Текст книги "Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй"
Автор книги: Михаил Демиденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
И вдруг я нахально, не стесняясь, подошел к возу, на котором сидела толстая баба, жена полицая, – он тут же что-то прятал в мешок, – взял огромный, упругий шмат сала и пошел…
– Люди, ратуйте! – пискнула баба и замолкла.
– Ты, ты, ты! – заорал полицай, прыгая почему-то на одной ноге и волоча за собой мешок. – Я тебя. Брось шутки!
Я побежал. И зря. Я бы и так растворился в толпе. За мной никто не побежал, потому что никто не обратил на меня внимания. Полицай орал обиженно:
– Держи вора!
Я прижимал сало к груди, и только смерть могла отнять его у меня. Ара бежал впереди. И когда мы выскочили в садик у горкома, где было полным-полно фрицев, тут уже началась охота. Сначала вялая, затем более оживленная. Так травят зайца, когда он бежит по полю, и спрятаться негде, и собаки вот-вот схватят, охотники улюлюкают, пока общий азарт не возбудит их настолько, что кто-то из них не вскинет двустволку и не сразит зайчонка самой мелкой дробью. Развлечение… Вроде закуски перед обедом.
Когда я выдохся, когда сломался, когда мне стало наплевать, я наткнулся на Ирку Коваленко. Она сидела с пехотным офицером на лавке. Не знаю, может, это и был ее жених, который обещал увезти ее в Германию.
– Вадька, ховайся! – крикнула Ирка и отодвинула ноги.
Я нырнул под лавку.
Мимо по гравию протопали сапоги жандармов. Фриц меня не выдал – у них, фронтовиков, свои счеты с жандармерией, а может, Ирка упросила, но факт – я остался живым. И сало не обронил. Килограммов десять. Упругое, белое с розовой прослоечкой…
Я вылез из-под скамейки… Ирка что-то говорила. Я не почувствовал ни капли признательности. Эх, была бы граната, я бросил бы ей под ноги. Ой, как хотелось метнуть гранату или, как говорили в гражданскую, бомбу. Она мне была необходима – граната, как украденный шмат сала.
Мать Ары сказала:
– Отнесите Коротких.
– А мы разве должны? – возмутился Ара.
– Забыли? Они вечером уезжают. Сегодня пятое. Приказ не видели двенадцатой комендатуры?
– Ничего мы не забыли, только уезжать им не надо. Их убьют. Вот увидите.
– Ты всегда пугаешь, – устало сказала мать. Она сидела на кровати. Она уже ходила после болезни. – Поднял панику, что арестует гестапо. Кому ты нужен? Не лезь куда попало, и никто тебя не тронет. Вот когда я пойду на работу… Начну работать…
– Много ты понимаешь, – ответил Ара. – Никуда ты не пойдешь. Тебе нужно питание. Гляди, сколько сала раздобыли, гляди.
Шмат был прекрасен. На столе лежала жизнь. И даже жалко было разрезать сало на две части. Глаза радовались, глядя на толстый слой жира и красные прослойки мяса. Слюна не выделялась – я забыл вкус сала. Я улыбался, глядя на добычу. Все же я молодец! Как за нами полицай бежал! И фрицы… Теперь я был уверен, что меня не могли поймать, потому не хотел вспоминать, как отчаялся. Секунда, когда вдруг все стало безразличным, когда мозг устал от напряжения, а тело от чувств; так бывает при беге на длинную дистанцию – задыхаешься, и появляется мысль: «Чего себя мучаешь? И чего бежать куда-то к финишу? Плюнь, сойди с дистанции… Ты уже задохнулся, сердце не выдержит». И некоторые сходят, но другие бегут, и у них появляется второе дыхание, и они бегут, бегут, и прибегают к заветной черте, за которой становятся чемпионами. Очень похожее состояние… Разница лишь в том, что в моем «марафоне» наградой была не золотая медаль, а сам я.
– На какие деньги купили? – спросила бабушка. – Меня не обманешь, знаю цены на рынке. Кто тебе дал? Твоего приятеля арестовали.
– Дядю, – сказал Ара. – Я его дядей звал.
– У нас таких родственников не было, – сказала бабушка. – Свой род я помню… Так… Прапрадед… Нет, даже прапрапрадед.
