Текст книги "Пропавшая кузина (СИ)"

Автор книги: Михаил Казьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Михаил Казьмин
Пропавшая кузина

Пролог

Что-то мне в последнее время стала слишком уж часто сниться моя прежняя жизнь… Я уж и забывать ее начал за всей той круговертью, что последовала начиная с переноса моего сознания в тело Алеши Левского, а тут тебе пожалуйста – лежи и смотри. Да еще и события из той жизни снились далеко не самые приятные – то как валялся в больнице с пневмонией, то как в лихие девяностые периодически влезал в очередное дерьмо, чтобы денег заработать, то еще что-нибудь в том же духе. Вот в чем, спрашивается, смысл этого ночного кинофестиваля? Никакой ностальгии по прошлой жизни у меня и близко не наблюдалось, но и на рекламно-пропагандистскую кампанию под лозунгом «Смотри, от чего ты избавлен» все это тоже не особо походило. Думая над неожиданно свалившемся на меня наваждением, я постепенно склонялся к мысли, что имеет место что-то вроде адреналиновой тоски, или, говоря по-простому, отходняка от всех бурных событий, коими сопровождалось начало моей новой жизни[1]1
  См. роман «Жизнь номер два» (https://author.today/work/73598).


[Закрыть].

Да, новая жизнь у меня намного лучше старой, тут не поспоришь, но это сейчас. А ведь так было не всегда. За те полгода, что я живу в этом мире и в этом теле, меня четырежды пытались убить – неплохо, да? Зато теперь, когда эта проблема устранена, все у меня, можно сказать, в шоколаде. Ну, или почти все, скажем так.

Матушка, много лет подряд отдававшая свои силы на сотворение и удержание моей магической защиты, пряча неизбежное при этом изнурение под маской неведомой науке болезни, наконец избавилась от чудовищной нагрузки и сейчас хорошеет не по дням, а по часам. Я уверен, что без усилий боярыни Левской, без ее материнского подвига просто не выжил бы. Даже и не знаю, смогу ли хоть когда-нибудь вернуть ей этот долг… Хорошо, что больше ей защищать меня не нужно, я и предполагать не возьмусь, сколько бы еще она смогла продержаться. Отец теперь постоянно ходит довольный и счастливый, что при неизменно хорошеющей жене совсем не удивляет. Этак у меня, глядишь, еще братик или сестренка появятся… Дядя Андрей вообще светится, как новый пятак – ну как же, род Левских, который он возглавляет, сейчас на коне. Извечные соперники – Миловановы и Маковцевы – можно сказать, повержены в прах. Миловановых еще довольно давно попытки конкурировать с нами пусть и не привели к разорению, но об экономической мощи рода говорить уже можно разве что в прошедшем времени, а Маковцевы получили сокрушительный удар три недели назад, когда Боярская Дума наконец-то запретила жениться их умственно неполноценному наследничку. Как я и предсказывал, решение Боярской Думы Маковцевы попытались оспорить, обратившись к царю, а государь, опять-таки, как я и предвидел, их жалобу отклонил. И никуда им теперь не деться от акционирования (по-здешнему – деления на паи) своих предприятий, потому что по мужской линии род считай что пресекся, а по женской вотчинные владения не наследуются, и деление на паи теперь единственный для Маковцевых способ оставить в наследство дочерям хоть какую-то часть своего богатства. Конечно, выставлять паи на биржу Маковцевы будут частями, сразу такой кусок вываливать на рынок опасно из-за риска сильно сбить цены, вот отец и рассчитывает прикупить у них сколько-то паев до того, как те окажутся на биржевых торгах и, ясное дело, по льготной для себя, но более-менее приемлемой для Маковцевых цене. Провести, так сказать, перераспределение собственности на условиях, приемлемых для обеих сторон. Уверен, у него получится.

