Текст книги "Вороний мыс"

Автор книги: Михаил Барышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Погоди! – остановил матрос Леньку, вскинувшего автомат, чтобы ударить очередью. – Посветить надо…

Мертвящий синий лучик фонарика скользнул по каменной стенке, нащупал провал щели и застыл, наткнувшись на человека в изодранном, залитом кровью ватнике. Без шапки, безоружный, он елозил по камням ногами, силясь подняться. Корчился, ухватившись рукой за живот. В его фигуре, в покатых плечах, в большой, коротко стриженной, заляпанной чем-то темным голове было столько знакомого, что у Леньки ходуном заходило в груди ошалевшее сердце.

Докукин! Это же сержант… Конечно, он!

Ленька кинулся к щели, споткнулся и едва не упал рядом с Докукиным.

– Сюда!.. Сюда скорее! – суматошно закричал он. – Сержант здесь!

Подбежал матрос в шуршащем брезентовом плаще, стал поднимать Докукина.

– Товарищ сержант, – торопливо говорил Ленька, тряс Докукина за плечи и просил открыть глаза. – Это же я, Кобликов… Ленька Кобликов… Бот за нами пришел, товарищ сержант!..

Докукин кривился от боли, стонал и мучительно вздрагивал усами, силясь что-то сказать. Под растопыренными на животе пальцами пузырилась кровь.

На боте он пришел в память, узнал Леньку и взял его руку в холодную ладонь.

– Ушли мы… Ушли от них…

Замолчал, справился с чем-то трудным внутри и снова заговорил:

– А меня вот в брюхо стуканули… Горит все… Воды!.. Воды мне… Пить…

По лицу сержанта что-то прокатилось и исчезло. Только в уголках спекшихся губ осталась боль.

– Нельзя ему воды давать, – сказал мичман.

– Скорее, дяденьки! – заторопил Ленька моряков. Он придерживал сержанта и слышал под рукой стук его сердца, слабый и тихий, как у ребенка.

– Его же в госпиталь надо… К врачам…

Глава 7

В порту горели нефтебаки. Черные дымы медленно и косо всплывали над изломанным контуром сопок. Рычащие стрелы эрэсов пронизывали дымы. Тяжело ухали дивизионные гаубицы. Снаряды с железным клекотом уносились за фиорд и распускались на дальних скалах клубами разрывов. Гулко дудукали «собаки» – автоматические малокалиберные пушки. С воем налетали штурмовики, пикировали в дым, рассыпали пулеметные и пушечные трели.

За фиордом грохотал бой. Ночью к батареям, прикрывавшим подступы к порту, уплыла на жидких резиновых лодках штурмовая группа лейтенанта Кременцова. Прожектора и осветительные ракеты поймали разведчиков, когда до берега оставалось сотни полторы метров. Ночь взорвалась татаканьем эрликонов и хлопками мин. Половина штурмовой группы погибла в ледяной воде. Остальным удалось зацепиться за скалы и отбить крохотный пятачок. К нему пошел на амфибиях авангардный батальон, усиленный саперной ротой, автоматчиками и «сорокапятками», поставленными на тупорылые железные понтоны.

Батальон смял егерей на подступах к батареям и завязал рукопашный бой.

Когда сообщили, что возвращается разведгруппа с Вороньего мыса, капитан Епанешников пришел с НП дивизии на причал. Он стоял на дощатых мостиках, укрытых маскировочной сетью, подвешенной на шестах, и смотрел, как приближается мотобот.

Глаза нашли знакомую фигуру радиста, стоявшего возле рулевой рубки.

«Остальные где? – думал командир разведроты. – Где старшина?»

Ленька Кобликов глядел, как сокращается масляная, синевато радужная полоска воды между мотоботом и причалом на сваях, обросших ракушками и темными водорослями. На боте противно пахло керосином. От качки, от натужной дрожи корпуса, от слабости и голода Леньку мутило. Ему хотелось поскорее почувствовать под ногами привычную, твердую землю.

И он со страхом глядел на исчезающие метры воды между мотоботом и причалом. Между Ленькой Кобликовым и капитаном Епанешниковым. Не случайно пришел командир роты встречать мотобот. Конечно, егеря ударили по нашим там, где никто не ожидал. И виноват в этом ефрейтор Кобликов, передававший ложные донесения с Вороньего мыса.

