Текст книги "Вороний мыс"

Автор книги: Михаил Барышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Так и есть! Чуяло сердце инспектора, что увидит знакомую, крашенную в свинцовый цвет моторку. В ней темнели три полусогнутых, фигуры, неразличимые в брезентовых плащах с низко нахлобученными капюшонами.

– Стой! – заорал Одинцов, вскинул руку и дал предупредительный выстрел.

Рулевой моторки, не оглядываясь, погрозил кулаком в ответ на выстрел. Его широкая спина, манера сидеть, чуть ссутулившись, показалась Степану чем-то знакомой.

Моторка удирала. Заливисто стрекотали на низких бортах многосильные подвески, и полого выгибалась за кормой потревоженная вода.

На полном ходу браконьеры мчались прямо на глухую стену камышей.

«Куда их несет? – обеспокоенно думал Степан, удивленный маневром моторки. – По суху, что ли, решили удрать? Неужели такую посудину бросят. По ней ведь можно будет и хозяев отыскать… И бросят! Когда дело тюрьмой пахнет, не то что моторку, жену с малыми ребятишками иной раз бросают».

Подлетев к камышам, моторка резко застопорила ход. Тот, кто скукожившись сидел на носу, взмахнул багром. Инспектор оторопело заморгал, увидев, как камыши, ухваченные багром, послушно сдвинулись, и в их зеленой стене высветлилось что-то вроде распахнутых дверей. Моторка проворно юркнула в этот лаз.

«Потайная жилка! – запоздало сообразил Одинцов. – Вот где у них был ход! Вот почему моторка прошла в Маячинку, миновав инспекторский догляд».

Когда катерок оказался у камышей, Степан разглядел нехитрую механику. По ильменю к затону тянулась узкая и глубокая протока. Выход ее замаскировали камышом, пристроенным на легком дощатом плотике. Стоило отвести его в сторону – и открывалась укромная лазейка.

Провели Одинцова, облапошили, как малого дитятю. Степан еще удивлялся, почему в затоне течение. Не мог, глупая башка, сообразить, что если вода утекает, то она должна и откуда-то притекать. «Фильтрация через ильмень, – вспомнилось собственное объяснение. – Надо же было такое придумать! Чесать левой ногой правое ухо, вместо того чтобы осмотреть как следует камыши».

Узкая и извилистая поначалу жилка метров через двести выпрямилась. На браконьерской посудине взвыли на полном газу моторы, и она стала уходить от катера инспектора. Степан снова выстрелил в воздух, но на новое предупреждение не обратили внимания. Можно было, конечно, положить пистолет на согнутую руку, прицелиться получше и всадить в рулевого свинцовую дулю. Но инструкция разрешала применять оружие только в случаях… В общем, такой случай она не предусматривала.

Мотор катера выл на предельной ноте. Неслись мимо путаные камыши, и ошалело сыпались в воду насмерть перепуганные лягушки.

Жилка становилась шире и просторнее. Судя но направлению, она выходила на реку, к судоходному фарватеру. Это успокоило Степана – на реке к инспектору придет помощь. Главное – не упустить этих субчиков из виду. Опытные, видать, сволочи, могут опять в какую-нибудь тайную дыру сунуться. Места вокруг, похоже, знают, как собственные пальцы. Чужой так в здешних протоках и ериках не разберется…

Когда впереди открылась ширь реки, в стрекоте удирающей моторки вдруг что-то изменилось. Она рыскнула и стала забирать вправо, описывая широкий полукруг. «Подвеска сдала!» – обрадованно догадался Степан, приметив, как трое в плащах суетливо начали двигаться с места на место, пытаясь, видимо, выровнять ход.

Одинцов рванул напрямик, нагоняя браконьеров.

Глухой удар резко вздыбил катерок. Дно яростно заскрежетало, и высунулся в нем черный рог. Толчок выкинул Степана в реку. Холодная вода ожгла тело, забила рот, удушливо хлынула в горло и темным пологом сомкнулась над головой, увлекая в вязкую глубину.

Когда Степан вынырнул, он увидел уходящую вверх ровно и быстро моторку браконьеров и круто задранный нос катерка, тяжело осевшего кормой. По лицу текла кровь, солоновато ощущаясь на губах, нестерпимо саднило висок, и нельзя было двинуть правой рукой. Вывернутая в плече, она висела, тяжелая и чужая.