Мой старший брат Василий как был балбесом, так им и остается, но это меня теперь никак не заботит. Помню, совсем еще недавно я строил коварные планы оттеснить его от старшинства в семье после отца, но сейчас мне это уже совсем не интересно. Я отмеченный, я и так поднимусь, а Васька, пусть и балбес, но человек, как оказалось, все-таки хороший. Да и брат, в конце-то концов. Митька, младший братишка, ничем особенным ни меня, ни отца с матерью пока не радует, зато и не огорчает. Но ему всего двенадцать лет, так что еще успеет. Ну и наша самая младшенькая сестренка Татьянка аж прямо вся теперь не то, что раньше. Ну да, она уже без пяти минут гимназистка, так что детству конец, встречайте юную боярышню!

Дядя Петр еще до казни жены и дочери удалился в свое имение под Владимиром. Знаю, что матушка ему написала, знаю и то, что он пока так ей и не ответил. Дяде Петру, конечно, не позавидуешь, но надеюсь, что все с ним будет хорошо, насколько вообще может быть что-то хорошее в его положении.

Значительно лучше стал жить губной пристав Шаболдин, который вел следствие по моему делу, а раньше, еще до того, как поступить на службу в губное ведомство (это здесь так именуют полицию), работавший у отца и приложивший руку к нашей победе в конкурентной войне с Миловановыми. Он получил повышение по службе и теперь именовать его положено старшим губным приставом. Помимо нового чина Борису Григорьевичу по итогам раскрытого дела досталась изрядная премия, и он буквально позавчера потратил ее на покупку дома неподалеку от нас. Справедливости ради стоит сказать, что одной премией там не обошлось, дома-то в наших местах ох как недешевы, так что часть покупки он оплатил деньгами, полученными от отца и дяди. Мы, Левские, умеем быть благодарными, да и соседа такого иметь очень даже полезно…

Впрочем, не все в моей теперешней жизни так уж лучезарно, не обошлось и без потерь. Точнее, без потери. Получив пулю, предназначавшуюся мне, погибла Аглая – первая и единственная пока моя женщина в этом мире. Я понимаю, никакого особого будущего у нас с ней быть не могло, но хорошо мне с ней было, очень хорошо, чего уж там… И не только из-за сладострастных телодвижений, в которых мы регулярно упражнялись, но и вообще хорошо. Добрая она была, светлая… Да и когда она говорила, что ей хорошо со мной, видел же я, что это далеко не только не из желания удержать выгодного клиента. Смешно, но мне, тогда еще пятнадцатилетнему парню, нравилось помогать и покровительствовать взрослой, по сравнению со мной-то, женщине двадцати одного года от роду. Мне иногда кажется, что я был с Аглаей счастлив, но именно что был… Завтра я уезжаю в Германию, где буду учиться в Мюнхенском университете, и сегодня с утра сходил на могилу к Аглае как бы второй раз попрощаться. Дал кладбищенскому сторожу пять рублей, и тот пообещал, что могила будет всегда чистой и ухоженной. Что ж, вернусь – проверю.

В связи с предстоящим отъездом пришлось выправить себе паспорт, чтобы на законных основаниях пересекать границы. В отличие от покинутого мною мира, правило «без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек» здесь с железной неумолимостью не действует, многие, особенно среди простого народа, вообще всю жизнь без каких-либо удостоверяющих личность документов обходятся, но это не мой случай. Помимо паспорта пришлось сделать еще и копию гимназического выпускного листа на немецком языке – вступительных экзаменов в немецких университетах нет, но без документального подтверждения гимназического образования в них не принимают. Копию свидетельства о четвертом разряде моей магической одаренности и перевод его на немецкий язык тоже оформил по всем правилам.

