Текст книги "Записки странствующего энтузиаста"

Автор книги: Михаил Анчаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Все это время автор глядел в сторону и видел себя в гробу, в тапочках ярко-белого цвета, и это его умиляло до слез, поскольку он актерскую дружбу ценил.

Но жизнь есть жизнь. Я слетал в недалекое будущее и увидел, что режиссера самого скоро отменят, и дадут другого, и не надо переутомляться. И я только спросил автора:

– Вы хотите сеять разумное, доброе, вечное только в этом театре или в других тоже?

– В других тоже, – оживленно сказал автор.

– Тогда не смотритесь в актрис, как в зеркало жизни.

– Я сирота, – сказал он.

– Тогда другое дело, – говорю. – Судьба есть судьба.

Я уже знал его будущее, и мне было его жалко, потому что он не мог на будущее повлиять.

Он был глуп, а это, как известно, надолго.

– Я хочу писать мощно, как Шекспир, – доверительно сказал он.

– Как Шекспир нельзя, – говорю. – По нашим законам все его герои – уголовники.

Он не понимал, что к старым законам нельзя вернуться ни в жизни, ни в искусстве – опыт показал, что не выйдет. Что прошло, то прошло. И что из прошлого можно добыть даже не опыт, а лишь забытые в суматохе выдумки.

Потом уже, в Академии, один экономист, бывший директор, сказал:

– Я знаю, как исправить положение в экономике.

– Как?

– Мне нужен всего один безработный за воротами моего завода, тогда все остальные забегают.

– Я согласен, – говорю. – Но только если этот безработный – вы… Давайте прямо сейчас и начнем.

И он меня остро не полюбил. Он забыл, что завод не его, а наш.

А что вышло? Люди вспомнили забытый способ строить – артельный подряд, где платили за готовый храм, а не за суету на его постройке. И не понадобился ни безработный за воротами завода, ни сам этот экономист-директор. Потому что артель – это бригада искусников, а слово «арт» – это «искусство». В артели ревнивцев нет, и все на виду, и аврал им не помеха, а радость.

А тогда, в театре, я натолкнулся на режиссера, который тоже, чтоб исправить положение, мечтал о театре одного режиссера и натолкнулся на актеров, которые подгоняли себя под концепцию.

И вместо того, чтобы творить, то есть каждую секунду открывать свои истинные желания и выдумывать, как лепить картину спектакля и тем открывать режиссеру его концепцию, они, актеры, ходили на службу и дрались из-за ролей, которые им нечем было играть, а они говорили, что играть нечего.

Они играли «я» в предлагаемых обстоятельствах даже не пьесы, а концепции, которую режиссер в пьесе вычитал. Они не учитывали, что для них главное предлагаемое обстоятельство – это зритель и время, но надеялись, что сойдет. Они не имели своего мира, но надеялись насобачиться изображать чужой.

Они наглухо забыли, что актеру всегда есть что играть, даже если он весь спектакль просидит молча, спиной к зрителю. А неактера не спасет даже Шекспир. А уж Пушкин делает его голеньким и тщедушным. Но автор мне сказал:

– Ты умаляешь роль режиссера. А я ему в ответ:

– Такого – да.

– Ну тогда ты умаляешь роль автора, – сказал он. – А еще Шекспир говорил, а еще Аристотель говорил…

– Самое важное, что сказал Аристотель про автора, – перебил я его, – что «автор – поэт фабулы». Поэт. А что такое поэзия?

– Поэзия – это священное безумие, – ответил он строго по Аристотелю.

Но он путал священное безумие с глупостью и женился на актрисе, и это сильно выбило его из колеи.

Но не из судьбы. Потому что судьба – это суммарные чужие выдумки, к которым ты добавляешь свои собственные в надежде, что они повлияют на будущее, и тебе от этого будет, наконец, хорошо.

28

Дорогой дядя!

Мы с моим Субъектом прижились в этом буфете.

Пища нам поступала исправно. Мы постепенно привыкли к фрутазонам с шампиньонами и эклерам по-флотски. Была и другая, такая же хреновая еда, но были хлеб и соль. Иногда горчица в глубокой тарелке, и к ней суповая ложка. Телевизор в коридоре, телефон, туалет с писсуарами, а также сидячий, и вентилятор. И мы ждали доктора.

