Текст книги "Дочка людоеда, или приключения Недобежкина"
Автор книги: Михаил Гуськов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Глава 8
МИЛЛИОНЕРЫ И МИЛИЦИОНЕРЫ
Варенька Повалихина отдела перед окном и смотрела на бульвар. Ей о многом надо было подумать. В руке она держала пару сережек со шпинелями.
– Ну, и куда я появлюсь в таких серьгах? На институтский вечер?! Мама говорит, раньше в университете каждый вечер устраивали танцы, танцевали вальс, твист, чарльстон. В бриллиантах танцевать чарльстон? – Варенька презрительно наморщила носик. – Под тяжелый рок трясти этими серьгами? Нет выхода! – Она, как Наполеон на острове Святой Елены, заметалась по комнате, чувствуя себя птицей в клетке. – Нужен миллионер, настоящий миллионер из Италии, из Америки, из Испании, может быть. И вот, на балу: они и я в этих драгоценностях. А как же Аркадий? Он мне их по дарил, а я выхожу замуж за американского миллионера? Не порядочно получается по отношению к Аркадию.
Обычно дочки не советуются с мамами, где найти миллионера и как выйти за него замуж, потому что мамы большинства дочек очень невысокого мнения о своих дочках, они мало верят, что миллионеры могут польститься на их чада. Во всяком случае, будь они на месте миллионеров, они бы ни за что на свете не польстились на своих дочек. Поэтому всякую мысль о миллионерах они вытравляют еще в младенческом возрасте песенками типа „не в богатстве счастье, а в удаче", „не родись красивой, а родись счастливой", „богачу-дураку и с казной не спится, бедняк гол как сокол, – поет, веселится".
Но есть дочки, которые советуются с мамами по такому вопросу, как найти миллионера и выйти за него замуж.
– Мама! – закричала Варенька.
Марья Васильевна возникла в дверях.
– Мамочка, я так больше жить не могу! – на сияющем лице дочки обозначилась мука. – Я должна выйти замуж за миллионера.
– Наконец-то! Варенька, наконец-то ты это поняла, это твое второе рождение! – ехидно заметила мама. – Третье, самое главное твое рождение произойдет в день вашей свадьбы.
– Не иронизируй, милая моя мамочка. Ты ведь прекрасно понимаешь, что это невозможное дело, чтобы такая бедная девушка, как я, живущая в такой ужасной стране, как наша, куда миллионер заглянет разве что чудом, вдруг вышла за него замуж!
Марья Васильевна присела на диван возле письменного стола, за которым занималась ее дочка-отличница. Это была такай примерная девочка с такой прекрасной памятью, с чудесным голоском, с ослепительно сверкающими зубками и глазками. Ах, мамино сердце затрепетало. Действительно, лучше было бы, если бы такая девочка, пока ей еще только девятнадцать, подумала, как выйти замуж за миллионера.
– Мне кажется, твой Аркадий миллионер, и, если у него есть еще несколько таких украшений, твоя жизнь как миллионерши устроена.
– Нет, мамочка, будь у Аркадия даже чемодан бриллиантов – это ничто! – грустно заключила рыжеволосая мечтательница.
Насчет чемодана бриллиантов она была недалека от истины, поэтому удивительно было слышать, что чемодан бриллиантов – состояние, которого хватило бы на дюжину мультимиллионеров, – был, по ее мнению, ничто.
– Ну что такое подпольный миллионер в СССР?! Я хочу наслаждаться богатством открыто, чтобы мне все завидовали и восхищались мной! Я хочу не папины яхты, а настоящие, на Мальдивах, в Ницце, хочу легкой, веселой жизни.
Марья Васильевна вовсе не пришла в ужас от таких легкомысленных заявлений.
– Но ведь ты бы была эксплуататоршей! Чтобы ты могла веселиться, на тебя в поте лица должно было бы трудиться много-много таких же хорошеньких девочек, как ты, и таких милых мамочек, как я, и таких добрых дядюшек, как наш папа. Тебе не жалко себя и нас?!