Несколько вечеров отдал общению с доктором Штейнгафтом на предмет прояснения для себя некоторых реалий немецкой жизни. Сам он, правда, саксонец и о баварцах говорит не шибко одобрительно, но все-таки знает о тамошней повседневности куда больше меня. Впрочем, советы Рудольфа Карловича, боюсь, не сильно мне помогут. Во-первых, он в Германии не живет уже довольно давно, и если что там изменилось, то и не знает, а, во-вторых, я его слушал, честно говоря, вполуха, потому как при нашем разговоре присутствовала докторская дочка. Светловолосая и зеленоглазая Амалия Рудольфовна в свои четырнадцать уже смотрелась более чем неплохо, разве что при очень высоком росте еще не пришла к полному совершенству женских форм, но, боюсь, через два-три годика к докторскому дому просто так не подойдешь – будут мешать уложенные штабелями поклонники юной красавицы. Пока же мешала она сама. Мешала слушать своего отца, как вы понимаете. Амалия деловито и с хорошо заметным умением строила мне глазки, периодически аккуратно встревала в беседу, в общем, нахально и недвусмысленно провоцировала у меня интерес к своей персоне, маскируя свои действия этакой полудетской непосредственностью. Делать это ей было нетрудно – все-таки моему нынешнему телу шестнадцать лет, и все его реакции вполне соответствуют биологическому возрасту. Рудольф Карлович, надо сказать, внимания на поведение дочки не обращал и никак ей не препятствовал – то ли привык уже, то ли не считал происходящее настолько уж серьезным. Впрочем, несмотря ни на что, поговорить по-немецки пусть и в небольшой, но компании в любом случае оказалось весьма полезным для тренировки разговорной практики.

Сам доктор Штейнгафт в свое время прослушал несколько лекций Левенгаупта и даже поучаствовал в паре семинаров, проводившихся великим ученым, поэтому посчитал себя вправе написать профессору рекомендательное письмо, где даже за тщательно подобранными и максимально аккуратными формулировками видно было стремление выставить меня в наиболее выгодном свете. Что ж, я от души поблагодарил доктора, тем более, его письмо давало мне железный повод лично встретиться с Левенгауптом еще до начала занятий. И уж я-то этим поводом воспользуюсь, даже не извольте сомневаться!

…Но основным моим занятием в остававшиеся до отбытия из Москвы дни стали регулярные упражнения с шашкой. После предъявления записки от дяди отставной терский есаул Турчанинов взялся за мое обучение со всей серьезностью и ответственностью, заявив, что учить племянника генерала Левского (а иначе он дядю и не называл) для него большая честь. Впрочем, это никак не мешало есаулу говорить мне «ты». Учителем Турчанинов оказался замечательным, не только отрабатывая со мной разные приемы обращения с шашкой, но и объясняя по ходу занятий смысл этих приемов.

– Шашка, она для боя оружие, не для поединка. Видишь, гарды нет? В поединке это плохо, рука открыта, а в бою, наоборот, хорошо. Хватаешь и обнажаешь не глядя. Опять же, саблю как носят? Лезвием вниз, да еще в железных ножнах. Стало быть, пока носят – лезвие тупится. Перед поединком недруг его уж всяко наточит, а в бою ты врага можешь поймать и при ненаточенном. А у шашки ножны деревянные, да носят ее лезвием вверх, так что точить ее нужно куда реже. Твою-то точить и вовсе не надобно, править только. А вот ежели тебе придется с кем один на один драться, а у него сабля, ты, главное, не дай ему сразу тебя рубануть, да и потом больше закрывайся да уходи от его ударов. Не назад пяться, а по кругу, по кругу обходи. Сам его старайся хоть касанием достать, с твоим-то клинком все рана будет. Два-три касания – и он уже ослабнет, тут ты его и прикончишь. Больше ежели достанешь – и приканчивать не надо, держи его на расстоянии, да подожди, пока он кровью истечет и сам свалится. А в оружную руку уязвишь неприятеля, так не тяни и добивай его быстрее.