– Знаете, – сказал я ему однажды, – когда я первый раз ходил по Зимнему дворцу и видел спальни, трон и столовые, всякое рококо, я все думал, а как у них с унитазами, в таком огромном жилище?

– А ведь действительно, – говорит.

– Я все думал – куда цари ходили? А герцогини? А фрейлины? Может быть, во дворце были золотые выгребные ямы? И это при таких длинных платьях.

– Да, – говорит, – действительно. А почему вы столько об этом говорите?

– С типом одним судьба свела, – отвечаю. – А после званого обеда? А если надо всем сразу? Может быть, они в очередь вставали? Мне рисовались ужасные картины, как в кабинках путаются в турнюрах и шлейфах или, рыча, срывают сабли.

– Да, – говорит. – Есть дела, которые не отложишь. Где же этот доктор, черт его дери, – страстно сказал Субъект.

Дался ему этот доктор.

– Брезгуете? – наконец спросил Ралдугин, который подошел молча.

– Ну что ты, Джеймс, – говорю. – Как ты мог подумать!

– Фрутазоны им не нравятся! Зажирели… Но может, вам что-нибудь удивительное приготовить? Картошечки в мундирах?

– Кстати, почему бы и нет? – дерзко спросил Субъект.

Джеймс не нашелся, что ответить. А я подумал, а действительно, почему бы и нет?

– Будьте же художником своего дела, Ралдугин, – сказал Субъект. – Пора уже.

– Все художники – бабы, – сказал Ралдугин.

Теперь в лице Ралдугина было что-то болезненно-петербургское, почти декоративное. Он включил вентилятор и стал орать, якобы стараясь перекричать шум крыльев.

– Рибосома ваша! Рибосома исчерпана! У нас уже нет вариантов поведения! Человек не эволюционирует! Только инструменты усложняются. Нам осталась одна болтовня! …Ходят тут! Фрутазоны им надоели! Нормальные фрутазоны!.. А сам удрал из художников!.. А я был на твоем дипломе! Думаешь, я не помню, что говорил знаменитый историк искусства? Он хвалил тебя за центральный образ. А ты удрал из художников!

И Ралдугин выключил вентилятор.

– Я удрал из художников, – говорю, – потому что захотел применить к жизни опыт поведения художников на холсте. Но пока что я стал специалистом по «уголкам».

– Это немало, – сказал Субъект. Отношения его с Ралдугиным осложнились.

– Много на себя берешь, – сказал ему Ралдугин. – А ты кто такой?

– Субъект.

«Сейчас и Джеймс попадется, – думаю я. – На голый крючок. Без приманки».

– Он Субъект! – возопил Джеймс Ралдугин, не помня себя. – Он Субъект! А я кто? Объект?

– И вы субъект, – оказал он. Конец. Теперь не вывернешься.

– Ну, взбрело ему в голову! – сказал Субъект. – Понимаете, Джеймс? Взбрело. Ну что теперь делать?.. Дай, думает, попробую… А почему бы и нет? Никому не удавалось? Неважно. Ему не удастся? Неважно! Но если не попробует – будет важно. Как же он может эту мысль отогнать или загубить? А вдруг все же…

– Никаких все же.

– Скажите, Джеймс… А если бы к вам пришла такая догадка – применить к жизни поведение художника на холсте? Вы бы…

– Мне не пришла, – перебил Ралдугин.

– А если бы пришла?

– Гармонии захотели?

– Гармонии.

– А в жизни гармония – это когда и волки сыты, и овцы целы. А так не бывает.

– Вот как, – говорит Субъект. – Не так уже это несовместимо… Волкам не овцы нужны, а их мясо. Если кормить волков овцами, умершими естественной смертью, то все сойдется. Овец умирает столько же, сколько родится… Что? Ах, волкам мясо невкусное?

– Ничего, волки перебьются, – радостно сказал я и ощутил приближение нового «уголка».

– Ерунда, – сказал Ралдугин. – Все упирается не только в жратву, но и в амбиции… Свобода и равенство?.. А свобода и равенство тоже несовместимы.

– Это почему же?