– Жалко! Но что же делать, мама?! Если есть на свете миллионеры, то почему бы мне не попытать счастья? – Варя вдруг рассмеялась. Рассмеялась и мама, решив, что дочка поняла, как нелепо мечтать выйти замуж за миллионера.
– Цели должны быть великие! Девочка моя, ты выйдешь замуж за миллионера! – воскликнула злая волшебница ми нуту спустя.
– Я верю тебе, мамочка! – откликнулась се дочка и вдруг представила Аркадия в белом смокинге за штурвалом собственной яхты на фоне Лазурного берега. Вспомнила, как необыкновенно пылал вчера его взгляд, пронизывая ее сердце.
– Мамочка! Я люблю Аркадия! – неожиданно вскрикнула она.
Марья Васильевна растерялась.
– Доченька, сокровище мое, ты должна разобраться в себе, чего же ты хочешь, найти миллионера или любить Недобежкина.
– Ах, мамочка, я не знаю, чего я хочу. Ответь, ответь мне лучше, где мы найдем приличного миллионера, чтобы он имел много миллионов, был молод, красив, умен, добр и жил в европейской стране, а не в какой-нибудь Аргентине или в Пакистане. А Аркадий, я знаю, добр, умен, красив, молод, образован и если у него есть миллион, то нам не хватает только культурной страны. Мы поженимся и уедем в Италию. Надо только выяснить, откуда у Аркадия драгоценности, правильно я мыслю, мамочка?
– Правильно! Но папа боится, что здесь какой-то криминал.
Варя осеклась.
– Разве они ему достались не по наследству?
– Конечно, нет, – все очень понятно объяснила мама. – Те, кому драгоценности достались по наследству, получают по наследству способность беречь свое наследство: они прячут его, берегут, замуровывают в стены, в косяки, в подполы. Они учатся у своих родителей трястись над своими богатствами. Нет, у Недобежкина это не родительские сокровища. Думаю, что он лазил по чердакам и там нашел чужую кубышку, и претяжелую, Варенька, если даже тебе из уязвленного самолюбия отвалил бант и пару серег. Ты еще подумай, – сказала мама, – а я пойду на кухню помешаю борщ.
Варя задумалась.
Вот так, дорогой читатель, трезво мыслят злые волшебницы, попробуй, высватай у такой мамочки ее дочку, особенно если ты не косая сажень в плечах, не красавец семи пядей во лбу, не владелец четырехкомнатной квартиры на Кутузовском проспекте и не имеешь зимней дачи в Малаховке, а под кроватью хотя бы маленького чемодана с изумрудами. Попробуй, посватайся к такой дочке, да тебя даже на порог не пустят в такую квартиру, а ты все о свободе, о демократии говоришь, о рыночных отношениях мечтаешь. Прошу, между прочим, не забывать, что Повалихины жили на месте бывшего Хитрова рынка.
* * * *
Михаил Павлович Дюков, запасясь мотком веревок, установил дежурство на чердаке над квартирой девяносто один. Надо сказать, что природа не терпит пустоты. Еще менее способны мириться люди с тем, что пустующие помещения, где вполне можно было бы развесить белье или поставить ненужный в квартире шкаф, который жалко выбросить на помойку, или подвесить сетку с сухарями на случай возможного голода, кто-то по необъяснимой, с точки здравого смысла, причине держит закрытым на замок, прикрываясь пожарными правилами.
И теперь участковый инспектор Дюков, вообще очень склонный докапываться до сути явлений, рассуждал:
– Ни черта это не из-за пожарной опасности, а потому, что чердак – это общественная площадь. Как ее разделить на всех жильцов? А диванчик бы сейчас мне не повредил. Поставил бы сейчас диванчик к двери и наблюдай, когда в дверь к Недобежкину дружки ломиться начнут! Опять же подшивочки газеток полистать или журнальчиков – „Огонек", например. Дурацкие правила. И сколько такой полезной площади по всей Москве пустует: чердаков и подвалов – целое государство разместить можно.