Вот это я понимаю! Никакого чистоплюйства, зато здорового прагматизма хоть отбавляй! Сразу видно, человек привык к настоящей войне, а не к ритуальным поединкам. Впрочем, к настоящим тренировкам, точнее, к их проведению, есаул привык тоже. В подтверждение своих слов он дал мне саблю, сам встал против меня с шашкой, и весь наш бой прошел в полном соответствии с его учением. Турчанинов замотал меня постоянными уклонениями от моих ударов, а потом быстро провел серию уколов, завершив ее хлестким и сильным рубящим ударом по плечу. Мастер, что тут скажешь…

В общем, шашкой я, благодаря такому учителю, пользуюсь уже почти вполне уверенно и свободно, но беру ее с собой, буду хоть сам заниматься, тем более, есаул показал мне, что и как нужно отрабатывать, причем отрабатывать регулярно, чтобы не терять приобретенные навыки. А еще мой инструктор сделал мне на прощание полезный подарок – шашку в учебном исполнении. По размеру и даже по весу от моей она практически ничем не отличалась, но изготовлена была из простой стали, да вдобавок с затупленным клинком. Крайне необходимая вещь, если найду, с кем учебные поединки проводить. Честно говоря, я пытался есаулу за эту шашку заплатить, но он и слушать меня не стал.

– Спрячь свои деньги, – отмахнулся Турчанинов. – За учение ты заплатил, и это по справедливости. А подарком моим я по справедливости отдаю хоть часть своего долга твоему дяде. Если бы не генерал Левской, я бы давно кормил могильных червей, да и вся моя полусотня со мною вместе…

Ну и последним, что я успел еще сделать в Москве, было исполнение идеи, пришедшей мне в голову в тот черный день, когда погибла Аглая. Заявившись в мастерскую нашего домашнего умельца на все руки Пахома Загладина, я поинтересовался наличием в его запасах железной проволоки, а когда таковая нашлась, вооружился молотком, зубилом, напильником, клещами и принялся за дело. Пахом, поначалу испытав легкий культурный шок (ну как же, боярич по доброй воле ремесленничать изволит!), с потрясением своим быстро справился, еще быстрее сообразил, чего именно я хочу добиться, и начал активно мне помогать, а через неполный час помогал уже я ему, потому что на моей стороне было только представление о будущем изделии, а на стороне Пахома – мастерство и опыт. В конце концов все у нас получилось, как оно и было задумано, поэтому после обеда я заявился в кабинет отца, где и предъявил боярину Левскому первые в этом мире несколько аршин[2]2
  1 аршин = 71,1 см.


[Закрыть] колючей проволоки.

– Это что? – не сразу понял отец.

– Это то, из чего при помощи деревянных кольев можно быстро возвести загон для скота, – в бывшем моем мире именно для этого колючую проволоку и придумали, служить человечеству в другом качестве она стала намного позже. – А потом, если понадобится, столь же быстро его разобрать, перевезти на другое место и собрать заново. Еще из этого на войне можно сделать заграждение перед нашими позициями, через которое вражеская пехота будет пробираться с большим трудом, а конница не проберется вообще. И пока неприятель топчется на месте, в него можно стрелять из ружей и пушек, не промахнешься. Надо только придумать, как производить это проще, дешевле и быстрее. Я назвал ее колючей проволокой.

Отец у меня умный. С полминуты повертев в руках наше с Пахомом изделие, он вызвал своего поверенного и мы с ним общими усилиями составили отвечающую всем бюрократическим требованиям заявку на получение привилегии на изобретение. Следующим утром я лично подал ее в Палату новшеств и привилегий, затем открыл счет в банке и написал доверенность на имя отца. Посмотрим, что из этой прогрессорской затеи выйдет, хотя предвидение подсказывает, что рано или поздно толк будет.

…Вот, собственно, пока и все. Билет на поезд заранее куплен, вещи собраны и уложены, да и вещей тех всего-то один сундук, пусть и здоровенный, да один саквояж. Завтра еду в Мюнхен. Точнее, в Вену, а в Мюнхен уже оттуда, прямого поезда нет. Учебный год в университете начинается пятнадцатого сентября, так что и добраться, и обустроиться на новом месте успею.