Кое-как Степан добрался до катерка, уцепился за искореженный борт и отдышался. Дно от носа до кормы было располосовано корягой. Мотор сорвался с болтов, накренился и завис над рваной пробоиной.

«Навели», – догадался Степан. Снова объегорили инспектора браконьеры. Нарочно приглушив один подвесной мотор, они объехали коряги на выходе в реку, а Одинцов очертя голову ринулся напрямик.

Степан провел рукой по лицу, стирая кровь, которая липко выжималась из рассеченного виска. Правая рука залубенела, наливалась болью. Пистолет выскользнул из-под ватника и ушел в воду.

Катерок едва удерживался на коряге. Осевшая корма с тяжелым мотором при первой же подходящей волне могла стянуть искалеченное суденышко с ненадежной опоры.

Судоходный фарватер пролегал в добром километре у противоположного берега. Ни с пароходов, ни с проходящих по реке буксиров не заметят разбитого инспекторского катерка, возвышающегося над водой всего на десяток сантиметров. И Одинцова, барахтающегося возле него, тоже не увидят. И крика его никто не услышит.

С другой стороны колыхались камыши Икрянинского затона. Топь и ни одной живой души на десяток километров. С вывихнутой рукой топь не одолеешь и реку не переплывешь.

Вдобавок ко всему в животе сосуще заныло. От холодной воды подкатывала проклятая хвороба. Еще немного – и она заставит Степана корчиться как червяка, насаженного на крючок, лишит последних сил. Если приступ разыграется по-настоящему, конец инспектору Одинцову. Гроб ему с покрышкой…

Вспомнилось маячинское кладбище. Унылое и пустое. С голыми холмиками могил на склоне иссушенного солнцем бугра. Ни дерева, ни куста, ни единого цветочка не было у могил. Торчали лишь темные и тяжелые кресты, сработанные электросваркой из железных труб. Пыльный ветер сиротливо и надоедливо бренчал на крестах жестяными, поржавевшими венками, обвитыми истрепанными матерчатыми лентами.

Стучали, словно в лихорадке, зубы, и стук их не было сил сдержать. Пугающий холодок неотвратимо подкатывал к груди, где загнанно тукало сердце. В глазах наплывала красноватая, в дымчатых разводах, пелена.

Совсем уже ободнилось. Солнце величаво поднималось над степью. Лучи его били Степану в лицо. Повернуться, уйти от них он не мог, принимая напоследок и эту неожиданную казнь. В ушах попискивали невидимые комарики, и с каждой минутой их писк становился нестерпимее. Боль из левой половины живота перебралась на поясницу, растекаясь по телу, как вода из опрокинутого кувшина. Степан кусал губы, елозил о борт окровавленной головой, отчаянно ворочал глазами по сторонам. Потом закричал, моля о помощи. В голосе не было силы. Крики, как в вате, терялись в камышах.

Неуклюжая бударка выползла из-за заворота так неожиданно, что Степан в первое мгновение подумал, не привиделось ли ему. Но это была не галлюцинация.

В бударке с заплатой на носу сидел человек в клетчатой ковбойке. Выписываясь на фоне светлого неба, он мерно греб, не примечая ни полузатопленного катерка, ни прильнувшего к нему инспектора Одинцова.

«Бреев… Это же моторист Бреев! Василий…»

– Помогите! – просительно и жалко крикнул Степан, рванулся, повыше высовываясь из воды. – Бреев!.. Спаси!

Моторист крутнулся в лодке, разогнал волны на воде.

– Скорей!.. Чего ты там! – заорал Степан, ощущая, как катерок, тронутый волнами, начал медленно сползать с коряги.

– Помоги!.. Васи-ли-й!..

Бреев нагнулся, по-стариковски сгорбатив спину, и принялся что-то суетливо перебирать на дне бударки.

«Снасть хоронит и садок с рыбой», – горько сообразил инспектор. Сначала улики в реку выбросит, место обозначит, а потом уже спасать начнет… А может быть, и не подъедет Бреев к погибающему инспектору. Вспомнит штраф, товарищеский суд и завернет за камыши. Ничего, мол, не видел и слышать ничего не слыхивал.