– Земной шар заполнен. А в переполненном троллейбусе либо все равны, но не двигаются, либо все свободны и тогда давят друг друга, как звери… И выходит, что если все равны, то все несвободны, а если все свободны, то все неравны, по крайней мере, в переполненном троллейбусе, которым, похоже, становится вся планета. Это утверждает экология. И уж тут – кто кого.

Выходило, что Ралдугин прав. В переполненном троллейбусе свобода одного – есть еще большая давка остальных. То есть возникает неравенство. А сам думаю – такая мечта, такая мечта… Не может быть, чтобы она липа… Тогда – сливай масло. Но, братцы, как же надо себя вести, чтобы хотя бы давку уменьшить?

– Скажи мне, Ралдугин, любимец богов, как будет в троллейбусе, если все будут хохотать – свободней или тесней?

– Не знаю. Отстань.

– Свободней, – говорю. – Чтоб не упасть, все станут обниматься. Он хотел что-то сказать, но я не дал.

– Молчи, Ралдугин, – сказал я. – Вселенная начала смеяться… Я переключаю планету со слез на хохот.

И все начали хохотать циклически, а в промежутках отдыхать не от слез, а от смеха.

В окошко глядели официантки, переставшие собачиться в рабочее время из-за финских сапог. Им было завидно.

Теперь я думал, как все это проверить.

И тогда можно начинать.

Найден был «уголок».

29

Дорогой дядя!

Теперь пришла пора рассказать о Рибосоме.

Когда заканчивалась Предыдущая Вселенная, а стало быть, цивилизация, а до разлета всей неживой материи информации оставалось уже недолго, то Вселенная, прежде чем заснуть, решила: «Нельзя же, в самом деле, снова поштучно создавать каждого автономного исполнителя с жесткой программой поведения! Хлопотно, да и тупик вышел. Такое создание рано или поздно всегда взбунтуется против создателя и организует, хоть сопливенький, но зато свой собственный ад».

И она решила: «Ну ладно, мы уходим, и нам уже не больно, потому что нам опасаться нечего – тела нет, а пустота, живая плазма вакуума, не распадается, а только спит. Ну ладно, пустим следующий этап на самопроизвольное развитие, пусть оно само изобретает свою свободу. А когда я проснусь, уж лучше на этот раз я сама стану множеством. И кончится этот проклятый дуализм, где создание бунтует против своего создателя. Потому что чужая жесткая программа поведения рано или поздно надоедает даже ангелу. Однако если множеством буду я сама, то отдельные существа, каждое из которых станет частью меня, конечно, станут враждовать между собой в длительном поиске изобретательной гармонии, но это будет как художник краски смешивает, добиваясь единой картины, а не распад на дохлые части, как это бывает, если неживую материю информации предоставить самой себе. А потом – чуть тиснул ее посильнее и перегрел – она либо взрывается, либо схлопывается – и враз никакой информации нет, кроме как „взорвалась“ или „схлопнулась“ – вот и все сведения.

Нет, так дело не пойдет. Эдак я, когда проснусь, потеряю все записи о моем же собственном прежнем бытии.

И значит, чтобы я, проснувшись и став множеством со свободным поведением каждой моей части, вместе с тем осталась бы самой собой, я дам каждой своей части универсальный, но единый инструмент развития.

А там – лети куда хочешь, импровизируй, твори новую свободную гармонию – не страшно.

Однако поскольку инструмент будет хоть и универсальный, но у каждого из существ один и тот же, то все необычайно многочисленные варианты поведения будут все же моими вариантами.

И проснувшись от своих видений, я проснусь, примиренная с самой собой, и наступит жизнь, которую стоит назвать человеческой, то есть божественной». И Прежняя Вселенная, прежде чем заснуть и видеть образы будущей своей жизни, приготовила каждому автономному существу Будущей Вселенной – от амебы до человека – универсальную, одинаковую для всех машинку – Рибосому. Так ее потом и назвали. Которая, не совершенствуясь, не эволюционируя сама, давала почти неограниченное количество вариантов поведения, неограниченные возможности совершенства тому, кому она принадлежала – то есть Новой Вселенной.