Глава 1
На новом месте

Само по себе путешествие по железной дороге каких-то особо сильных впечатлений не оставило, кроме того, что в Бресте Литовском не меняли колеса – колея тут что у нас, что в Европе одного стандарта. Зато интересно было посмотреть на здешнюю заграницу. Польша поразила резким контрастом роскоши и нищеты, причем и то, и другое можно было наблюдать одновременно. Началось прямо с польской таможни, явившейся к нам в вагон в Тересполе. Если пан офицер щеголял новеньким мундиром, обильно расшитым серебром, шапкой с четвероугольным верхом и гигантским плюмажем из белых перьев, то состоявшие при нем два писаря подчеркивали роскошь его внешнего вида своими скромными серенькими куртками и шапками с опушкой из дешевой некрашеной овчинки. Да и всю работу по переписи паспортов пассажиров делали они, а пан офицер лишь поинтересовался, бывал ли я ранее в Польше, да под конец процедуры пожелал счастливого пути.

Такое же сочетание роскоши и бедности в одном, так сказать, флаконе являла собой Варшава, по крайней мере вокзал польской столицы. Шикарное снаружи и внутри здание самого вокзала, разряженная публика и тут же обслуга, одетая чуть ли не в обноски, за исключением, опять же, самих железнодорожников. В общем, Польша как-то не обрадовала. Совсем.

Через Пруссию поезд ехал недолго, остановившись всего на двух станциях, но чтобы заметить разницу между Польшей и Пруссией, хватило и того. Чистота, ухоженность и упорядоченность были заметны во всем – в ровных линейках деревьев, высаженных вдоль дороги, в расположении домов в придорожных деревнях, в идеальном состоянии переездов с обязательными полосатыми шлагбаумами и будками. Скучновато, да, тут ничего не скажешь, зато удобно и осмысленно. Прусский таможенник порадовал строгим мундиром без роскоши и вычурности, как и той аккуратностью, с которой переписывал паспорта. Но больше всего меня удивила станционная обслуга, одетая скромно, пожалуй, даже и бедно, но выглядевшая, в отличие от своих польских коллег, весьма опрятно. Ну да, знаменитый прусский порядок в наглядном представлении.

Что поезд идет уже по Австрии, понятно стало лишь из-за визита австрийского таможенника на станции Одерберг. Кроме расцветки мундира, никаких отличий от его прусского сотоварища я не заметил – такая же деловитая аккуратность, такая же некоторая суховатость в общении. Что же касается придорожных пейзажей и станций, отличались они от Пруссии разве только в каких-то мелочах, да и то не особо сильно. Народу, правда, подсаживалось в поезд много, ради такого случая нам прицепили еще пару вагонов третьего класса и один второго. Да и останавливался поезд намного чаще – в Польниш-Острау, Вайсскирхене, Прерау, Отроковитце, Праге, Гёдинге и Люнденбурге, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь, просто принимая очередную порцию новых пассажиров. Уж не знаю, ехали все эти люди в Вену работать или по какой иной необходимости, но народу в австрийскую столицу наш поезд привез немало.

Поскольку билет на поезд из Вены в Мюнхен у меня был оплачен заранее, как и перегруз и провоз багажа, наблюдать за перемещением сундука со своим имуществом из одного поезда в другой я не стал. Повертел головой в поисках расписания, обнаружив искомое, узнал, когда и с какого перрона отправляется мой поезд, и лишь после этого начал осматриваться по сторонам.

Один из попутчиков дал пару дельных советов насчет убийства времени, остающегося до отправления мюнхенского поезда. Во-первых, поскольку единая денежная система в Священной Римской империи начисто отсутствовала, он посоветовал русские деньги на австрийские не менять, чтобы потом не пришлось снова менять австрийские кроны на баварские гульдены, во-вторых, объяснил, где на вокзале ресторан, в котором принимают любые деньги, особенно в виде золотой и серебряной монеты, а, в-третьих, подсказал, что именно надо заказать в этом ресторане, чтобы составить впечатление о гастрономическом искусстве Австрии. Вот туда я и направился, идя неспешно и по пути осматриваясь.