Перед Степаном вдруг обреченно, сгустившись в тугой ком, провернулась вся его не очень сложившаяся жизнь. Встала перед глазами ласковая и тихая Аннушка, накрепко верившая, что самое главное в человеке – доброта, честность и отзывчивость. Вот как обернулась Степану ее чистая вера… Перед памятью жены он в меру своих сил старался быть и добрым, и честным, и отзывчивым, понимая, что за это тоже нужно платить.

Он ослабил руку и опустил голову, чтобы не смотреть на суетящегося в бударке крепкоспинного моториста Бреева. Детину, ростом с осокорь.

Воля к жизни истаивала, как льдинка на солнечном припеке, перед этим последним ударом судьбы.

В эту минуту Бреев выпрямился в бударке и часто замахал веслами.

Потом бударка шла по реке. Зябко кутаясь в просторный ватник машиниста и баюкая боль в животе, Степан рассказывал о встрече на затоне. Морщился, облизывал сохнущие губы, с усилием выталкивал из себя слова и смотрел на дно бударки, где под спутанной накидушкой лежал «незаконник» – маломерок осетр, добытый Бреевым в ночной поездке.

Когда показались плоские, уютно смотрящиеся в воду дома Маячинки, моторист хмуро спросил:

– Протокол будешь на меня составлять, Степан Андреевич?

Одинцов поглядел на спасителя, тронул висок, где коростой спеклась темная кровь и вздохнул.

– Составлю, Василий… Ты не сердись на меня – составлю.

В крутом отмахе Бреев неловко задел веслом воду и вскинул над бортом тучу брызг, в которых солнце полыхнуло короткой, как молния, радугой.

– Понимаю, – негромко откликнулся он, пристально вглядываясь в Одинцова, словно впервые увидел его. – Шило ты!.. Шило и есть… Штрафу хоть много не наваливай. За того осетра я еще не рассчитался.

– Много не навалю, – пообещал Степан и переложил правую руку, пухнущую в плече. – Кто в той моторке был? Ты же видел ее на реке.

Глаза Бреева налились тусклым свинцовым блеском зрачков и скулы с крепкой кожей взбугрились желваками.

«Не скажет, – горьковато подумал Степан. – Нипочем не скажет… Все они друг дружку покрывают…»

– Панышева моторка, – осевшим голосом заговорил Бреев, косясь на вывихнутую руку инспектора. – Из города он. Второго не разглядел. А на руле был маячинский.

– Маячинский?

– Наш бухгалтер… Фильченков.

– Валентин Павлович?

– Он самый, гладкая морда. Он коноводит в компании этих хищников. Ты, инспектор, их не жалей. У тебя характера хватит… Он меня тогда сетью выручил… Помнишь, которую ты у дебаркадера конфисковал?

– Помню, – кивнул Одинцов, осознавая, что Бреев говорит трудную правду. Теперь ему было ясно, почему показалась знакомой спина рулевого в удирающей по протоке бударке, понятно, над какими балансами трудился по ночам степенный и обходительный Фильченков. Лиса этакая, змей корыстливый!..

– Стребовал с меня за сеть столько, что я теперь на пол года в долгах увяз, – негромко продолжал Василий. – Не жалей этого гада.

Степан выискал в приближающейся Маячинке дом Фильченкова. Просторный с четырехскатной крышей, блестевшей оцинкованным железом. «Крыша у нас примета верная», – вспомнились слова Шерстобитова, сказанные на товарищеском суде, видно, со значением, которого инспектор не понял.

– Да уж не пожалею… За сегодняшнее ему расчет сполна устрою.

– Доказать еще нужно, Степан Андреевич. Ушла ведь моторка. А не пойман – не вор, есть такая присказка.

– Докажу, Василий. Наследили они столько, что докажу. Тебя возьму в свидетели. Или не пойдешь? Скажешь, что ничего не видел.

– Вот хрясну тебе веслом по кумполу, инспектор, – озлился Бреев. – И так у меня душа не на месте, а ты еще и норовишь ковырнуть. Шило ты, как есть шило.