И бессмертная Вселенная начала новый цикл. И стала эта машинка, Рибосома, не причиной действий всего живого, а универсальным инструментом любого поведения. А причины действий остались прежние – позади которых видения блаженства или кошмара. То есть единственным ограничением, которое Вселенная поставила самой себе, это – назад не возвращаться. Что было, то было, а что будет – поглядим. А подручный инструмент уже заложен для исполнения желаний – любых, кроме возврата в прошлое. Что было, то было. Точка. И изучать прошлое или воображать о нем можно лишь для изобретения будущего поведения.

Глава третья. Техника молодежи

30

Дорогой дядя!

Когда еще мы жили на Буцефаловке, там был отставной режиссер, которого еще до войны уволили в администраторы. Это случилось из-за профессора Прочимуса. Профессор Прочимус думал, что наука призвана изучать последствия фундаментальных истин, чтобы делать эти последствия симметричными, и что всякая новинка в реальной жизни эту симметричную картину нарушает.

И вот судьба его столкнула с упомянутым режиссером в самый острый момент жизни театра.

Режиссер тоже новинок не признавал. Он считал, что главное в театре – этнография и достоверность, достоверность и этнография. И репетиция судьбы. И потому, когда он поставил пьесу из римской жизни, то ему понадобилось римское войско, которое бы стояло по бокам огромной лестницы, по которой бы спускался Цезарь. На роль войска пригнали пожарных. На генеральную они пришли в римских туниках, из-под которых торчали казенные кальсоны.

– Вы с ума сошли! – кричал режиссер на помощников. – Правда где?! Где правда? Римляне кальсон не носили! У них были голые ноги!

И когда в спектакле на лестнице появился Цезарь, то каждый пожарный, опершись на копье, встал на своей ступеньке на одно колено уже без кальсон. И перед зрителями и профессором Прочимусом открылось такое мужское пожарное могущество, что у нервных в зале от хохота случились истерика и заикание.

Это была новинка. Зеленый Прочимус написал письмо о голом натурализме. Режиссер метал громы о том, что голый натурализм – это другое. И что его система – это другая система, и что эта система и так далее – уже не помню. Но его уволили в администраторы. Почему я об этом рассказал?

Потому что, хотя искусство и наука у нас равны, но наука, повторяю, – гораздо равнее. Наконец однажды Субъект спросил меня:

– Как вы это делаете?

– Что именно?

– Перемещаетесь во времени… Я же вас узнал. Это было в поезде. Отрицать было бессмысленно и не достойно тебя, дорогой дядя.

– Я ныряю только в прошлое, – говорю.

– Почему?

– Но ведь оно уже было?

– Было.

– Потому и ныряю туда.

– А в будущее нельзя?

– Как можно быть там, где еще ничего нет? Будущее – это то, что придумают потомки, но их тоже еще нет.

– Ну хорошо, а как вы ныряете в прошлое? Пришлось ему рассказать мое открытие.

– Эйнштейн постановил, что ежели улететь далеко-далеко со скоростью света, то ты останешься молодым, а все остальные на Земле значительно постареют, то есть ты уйдешь как бы в их прошлое.

– Это известно. Дальше.

– Но зачем шляться в такую даль, – говорю. – Можно сделать наоборот.

– То есть?..

– Ели пролететь с такой скоростью не 300 000 километров, а один километр, то отстанешь от жизни на одну трехсоттысячную долю секунды. То есть для остальных – ты ушел в прошлое на одну трехсоттысячную секунды.

– Как?.. Ах, да… – сказал он.

– И выходит, что чем меньший путь я пройду с этой скоростью, тем больше все, кроме меня, постареют. Близко и сердито.

– Чушь какая-то… Вы меня совсем запутали.

– Еще неизвестно, кто кого запутал. У Эйнштейна свой парадокс, у меня свой.

– Ну и что из него вытекает?

– А то, что если я с такой скоростью пролечу, скажем, не километр, а миллиметр, то я, не сходя с места, дико помолодею против остальных, то есть уйду в ихнее прошлое.

– Ты просто законсервируешься! – закричал он. – А не помолодеешь! А они будут жить!

– Верно, – говорю. – Но если я с такой быстротой промчусь путь, равный расстоянию между двумя электронами вещества моего же собственного тела, то я уйду в свое прошлое.