Он поерзал на газетке и посмотрел на часы:
– Восемнадцать тридцать, а в девятнадцать надо идти на кружок макраме: дети – это святое, их обманывать нельзя. А банда никуда не денется. Чуть что, ГРОМ подключу, но пока рано общественников тревожить, пусть отдыхают старики, сам справлюсь.
ГРОМ – это была общественная организация „Гонимых работников органов милиции", которой руководил Дюков и которая, помимо его главной Идеи, также была его любимым детищем.
Надо сказать, что с тех пор, как у Дюкова появилась эта Идея, все, что ее не касалось, стало удаваться ему просто и легко. А она заключалась в том, что обычная бельевая веревка гораздо удобнее наручников, и он многократно доказал это себе и всей московской милиции, но против этой идеи восстало начальство. Казалось бы, вот они, преступники, на которых у него вдруг обнаружился какой-то феноменальный нюх, надеван на них наручники, получай славу, очередные звания, должности, ордена, только брось свою затею. Какой-то бес так и подзуживал его: „Признай, признай, что наручники эффективнее веревки, смотри, как тебе все удается. Ты же талант, гений сыскной работы".
Но тут Дюков хитрил, он чувствовал, что стоит ему отступить от Идеи и что-то сломается в нем, притупится глаз, куда-то улетучится сыскной нюх, затуманится ясность мысли, и он превратится в самого рядового майора с академическим значком на кителе. Энтузиаст веревки даже временами думал, уж нет ли у его Идеи особого ангела, который направляет его поступки.
– Восемнадцать сорок пять! Надо идти на кружок.
Дети – это святое, их обманывать нельзя.
Майор не боялся, что за то время, пока он будет вести кружок макраме, банда успеет ускользнуть от него. Чтобы размотать любой преступный клубок, Дюкову нужна была только одна зацепка, после которой что бы ни делал преступник, он все равно попадал на скамью подсудимых. Потому-то руководство и лишило его всякой оперативной работы, поставив в этот бедный старушечий район, что такого издевательства над наукой и статистикой оно потерпеть не могло. Наука доказала: не может быть стопроцентной раскрываемости преступлений. Семьдесят три, максимум семьдесят четыре и три десятых процента. Ну, еще одну десятую давала кафедра криминологии Харьковского высшего училища, но не больше А тут сто процентов. Как можно било держать в органах такого врага науки? Его бы давно уволили, если бы не замначальника Главного управления Лев Михайлович Иващенко, с которым они когда-то вместе закончили одно училище. Но Лев Михайлович уже был генерал-майор, тогда как Михаил Павлович – всего только майор.
– Михаил! – в последний раз вызвал его к себе Иващенко. – Все, хватит! Я тебя покрывал, я тебе всесоюзные соревнования устроил. Да, ты повязал своей веревкой всех чемпионов, победил, а что получилось? Тем хуже для тебя. Тебя дисквалифицировали, лишили звания мастера спорта. Знаешь, каких собак на меня министр навешал? „Вы, – говорит, – с этим Дюковьм – мракобесы, все органы хотите развалить. Сейчас век автоматизации, компьютеризации, АСУ! А вы в милиции какую-то травопольную систему воскрешаете. К сохе зовете!"
– Как хочешь, Михаил, но, ведь, в самом деле, мы и генетику, и кибернетику прохлопали в свое время, и ЭВМ, и лазер – больше недооценивать науку нельзя. Пойми меня, когда изобрели ружье, луки были в десять раз эффективнее ружья, но будущее было за ружьем. Мы с тобой друзья, Михаил, я тебя ценю как честного талантливого работника, у которого есть одно „но", но это „но" все перечеркивает.
Помню, как списывал у тебя и что ты меня трижды и от ножа, и от пули спасал. Я не отрекаюсь от тебя, но, пойми же ты, будущее за на-руч-ни-ка-ми! Министр в последний раз спрашивает: пойдешь начальником Краснопресненского РУВД на полковничью должность? Но тогда с веревкой чтобы было покончено. Ты согласен? Да или нет?
– Нет, – тихо проговорил Михаил.