Неоконченный рейс
_{Рассказ}

Возиться с корреспондентом, нагрянувшим в жаркое время путины, директору рыбоводного хозяйства не хотелось. Он покрутил в руках редакционное удостоверение Ивашина, кинул в трубку надоедливо звонящего телефона: «Сейчас!.. Да сейчас же!..» – и взгляд его убежал в угол.

– Чего я буду вас за ручку по хозяйству водить? – сказал он добрым голосом. – Завтра «Жерех», наш буксир, пойдет на тоню брать производителей. Прокатитесь, путину своими глазами поглядите… Погодка стоит что надо. Совместите, так сказать, полезное с приятным.

Круглые глаза директора хитровато прижмурились. Как у кота, знающего повадки сутолочного мышиного племени и потому положившего для себя зря не утруждаться.

– Два дня туда, три обратно…

Ивашин шевельнулся на стуле, пытаясь сообразить, каким образом директор прознал, что его командировка кончается ровно через пять дней.

– Может, вас цифры интересуют? – уловив замешательство гостя, спросил директор, и в голосе его прорезались царапающие нотки. – Можем и цифры представить. Хоть за пять лет отчеты выложим. По первичным документам все посмотрите. Динамику роста, проценты выполнения…

Услышав про «первичные документы», Игорь понял, что так именно и будет – за пять лет. Пуда три пыльных папок и в придачу бухгалтер в сатиновых нарукавниках, который станет толковать про баланс, сальдо, акцепты и дебеты. В этих мудрых словах Ивашин, кончивший всего два года назад факультет журналистики, смыслил не очень, а кроме того, преподаватели и нынешний редактор его наставляли, что писать надо о людях. Для себя же Игорь сделал уточнение – о молодых людях, о тех, за кем будущее.

Он поглядел на осетренков и севрюжат, запломбированных в стеклянных банках, подумал, что они похожи на крохотных крокодильчиков, и сказал, что поедет на «Жерехе».

Директор облегченно отдулся, снова поднял трубку набатно трезвонившего телефона, сказал, что выходит.

– Шандоры на магистральном канале надо срочно ремонтировать, а плотник на сестрину свадьбу укатил. Не люди, а настоящие изверги, – рассказывал директор, на ходу надевая мятый пиджак. – Приспичило в путину женихаться. Времени у них другого нет. Теперь хоть сам за топор берись…

«Жерех» оказался сорокасильным приземистым суденышком с прямым, будто обрубленным носом, с красной полосой на тощей трубе и широкой округлой кормой, где были сложены бухты троса, бочки, багры и черные, тяжелые цепи. Над выступом машинного отделения с зарешеченными кругами иллюминаторов возвышалась буксирная дуга. За ней вделанный в корпус гак – кованый крюк для крепления буксира.

На палубе был устоявшийся запах рыбы, истертых канатов, мазута, крашеного железа и вешней речной воды, отдающей сырым, подвальным холодом.

Капитан «Жереха» Иван Трофимович Усик встретил корреспондента без энтузиазма.

– К нам, значит, начальство сбагрило, – с грубоватой откровенностью сказал он, сонно моргнул маленькими глазами и почесал пальцем лысую голову, похожую формой и цветом на перезрелый огурец, что рачительные хозяйки оставляют на грядках семенниками. – Интересного у нас ничего не высмотрите. Вода и рыба – вот все наши картинки. Разносолов на котле тоже не держим. Одним словом, житье не разлюли малина.

Ивашин слушал капитана и пытался угадать его возраст. Усику можно было дать и тридцать лет и пятьдесят. Пропеченное, выдубленное до густой коричневости ветром, слепящим солнцем, влажным дыханием реки, лицо капитана с приплюснутым но-утиному носом, прочно законсервировалось на какой-то непонятной возрастной отметке. Манера без нужды скрести возле уха согнутым пальцем и смотреть при разговоре мимо собеседника делали эту задачу неразрешимой.

– А так – прокатитесь… Места на буксире хватит… Василий, отдай чалку!

Молодой матрос в опрятной ковбойке и расклешенных джинсах с фирменной нашлепкой «Милтонс» пробежал, как циркач по проволоке, по узенькой кромке фальшборта, легко перемахнул на пристань и скинул с кнехта петлю причального троса.