Стиснутые пальцы прошлись по коробке рации. Нашли пробоины от немецких пуль, помешавшие сообщить самое нужное, самое главное донесение. Ленька привез его, но теперь донесение опоздало. Теперь оно уже ни к чему…

Брезентовая лямка рации давила на плечо, заставляла сутулиться и вздергивать шеей. Мотобот одолевал последние метры. Знакомый матрос ушел с кормы и теперь помахивал свернутым в кольца тросом, примеряясь кинуть причальный конец.

Капитан Епанешников, каменно сомкнув челюсти на сухоскулом лице, стоял на причале не шелохнувшись. За ним стыл, как изваяние, крепконогий вестовой с автоматом на груди.

Ленька вдруг сообразил, что вдобавок ко всему он возвращается без оружия. Он же отдал свой карабин Докукину, и неизвестно, куда дел его сержант. С него теперь уже ничего не спросишь.

Грохотнули сходни – раскачивающаяся доска с хлипкими планочками. Капитан сбежал по ним на мотобот.

Ефрейтор Кобликов вздохнул так, словно собирался прыгнуть с кручи в омут, и пошел навстречу командиру роты, стараясь ставить ноги на полную ступню.

– Товарищ капитан, разрешите доложить…

– Гнеушев где?.. Где старшина? Погиб?

Ленька кивнул.

– А Докукин? Тоже?..

Кобликов повернулся и откинул край волглой плащ-палатки. Показал Епанешникову желтизну кожи на лице сержанта, голые, прихваченные в морщинистую сборочку, веки.

Епанешников стянул с головы фуражку. Ветер качал над его лбом жиденькую прядь волос некрасивого ржавого оттенка.

– Лыткин в кубрике… Больной он совсем… А товарища старшину и Забару егеря убили…

Ленька говорил вяло, не ощущая недавнего страха. На него вдруг навалилось опустошающее равнодушие. Он сообразил, что ему, живому, оправдаться нечем.

– Лыткина немедленно в медсанбат, – приказал капитан вестовому, с подтянутой готовностью стоявшему у сходней.

– Товарищ капитан, – разрешите доложить… Нет на Вороньем мысу егерей! – заторопился Ленька сказать самое важное, сообщить страшную правду, ради которой сержант Докукин, Остап Забара и старшина Гнеушев приняли смерть. Ради которой Кобликов ушел от облавы.

– Не сосредоточиваются они там… Мы думали, что егерей много, а потом оказалось… Неверно я все по рации передавал… Готов нести ответственность…

Епанешников смотрел на Леньку непроницаемыми глазами, и белесые ресницы его приметно трепетали, словно ветер кидал в лицо капитана невидимые соринки.

Воротник шинели больно тыкался Кобликову в растертую шею. Неряшливо свисал серый клок с выдранным карманом. В карману лежала лимонка. Ее округлая тяжесть ощущалась где-то ниже колена.

– «Нести ответственность…» – непонятно повторил Епанешников и прислушался к грохоту боя на другой стороче фиорда. Накрыл плащ-палаткой лицо Докукина и сутулясь поднялся на причал.

– Кобликова ко мне в землянку! – приказал он вестовому. – Водки ему и – спать!..

Ленька переступил с ноги на ногу. Значит, все будет по форме. Сейчас его берут под арест, а потом отправят в трибунал…

В землянке вестовой подал алюминиевую кружку водки. Сивушный запах плохо очищенного зелья душно ударил в нос. Водку Ленька не пил. Полагающиеся ему сто грамм отдавал ребятам из отделения. Сейчас он подумал, что многое еще не знает, не попробовал, не разобрался и вряд ли теперь будет время, чтобы все это наверстать. Мысль придала решимости. Затаив дыхание, Ленька выпил противную, обжигающую горло жидкость. Поперхнулся, но вестовой, весело мигнув карим глазом, сунул на закуску кусок хлеба, посыпанный солью.