– Мама, – сказала мать Ары. – Когда я пойду на работу…
– Не твое дело, где мы взяли, – огрызнулся на бабушку Ара. – Сидишь и сиди. Если бы не я, ты бы давно умерла с голоду. Не твое дело, где я зарабатываю. Зарабатываю– и все!
– Ради бога, береги себя, – сказала мать Ары.
– Да мы… – вставил я. – Там это… Ну, дрова. Мы дрова продали.
– Не могли домой принести на растопку, – сказала бабушка. – Топить нечем. Керосина нет. Чай вскипятить не на чем. Принесите еще хоть вязаночку.
– На Машук ходить опасно, – сказал Ара. – Мы вчера видели, как там расстреливали кого-то. Человек десять, не меньше.
– Ой! – вырвалось у матери. Она легла. – Что вас носит нелегкая куда не следует? Когда поумнеете?
– Следует – не следует! – заорал Ара. – А где дров взять? Следует… Давай ложись. Давай сало делить. Половину Вадьке, половину нам. По-честному.
– Снесите Коротких, – сказала мать и закрыла глаза.
– Мам, – сказал Ара, – я и так для них все делал. Что я, рыжий, что ли? У нас у самих ничего нет.
– Как не стыдно! – сказала мать. – Мы остаемся… Неизвестно, куда их увезут, неизвестно, сколько будут везти. У них ничего нет, все отняли, а что осталось – они прожили. Неужели твое сердце настолько жестокое! Ты учился с Марой в одном классе. У вас была команда..
– Тимуровская.
– Вы пионеры.
– Сейчас нет пионеров.
– Есть. Они проверяются, кто настоящий пионер, а кто вроде вашего Ташкента-прилипалы.
– Коротких дома нет, – сказал упрямо Ара, – я видел, на двери замок.
– Они ушли к родственникам. На какую улицу?
– Господи, за углом, – отозвалась бабушка. Она сидела на низкой скамейке и сушила фасоль. У Ары дела были не так уж плохи – фасоль водилась, а вот у меня луковицы не было за душой.
– Отрежем по кусочку, – заныл Ара.
– Как хотите, – сдалась мать. – Нет у вас совести.
– Баб, где хлеб-то, был хлеб, – оживился Ара. – Дай по кусочку, я видел хлеб. По ломтику отрежу – остальное снесем.
– Возьмите зонтик, – сказала мать. – Софья Ильинична просила. Если дождик в дороге… Хоть зонтиком прикроются.
– Мам, – сказал Ара. – Не пугайся, но по правде… Не надо им ехать. Надо спрятаться. Слухи разные… Говорят, их сажают в машины, крытые, и газ пускают. И отравляют. Слух такой… Я видел такую машину, похожа на санитарную.
– Кому их жизнь нужна, – вздохнула мать.
Бабушка дала нам по куску хлеба. Мы откромсали пластик сала, сделали два бутерброда.
Вкуса я не почувствовал.
– Зачем немцам убивать детей и стариков? – продолжала мать Ары. – Ради чего? Конечно, завезут куда-нибудь в дыру. На Украину везут. Климат там хороший, я ездила.
– Говорят, Женьку убили.
– Слышала. Врут, наверное.
Мы ничего не ответили. Мимо окон прошла Ирка Коваленко. С офицером. С тем самым, который не выдал меня в садике жандармам. Офицер что-то громко рассказывал. Ирка заливалась, точно ее щекотали.
– Тьфу! – сказала бабушка и разразилась тирадой на армянском языке.
– Мама, – сказала мать Ары, – тут же дети…
И она тоже заговорила по-армянски.
– О чем они? – поинтересовался я у Ары.
– Про Ирку, – ответил он. – Завернем сало в тряпку. Где зонтик? Мам, давай снесу еще одеяло. Старое одеяло.
– У меня есть ватник, – сказал я. – Сейчас тепло, а в дороге пригодится. Тоже отдам.
– Вадик, – сказала по-русски бабушка. – Приходи ужинать. Я фасоль приготовлю по-армянски. Если бы баранина была…
– Был бы шашлык, – сказал Ара.