– Вперед помалу! – негромко скомандовал капитан в раструб переговорной трубы.

Рейс начался. «Жерех» должен был отвести на тоню порожние прорези – пузатые плавучие садки с продольными щелями в корпусе и воздушными отсеками на корме и на носу. В прорези приемщики рыбоводного хозяйства берут на тонях производителей судака, сазана и «красной» рыбы – севрюг, осетров и белуг.

Обратным рейсом «Жереху» предстояло доставить в хозяйство этот живой, деликатный груз.

Майское слепящее солнце удушливо колыхалось в синем, промытом и вычищенном до блеска небе. На просторной воде, рябеющей от ровного ветра, переливались мириады ослепительных зайчиков, от которых ломило глаза. Солнце припекало голову и плечи, а ноги стыли в сырой прохладе реки, не прогревшейся еще после паводка. На разливах мокли косматые, с корявыми стволами ветлы. Переливались зелеными волнами камыши в неоглядных ильменях. Ветер отгонял жару к плоским берегам. На их иссушенных склонах темнели промоины от коротких, буйных весенних дождей и лепились сизые лоскуты перекати-поля, неведомо как набравшего угрюмую силу на растрескавшейся, пропеченной солнцем, словно сковороде, глине.

Из четырех человек, составлявших команду «Жереха», появлению Ивашина обрадовался лишь молодой матрос в опрятной ковбойке. Через час Игорь разговаривал с Василием Бабичевым, как со старым знакомым.

Матрос спросил Ивашина, читал ли он книгу «Огонь в полночном океане». Игорь напряг память, но вынужден был признаться, что такой книги не читал.

– Мировая книженция, – похвалил Василий неизвестное Ивашину произведение литературы. – Про Героя Советского Союза капитана Гаджиева. На его подводную лодку наскочил эсминец и три катера. Начали, заразы, глушить ребят глубинными бомбами, а Гаджиев всплыл и – бенц! – одной пушечкой раздолбал фашистов на макароны. Вот это мужик. С таким куда хочешь люди пойдут…

Бабичев покосился на капитанскую рубку, где Усик неспешно крутил штурвал, и Игорь мысленно согласился, что капитан «Жереха» не походит на героического Гаджиева и только жизненные обстоятельства вынуждают людей состоять под его командой.

– Мой родной дядя, главстаршина Бабичев Петр Михайлович плавал на подводной лодке у Гаджиева… Не вернулись они. Ушли на задание и не возвратились на базу.

Матрос посуровел и уставился на широкую воду задумавшимися глазами. Ивашин видел его профиль с крутым, четко прописанным лбом и чуть тяжеловатым подбородком, на котором темнел косой шрам, оставшийся, наверное, еще от мальчишеских драк. Взгляд карих, опушенных по-девичьи густыми ресницами, глаз был строг и прям. Василий Бабичев думал сейчас о собственном дяде. Он знал его по рассказам старших.

– Мать говорит, что я на своего дядьку похож. Вылитый, говорит, в него…

Василий подобрался телом и просторнее развернул прямые плечи. Наверное, чтобы Игорь мог высмотреть в нем сходство с неведомым главстаршиной, погибшим в далеком Баренцевом море задолго до того, как нынешний матрос «Жереха» впервые пискнул в родильном доме.

Это простодушное желание Василия тоже понравилось Игорю. Он внимательно пригляделся к новому знакомому и приметил в нем ту особую ладность в одежде, которая по его убеждению присуща только настоящим морякам.

Капитан буксира носил стоптанные кирзачи с вытертыми голенищами, усатый механик явно пенсионного возраста щеголял в заплатанных кедах с обрывками шнурков. У Василия же ботинки сияли чуть не лаковым блеском и закатанные рукава обыкновенной ковбойки выгодно оттеняли мускулистые, отличного рисунка загорелые руки с тонкими и сильными запястьями.

На палубе буксира, выбитой подковами рыбацких сапог, замусоренной скорлупами сухой чешуи, испятнанной мазутом и подтеками битума, выдавленного из пазов жарким солнцем, ботинки Василия сверкали, как укор любой неряшливости. Игорь невольно подобрал ноги, чтобы его кожимитовые туристические вездеходы, ободранные на носах, оказались подальше.