В животе разлилась теплота. Дремотный огонь потек по жилам и затуманил голову. Каменная стенка землянки покачнулась, огонек стеариновой трофейной плошки странно стал уплывать под потолок…

– Ну и здоров ты, Кобликов, дрыхнуть, – сказал вестовой, продолжая трясти Леньку за плечи. – Мы с товарищем капитаном уже в городе побывали, а ты, как прижал ухо к мешку, так и не отпускаешь… Перебазируемся же!

– Да ты, ефрейтор, всю обедню проспал, – засмеялся вестовой, достал пачку сигарет и щелкнул никелированной с решетчатым ободком зажигалкой. – Видал, какой трофейчик оторвал! Взяли же город… Егеря винта нарезают по шоссе. Машины покидали, пушки, барахло всякое навалом по обеим сторонам. По всем правилам драпают, а за ними вдогон «тридцатьчетверки»… Товарищ капитан зовет… Ну и видик же у тебя! Ремень хоть подтяни…

Вестовой попробовал заткнуть Леньке под ремень вырванный клок шинели, но это оказалось безуспешным.

– Ладно, сойдет, – махнул он рукой.

Командир разведроты сидел возле землянки. Пристроив на выступе камня зеркальце, Епанешников намыливал щеки. Воротник гимнастерки у него был подвернут, портупея с кобурой пистолета лежала на земле. Капитан был без фуражки, и Ленька увидел у него залысины на лбу. Рассмотрел расчесанный волосок к волоску пробор над ухом.

– А, Кобликов, явился, – ровным голосом сказал капитан. Во взгляде его Ленька не приметил всегдашней строгости и отчужденной замкнутости. Глаза командира роты, в гневе тяжело темнеющие, были сейчас мягкие, податливой глубины.

– Товарищ капитан, разрешите доложить, – начал было Ленька, но Епанешников хлопнул ладонью по камню, приглашая ефрейтора садиться рядом. Повернул к нему лицо в пышной мыльной пене на подбородке и неторопливо раскрыл бритву. Взглянул в зеркальце, примериваясь сделать первый взмах.

– Про ложные донесения будешь докладывать?.. Перестарались фрицы, Кобликов. Больно много вам доказательств подкидывали. Даже минное поле сочинили. Нервы, видно, начали сдавать…

– Вы все знали?

– Знали, ефрейтор. Три дня назад армейским разведчикам норвежцы сообщили насчет катеров. Специально на боте под парусом пришли сказать, что катера на Вороний мыс для отвода глаз ходят…

– Как же так? – осевшим голосов спросил Ленька, ощущая, как у него холодеют пальцы. Если капитан все знал, во всем разобрался, он же мог дать приказ разведгруппе, чтобы она уходила с мыса. Тогда бы Гнеушев был жив, Докукин… Три дня назад. Как раз в тот день, когда Забара на минном поле подорвался…

Кобликов ошарашенно смотрел на капитана.

Епанешников оттянул на скуле заветренную, крепкую кожу и провел бритвой, сдирая щетину, поскрипывающую под стальным лезвием. Костистый подбородок капитан выставил вперед и слепил в полоску сухие губы.

– Так, ефрейтор, – подтвердил командир роты, вытер лезвие о клок газеты и прицелился на Леньку темными глазами. – Должны вы были сидеть на Вороньем мысу!

Епанешников угадал, о чем думает Кобликов.

– Должны! Нельзя было и виду показать, что мы фрицевскую хитрость раскусили. Вот для чего вам нужно было на мысу сидеть… Война, Кобликов. Ты в ней еще многого насмотришься…

Забыв, что у него намылена щека, капитан опустил руку с бритвой.

– За вчерашний день дивизия потеряла четыреста сорок семь человек, – глуховато продолжил он. – За один день!.. Кременцов погиб. Из штурмовой группы всего шестеро уцелело. Старшего сержанта Беляева едва живого в госпиталь увезли. Довезут ли, не знаю. А ты говоришь…

Ленька ничего не говорил. Он слушал трудные слова скуластого человека с капитанскими погонами, которого война заставила посылать людей под пули, под смертельные веера секущих осколков, под бомбы и взрывы.

– Гнеушева жалко, Докукина… Забару тоже. И как вы сами во всем этом спектакле сразу не разобрались?

