у нее было много. Двухэтажный, тихий, пансионат в укромном переулке. И, помнится, он у нее не один.

– Знаешь, я где-нибудь тихо, на полатях, в людской, – сказал я, добравшись до ее заведения.

– Номера все укомплектованы, – заявила она не без гордости в голосе, как бы разглаживая меня взглядом. Я не обиделся – сам знаю, что мят, несвеж.

– Ничего, – сказала Балбошина, – подберем что-нибудь. Ты пока там разберись, немного поработаешь.

Заведение ее называлось «Под липами». У входа и в самом деле росло четыре крупных дерева этой породы. Мной занялась девушка в переднике, с обаятельной улыбкой и быстрой до неуловимости речью. Я все время переспрашивал, перехватывал ее посреди предложения и силой заставлял говорить медленнее.

В номере, как я понял, для прислуги – принял душ в помещении более плоском, чем даже шкаф. Вместо мятых джинсов и мятого, но довольно дорогого пиджака, купленного в Милане, мне выдали одежку типа Джевахарлал Неру, только радикально черного цвета. Еще я был похож на пастора, забывшего подшить воротничок. Брюки еле-еле застегнулись. Нота бене – растет живот.

Балбошина оглядела меня, будто я уже полностью поступил к ней в услужение, и предложила пока пойти прогуляться-осмотреться.

Заведение ее было двухэтажное, московская барская усадьба, якобы реставрированная. Тихие ковролиновые лестницы, камерно тлеющие светильники, мореный дуб, начищенная бронза.

Бар: темно, прохладно, зеркала, полированные черные панели, все во всем отражается. Бармен спросил, не желаю ли я чего. Деньги у меня остались в миланском пиджаке, поэтому мне ничего не хотелось.