– Что? – спросил он, побледнев. – Ах, да…

– Я начал это проделывать еще в восьмом классе 425-й средней школы Сталинского района города Москвы. Теперь ее нет. Там теперь автомобильный институт. А какой был спортзал… Лучший в районе, может быть, даже в Москве.

Он долго молчал.

– А как же вы возвращаетесь?

– Вот тут я пролетаю огромное расстояние и возвращаюсь в сегодняшний день, который когда-то, в восьмом классе, был моим будущим.

Он опять долго молчал, а потом спросил традиционно:

– А когда вы находитесь в прошлом, вы меняете в нем что-нибудь и тем влияете на будущее? Брэдбери, например…

– При чем тут Брэдбери? Я ведь не сегодняшний туда попадаю! Я просто молодею и делаю те же глупости.

– Зачем же летать?

– Чтобы на этот раз исследовать глупости, и возвращаться, и влиять на будущее. Любое исследование – это исследование прошлого. Будущее не исследуешь. Его надо изобретать. Сегодня.

– Верно, – сказал он. – Иначе глупости повторяются… Но ведь в принципе можно узнать и будущее, – воскликнул он. – Пролететь огромное расстояние, немножко за это время постареть, узнать будущее. Потом вернуться в настоящее.

– Можно.

– Почему же вы этого не делаете?

– Потому что увижу будущее, которое сложится без моего участия. Я уже там бывал и все видел. Теперь я хочу придумать, как на него повлиять. Опыт черпается в прошлом, а влиять можно только на будущее, Брэдбери ошибался.

Он вздыхал, вздыхал, потом сказал печально:

– Значит, после восьмого класса вы уже знали, что будет война. Почему же вы на нее не повлияли?

– А как?

– Верно… Чем может повлиять мальчишка?

– Прошлый мальчишка не мог. А нынешний – узнает то, что я сейчас для него придумаю. Если придумаю…

– А ну рискнем… – сказал он.

Он встал, остекленел с вытаращенными глазами и бревном упал на пол. Еле откачали.

– Я хотел передвинуться на миллиметр, – сказал он.

– Вы забыли, что это надо делать со скоростью света.

– Ах, да… – сказал он. – Я забыл… А как вы это делаете? Хрен я ему окажу.

– А возвращаясь, надо одолеть огромное расстояние, – говорю. – На Земле такого нет.

– Вот! – воскликнул он. – Вы пришелец!

– Да ни в коем разе, – говорю. – Пришельцы еще не прилетали.

– Ну ладно, – сказал он разочарованно. – Не надо… Не очень-то и хотелось… Так, может, вы доктор и есть?

– Если придумаю – буду.

– А что? Намечается идея?

– Так… Кое-что… – говорю. – Надо проверить.

– Ну хоть намекните… В какой области?

– Уже намекал… Область гигантская, – говорю. – В ней гигантский опыт поведения, который совершенно не берут в расчет.

– Что же? Наука?

– Что вы, что вы! – говорю. – Как раз ее опыт только и учитывают. Нет, – говорю, – искусство. Опыт искусства не учтен. Потому что, хотя наука и искусство по закону равны, но наука гораздо равнее.

Дорогой дядя, после этого мы расстались. И больше в этот день он не появлялся. Не наделал бы чего.

Этот Субъект, конечно, понял – чтобы вернуться из прошлого, а тем более залететь в будущее, нужны такие расстояния, которых на Земле нет. Но откуда я их беру и как я это делаю, я ему, конечно, не сказал. Эдак любой подонок начнет целенаправленно влиять на будущее. В гробу я видел такое будущее.

Дорогой дядя, этот Субъект – мой союзник, но, конечно, и он не понял моего открытия. Потому что они здесь думают, будто память – это вроде магнитной записи. И ищут в мозгу магнитофон.

Они не знают, что передвигаться со скоростью света на микрорасстояния, на расстояния, равные электрону, это значит – вспомнить свое прошлое.

Он не понял, что, когда мы вспоминаем свое прошлое, мы на самом деле там бываем.

31

Дорогой дядя!

…Когда еще мы жили на Буцефаловке, там рассказывали давнюю байку, которую кто-то где-то прочел. Все хоть и не верили, что это было, но не могли от этой истории отлепиться и рассказывали, рассказывали… И она стала буцефаловской байкой.