Епанешников вздохнул, вспомнил про бритву и снова принялся со скрипом сдирать многодневную щетину. Засохшее мыло собиралось на лезвие липким серым валиком.

– На левом фланге егеря кинулись в контратаку. Батальон пехоты и автоматчики. Шестиствольные минометы их поддерживали. Только мы их уже поджидали… Все потому, что вы на мысу сидели. Понимаешь?

Капитан говорил сбивчиво, словно в чем-то оправдывался перед самим собой, перед Кобликовым. И понимал, что ефрейтор не примет этих невольных оправданий. Так, как не принимал их сам Епанешников, командир разведывательной роты, осознавший простую и страшную истину, что на войне ради большого приходится жертвовать малым. А это малое – живые люди. И большее – тоже люди…

Метрах в пятидесяти под скалой виднелась свежая каменная насыпь.

«Докукин!» – догадался Ленька.

– Сержант, – подтвердил Епанешников, перехватив взгляд ефрейтора. – Собирайся, Кобликов. Через час снимаемся. За фиорд будем всем хозяйством перебираться.

– Перебираться, – машинально повторил Ленька и только тут сообразил, что не слышно ни выстрелов, ни взрывов, ни завыванья самолетов.

Он прошел к каменной насыпи и присел там на выступ скалы. Остро пахло застоявшейся прелью убитых ночными заморозками папоротников и бурым торфом, растоптанным солдатскими сапогами.

– «Через час снимаемся…» – выплыли в голове слова капитана.

Кобликов встал и, торопясь, принялся выкладывать из валунов пирамидку в изголовье насыпи. Выдирал из торфа тяжелые шершавые камни и складывал их один к другому, возвышая над косым гранитным срезом.

Чтобы знали люди, чтобы не потеряли они место, где похоронен гвардии сержант Докукин П. А… Павел Акимович.

Туристический рейс
_{Повесть}

Глава 1

Теплоход старательно молотил воду. Тянулись мимо леса и луга с седыми стожками прошлогоднего сена, омуты и плесы. С пригорков сбегали клинья белоногих, зеленого ситчика берез. Проплывали деревни с потемневшими от времени и непогод крышами чешуйчатой дранки. На берегах лежали смоленые лодки, похожие на громадных рыб, обсохших на песке.

В полутемных шлюзах звучно капало со смоленых стен, скрипели о кнехты швартовые тросы и огромные створы ворот смыкались с беспощадностью захлопывающегося капкана. Затем бегучая вода поднимала трехпалубный теплоход на такую высоту, что окрест становилось видно, как с колокольни, и светлая лента канала оказывалась далеко внизу. Туристы сбивались на палубе и, притихнув, ждали, когда разомкнутся челюсти шлюза и перед «Иваном Сусаниным» вновь окажется просторная дорога.

Туристический рейс был размеренным и спокойным. Утром начальник маршрута приглашал первую смену к завтраку. Смен было две, приглашений к столу – три на день. От такой однообразной работы начальник маршрута затосковал и уже в Череповце сошел на берег в обществе пышнотелой туристки. После этого в столовую стал приглашать взволнованный голос инструктора-практиканта. Начальник маршрута появлялся на палубе лишь к обеду, пил минеральную воду, ходил рассеянный и кроткий.

Капитан теплохода в первый же день попросил туристов не падать с трапов, объявил, что на «Иване Сусанине» запрещается танцевать твисты, шейки и «прочие рок-н-роллы», а так же скапливаться при швартовках на одном борту.

У капитана, облаченного по случаю официальной встречи в белоснежный китель с позолотой нашивок, было крупное лицо с темной, заветренной до цвета сыромяти кожей. В его облике читалось презрение к суетливому туристическому скопищу. В душе он, видимо, не мог смириться, что такой теплоход отдан на потребу этой сумасбродной публике, что родной, знакомый до каждого поворота и створного знака Волго-Балт стал развлекательной трассой и ему, потомственному речнику, приходится заниматься несерьезным делом.