Вокзал в Вене был… Не знаю, какое слово и подобрать-то. Роскошным он был, что тут скажешь. Причем роскошь Варшавы на фоне венской роскоши терялась, блекла и никакой роскошью уже не воспринималась. С другой стороны, если венский вокзал в плане порядка и организованности чем и уступал прусским станциям, то совсем немного. В общем, ничего лучше я по пути не видел.

В ресторане, убранство которого тоже весьма воодушевляло любителей красивой жизни, я заказал венский шницель из телятины с картофельным салатом и, вдумчиво двигая челюстями, немалое время отдавал должное искусству венских кулинаров – порция была рассчитана явно на большого мастера поесть или, как минимум, на очень хорошо подготовленного любителя. Наевшись, я, по совету все того же попутчика, заказал стакан так называемого «ледяного вина» и, отпивая его маленькими глотками, наслаждался изумительным вкусом напитка, приготовленного из замерзшего винограда. Расплатившись русским серебряным рублем и получив на сдачу несколько местных медяков, я потратил один из них на покупку газеты. Ничего интересного я в ней не нашел, но благополучно убил еще какое-то время, заодно попрактиковавшись в чтении по-немецки. Завершил сеанс борьбы с лишним временем я шикарно – при помощи кофе, штруделя и венских вафель. Уж не знаю, до каких еще достижений в обжорстве можно было бы дойти с такой жизнью, но тут объявили, наконец, посадку в поезд до Мюнхена, и я, с некоторым трудом переставляя ноги, отправился на перрон.

После такого праздника чревоугодия отчаянно хотелось спать, но несколько чашек кофе активно противодействовали исполнению этого желания. Безуспешно проворочавшись полночи, я с радостью воспользовался остановкой в Зальцбурге, чтобы прекратить хотя бы на время свои мучения. Красивый вид и горный воздух сделали свое дело – вернувшись в купе, я почти мгновенно заснул, и разбудить меня утром проводник смог, лишь приложив некоторые усилия.

Баварская таможня какими-то отличиями от прусской и австрийской не поразила, а вот пейзажи за окном вагона откровенно порадовали. Но все когда-то кончается, кончилась и дорога. Что ж, здравствуй, Мюнхен…

Получив в имевшемся прямо на вокзале отделении Коммерцбанка часть переведенных отцом денег в ассигнациях и звонкой монете, я попросил выдать мне чековую книжку. Немолодой банковский служащий порадовал меня наличием бесплатной услуги уведомления о новых переводах, но для этого следовало оставить адрес, куда эти уведомления должны посылаться. Что ж, определюсь с квартирой и оставлю.

…Дьяк русского посольства в Мюнхене, глянув в мой паспорт, взялся за какую-то газету, раскрыв ее на странице объявлений.

– Та-а-ак… Это не то… Это тоже… И это… – недовольно бормотал он себе под нос. – О, нашел! Вот-с, Алексей Филиппович, извольте-с! Комната в очень хорошем доме, от университета недалеко и публика по соседству исключительно приличная, да-с… Записывайте: улица Амалиенштрассе, нумер сорок восемь, спросить госпожу Штайнкирхнер.

Я добросовестно переписал адрес, но дьяк продолжил:

– Только, видите ли, Алексей Филиппович, какое дело… Мыться у немцев в домах можно, конечно, да-с, только вот плату за то берут отдельно, да и следить будут, чтобы вы воды много не тратили. Ежели по-людски помыться пожелаете, лучше в баню-с. Есть в Мюнхене и бани, да-с, там даже отдельно попариться можно… Опять же, заплатив за это. Ежели интересно, то адрес запишите-с…

На всякий случай я записал.

– Комнаты у вдовы Штайнкирхнер с полным пансионом, – продолжал просвещать меня дьяк, – так что обеды пропускать не советую, все равно они оплачены-с. Но всяко дешевле получится, чем в ресторациях обедать, да и готовят тут для постояльцев отменно, потому как и сами едят то же самое, да-с.