Будто при феодализме жила королева, которую народ любил за доброту, а ее хищник-муж за это, конечно, не любил. Уж он лажал ее, лажал, зверел-зверел, а все без толку. Любил ее народ. Тогда король за это за все приказал ей проехать голой по городу – чтоб опозорить. Самолюбивый был. А она видит, что он дошел – не повесилась, а пожалела его. Содрали, значит, с нее одежонку и усадили на лошадь, а она распустила волосы и прикрылась как могла.

А когда она поехала по городу, то улицы были пустые. И все ставни закрыты. Народ ушел в свои квартиры и схлопнулся. И выразил свое презрение к королю, любовь к бедной королеве и свое непокорство – ему видней, кого любить.

И король умер от зубовного скрежета. Потому что уровень шума, производимого его зубами, превышал возможности его же черепа.

– Не лязгай, – говорила Буцефаловка. Почему я это вспомнил?

Дорогой дядя, что я знал о своей жене? Да ровно ничего. Я даже не знал, откуда она взялась. До того, как в лифте чужого дома она сообщила, что хочет от меня ребеночка, я и видел ее два раза. Первый, когда я тащил ее по шоссе на кровати, потом вместе с автомобилем, а второй – на пляже, когда этот тип объяснил, что она женщина. И еще я узнал, что она жила на даче, на которой празднуют юбилей. И все.

Я ее ни о чем не расспрашивал. Я ленив и не любопытен. И точка. Но я увлекающийся и любознательный. А эта пара понятий – оппозитна к первой. Знание я люблю, но если ради знаний надо кого-нибудь пытать, то это мне не любо, и я обхожусь. А если я увлечен, то лень куда-то улетучивается, и мне не надо заставлять себя действовать, а, наоборот, надо удерживаться.

Однажды пришел этот тип, с которым я ее увидел первый раз, разыскал нас как-то и спросил:

– Неужели у вас нет интереса к ее прошлому?

– Ни малейшего, – сказал я и продолжал жевать белковую булку, от которой не толстеют.

– А от кого она ушла? Вы знаете?

– Так ведь ушла, – говорю.

– А я кто такой? Вы знаете?

– Пусть это останется вашей тайной, – говорю.

– Но послушайте…

– Зачем?

– Но ведь нельзя же так жить, ничего о ней не зная!

– Все-таки зачем вы пришли, – говорю, – или какой сукин сын вас прислал?

– Я пришел вам сказать, что она не женщина.

– А кто же?

– Биологический робот, биоробот.

– Какая разница? – говорю. – Значит, вообще никаких проблем. Он помолчал, а потом вздохнул и сказал:

– Кроме одной, – сказал он. – Она принадлежит тому, кто ее создал. Она стоит денег.

– А сколько стоят знания, – спрашиваю, – которые этот сукин сын получал якобы бесплатно?

Он опять помолчал, обдумывая.

– А что, если этот человек всю эту историю расскажет в Академии публично? – спросил он.

– Бедняга, – говорю. – Я же его уничтожу.

– Каким образом? – надменно поинтересовался он.

– Я на его докладе публично издам непотребный звук… Вот такой… Представляете? Он представил себе – что будет. Он побледнел:

– Вы этого не сделаете…

– Потом он будет проходить по бесконечным коридорам, и вслед ему будут издавать этот звук… Пуки-пуки, знаете ли… Никто не удержится. Ни в одном законе это не запрещено. Ни один суд не примет жалобу. Да и в суде может все повториться.

– А если с вами проделают то же самое?

– Я первый приму в этом участие, – говорю. – Вы не понимаете – с художниками не ссорятся. Передайте это своему сукину сыну.

Он сказал:

– Ав-в-ва… И выбежал.

Ну, думаю, – началось. Моя жизнь состоит из приключений. Когда мать моего ребенка вернулась с прогулки, я рассказал ей о посещении и спросил:

– А ты, правда, биоробот? Она ответила:

– Как все мы.

Дорогой дядя, я попросил ее объясниться. В дальнейшем я передам тебе своими словами то, что я от нее узнал. Но это будет позднее.