Покосившись в сторону, где у поручней сгрудились разноцветной стайкой самые молодые представительницы туристической группы, капитан без нужды одернул китель и добавил, что туристам также категорически запрещается отвлекать членов экипажа от исполнения служебных обязанностей и находиться после отбоя в чужих каютах.

По утрам Наталью Александровну будила соседка по каюте, старушка с маленьким, перепаханным морщинами, лицом и живыми светлыми глазами.

– Из колхоза я… «Заря пятилетки» называется, – объявила она при первом же знакомстве. – С Холмогорского района. Только Холмогоры подале к Двине, а наша деревня, Подмошецкая, к железной дороге присунулась… Звать меня по-паспортному Варвара Павловна, а фамилия Плотникова. В нашей Подмошецкой два порядка домов Плотниковы. Во какой корень посажен!.. Вы меня, девушки, по-простому кликайте – баба Варушка. Вам ловчей, и мне привычнее. На пенсии я теперь обретаюсь, семьдесят пять годочков зимой сверсталось. Путевку-то мне правление бесплатно отвалило. За помощь в обеспечении высокого процента отела. Земли у нас – суглинок да болотина. А пожни богатимые, сена вдоволь берем. Испокон веков мы скотиной и спасаемся… Хоть и годы мои уже глубокие, а руки все одно по делу скучают. В крутое-то время я и бегаю на колхозную работу, чтобы помощь дать. Раньше каждый год премировки получала, а ноне постановило правление путевку туристическую. На старости лет записали в туристы… Эко ведь лиха моя головушка, не побоялась в такую даль махнуть…

Баба Варушка с первом минутой знакомства показалась Наталье Александровне ясной, как стекло. Ей доводилось встречаться с такими вот бесхитростными деревенскими старушками, обладавшими способностью отвечать на вопросы, которые им не задают, и утомлявшими собеседников пустяковыми рассказами, в которых главным были пожары, мужья-пьяницы, вороватые заведующие фермами, внуки, укатившие в города из родной деревни, сетования на одиночество и обида на трудно прожитую жизнь.

Баба Варушка, от старости остро чувствовавшая время, просыпалась часа за полтора до подъема, на цыпочках уходила в туалет, и там сразу же раздавался грохот, заставлявший Наталью Александровну вскидывать голову с угретой подушки. Вдобавок к этому баба Варушка принималась за железной стенкой выговаривать хлопнувшей крышке унитаза, свалившемуся с узкой полки алюминиевому стаканчику или взбунтовавшемуся крану:

– Ах ты, анчутка бессовестный!.. Люди еще на покое, а ты расходился-разъехался, этакой шум наделал. Думаешь, на тебя окороту не найдется…

Это уже окончательно прогоняло сон. Стараясь сберечь сладостные его остатки, Наталья Александровна натягивала на голову одеяло, подбивала удобнее подушки, переворачивалась с боку на бок, добирая истомной, вполглаза, дремотой каждую минуту не вовремя нарушенного ночного покоя.

Она не сердилась на попутчицу, философски рассуждая, что соседей по каюте не выбирают, что каждый человек живет по-своему и мешать ему в том не следует. Да и баба Варушка, признаться, исподволь обезоруживала доверчивостью и той прямолинейной искренностью, которая бывает у людей, живущих простой и открытой всем жизнью в дальних деревнях и селах.

Убрав постель, соседка не спеша расчесывала седые, посекшиеся, но еще густые волосы, заплетала их в косу, скручивала в узел, пришпиливала на затылке самодельной дюралевой гребенкой и покрывала платком.

После этого она усаживалась к окну, подпирала лицо сухой, как щепа, рукой и начинала удивляться.

– Лесина-то какая, матерь ты господня! – вслух восхищалась она, провожая глазами сосну, зеленой свечкой вымахавшую на крутояре. – Аж звенит, сосенка…

Опять, видно, дождь засмутит. Вишь, бухмарь с востока наваливает… Ладно, погода не вечна мука, переменится… Пожни-то какие у людей, благодать! Тоже, видно, немало сена берут… Кто же на такой воде плот без призора оставляет. Вот кривы руки! Смоет ведь плот-то у вас…

Потомившись часок наедине сама с собой, баба Варушка начинала будить соседок.

– Вставайте-ко ужо, девушки! Скоро ведь эта анчутка забалабонит.