Манера дьяка изъясняться со словоерсами[3]3
  От названий букв «С» («слово») и «Ъ» («ер») в кириллице. Изъясняться со словоерсами – добавлять в конце слова «-съ», сокращенно обозначающее «сударь». То есть «да-съ» – «да, сударь».


[Закрыть] несколько раздражала. Вообще, насколько я себе представлял, на дипломатическую службу принимают людей как минимум с гимназическим образованием, а уж правильную речь в гимназиях ставить умеют, и как сюда попал этот персонаж, я даже предположить не мог. Однако советы его стоило признать ценными и полезными, а потому я отблагодарил словоохотливого труженика чернильницы полугульденом. Монету он с невероятной скоростью переправил в карман и добавил еще несколько ценных советов, так что я положил на его стол добавку – монетку в пять пфеннигов, которую он и сгреб с понимающей улыбочкой. Покинув посольство, я прикинул, сколько у меня мелочи и махнул рукой извозчику, как раз очень уж внимательно ко мне приглядывавшемуся…

С квартирной хозяйкой вдовой Штайнкирхнер мы поладили быстро, пусть в ходе нашей беседы я и испытывал некоторое замешательство, вызванное сразу двумя причинами. Первая заключалась в том, что танков тут еще не изобрели, и потому я никак не мог решить, как бы мне изложить свои впечатления от этой достойной женщины, случись вдруг такая надобность. «Слон в юбке» звучит как-то не очень серьезно, «лошадь в юбке» – совсем не уважительно, а вот «танк в юбке» было бы самое то. И не надо, Боже упаси, думать, будто такое определение было бы вызвано только величиной обхвата хозяйки дома в ее, хм, поперечнике. Нет, размер этот был, прямо скажем, изрядным, но при росте в неполную сажень[4]4
  1 сажень = 2,13 м.


[Закрыть] смотрелся вполне гармонично, как гармонично смотрится и сам танк, если это, конечно, не КВ-2. Напади на такую насильник, я бы не поставил на его жизнь ни копейки – фрау Штайнкирхнер просто сотрет его с лица земли и не сразу это заметит.

Тут крылась и вторая причина моего замешательства – что-то мне подсказывало, что кто на кого нападет, еще вопрос – очень уж оценивающе, а затем и многообещающе поглядывала на меня домовладелица, и когда мы ударили по рукам насчет съема комнаты и всех сопутствующих условий, даже с кокетливой улыбкой предложила называть ее Гертой. Нет уж, нет уж, я молодой, я еще жить хочу…

Комната, которую фрау Штайнкирхнер отвела мне для проживания, оказалась, разумеется, поменьше моей комнаты в московском доме, зато тоже на третьем этаже. Обстановка смотрелась вполне пристойно и удобно – стол, четыре стула, лавка, кровать, платяной шкаф, две навесных полки и даже два зеркала – одно, побольше, на стене и второе, поменьше, на столе. Мебель была под стать хозяйке – такая же массивная и основательная. Стулья и полки украшали вышитые салфетки, на стене напротив окна висели две раскрашенных гравюры, одна с горным пейзажем, другая со старинным замком. Не Нойшванштайн, конечно, тут его еще не построили и неизвестно, построят ли, но все равно красиво.

Оставшись в комнате один, я попытался прочесть изречения, вышитые вместе с цветами на салфетках. О-па, засада! Неведомая вышивальщица вместо нормального немецкого языка использовала, надо полагать, баварский диалект, про который мне в прошлой жизни приходилось слышать немало страшилок – дескать, так отличается от немецкого, что вообще хрен поймешь. М-да, пришлось согласиться, что возникли эти страшилки не на пустом месте. Впрочем, кое-как я большую часть этих изречений прочитал. Они являли собой яркие образцы местной народной мудрости и, как это положено у немцев, поражали глубиной мысли, а для лучшего запоминания были еще и зарифмованы. «Лучше пусть один будет тебе завидовать, чем десять тебя жалеть», «На столе лучше маленькая рыбка, чем совсем ничего», «К каждой тени прилагается свет, к каждому удовольствию прилагается долг», «Люби пиво и песню», «Через каждый ручеек найдется мосток» и совершенно меня убившее «Сегодня красный – завтра мертвый». Я даже не сразу сообразил, что под словом «красный» здесь подразумевается не сторонник коммунистической идеологии, а краснощекий здоровяк, и пословица говорит о бренности нашего бытия. Вот уж действительно, нация философов!