– И этот сукин сын смеет утверждать, что может создавать биороботов со свободным поведением? – сказала мать моего ребенка. – Для этого ему нужно создать рибосому.

– Кишка тонка, – согласился я. – Если я верно понял, для этого нужна Предыдущая Вселенная.

– Ты верно понял. Теперь ты понимаешь, почему он сказал – ав-в-ва?

– Нет.

– Потому что этот сукин сын – он сам. Это во-первых.

– Это я понял. А во-вторых? – спрашиваю.

– А во-вторых, это муж Кристаловны.

– Вот это номер.

Богатство – идея идиотская, но понятная. Но биороботы? Зачем? Идея тоже идиотская, но еще и непонятная.

– А ведь это ты болван, а не он, – сказала мне мать моего ребенка. – Даже сказочный Люцифер жаждет, чтобы ему лизали задницу, а уж Ферфлюхтешвайн-то или муж Кристаловны… А какое же поклонение от электробритвы или пылесоса? Человек не может жить среди кнопок.

– Или среди зомби, – говорю.

– Это кто?

– Полудурки. О них тоже кое-кто мечтает.

Если этот ученый жулик, научившись делать золото, понял все же, что поклоняются за что-то другое и кто-то другой, и решил сотворить биоробота, то он начал не с того конца. Ему нельзя было сотворять женщину.

– А почему ты ему не поклонялась? – спросил я мать своего ребенка.

– Потому что, – сказала она. Помолчали.

– Знаешь, – сказала мать моего ребенка, – позвони куда-нибудь… Ведь ты имеешь право на четверть золотых плит в стенах дома Кристаловны.

– Да пошли они… – сказал я. – Почему я должен им звонить? Они мне задолжали, а не я им. Если они порядочные люди…

– А если нет? – сказала она. – У тебя будет сын.

– Золото ему не нужно, – говорю. – Где золото, там товар, товарно-денежные отношения.

– Я согласна продуктами, – сказала она.

– Ах, если б ты стала миллиардершей, – говорю, – то какой дворец ты бы заказала построить, душа моя?

– Я? – задумчиво сказала мать моего ребенка, бессмертная обезьяна. – Я бы заказала, чтоб горная бурная река проходила у меня прямо через кухню, и тогда можно форель ловить сковородкой. Это не я придумала, но мне нравится.

Я запечатлел на ее лилейных плечах легкий, как зефир, этот, как его… безенчик, кажется, а может, не безенчик, я забыл, и тогда прозрачная слеза выкатилась из ее очей, прокатилась по ланитам и упала на эти, как их, на перси.

– Жена моя, – сказал я, – пора уже. Как мы назовем нашего сына?

– Как-нибудь, – сказала она.

– В старом предисловии к Гейне я прочел мнение, что «Для нас любовь Гарри к Амелии важна только как крючок, на который влюбленный поэт вешает свои сердечные впечатления».

– Ты тоже на меня всех собак вешаешь, – сказала она. – Поверил, что я биоробот.

– Я? – сказал я. – Никогда! Приходи завтра в семь утра к Авдохину пруду.

– А это из Тургенева, – сказала она. – Он такие фразы сеял там и сям. А свое что-нибудь? От этого посещения снаружи было темным-темно, внутри – тоже не сахар. Но Рабле советовал – лучший способ стать богом – жениться на богине.

– Красота спасет мир, – сказала мать моего ребенка. – Ты знаешь, что значит по-испански «пресентале эль пасапорте»?

– Нет, – говорю.

– «Предъявите паспорт». А как звучит?!

32

Дорогой дядя!

Возлюбленная моя бойко полнела, и стало ясно, что мы вовремя продали парло-мурловую шубу, которую все равно нельзя было бы на ней застегнуть без вреда для моего будущего ребенка, который, проходя все стадии эволюции, стремительно и опрометчиво дорастал до способности к сознанию, с которым ему в материнской утробе было делать решительно нечего. Ф-фух!.. Пойдем дальше.

Мать моего ребенка много и легко ходила, отогреваясь в магазинах. В отличие от меня, которого корчило от страха при мысли о том, что и «растет ребенок там не по дням, а по часам» и что однажды… В общем, самая страшная строчка в «Царе Салтане» для меня с детства была – «выбил дно и вышел вон». Я уже тогда знал – что он увидит снаружи.