Генерал наклонил голову и, не глядя другу в глаза, сказал:
– Так! – Он сел в кресло и тыльной стороной подо двинул майору какой-то листок. – Вот твое назначение участковым инспектором. Это все, что мы могли для тебя сделать. Если еще раз применишь веревку, с органами тебе придется распрощаться. Иди!
Когда Дюков угрюмо вышел из кабинета, генерал дрожащими руками высыпал на ладонь несколько горошин валидола и запил их водой. Почему-то на больших должностях страдают сердчишком гораздо чаще, чем на малых, а почитаешь некрологи в центральных газетах и убеждаешься, что бывшие монстры МВД обладали завидным здоровьем: такой-то бывший начальник МУРа умер на семьдесят седьмом году жизни, такой-то замначальника управления, пенсионер республиканского значения покинул сей мир на восемьдесят восьмом году жизни; бывший министр МВД, пенсионер союзного значения скончался в возрасте девяноста лет, а теперь сравним эти некрологи с некрологами в стенгазетах районных управлений МВД, все сорок пять да пятьдесят лет, – вот предел жизни, отпущенный рядовому оперативнику. Редко, когда доживает до шестидесяти лет оперативный работник среднего звена уголовного розыска. И всегда так – таблетки пьют одни, а умирают – другие…
– Нет, одному мне будет чертовски сложно провести всю операцию, и веревок не хватит всех перевязать. Сколько у меня? – сидевший на чердаке майор пересчитал веревки. – Семь штук и одна основная.
Основная – это та, которой он пользовался как каратист нунчаками. На этой веревке в три метра длиной строилась вся его „техника веревки", против которой, как он думал раньше, не было спасения. Однако утренний случай показал ему, что есть специалисты, которые могут выскользнуть из его узлов и петель. Как это произошло, Дюков и сейчас, сидя в засаде на чердаке, до конца не мог понять.
– Надо было его сразу ловить на „двойной конструктор", а я на „одинарный" пошел, недооценил противника. Такой интеллигентный парнишка, на танцора походил. Эх, пожалел я его на „эскимосскую петлю" затянуть, „травяной узел" применил – самому теперь смешно. Эх, Дюков, Дюков, такое дело загубить можешь. История тебе этого не простит. Дюков вспомнил своего отца, тоже работавшего участковым.
– Но папа-то у тебя был лейтенантом, выдвиженцем с семиклассным образованием, а ты академию окончил, майор, и упустил какого-то сопляка, да еще и сам на лестнице растянулся, как уж.
Дюков был страшно недоволен собой. Как все много претерпевшие от властей за свое свободомыслие и отчаявшиеся доказать истину, он сверял свои поступки с оценкой грядущих поколении или апеллировал к прошлому, а именно: к отцу или дедушке с маминой стороны, о котором он не упоминал не только в анкете, но даже не рассказывал никому из близких, кроме жены. Дедушка с маминой стороны у него был квартальным надзирателем, попросту говоря, полицейским, то есть жутко реакционным типом, и если бы это открылось, то начальству сразу бы стало ясно, откуда в Дюкове этот душок ретроградства и неприязнь к прогрессу. Даже фотографию, где дедушка стоял в лихих усах и с шашкой на боку, которую мама сохраняла всю жизнь, пряча в старом белье, Дюков после ее смерти, обливаясь слезами, сжег во имя Идеи, чтобы при случае никто не мог обвинить его в дурном идеологическом влиянии фотографии этого дедушки. Всю свою жизнь отныне он посвящал задержанию преступников с применением „техники веревки". Дома, объясняя жене новый узел, с помощью которого и ребенок мог бы повязать огромного детину, он упрямо приговаривал:
– Ничего, ничего, потерпи, Вера! Наше дело правое – мы победим!
– Миша, береги себя, прошу тебя! – умоляла его Вера, высокая стройная женщина, увидев которую на улице, независимо шагающую на высоких каблуках, БЫ бы ни за что не подумали, что она имеет к милиции какое-то отношение.
– Эх, Веронька, куда уж больше беречь себя. Они меня берегут.
„Они" – было руководство МВД, до министра включительно.