Она кивала на репродуктор, оправдывая собственное нетерпение.

– Перва смена, да перва смена!.. До чего люди дожили, анделы небесные. По радио не на работу, а к еде зовут… Даня-то как сладко зорюет в молодых годах… А меня свекровь, бывало, на начальной заре поднимала. Упластаешься за день, рук-ног не чуешь. Падешь на постель, как головой в омут. Вроде ты только глаза прижмурила, а тебя уже поднимают. Свекровь у меня, Матренушка, зубата была, царство ей небесное. Поизгалялась надо мной, сколько было желательно…

От неумолчной воркотни старухи просыпалась еще одна соседка по каюте – лаборантка сортоиспытательной станции из-под Мценска. У нее была ласковая и необычная фамилия: Малинка. По паспорту она именовалась Дарьей, но при первом же знакомстве решительно отвергла и Дашу и Дашутку, попросив звать ее Даней.

Она была довольна, что ей удалось получить туристическую путевку по Волго-Балту.

– Первый раз нам такую прислали, и бухгалтерша на нее нацелилась. Только я устроила в месткоме «крик на лужайке», что мало уделяют внимания молодым работникам, и оставила Марью Ивановну с неосуществленными надеждами. В наше время никто на тарелочке ничего не принесет. Верно говорят: хочешь жить – умей вертеться…

Наталье Александровне молодая соседка казалась похожей, как две капли воды, на тех московских «лимитчиц», которые, сбежав из рязанских, орловских и воронежских деревень, живут в общежитиях Бирюлева, Дегунина и Теплого Стана, работают на стройках и заводах отделочницами и подсобными рабочими, питаются кефиром и черствыми булками, любят бижутерию, покупают модные сапоги у спекулянтов. Добрые работящие девушки с малыми запросами и готовностью к обыденной судьбе, они густо раскрашивают тушью глаза и больше всего желают иметь постоянную столичную прописку и удачное замужество.

Даня была красива. Удлиненное лицо с крутым лбом, яркими, тугими губами и легкими волосами с янтарным отливом. Она часто смеялась без нужды глубоким горловым смехом, от которого у ребят всегда стискивает дыхание и кружится голова.

В первый же день Даню приметил в толпе туристок судовой радист, щеголявший в пестрой нейлоновой куртке явно заграничного происхождения. Девушка была польщена таким знакомством, с утра до вечера пропадала на палубах и злилась на капитанские строгости.

Проснувшись, Даня вкусно зевала, по-детски терла глаза кулаками. То ли по молодому любопытству, то ли для того, чтобы окончательно проснуться, она вступала в разговор с бабой Варушкой.

– Почему за вас муж не заступался?

– Некогда было ему заступаться. Каждый год он на Мурман ходил, промышлял треску. В марте уйдет и осенью, уже по снегу, воротится… Когда дома бывал, так заступался… Матренушка и на него кидалась: «Врежь жену в рамку да молись… Ей дело не нать, работа не нать…» Так всю нашу жизнь и мутила. Недовольничала, что Иван меня замуж взял. У нее богаче была невеста присмотрена. Из Ташлыковского роду. Шкуну они имели и треску по мурманским становищам скупали… Наш дом в деревне тоже не из последних был…

Рассказы бабы Варушки вязались сами по себе. Сказанное слово вызывало ассоциации, и начинала, как кружево, сплетаться очередная быль.

– Говорки у нас люди, – охотно подтверждала она. – Перво слово скажут, второе за ним бежит, а третье само катится… На семнадцатом году я за Ивана вышла. Тогда в деревнях ни клубов, ни кина не было. Зимой девушки у какой-нибудь вдовицы снимали избу и собирались на вечеринки. По рублю складывались, да еще каждый раз надо было по два полена принести… Шитье с собой брали, вязание. Парни с гармонью приходили, песни пели, кадриль танцевали. На двенадцать колен была кадриль, разными фигурами. Не то что нынешнее дергание…

– Не дергание, а темп, – поправляла Даня. – Смешно сейчас водить хороводы на лужайке… Отсталые у вас представления.