Бабушка снова заговорила по-армянски. Ара остановился на пороге, прислушался и включился в разговор. Тихо говорить он не умел. Я стоял и ничего не понимал. О чем спорят? Бабушка и Ара на пару. Наседали на мать. Она вначале возражала, потом умолкла, точно заснула.
Когда мы вышли, я спросил:
– О чем спорили? Разорались. По-русски, что ли, не можете? Знаешь, как неприятно, когда ничего не понимаешь?
– Бабка за меня, – ответил Ара. – Чтобы Коротких не уезжали. Бабушка вспомнила, как турки резали нас, армян. И детей. Всех подряд резали. Грабили, жгли, как немцы. Бабушка видела… Ее спасли русские. Коротких надо спрятать у родственников, наших родственников. Никто не разберется, звезду снимешь, не догадаешься– черные да черные, нос тоже похож, кому какое дело. Зря тетя Соня регистрировалась. Ей говорили. Старик ее уговорил, этот ребе, чего-то напел, лапы свои вверх поднимал, глаза закатывал. Дурак, вообще. И она тоже… Училка… Помнишь, всегда: «Нужно быть честным. Если пристают хулиганы, не связывайся». Договорилась. И Марку с панталыку сбила. Я ее не пускал. Разве объяснишь? «Надо, так надо… Мы со своим народом…» Хреновину придумала. Я бы этого старика из рогатки расстрелял. Чего молчишь? О чем думаешь?
– Зря по кусочку отрезали, – сказал я.
– Что? Грамм по сто. Хоть попробовали, что за вещь достали.
– Зря пробовали, – повторил я. – Вкус вспомнил…
Флигель спрятался в глубине двора, очень похожий на домик Верзилиных[2]2
Домик Верзилиных – домик-музей М. Ю. Лермонтова.
[Закрыть]. Мы подошли к низкой двери, постучались. Вышла тетя Лариса. Ее весь город знал. Длинная и носатая, на аккордеоне играла в кинотеатре «Машук» перед началом сеансов. Хорошо играла. «Синенький скромный платочек», «И в какой стороне я не буду» из кинокартины «Свинарка и пастух». Песни из «Свинарки и пастуха» надоели. Всегда так – понравится песня, мурлычешь ее, слова разучишь, ходишь, поешь. Потом песня надоела, а кругом ходят и поют.
– Вам кого? – строго спросила тетя Лариса.
– Коротких, – сказали мы.
– Соня! – крикнула в дверь тетя Лариса. – Вызывают.
Из открытого окна высунулась голова тети Сони.
– Ах, вы! К Марочке?
– Да.
– Она занята.
– А… Можно увидеть ее?
– Некогда. И вообще не до вас.
– Но нам ее нужно увидеть! – взорвался Ара.
– Сейчас… Не кричи.
Тетя Соня спряталась, опять появилась, но уже в другом окне.
– Я ее на три минуты отпускаю.
Вышла Марка. В черном платьице, в теплых чулках. Босиком-то было жарко. А она в платье, в чулках, башмаках.
– На Северный полюс собралась, – рассмеялся Ара. – Нарядилась… Отоспалась твоя тетя Соня, опять начала воспитывать. Не слушай ее. Она ничего не понимает… Вы сегодня уезжаете?
– Решили завтра рано утром пойти. Всем народом.
– Каким народом?
– Старики решили.
– Слушай, Марка, не ходи, – начали мы агитацию. – Дура ты набитая. Не поезжай. Ты у нас будешь жить, будешь за армянку.
– У моей тетки, – вставил Ара. – В слободке. Мать пусть едет. Пришлет письмо, тогда поедешь. Мама сказала, и бабушка.
Из окна выпрыгнул Мишка, сын тети Ларисы. Мишка подошел боком. Мы с Арой подвинулись друг к другу – Мишка был старше и сильнее. И дрался хорошо. Он уже на танцы ходил…
– Чего принесли? – осведомился Мишка.
– Не тебе.
– Не про себя спрашиваю. Давай, на всех пойдет.
– Отпусти! – сказал Ара.
Я молча зашел сзади Мишки, поднял камень, зажал в кулаке.
Во двор вошла тетя Зина, врач из детской поликлиники. Подошла к окну, о чем-то заговорила. По-еврейски. Некоторые слова были по-русски.