– Меня, оперативника до мозга костей, в которого государство угрохало столько денег, который мог бы пересажать половину преступного мира, они задвинули в участковые. Спасибо, хоть одна криминогенная точка появилась поблизости – кавказский ресторан.
– Ничего, ничего. Наше дело правое – мы победим! – хмурился участковый, поддевая кобуру на пояс под пиджак и аккуратно расправляя по телу несколько заветных веревочек. Он даже медальку отца, выдернув из муарового банта, повесил вместо крестика на шею, потому что там была надпись „За победу над Германией!" и „Наше дело правое – мы победим!". Дюков знал, что он победит.
Глава 9
ГОЛАЯ КОРОЛЕВА
Конечно, если описать во всех подробностях то, что происходило на Всесоюзном конкурсе бальных танцев в спорткомплексе „Дружба", это заняло бы несколько десятков, а может быть, и сотен томов, ведь понадобилось бы описать тридцать пар конкурсантов, а это тридцать молодых людей и тридцать молодых барышень, каждая со своим характером и наклонностями, надо было бы рассказать о их художественных руководителях, охарактеризовать коллективы, в которых они занимались, познакомить с родителями этих пар, бабушками и дедушками. Потому что успех иди неуспех каждой пары на конкурсе имеет глубочайшую предысторию. За кулисами этих, для зрителя таких блистательных праздников, разыгрывается не только множество драм и комедий, но подчас происходят и трагические происшествия.
Для всех двадцати четырех пар, не попавших в финал, это было ужасным ударом. У одних пар еще был шанс участвовать в борьбе на будущий год, другие пары должны были навсегда кануть в небытие. И для них это было трагедией.
Наконец шесть пар счастливчиков выстроились в линию, чтобы продемонстрировать верх своего искусства в финальных состязаниях.
Джордано Мокроусов при этом впал в отчаяние, Людмила Монахова криво улыбалась, а Петр Чеботарский, стиснув зубы, гонял на скулах желваки. Все судьи были в смятении. Они понимали, что скандал на паркете достигал апогея. Хотя то, что должно было произойти завтра, на латиноамериканских танцах, мерещилось им полной катастрофой. Только Юрата и Каститис Жилявичюсы были спокойны. Им пара из Владивостока нравилась. В антракте они сошлись на мнет™, что примерно такими они были в молодости, что именно в такой манере и с таким темпераментом они танцевали. Юрата и Каститис решили судить „по справедливости" и не сомневались, что во всех шести финальных танцах пара номер тринадцать покажет высший класс и они не погрешат против совести, выставив им самые высшие баллы. Такой же класс показали бы они, если бы им сбросить лет двадцать пять.
Полилась сладчайшая музыка медленного вальса. Джордано впился глазами в Завидчую и ее партнера, пытаясь найти хотя бы один жест, хотя бы малейшую складку на ее платье или в его костюме, которая бы оправдала его намерение, несмотря ни на что, – пусть хоть треснет паркет и он провалится в тартарары, – не дать им первого места.
Но пара номер тринадцать была не просто безукоризненна, она была неподражаема, недосягаема, можно было бы сказать, божественна, и все же, что-то мешало Джордано упиваться гармонией их танца.
Артур, словно кудесник-ювелир, показывающий редчайшую коллекцию драгоценностей, демонстрировал публике весь блеск и очарование своей партнерши. Музыка смолкла. Зал разразился аплодисментами. Оставалось надеяться только на следующий танец – танго. Как бы он радовался этому оглушительному грому, который подтверждал, что публика неравнодушна к искусству бального танца, как он был бы горд этим восторгом, в котором есть и его немалая заслуга, если бы среди финалистов не было пары номер тринадцать.