Василий приметил движение и снисходительно улыбнулся.

– У подводников порядочки строгие… И корабль, и оружие, и роба – все чтобы как стеклышко. Капитан Гаджиев по высшей марке требовал.

Ивашин ощутил тебя законченным неряхой.

– Жили люди в то время! Бой, канонада, жизнь или смерть. Один на один выходили, ни бога, ни черта не боялись. А теперь?

– Теперь тоже есть. И бои, и канонады, и схватки. Называется все это по-другому.

– Понимаю – трудовые подвиги. Так это ведь БАМ, Антарктида… Целину вон ребята покоряли. Мосты через реки строят, тоннели проходят. Читаешь газеты – и завидно иной раз становится.

– Можно не только завидовать…

– Мать у меня сильно болеет, – признался Василий. – Одну оставить нельзя. А то бы я уже давно с этого корыта смотался. Махнул бы на китобойный или к Таймыру подался, к нефтяникам… Здесь разве работа? Посудины со снулыми судаками волочим, чтобы они провалились!

– С начала сезона тридцать восьмой рейс. До осени сотни две отшлепаем, а с будущего года начинай сначала. План, конечно, перевыполняем. Товарищ Усик ради прогрессивки будет в зубах с тони носить производителей. Своего пятака не упустит.

Матрос снова покосился на капитанскую будку, где Иван Трофимович крутил штурвал, делал отмашки встречным судам и подавал негромкие команды в машинное отделение.

– Василий, проверь буксир!

Бабичев быстро прошел на корму.

– Порядок, Иван Трофимович, – возвратившись, доложил он капитану, вынул из заднего кармана аккуратно свернутую бархотку и смахнул пыль с начищенных ботинок.

– Ты бы еще маникюром занялся! – ворчливо крикнул Усик, высунув из рубки огуречную голову, увенчанную зеленым беретом с помпончиком на макушке. – На вахте стоишь, за делом глядеть полагается. Кранцы перебери!

– Послал бог кэпа на мою голову, – вздохнул Василий. – Сам зачуханный, на неделе раз бреется и хочет, чтобы другие тоже коростой обросли. Капитанит неплохо, а нуда, каких не придумаешь. И пилит, и пилит сутра до вечера. То ему не так, то ему не этак.

Василий выщелкнул за борт окурок сигареты и громко ответил в сторону капитанской рубки.

– Есть перебрать кранцы!

Повернулся к Ивашину и добавил:

– Разве это работа? Я такое дело люблю, чтобы на сто километров звенело. Ничего, еще два годика осталось терпеть.

– А потом?

– Институт заочный кончу, синие корочки с гербом в карман положу и займусь настоящим делом.

– Где вы учитесь?

– Да так, потихоньку грызу гранит… Третий курс юридического.

– Шерлоком Холмсом решили стать?

– Нет. Буду специализироваться в другой области… Морское право. Тайм-чартер, цертепартия, коносамент. Вы, наверное, таких слов и не слышали. Поинтереснее, чем разбираться, кто ломиком замок у пивного ларька своротил. И опять же море. Какой-нибудь крупный порт, корабли. А я водичку люблю. На ней родился и вырос.

Насчет того, что на буксире разносолов не держат, капитан Усик оказался не совсем точен. Часа через три хода «Жерех» вдруг круто повернул к берегу, где у стены камышей жалась остроносая рыбацкая бударка. Приметив маневр буксира, на ней замахали веслами и двинулись навстречу.

– Василий, прими чалку!

После того как полчаса прошли обратным курсом, у дебаркадера рыбной приемки была получена плата за подтаску. С бударки на палубу шлепнулся увесистый, килограмма на три, темноспинный язь, отливающий золотом на сытых боках, и пара плотненьких сазанов.

– Заработали обед, – подмигнул Ивашину матрос, деловито осматривая рыбу. – Подходящая… Позавчера один паразит тухлятину кинул. Десять километров его, гада, против течения тащили, а он снулого судака всучил. Сейчас будет уху соображать. Нашу, двойную, рыбацкую.

В объемистом чугунке сначала был отварен язь, затем туда кинули пригоршню картошки, лавровый лист, щепоть перца и свалили распотрошенных сазанов.