– …спичек десять коробков… Аспирина нет… Это нервное… кто знает… ах, что будет, то будет… конечно, конечно… Нет, у них не дифтерит… ничего не купить… да, да, да… говорят, отравился опиумом, какой ужас… да, да, говорят, отвезли в немецкий госпиталь. Спасут… Не похоже, чтобы собирались… зачем тогда спасать профессора Дорфмана? Никакой логики… Второго и пятого вывозили из Ессентуков и Железноводска… Ни одного письма. Рано, не доехали… Кто знает… Хорошо, спасибо! Я в долгу не останусь… Бегу, бегу, с ног сбилась… Гарантировали… да, они любят, чтобы был порядок… Конечно, цивилизованные… Конечно, конечно… Да, да… У меня уже нервы не выдерживали… их убили. Во вторник. Прямо в лицо. Мальчику вставили в рот пистолет, повернули – зубы и полетели. Хуже не будет… бегу, бегу…
Но она не двигалась с места еще полчаса. Нам было не до нее.
– Устроился учеником к сапожнику, – хвастался Мишка. – Мать поедет. Ей и нельзя не ехать, а я не поеду. У меня отец – русский.
– А зачем она поедет?
– Она в списках. Если не явится в казармы, подведет людей из комитета. Каждую фамилию отмечают.
– Пусть кто-нибудь крикнет ее фамилию…
– Вдруг паспорт нужно предъявлять?
– Пусть останется. Начихать на комитет.
– Она не останется. Прятаться, вздрагивать от каждого шороха… А вы знаете, какая у меня мама – она умеет жить только честно.
– Брось ты! – возмутился Ара. – О какой чести речь? Приходят какие-то фрицы, толкают права, и ты молча сдерживайся? И это честность? Завтра, может быть, еще какой-нибудь фюрер свалится, будет приказывать ходить вверх ногами – и это тоже честность?
Всякий фашист будет права качать. Я родился у Советской власти, и вот только перед ней я буду честным.
– Ох какой храбрый, – усмехнулся Мишка. – Погоняли бы в каменоломни… Разрешили бы каждому сифилитику тебе в лицо плевать…
– Перестань ругаться, – сказала Марка. – А то уйду. Как шпана. Не стыдно?
– Вадик, скажи ей, – обернулся ко мне Ара. – Мать пусть едет, а она не едет. Ты бы остался на ее месте?
– Не знаю, – ответил я. – Остался… Уехал… Не знаю. Я уехал, а бабушка осталась. Если бы я не уезжал, она бы не осталась, и ее бы тогда в гестапо не увезли. Разве угадаешь? Надоело бегать. Оставайся, Марка!
– Ты хочешь?
Она подняла глаза. Она глядела снизу вверх, потому что была меньше ростом. И в ее глазах было столько веры, не в мою силу, а в меня. Она просто верила всему, что я говорил, что делал. И когда я это понял, то показался себе необычайно мудрым, а значит, власть над ней сделала меня решительнее и действительно мудрее, чем я был на самом деле.
– Проживем, – сказал я. – Будешь жить у Ариной тетки, а мы к тебе будем ходить.
После этой фразы я почувствовал себя старше лет на десять.
– Тогда… Тогда… – встрепенулась Марка. Глаза зажглись. – Сейчас… У мамы спрошу.
Она убежала…
Во двор вбежала тетя Зина. Вид у нее был панический. Волосы развевались, она бежала по двору, точно слепая, вытянув вперед руки.
– Люди! Люди!
Дом загудел, как улей.
– Атас! – сказал Мишка и пошел в дом. Мы за ним.
Удивительно много оказалось народу в доме. Все шевелилось, кто-то что-то укладывал, кто-то что-то передвигал, в кресле сидел ребенок годиков двух. Он молчал, и глазенки его были огромны и напуганны. И молчание ребенка было совсем безысходным.
Мы увидели тетю Соню, протолкнулись к ней, протянули узлы.
– Вот на дорогу вам!
– Спасибо! Зонтик… Ой, спасибо! Что же делать!
Уходите, мальчики. Не мешайте. Мешаетесь под ногами. Тут не театр.
Потом мы увидели Марку. Она кивнула головой на дверь.
– Что случилось? – спросили мы во дворе.
– На улицах охрана. Ставят охрану, – ответила Марка. – С собаками.
– Ты идешь с нами или остаешься?