Председатель судейской коллегии должен был дать этой паре первое место, но он не сделал этого, хотя все вынуждало его на это: и зал своими рукоплесканиями, и оркестр, явно подыгрывавший этой паре, и осветители, которые впились всеми фонарями в Завидчую и ее партнера, заставив, как солнце, сиять усеянное блестками платье Элеоноры и погрузив остальные пары в сиротливую полутьму. Однако, несмотря ни на что, Джордано заставил себя совершить героический поступок, хотя здравый смысл кричал ему: „Джордано, не играй с огнем! Ты погибнешь! Отрекись от своей затеи!" Но Джордано не отрекся и дрожащей рукой поднял свою табличку: второе место. Судья все-таки нашел в себе силы не пойти на поводу у событий. Зал заколебался от ярости. Председатель жюри поймал на себе ласковый взгляд Завидчей, нежно улыбнувшейся ему. Этот взгляд потом еще несколько лет преследовал его в ночных кошмарах. И зачем он только взглянул ей в глаза?! Остальные судьи, не исключая и Людмилу Монахову, предали его, выставив паре из Владивостока первое место.
„Комарики" – лучшая пара – Соломина и Мукомолов получили у Джордано Мокроусова первое место. Зал запротестовал криками и топотом, предавая своих вчерашних любимцев. К паре номер тринадцать поспешили поклонники – молодые люди в морских мундирах, даря ей цветы. Объявили танго. Зал замер.
Искушать судьбу дальше не имело смысла. После танго Джордано Мокроусов выбросил белый флаг и дрожащими руками поднял табличку с цифрой „один". Все другие судьи также дали паре номер тринадцать высший балл. Второе место досталось Соломиной и Мукомолову, зал бурно поддержат эту оценку, вернув этой паре свою симпатию.
Кроме Джордано Мокроусова только рыжий молодой человек, образовавшийся из дворняги посредством удара мордой об стенку, понимал, что по отношению к другим конкурсантам творится жуткая несправедливость. Во-первых, он прекрасно знал, что Завидчая и ее партнер никогда не занимались бальными танцами и юридически, как никогда не танцевавшие ни по классу „С", ни по классу „В", а тем более „А", не могли претендовать на участие среди „зондеров", во-вторых, видел те проделки и фокусы тринадцатой пары, которые ускользнули от внимания не только публики, но и судей. В-третьих, вознамерившись уберечь своего хозяина Недобежкина от ловушки, в которую его заманивали, он решил, что не позволит Завцдчей и ее партнеру просто так за здорово живешь дурачить столичную публику. Он дал себе слово развенчать ореол очарования, который складывался вокруг очень опасной девушки из Владивостока Для этого юноша максимально близко подкрался к паркету и в темноте, образованной ширмами, где между танцами поправляли прически и костюмы выступающие, снова, что было сил, треснулся лицом о линолеум. Однако линолеум оказался слишком мягким, и превращения не произошло, хотя молодой человек в сверхмодных оранжевых носках едва и не потерял сознание. Тогда, увидев несколько в стороне маленькую дыру в линолеуме, обнажающую цементный пол, несчастный юноша набрался мужества и уже на совесть трахнулся носом в цемент. На этот раз превращение состоялось, и под ширмами оказался черный бульдог с обвислыми щеками и ужасной челюстью.
Офицеры флота, молодые люди, девушки и старушки заваливали новую звезду классического бального танца букетами цветов. И в этот торжественный момент, когда должно было произойти официальное награждение победителей и председатель жюри Джордано Мокроусов подходил с фарфоровым самоваром к Завидчей, невесть откуда взявшийся бульдог выскочил на паркет, пересек его под визг публики и в страшном прыжке бросился на победительницу. Фарфоровый самовар выпал из рук Джордано Мокроусова и разбился вдребезги. Однако осветители, с галерок наблюдавшие эту сцену, проявили редчайшую находчивость и разом направили на пса все свои фонари, ослепив его. Только этим можно объяснить, что вокруг Завидчей вдруг вспыхнуло такое яркое сияние, что пес промахнулся и вместо того, чтобы вцепиться в горло несчастной девушке, вцепился в ее шикарное платье.
Крак! – бульдог несколько раз дернул за подол, увернувшись от пинков Артура, и сдернул с Завидчей платье. Все бинокли засверкали линзами, а фотоаппараты – вспышками. Завидчая оказалась совершенно голой, а пес вскачь понесся с освещенного паркета под ширмы, прошмыгнул в служебную часть здания, волоча за собой сверкающее блестками платье, и в темноте прошмыгнул за кулисы. За ним бросилась куча народа.