– Может, и отсталые, а только я по-своему говорю… Суетной ноне пошел народ. Кабы вы только в танцах дергались, дак невелика беда. Вы и в жизни дергаетесь, будто шилом в одно место тычут… Внучок мои прошлый год школу кончил и укатил из дома. В колхозе дел невпроворот, а ему, видишь ли, великую стройку подавай.

– Правильно! – не уступила Даня. – Мы живы, кипит наша алая кровь огнем нерастраченных сил… Так про нас в книгах пишут.

Даня не прятала себя от взглядов соседок. Полуодетая расхаживала по каюте, стояла под душем, небрежно полуприкрыв дверь, надевала чулки, выставляя на койку ноги, точеные и изящные, как молодые сосенки, тонкие у щиколоток, округлые в коленях и полнеющие к бедрам.

– Ладна ты телом, – то ли удивлялась, то ли похваливала баба Варушка. – Парень в масть попадет, так много ребятишек нарожаешь.

– Тут не только парень в масть требуется… Жилплощадь для такого дела нужна и зарплата соответствующая, – с усмешкой уточняла Даня.

– На вечеринках Иван всю зиму ко мне на колени садился, – продолжала баба Варушка свой рассказ. – А на рождество в зеркалах показался…

– В зеркалах? – рассмеялась Даня. – И вы такой чепухе верили?

– Верили, девушка, не верили, – грустновато приподняв редкие брови, ответила баба Варушка, – а после крещенья ко мне сваты заявились. Зашли, помню, в избу, а на лавки не садятся. Примета такая была – если на лавку сядешь, так девку не отдадут… Хоть и яра была моя богоданная матушка, а с Иваном мы четыре года душа в душу прожили. Матерного словечка от него не слыхивала… Потом море взяло ясное мое солнышко. Расхлестало в непогоду о луды в Мотовском заливе.

Баба Варушка замолкла, легонько вздохнула и стала рассказывать дальше.

– Осталась я, девушки, в двадцать годов вдовицей с двумя ребятишками. Миколаю третий год шел, Августа родимого папеньку и глазом не увидела… А в ту пору война завелась. Английски солдаты в зеленых шинелях с медными пуговицами в нашу деревню наехали. Пушку у нас на задах поставили, а красные стали по той пушке стрелять. Я ребятишек в охапку схватила и в лес, в дальнюю раду убежала. А свекровь, старушка корыстливая, осталась избу сторожить. На крыльце ее осколком снаряда и хлопнуло. Тут еще год зяблый пал, все жито вымерзло. Картошки, помню, со всего поля, три бурака накопала. Села я на межу возле такого урожая и в голос ревлю. А толку что – картошки все равно не выревешь, а малолетки мои в два голоса есть просят… Мукой исходилась, душа в берестяну трубочку свивалась. Впору было своих кровинушек по куски под чужие окна посылать…

«Первая смена приглашается на завтрак», – раздалось из репродуктора, перебив рассказ бабы Варушки.

– Ну вот, глупа моя голова, – расстроилась она. – Опять вам все своими словами спутала. Добрые люди нас к столу зовут, а Даня еще в исподнем.

Четвертая койка в каюте пустовала, и это огорчало бабу Варушку.

– Пропадает место попусту, – сокрушалась она. – Знать бы, так хорошему человеку сказать… Соседушке моей, подмошецкой бабке Филихе. Дале Холмогор век не бывала… Одна-то забоялась бы, а со мной в компании утянулась бы бабка.

После завтрака Наталья Александровна брала книгу и поднималась на верхнюю палубу. Она облюбовала здесь затишок между капитанским мостиком и остроносой, укрытой брезентом лодкой. Притащила сюда полосатый шезлонг и, подсмеиваясь над своей домовитостью, оберегала теперь понравившееся место.

Три дня назад ведущий инженер-конструктор проектного института Наталья Сиверцева и не помышляла о Волго-Балте. Она планировала летом отправиться в Крым вместе с Андреем Владиславовичем. Это должно было стать что-то вроде свадебного путешествия. В ее годы «свадебное путешествие» звучало несколько юмористически, но пришла пора все определить и обозначить понятными и привычными для окружающих словами.