Обедать расположились на полубаке под выгоревшим до белизны тентом, мягко хлюпающим под ветром. Хлеб был нарезан увесистыми ломтями, соль подана в консервной банке крупная, сизо отливающая крупитчатым блеском. На выскобленной доске покорно лежал язь, уставив белые, как фарфоровые шарики, незрячие глаза. Когда была снята крышка с чугунка, на буксире потянуло ароматным запахом свежей рыбы, терпкого дымка и влажного ветра, явно способствующих аппетиту.

Уха была отменной. Густо подернутая янтарными блестками жира, она обжигала рот и мягкой тяжестью укладывалась в желудке.

Ивашин поставил бутылку коньяка, прихваченную в рейс, и холодок равнодушия между ним и командой дал заметную трещину. Стопка коньяка прошла у Игоря как глоток газированной воды. Нерасчетливо выхлебав до дна алюминиевую миску, он уже с некоторой робостью поглядывал на распластанного язя.

После обеда капитан Усик принялся пытать гостя осторожными вопросами, сопровождая каждый из них оговоркой, что человек он простой и, может, кое-что недопонимает и потому хочет получить от столичного товарища полную ясность. Он дотошно выспрашивал о пенсиях, большое ли вышло повышение и будут ли дальше прибавлять, о парагвайском диктаторе, о палестинцах, о событиях в Ольстере и лазерных лучах, которыми вроде приспособились палить людей.

Игорю хотелось растянуться под тентом и бездумно глядеть на низменный, в свежей зелени, берег, неспешно проплывающий мимо. Тем более что о парагвайском диктаторе он знал не больше, чем о жизни на Марсе, и прибавками к пенсиям по молодому возрасту интересовался весьма поверхностно.

Ивашин выкручивался, как мог. Покалывая его шильцами маленьких глаз, в которых теперь вместо сонного равнодушия светился интерес, Усик внимательно выслушивал ответы. Иногда молчал, задумчиво скреб пальцем возле уха. Иногда соглашался:

– Правильно. И у нас так люди говорят.

Василий с аппетитом доедал отварного язя. Аккуратно выбирая кости и выщипывая плавники, он уплетал один за другим сочные куски.

– Вкуснота, кто понимает, – сказал он сытым голосом и неторопливо вытер руки. – И польза большая от рыбы. Пишут, фосфору в ней много. А он для головы нужен. Особенно, когда у тебя сессия на носу.

– Скоро останемся без фосфора, – усмехнулся Усик. – Браконьеры, сволочуги, ради лишнего рубля готовы собственными штанами всю живность из реки вычерпать.

– Я бы им собственноручно головы откручивал, – горячо поддержал капитана Бабичев.

– Тебе-то какая печаль? Кончишь свой институт и нацелишься подале, где бифштексами кормят. Это нам с Максимычем о рыбешке нужно печалиться. Мы на ней с рождения стоим и до конца дней стоять будем.

– Сидите вы с Максимычем на рыбе, – перебил капитана Василий. – Мало сидите – норовите брюхом лечь. Дома под шифером наживаете, заборами огораживаетесь, в шантельках с кумовьями чаи распиваете.

– Укоротил бы язык, Василий. Говорено уже было о том не раз…

Игорь догадался, что Бабичев продолжает с Усиком какой-то давний спор. В этом споре, судя по тому что говорил молодой матрос, Игорь был на его стороне.

– Мохом обросли. Шуршите, как тараканы за печкой, а вокруг такая жизнь идет. Газету раскроешь – голова кружится, героическая мечта тебя от земли поднимает… Нет, я на здешней канаве всю жизнь болтаться не намерен.

– На полюс, что ли, двинешься? – усмехнулся механик. – Гляди, Василий, поморозишь там мягкое место.

Он в кабинет сядет, с центральным отоплением и еще чтобы секретарша была, – добавил Усик. – Героически мечтать, конечно, хорошо. Только надо кому-то и не героическую работу справлять… Самолучший на земле тот край, где ты человеком сделался. Так я, лично, понимаю.

Капитан снова встал за руль и принялся негромко понукать старательного «Жереха» в раструб переговорного аппарата.