– Остаюсь!
– Марка!
– До свиданья! Ара, я с Вадиком пять минут.
– Пожалуйста… – усмехнулся Ара. – Секреты.
Марка подошла… Я по ее взгляду понял, что она была уже где-то далеко-далеко, в непонятных далях.
– Можно, поцелую? – вдруг спросила она.
– Зачем? Придумала…
– Спасибо за шоколад. Помнишь, весной, когда шли из школы, ты положил шоколад в портфель…
Она привстала на цыпочки и приложилась горячими сухими губами к моей щеке.
И мы расстались.
Утром я проснулся от собачьего лая и непонятного звука, точно двумя досками перетирали песок. С улицы доносились еще какие-то выкрики, там что-то шевелилось, многозвучное и непонятное. Я бросился к калитке. Навстречу попалась тетя Луша. На руках она держала маленького мальчика, он кричал, рвался, а тетя Луша уговаривала и не отпускала его.
Следом бежала Татьяна.
– Зачем взяла? – сквозь слезы кричала она. – У меня родится… Своего чем буду кормить? Ты меня ненавидишь! Ты меня хочешь… ты хочешь смерти моей.
Живот у Татьяны был круглый и высокий, удивительно было, как Татьяна могла ходить, не то что бегать, и сохранять равновесие.
– Отойди! – тихо ответила тетя Луша. И посмотрела на дочку таким взглядом, что та замолкла, только всхлипывала и чуть слышно поскуливала, как голодный щенок.
– А если тебя завтра погонят? – добавила тетя Луша. – И твое дитя люди не дадут в обиду.
Мальчик на ее руках замолчал.
– Молодчик, молодчик, цыганенок, – заворковала тетя Луша и понесла мальчонку в дом.
(Потом за этим мальчиком будут охотиться гестапо, жандармерия, полиция, комендатура, вермахт… вся фашистская Германия.)
По улице шел поток людей. Еще было темновато – еще из-за Машука не взошло солнце, но Эльбрус уже белел, точно подсвеченный прожекторами, гордый и неповторимый. По обе стороны улицы, вдоль тротуаров, стояли солдаты с автоматами наизготовку. Люди шли молча – старики, женщины, дети… Были и мужчины. Мало было детей четырех-пяти лет. Грудных несли на руках, мальчишки и девчонки моего возраста тоже шли, а вот малявок, или, как их называли официально в гороно, дошкольников, было немного… Видимо, их разобрали знакомые. Люди шли вверх по улице. И звук, который разбудил меня, оказался шарканьем их ног о мостовую.
Собаки лаяли у кавалерийских казарм. С каждой минутой становилось светлее. Я видел, что там, вверху улицы, солдаты стояли вдоль стен уже плечом к плечу, и собаки, пудовые овчарки, бесновались. Колыхалась серая лента голов: на Ярмарочную с боковых улиц вливались потоки людей…
Внизу улицы происходила какая-то борьба… Когда еще посветлело, я увидел, что там отдирали провожающих от потока обреченных. Провожающих не пускали в казармы. Доносился мат полицаев, хлопнул выстрел… А вдоль улиц женщины, русские, украинки, армянки, гречанки, чеченки – все те, чей черед еще не наступил – женщины рвались из калиток, отталкивали голыми руками стволы автоматов, врывались в толпу, хватали детей. Солдаты вырывали у них детей, матери вырывали у них своих детей, а женщины хватали чужих и прятались в своих дворах.
– Бек! Век! Давай! Давай!
Мне холодно было в трусах и майке… И не от утренней прохлады. Я пошел за спинами солдат вверх, но у Женькиного дома меня перехватили и пинком толстого, тупого сапога вбили в железные ворота.
От боли я потерял сознание. Потом поднялся. Пошатывало. Мне нужно было перебежать улицу! Мне нужно было к Марке! Теперь-то она поняла или опять ничего не поняла, что это смерть, что их гонят на смерть? Теперь только слепой не видел очевидного. Но как перебежать улицу? Разве перепрыгнешь реку в половодье?
Я заметался за забором. От злости, от бессилия прикусил губу. Ногтями драл каменный забор. Эх, где ты, моя бомба!
Я залез на дерево… Вот улица. И рядом, совсем внизу– каска. Ненавистная. Проклятая. Немецкая.