Так случилось, что в Наталью Александровну, сумевшую за четвертым десятком лет сохранить легкость походки, свежесть лица и суховатую, почти девичью статность, влюбился сослуживец по институту, руководитель лаборатории, вдовец, обладатель ученой степени.

Андрей Владиславович был моложе Натальи Александровны на пять лет, и она приняла его ухаживания со снисходительным покровительством, считая, что у мужика пройдет блажь и все встанет на свои места.

Но первоначальная ясность и четкость отношений как-то сама собой усложнилась и запуталась. «Блажь» у Андрея Владиславовича не прошла, и Наталья Александровна тоже потянулась к этому спокойному человеку, ощутив в нем ту опору, которую она давно искала в собственной, сутолочной и одинокой жизни с неудачным коротким замужеством и обидным разводом. Месяц назад они подали заявление в загс, чтобы официально оформить отношения, продолжавшиеся уже два года. После регистрации Наталья Александровна должна была переехать в двухкомнатную кооперативную квартиру Андрея Владиславовича возле Филевского парка, где была непривычная для Москвы тишина, балкон, теплая вода и мусоропровод.

Наталья Александровна еще никогда не жила в квартире с мусоропроводом. В Марьиной роще, в родном ее гнезде – обреченном на снос покосившемся деревянном доме – гремучие ведра с мусором стояли возле раковины в полутемной коммунальной кухне. Каждый день их надо было носить во двор к железным бакам, пахнущим кислятиной и гнилью. Возле баков шныряли бродячие кошки с облезлой шерстью, которых Наталья Александровна побаивалась.

Кибернетике, формулам и расчетам принадлежали лишь ум и знания Андрея Владиславовича. Призванием его был талант краснодеревщика. Наталье Александровне нравилось смотреть, как он возится у самодельного верстака, подбирает листы фанеровки, умело сочетая теплые тона ореха и тяжеловесные срезы дуба. Клеит их на заготовки и, мурлыкая под нос любимый романс «Гори, гори, моя звезда…», разглаживает фанеровку горячим утюгом и шлифует наждачной бумагой.

Разница лет?… Наталью Александровну постепенно перестало тревожить это. В конце концов человеческие годы – не простая арифметика. Одни меряют их отлетевшими листками календаря, а другие – непрожитым временем, которое ощущается впереди. И если душа будущих лет ощущает много, значит, она богата тем, что впереди, а не тем, что осталось сзади.

Наталья Александровна радовалась, что жизнь напоследок преподносила спокойную и надежную пристань. Женская независимость и свобода хороши до поры. Потом ты вдруг начинаешь ощущать их излишек и хочется тебе, как черного хлеба после изысканной пищи, обычного бабьего рабства.

Три дня назад в стеклянном, похожем на аквариум, вестибюле института Наталья Александровна увидела объявление о «горящей» туристической путевке по Волго-Балту.

И случилось вдруг такое, будто оголенной рукой она коснулась электрических проводов. Перед глазами обозначились два знакомых голубых пятна на географической карте – Онежское и Ладожское озера. И между ними синяя, круто сломанная посредине нить – река Свирь.

Непонятная штука – человеческая память. Назначена она вроде для того, чтобы из прожитого копить и прятать в тайники самое большое и важное, отбирать то, что нужно и полезно для текущей жизни. А она валит все в кучу, и непросто человеку разобраться, что носит в себе, что прячет в своих потаенных ухоронках. Выскакивает вдруг в твоем сознании пустяковая щербинка на подоконнике, надкусанное яблоко, кинутое на мазутные жирные рельсы, два-три слова, неизвестно по какому поводу и кем сказанные.

Объявление о путевке по Волго-Балту вызвало в памяти Натальи Александровны торфяную стенку землянки, наискось прорезанную узловатым корнем убитой сосны. Корень нависал над головами, собирал желтую, пахнущую гнилью воду и ронял ее крупными холодными каплями.

Потирая холодеющие, как это всегда у нее случалось в минуты волнений, руки, Наталья Александровна пошла в местком и сказала, что берет путевку.

– Почему вдруг Волго-Балт, Наташа? – спросил Андрей Владиславович, покручивая в руках путевку с цветастой туристической рекламой.