Разбегались от носа волны, журчала вдоль бортов мутная, в сизых нефтяных подтеках вода, тянулся и таял за кормой взбулгаченный винтами след. Под кручами, где река завивала воронки, грузные прорези сбивались в сторону. Натягивался струной, жалобно скрипел буксирный трос. «Жерех» вздрагивал, вилял кормой, напрягался и осиливал сопротивление реки.

Вечером капитан Усик снова показал характер. Высмотрев под бухтой троса драчовую пилу, красную от свежей ржавчины, он устроил Бабичеву разнос.

– Из-за паршивой железки, Иван Трофимович, вы готовы человека со свету сжить, – в сердцах сказал Василий, оттирая тряпкой, смоченной в солярке, ржавчину на пиле. – Шваркнуть ее за борт, и все дело. Из-за чепуховины людей грызете.

– Люди эту чепуховину делали, а ты ее – за борт. Я, Василий, выше всего труд человеческий уважаю. В следующий раз такое замечу, из твоей зарплаты вычту!

– По какому же праву вы из моей зарплаты будете вычитать? – вскинулся Василий. – Я законы знаю. Трудовое право от корки до корки проштудировал. Ни копейки вам у меня не вывернуть. При социализме живу. Советский закон защищает трудящихся от произвола.

Вечером, когда Ивашин и Бабичев, расстелив на полубаке брезент, улеглись спать на вольном воздухе, Василий вспомнил недавнюю стычку с капитаном.

– Завтра часов в пять поднимет… Правительство установило семичасовой рабочий день, а тут вкалываешь от темна до темна и никакой тебе благодарности. Еще грозят из зарплаты вычитать… Человек социалистического общества должен всесторонне развиваться, образование повышать, а тут часу лишнего не выкроишь, чтобы в учебник перед сессией заглянуть.

– Полагаются ведь отгулы за переработку.

– Полагаются. Только их у нашего кэпа ни за какие коврижки не получишь. Сам не гам и другим не дам. Копит товарищ Усик переработку для буренки.

– Для какой буренки?

– Обыкновенной, с хвостом и рогами. Соберет отгулы к покосу и ишачит по ильменям от зари до зари, корм запасает. В магазинах молока хоть залейся, а ему непременно требуется персональная буренка. Он же хозяйство развел, как у мелкопоместного дворянина… Корова, телок, два кабанчика, гуси, курей десятка два…

– А у вас есть кто-нибудь?

– Надумала мать весной козу покупать, но я так ее шуганул, что в один момент эта затея кончилась. Мы, говорю, в данный момент всем обществом в коммунизм шагаем. Ты что, туда и козу на веревке потащишь? Читала, говорю, какие кругом животноводческие комплексы строят на началах сплошной индустриализации?.. Обидно ей, видите, что у соседей хозяйства, а у нас по двору одна кошка гуляет. Неловко ей в магазине молоко покупать, бабы над ней подсмеиваются. Одним словом, отсталая психология. Этот рейс сплаваю и выбью у кэпа отгулы. Конечно, к сессии я еще с зимы подготовился, но сейчас полагается все повторить, методист советует.

Ивашин подумал, что методист советует правильно. Но если в путину Бабичев начнет следовать его советам, несознательная рыба скатится в море, и хозяйство останется без производителей.

Разбудило Игоря солнце. Багровый, каленого кирпича шар вылез из-за стены камышей и озорно ударил в лицо косыми яркими лучами. Игорь перевернулся на другой бок, но и там его настигло неугомонное солнце, брызнув в глаза отсветами в стеклах капитанской рубки. Сообразив, что никуда не денешься от ликующего во всю ширь пригожего утра, Ивашин сел и закурил сигарету, чтобы поскорее прогнать остатки сладкого сна на полубаке.

Иван Трофимович сдал вахту помощнику, обошел судно, потрогал буксир и уселся покурить рядом с Игорем.

– Сны, наверное, Василий досматривает, – сказал капитан, кивнув на Бабичева, просторно разметавшегося по брезенту. Матрос посапывал, чмокал губами и морщил лоб. Наверное, ему грезились голубые океанские просторы, шумные порты, коносаменты и тайм-чартеры. А может, он просто ссорился с Усиком, выбивая у него честно заработанные отгулы…