Все эти достижения поэзии и философии, однако, не могли заставить меня забыть о главной на данный момент потребности – избавиться от несвежего белья и помыться. Выгрузив все из саквояжа, я закинул в него смену белья, полотенце, мыло, мочалку и отправился в ванную комнату.

Разобравшись с устройством водогрейной колонки, работавшей на огненных камнях, я разделся и с невыразимым наслаждением встал под душ. Смыв с себя дорожную грязь, насухо вытерся, переоделся в чистое белье и надел верхнюю одежду. Вот придет сундук с прочим одеянием, отдам и ее в чистку. Сделать метки на своем белье я, по совету отца, озаботился еще дома, так что грязное белье закинул в предназначенную для него корзину и вернулся в комнату. А что, жить можно…

Обед я, увы, пропустил, поэтому решил покончить с еще остававшимися делами по обустройству на новом месте. Сначала я съездил в банк, где и оставил адрес фрау Штайнкирхнер, а потом на вокзал, откуда вернулся в обществе своего сундука, а также двух дюжих молодцов, лихо затащивших его на третий этаж. Разобрав часть вещей, я мудро решил, что на сегодня, пожалуй, подвигов хватит, после чего как-то незаметно для самого себя задремал.

Пробудился я от того, что кто-то аккуратно, но настойчиво теребил меня за плечо. Разлепив глаза, я увидел юную девушку почти что ангельской внешности. Почти – потому что слишком уж выделялся на ее миленьком личике крупноватый нос. Зато серо-голубые глаза глядели с неподдельным интересом, а густым золотистым волосам, заплетенным в толстую косу, уложенную венком на голове, могла бы позавидовать и Лида Лапина.

Я сел на кровати, девушка отступила на шаг. Хм, а ничего себе общее впечатление… Фигурой своей, смотревшейся уменьшенной и тщательно отшлифованной копией госпожи Штайнкирхнер, девица наглядно демонстрировала все лучшее, что может дать своей обладательнице хорошая крестьянская порода.

– Ты кто? – только и смог спросить я.

– Анна Грау, я служу у фрау Штайнкирхнер.

– Значит, знаешь, где можно почистить одежду, – блеснул я догадливостью.

– На двери снаружи есть крючок. Повесьте вещи на него, я заберу, почищу и повешу обратно, – ответила девушка со столь неподходящей для ее возраста фамилией[5]5
  «Грау» по-немецки «серый». Применительно к человеку – «седой».


[Закрыть] и стрельнула глазками. – Может быть, господину угодно что-то еще? – сказано это было с таким игривым выражением, что я невольно вспомнил Аглаю и помрачнел.

– Поужинать, – сухо высказал я свое желание. Они тут что, озабоченные все? Или рассчитывают на дополнительный заработок? В принципе, я, конечно, не против… Но не сейчас. Сейчас – поужинать и спать.

Меня несколько удивило озвученное Анной правило, что ужин подается исключительно в комнаты, но сейчас это было как раз кстати. Ужинать в обществе всех жильцов и знакомиться с новыми людьми не сильно хотелось – на сегодня с меня новых впечатлений, пожалуй, хватит.

Ужином тут называли набор из трех больших кусков хлеба, одного яйца, нескольких ломтиков сыра и стакана минеральной воды. Ну да, теперь понятно, почему это носят в комнаты. Когда Анна принесла все это, я еще уточнил у нее насчет завтрака. Она ответила, что это как я пожелаю – или сейчас закажу доставку прямо в комнату, или утром спущусь в столовую. Я заказал в комнату, и перед тем, как отключиться уже полностью, вывесил на дверь одежду.