Я схватил камень и трахнул по каске. Гулко.
А потом бежал… Бежал, бежал задними дворами, выскочил в переулок и побежал за город. Город кончался улиц за десять.
Я бежал, бежал… Бежал, и мне казалось, что я убегаю в иную, прекрасную, безмятежную жизнь. Я хотел убежать туда, я хотел убежать в завтра… Где не будет войны. Где будет вдоволь – еды, счастья, где будет мир… Я бежал… Как безумный.
Из письма антифашиста Фрица Беена, расстрелянного под Таллином по приказу адмирала Деница:
«Теперь коротко о положении вещей: мне кажется, что война приближается к концу, и я говорю себе: „Конец хороший – все хорошо“, потому что право и справедливость нельзя уничтожить в этом мире. Мы желаем любимому отечеству наилучшего и того же нам – людям.
6.11.43».
Захлопали сиденья стульев. Люди поднялись, замерли.
Генерал-майор юстиции Нафиков читал приговор:
– Именем народа… Военные преступники Божко, Габ, Завадский, Науменко, Тарасов приговариваются к высшей мере наказания – расстрелу.
Гришан – к пятнадцати годам лишения свободы. Суд учел его признания во время следствия и поведение на процессе.
Преступников увели. Но люди долго не расходились. Вспоминали то время, те муки и смерть, через которые пришлось пройти.
Память народа… «Никто не забыт и ничто не забыто». Именно так. Вечная память героям, вечное проклятие убийцам!
Справа, почти у самой дороги, стоит памятник. Я не знаю, кто его поставил и когда: скромное изваяние из гипса – женщина склонилась в печали. Ровное место. Здесь стали землей двенадцать тысяч жизней. Бабушкина жизнь затерялась среди тысячи других. И Маркина… Над головой раздалось курлыканье – торопились на родину журавли. Клин их шел плавно.
А я живу теперь в мирной жизни. Живу в той сказке, о которой в сорок втором году не смел мечтать. И нет голода. И есть счастье, есть радость. И есть мир.
Но не было покоя все эти годы. И не могло быть. И не будет.
Пока на земле остался хоть один фашист.
Хао Мэй-Мэй
1
В начале пятидесятых годов я работал заправщиком самолетов свердловского аэропорта в должности техника службы ГСМ[3]3
ГСМ – горюче-смазочные материалы.
[Закрыть]. Мне было двадцать лет. Сел самолет, подрулил на стоянку, приставили лестницу, сняли почту, выпустили пассажиров прогуляться до буфета, – я в это время подкатил на бензозаправщике, развернулся, заехал под плоскость. Механики проверяют давление в шасси, я заправляю баки горючим, глазею на пассажиров, затем требую у бортмеханика расписаться в ведомости и жму назад к емкостям, за новой порцией бензина.
В общем, работа не то чтобы «ух», но и не пыльная, только аромат от меня шел такой, что прохожие на улицах тушили папиросы. Но я лично не замечал запаха бензина. Спросите у любого кавалериста, чувствует ли он запах лошадиного пота. Нет, не чувствует, потому что привык. Зато в абсолютной темноте на слух определит, что жуют лошади.
Я влюблен в авиацию. Остряки говорят: порядок в авиации вывалился из кармана летчика Нестерова, когда он делал первую мертвую петлю. Или еще: на рекламах, мол, огромными буквами пишут: «Дешево», «Удобно»– и маленькими: «Быстро». Не надо путать, что было и что есть. Было, конечно, и такое, когда по трассам ходили винтомоторные «еропланы». То нелетная погода, то соседний аэродром не принимает, то еще что-нибудь…
Но когда на трассы вышли ИЛы и ТУ, дело значительно улучшилось. Рейсы – минута в минуту, почти без отклонений. Бывают исключения, и счетно-вычислительная машина перегорает, но я говорю про правила, а не про исключения.
Реактивные лайнеры – гениальное изобретение. Техникам зимой не надо разогревать двигатели; а ведь раньше с «примусом» намучаешься, прямо готов от злости обглодать самолет. Теперь не работа – удовольствие.