В этом месте я всегда плакал. Теперь о том, что он увидит, я знаю еще больше. Но и в утробе была теснотища.

И вот, в одну из ночей, когда я старался себе представить, каково ему там, я вдруг вспомнил, почему только у человека образовалось сознание.

Это очень смешно, но мой друг Сапожников нашел «уголок». Все остальное – лишь последствия, вытекающие из этого первичного обстоятельства. Нет, правда! Судите сами.

Ну, еще раз. «Уголок» – это некое специфическое обстоятельство, без которого «нечто» не может состояться. И когда о нем узнают, то наши взгляды на «что-нибудь» переворачиваются насовсем.

Ну, к примеру – пока Копернику не пришло в голову, что Земля вращается, думали, что Солнце всходит и заходит. А как пришло в голову, так все остальные теории – посыпались. Оказалось, что специфика дня и ночи не в Солнце, а на Земле. Понятно? Это была сногсшибательная новинка, а только новинка может претендовать на звание «уголок».

Поэтому «уголок» – это неожиданное объяснение того, о чем, казалось, знают все.

Дорогой дядя, единственное отличие расположения человечка в утробе своей матери от всех остальных детенышей во всех утробах состоит в том, что человек развивается вниз головой.

Потому что из всех млекопитающих только человечья мама ходит на двух ногах. То есть, кора головного мозга родилась из-за давления на череп всего веса младенца и всех материнских мышц. Он в последние месяцы развивается вниз головой и, только родившись, живет вверх головой.

Хотя иногда мне кажется, что это случается не с каждым.

А теперь я догадался, почему образовалось именно сознание, а не что-нибудь другое. Я лежал ночью и хохотал. Сначала молча, а потом вслух. Пока не разбудил всех, кого смог. Я кричал:

– Люди! Братцы-люди! Дело обстоит идиотски просто! Мы получили аппарат сознания, развиваясь вниз головой! Родившись, мы встаем на ноги, но мозги привыкли жить иначе! Я орал:

– Человечество! Эй! Мы не знаем о себе такой идиотски простой причины нашего превосходства и наших несчастий!

Я орал:

– Мать моего ребенка! Дите рождается, когда ему с его мозгами делать в животе абсолютно нечего! Слушайте! Слушайте! Ребенок родится от скуки! Человек все перенесет, кроме простоя мозгов, кроме работы мозгов вхолостую! Мозги – не компьютер, они живые, их не остановишь.

И сынок мой, мой князь Гвидон, меня услышал.

– Ой… – сказала жена. – Ой… …Дорогой дядя! …Дорогой дядя! …Дорогой дядя!

Я никогда в жизни так явно не сталкивался с чудом.

Когда в раскатах грома и пляске молний, в буре ливня я поехал его получать, я понял – состоялось.

В учреждении люди в масках мне выдали сверток. Я его взял и заглянул внутрь. И там, в полутьме и тишине, я увидел две маленькие розовые ноздри. Я приблизил лицо и услышал сладостное, уверенное, невероятное дыхание. Руки у меня окостенели, и меня усадили в машину.

Что-то говорили вокруг, но я слышал только одно – его жизнь на моих руках.

Мы сговорились, дорогой дядя, мы с ним сговорились – поменьше болтать о чувствах.

Сын, дорогой дядя, сын! С чувствами все в порядке.

33

Дорогой дядя!

…Когда мы еще жили на Буцефаловке, там рассказывали случай о сложности судьбы, то есть о том, как она складывается.

Некоего мужа допекла жена. Он решил повеситься, но не совсем. Он пошел в сарай, надел на шею петлю, а на подмышки – вожжи. И повис на вожжах, красиво откинув голову. Однако первой вошла в сарай не жена, как он ожидал, а соседка. Она увидела покойника, ахнула и стала из бочки быстро воровать сало. Покойник открыл глаза и сказал: «Ку-уда?..» Она завопила и упала в обморок. Вбежал милиционер. Он прислонил к стене стремянку и стал снимать покойника. Покойник, чтобы не упасть, обхватил милиционера за шею. Милиционер потерял сознание, но, падая, он ударил головой покойника, который тоже лишился чувств.