Председатель жюри Джордано Мокроусов схватился за голову и упал на судейский столик. В качестве главного организатора он отвечал за все. Завтрашние соревнования по „латине" были под угрозой.
Завидчая, как только бульдог перестал угрожать непосредственно ее жизни, снова выпрямилась, секунду помедлила, презрительно оглядев зрительный зал, и с достоинством зашагала с паркета за кулисы, причем все прожектора еще яростней начали пожирать ее своими лучами.
Артур, догнав Элеонору, пытался накинуть на нее свой фрак, но она сердито сбросила его со своих роскошных плеч, а когда он повторил свою попытку, остановилась и ни за что ни про что залепила ему звонкую пощечину, после чего гордо скрылась за кулисами.
Этот момент запечатлен на десятках цветных и черно-белых фотографий. Кто желает, может спросить эти фотографии у своих знакомых фотографов, бывших на том конкурсе.
Закончился первый день соревнования, но не закончилось наше повествование.
– Вот это да! Как идет, как идет, и нет фотоаппарата! Ну, лошадь! Во, кобыла, а! – Шелковников привстал с кресла и вытянул шею. – Фотоаппарат! Где взять фотоаппарат?
Белобрысый зыркнул по сторонам, но, поняв, что стащить фотоаппарат, чтобы сделать исторические снимки, не успеет, опять впился глазами в голую победительницу. Особенно нравился ему механизм ног в том месте, где ноги крепятся к туловищу.
– Какой круп! Сильна лошадка!
Недобежкин локтем ткнул своего клеврета в бок, чтобы тот заткнулся.
– Сядь, не мешай публике!
Шелковников, дрожа от возбуждения, подобострастно взглянув на своего кумира, присел на кончик кресла.
– Аркадий Михайлович! Ею надо заняться, надо заняться. Не упускайте шанс.
Недобежкин, как и тысячи мужчин, с восторгом и ужасом наблюдавший триумфальный уход с паркета победительницы в классическом танце, понял, что именно о такой женщине мечтал всю жизнь, и теперь, когда он завладел сокровищами Ангия Елпидифоровича, к тому, чтобы подружиться с ней, не было, с его точки зрения, никаких серьезных препятствий.
„Главное, она не замужем, фамилии у нее с партнером разные, – мелькнула мысль в ученой голове, – надо ковать металл, пока он мягок!"
Перед гримерной оскандаленной победительницы кипела буря из черных и белых морских кителей, пены женских платьев и мужских костюмов.
– Куда лезешь, глист?!
– Это вы мне?! – Недобежкин обернулся к плотному моряку, схватившему его под руку. В голове у него что-то щелкнуло.
– Тебе-тебе, москвичок! Откатись отсюда, а то ребра переломаю. В прошлый раз дуриком пролез к Эльке, думаешь, и сейчас проскочишь? Проскочил, козлик!
Уже Шелковникова кто-то из толпы, как щенка, ласково швырнул на стену. Стоявшие у стены две девицы взвизгнули разными голосами и отскочили в стороны.
Недобежкин, правой рукой проверив, на месте ли кнут, выдернул левую руку из объятий моряка.
– А что так неуважительно о москвичах? Ты что же, глист немосковский, столицу нашей родины Москву не любишь?
Недобежкин старался побольше влить яду в свои слова, возвратив моряку „глиста" и нажав на „немосковский" так, чтобы осколками этого гранатного словечка побольнее ранить самолюбие всех нестоличных поклонников Завидчей.
– Ой, Люба! Скорее уйдем отсюда Они сейчас убьют этого дурачка.
– Останьтесь, Люба! – нежно попросил аспирант. – Не уходите, девушки, здесь много медсестер понадобится, делать кое-кому примочки, всем, кто не уважает жителей столицы.
Недобежкин уважал наш отечественный флот, и военно-морской, и торговый. Но, согласитесь, товарищи моряки, если у вас вокруг пояса завязан хрисогоновский кнут и вас не пускают к любимой девушке, да еще называют „глистом", вы не потерпите такого отношения.