Подогнал стартовую тележку, подключил, нажал кнопку… «Ши-ши-ши…» И загудели двигатели. Но самое главное – скорость: от Москвы до Владивостока девять часов лета. Фантастика! Получилось так, что одновременно с этими самолетами появились первые спутники, взлетели космонавты, ну и это как-то авиацию несколько отодвинуло, не так она сенсационна по сравнению с достижениями ракетной техники. А я лично и по сей день не могу сдержать восхищения при виде воздушных кораблей. Они громадны и в то же время грациозны; строгие линии, ничего лишнего, чувствуется сила и мощь.
Пассажиры – те быстренько освоились с новой техникой. Если вам придется когда-нибудь лететь через всю Россию, обратите внимание: люди отлично знают, на какой борт следует брать билеты. Если из Москвы, то на левый борт, из Владивостока – на правый. Почему? Пассажир учитывает местоположение солнца. Чтобы можно было подремать в теневой стороне, чтоб посмотреть с высоты на землю, чтоб солнце не светило в иллюминатор как прожектор.
А какой народ у нас в авиации! Тут, как на фронте, спайка. Чувство локтя – главный навигационный прибор. Случайные люди отсеиваются. Остаются настоящие…
Так вот, я работал заправщиком в свердловском аэропорту. Поначалу на линиях еще эксплуатировались винтомоторные самолеты. В тот день, о котором пойдет речь, не принимала Казань.
Утром выпустили машины на Москву и Ленинград, но их вернули с половины пути. А с востока подходят и подходят новые. Здание аэропорта в начале пятидесятых годов было маленькое. Народу скопилось много.
Я сидел в дежурке, забивал с дружком Васей «козла», когда позвонил диспетчер и сказал, что идет международный. Что ж, надо поглядеть. Поехали, Вася!
Скажу по секрету, работники аэропорта любят смотреть на пассажиров: иногда чудаки попадаются, пол года вспоминаешь и смеешься. Я столько историй могу рассказать, что если их напечатать, получится собрание сочинений Бальзака.
Так вот, прилетел ЛИ-2. Зарулил на стоянку, дали сходни. Иностранцы… Все в одинаковых шапках, в одинаковых синих пальто, на боках одинаковые фотоаппараты. Ясно: китайские товарищи пожаловали. Они одеваются одинаково и любят фотографироваться.
Вышли, потянулись на вокзал.
А у меня душа заныла, до того захотелось поговорить с ними: вспомнилось детство. В Свердловске у нас был всего-навсего один китаец, родом из Хунани, дядя Сима, маляр, любитель выпить за чужой счет. Но говорить с дядей Симой было неинтересно: он все время просил денег взаймы, а долги не возвращал.
Китайцы ходят по вокзалу, обсуждают что-то, пытаются что-то выяснить. Их, естественно, никто не понимает, а переводчик, который прибыл с ними, вместо того чтоб исполнять обязанности, залег в медпункте и на вопросы твердил лишь одно: «Сейчас, сейчас…» – и вместо воздуха дышал нашатырным спиртом. Укачало беднягу.
Ну, я рискнул. Оставил за рулем бензовоза Ваську, подошел и осторожно говорю:
– Ни чифан ла ма? (Кушал ли, мол, сегодня?)
Это китайское приветствие. Чисто народное. У них редко кто ответит на этот вопрос утвердительно.
Меня поняли.
– Чифан ла. (Ели, мол, спасибо.)
Тут пассажиры нас окружили, начали удивляться, что я соображаю по-китайски. И пассажиры удивляются, и китайские товарищи, и товарищи по работе, потому что никто не подозревал у меня такого таланта. Больше всех я сам удивляюсь: столько времени прошло, а не забыл языка. Слова откуда-то из памяти выплывают, хотя минуту назад спроси, что как называется, я и не вспомнил бы, а в разговоре одно за другим потянулось, как ниточка из клубка.
Вначале я очень смущался, потому что говорил на страшном тухуа – вроде нашего «чаво… каво…» А гости-то, видно, городские.
Они меня спрашивают:
– Лече… лече…
Чего «лече»? Вроде что-то знакомое, а что именно, никак не могу вспомнить. Один догадался, сказал попросту: «Огненный бык…» И я понял: о поезде спрашивают. Железнодорожную терминологию я более или менее знал. Чтобы вам это стало понятно, я расскажу о своем детстве.