– Ах, ты, языкатая тварюга! – Моряк, стиснув зубы, даже отступив от ярости, бросился на москвича, но в полу метре от него наткнулся на его прямой удар открытой ладонью и рухнул на колени. Несколько моряков из толпы сразу бросились на Недобежкина и осеклись под его взглядом, слов но наскочив на невидимую преграду.
Люба истошно завизжала. На секунду водворилась тишина.
– Не визжите, Люба! Моряк выступил соло, а теперь послушаем выступление всего хора.
Перед аспирантом возник чернявый верзила.
– Вася, я не понял, Вася?! – Глаза у чернявого великана полезли из орбит. – Он шутит или издевается? – Чернявый не верил своим ушам, что долговязый москвич готов вступить в конфликт со всеми, кто приехал из далекого Владивостока, чтобы поддержать свою богиню, перед которой они благого вели, не смели даже мечтать коснуться ее платья, за высшее счастье почитали преподнести ей цветы и, как величайшую награду, поцеловать ее пальчик, а этот сопляк, который и море-то, может быть, видевший только на картинке, бросил им вызов. Потасовка могла кончиться ужасно, но за миг до того, как лавина всеобщей ярости готова была сорваться на Недобежкина, между ним и гигантом появился седой джентльмен в шикарном иностранном костюме, тот самый, что час назад подмигнул двум своим подручным с тем, чтобы они проучили Недобежкина.
– Молодой человек, – он необыкновенно красиво по ставленным командно-административным басом с укоризной обратился к аспиранту, – я прошу извинения, что вас назвали неуважительно в этом храме искусств. Никому не делает чести кичиться своими преимуществами или унижаться завистью. Скандал перед дверями, я льщу себя надеждой, не толь ко нашей, но и вашей любимицы в такой день, когда радость победы омрачена этим ужасным инцидентом с бешеным псом! – седой не договорил. – Не будем только усугублять переживания нашей дорогой Эллочки. Мы должны дать ей отдохнуть перед завтрашними соревнованиями, а все споры отложим до завтрашнего вечера. И тогда, я уверен, она и завтра, несмотря на душевное потрясение, сможет выступить так же блестяще, как сегодня, а пока устроим ей триумфальный выход – проводим дорогую победительницу Элеонору к автомобилю, который ей предоставило союзное министерство рыбной промышленности. Постараемся быть джентльменами. Вынос на руках запрещен, она не спортсмен, она – артистка, она – женщина. Будем джентльменами! Устроим ей овацию!
Ах, как же умеют говорить седые представительные мужчины в дорогих иностранных костюмах. Никто их не прерывает, не хватает за локти, не останавливает на полуслове, не задерживает в дверях. Везде их слушают, всюду их пропускают. И каким же невидимым кнутом опоясала их судьба при рождении, что они имеют над людьми такую власть?
Двери в гримерной отворились, и появился авангард самых приближенных к Завидчей лиц, сама Завидчая шла под руку с Артуром, и замыкал шествие арьергард доверенных поклонников пары номер тринадцать. Все они несли охапки цветов и подарки. Кто-то подарил Завидчей даже цветной телевизор, который тащили упакованным в огромную коробку двое специально нанятых рабочих сцены.
Недобежкин, поставив на ноги своего верного клеврета, наблюдал процессию. Завидчая гордо улыбалась. На лице ее не было убитого выражения. Как все по-настоящему красивые люди, это была девушка с очень устойчивой психикой. Она кивала то одному, то другому поклоннику. Матросу, которого Недобежкин сбил с ног и который уже успел полностью прийти в себя, она воткнула в петлицу орхидею, другим дарила по одному или несколько цветов из своих букетов, кому-то протягивала руку для поцелуя. Седому блондинка подставила щеку, и он, поцеловав, сунул красавице в руку какую-то коробочку. Недобежкин чувствовал, что седой не даст ему попасть в окружение Завидчей. Элеонора, поравнявшись с аспирантом, гордо вскинула брови:
