Текст книги "Дочка людоеда, или приключения Недобежкина"
Автор книги: Михаил Гуськов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Целые! – воскликнул он, увидев перед собой два стеклянных сосуда. – Значит, и я живой. Живой.
Недобежкин и Петушков прыгнули на крышу соседнего вагона, Петушков чуть было не сорвался с крыши, но аспирант успел поймать его кнутом, который, почему-то не проявив своих испепеляющих свойств, словно змея, обернулся вокруг тела аскета и втянул того на крышу. Когда преследователи вбежали на мост, последний вагон пронесся под ними. Пистолетных выстрелов из-за грохота электрички друзья уже не расслышали. Они были спасены.
Глава 16
„ИХ РАЗЫСКИВАЕТ МИЛИЦИЯ"
Через пятнадцать минут беглецы стояли на площади перед Рижским вокзалом. Петушков молча таращился большими синими глазами на Недобежкина и никак не мог вернуть себе дар речи. Сумочка, которую он бережно держал в руках, была изрешечена картечью.
– Книжечки, Аркашенька! Посмотри, что с ними стало! – вдруг запричитал Сергей Сергеевич и сам обрадовался, услышав свой трясущийся голосок. Но, главное, он мог снова говорить.
– А этим хоть бы что! – с торжеством заявил Витя. – Во дают! Я об вагон так спиной приложился, думал, костей не соберу, а им хоть бы что!
– Смотри, Аркаша, с Иоанном Златоустом что сделали. Смотри. – Петушков раскрыл фолиант и из серединки достал трясущимися пальцами обрубок металла. – Ив милицию за явить нельзя, они нас точно ухлопают. Что же теперь с нами будет, Аркадий, мы же тюрьму разгромили, арестантов выпустили, человека убили, а может быть, даже нескольких! – Петушкова, только что радовавшегося спасению, обуял ужас.
Недобежкин наморщил лоб, не слушая постника и нестяжателя. Он вспомнил, как алым пламенем вспыхнули и сгорели под ударами его кнута двое из преследователей. Опять он невольно стал убийцей.
„Не убий, не убий!" – я нарушил главную заповедь, – мучился он про себя страшным вопросом. – Но я же не виноват! Они хотели нас убить, я только защищался". – „Виноват, виноват, – твердила его совесть. – Ты, когда полез в этот ресторан, уже понимал, что может случиться и такое. Вот оно и случилось. Ушел бы, когда они тебя просили подобру-поздорову, а ты нарвался на „спецобслуживание" и теперь стал убийцей…"
– Аки львы рыкающие! Аки львы рыкающие! – причитал Петушков, вспомнив кавказцев. – За что они нас? – наконец услышал Недобежкин слова друга.
– За то, что сунули нос, куда не следует, вот и получили „спецобслуживание".
– Как ты их гранатами, гранатами! – восхитился Витя, представляя, как живописно он будет докладывать Дюкову о проделках Недобежкина в ресторане и тюрьме. – Я думал, нам конец! А нам – хоть бы что. И в тюрьме опять как дал, как дал – во здорово, аж стены рухнули. Чуму Зверева освободили, самого Чуму Зверева!
Не чуждый артистизма бомж все больше и больше проникался верой во всесилие своего господина, считая его одним из главарей преступного мира, он даже дерзнул назвать его в припадке верноподданнических чувств на „ты", но понял, что этого, пожалуй, по той субординации, которую он правильно учуял с самого начала, делать было нельзя.
– Вы, Аркадий Михайлович, гений!.. – Витя сощурился, придумывая, в какой бы области назвать гением Недобежкина, но не нашелся и для округлости фразы решил поклясться. – Ей-богу, гений! Только кости немного болят, но сегодня легче.
Намного легче, а вчера, думал, помру. Прыгал, думаю: „Мама! Зачем ты меня родила на такие муки!", а как перекувыркнулся через голову и мягонько так приземлился, да не сорвался с крыши, обрадовался: „Жить можно! Хорошо! Солнце! Они палят вслед, а нам хоть бы что!"
Петушков машинально повторил за белобрысым:
– А нам хоть бы что!
Он снова стал разглядывать свою сумочку.
– Я, пожалуй, пойду, Аркашенька, мне надо душу в покойное состояние привести, здесь храм поблизости есть. Душа смутилась. Бесы, бесы вокруг тебя, Аркадий, бесы обступили! – вдруг запророчествовал Петушков. – Погибнешь ты ни за что. Беги в храм!.. Аркадий, средь „стремнины огненной остров зелен есть храм!..".
– Там они нас точно вычислят по твоей церковнославянской бороде и шлепнут! Я предлагаю жить как жили. Сейчас они разберутся, что перепутали нас, и все будет в порядке.
Что ты, Серега, раскудахтался, как мокрая курица? „Петушков – это звучит бодро!" Церковный человек! Пойдем с нами! Какие у тебя грехи? И грехов-то никаких толковых нет. Не ты же двух „чурок" замочил, а я.
– Что ты говоришь, Аркадий, Господь с тобой. Ты не „чурок" замочил, а двух людей, две души божие загубил.
Петушков приободрился, в нем проснулся пророк, обличитель.
– Они хоть и нехристианский народ, но требуют уважения, и я тебя очень прошу, оставь свое высокомерие, не называй, пожалуйста, представителей восточных народов „чурками". И слово-то какое – „замочил", стыдись, Аркадий, этой пошлости слов. Наш великий русский язык!..
– Тьфу! – плюнул Недобежкин. – Ты что, Сережа, с ума спятил, сейчас мне про великий русский язык толковать? Нам сматываться отсюда надо, они же по следу электрички сейчас прямехонько к нам прикатят, а ты мне мораль читаешь. Тебя хлебом не корми, дай только повод мораль другому почитать.
И тут Недобежкин рассмеялся, подумав: „Что это я всерьез к его манной каше отношусь: „грешки, бесы, покайся"? Он же меня ловит, как рыбку на блесну, на эти позолоченные словечки. Он побежит за мной, как собака за колбасой, у меня же деньги в кармане, у меня два чемодана бриллиантов дома. У меня же кнут на запястье!"
– Вот-вот-с, – вдруг раздался в его мозгу голосок Битого, – у вас кнутик-с есть, а вы с ними цацкаетесь.
– Ты где же был? – рассердился Недобежкин на Битого. – Такие дела происходят, нас чуть из пулеметов не перебили, а ты куда-то исчез.
– Боялся вас лишний раз побеспокоить. Это со мной бывает, в самый нужный момент хвать, а меня и нет-с, вам и самому думать приходится, как выпутываться. Зато вы тоже-с будете битым, за одного битого двух небитых дают, так что я пока исчезну, мы еще поговорим. Приодеться бы вам надо!
Недобежкин окинул взглядом себя и своих друзей. Шелковников был в зеленом пиджаке, в неглаженных брюках, в стоптанных ботинках. Петушков тоже одет по-сиротски.
– Аркадий Михайлович, а что с бутылками делать? – наконец обратил внимание Витя на бутылки, которые с таким трудом пронес через все испытания.
– Да брось ты эти бутылки в мусорницу! – в сердцах воскликнул аспирант.
– Как в мусорницу?! – Шелковников даже открыл рот от удивления. – Я же их спас и пронес от самого ресторана, не бросил!
– Дай я их спрячу в сумочку, – отозвался более хозяйственный Петушков и, свернув пробочки из попорченных страниц духовных книжек, сунул едва начатые поллитровки в свою изрешеченную картечью сумочку.
Шелковников понял, что навеки расстается со своими бутылками, и тем не менее благодарно посмотрел на аскета.
– Витя! Где бы нам приодеться помоднее? – задал в этот момент вопрос аспирант.
– Знаю адресок, но очень дорого берут. Вы обновить гардероб хотите, Аркадий Михайлович? – подобострастно поинтересовался он. – Есть адресок и имя-отчество. Ришаров Вольдемар Францевич, – почему-то на ухо аспиранту, приставив ладонь ко рту, выпучив маленькие глазки, зашептал заговорщически бомж.
– Почему я? Думаю, и ты не откажешься, и даже Сергей Сергеевич не откажется обновить гардероб. Ему и сумочку новую надо бы для духовных книжек. Лови такси! Нам ведь на бальные танцы скоро ехать! На Сергея Сергеевича еще билетик надо достать будет.
– Айн момент! – откликнулся бомж.
– Какие еще бальные танцы? – возмутился Сергей Сергеевич, – мне к Нилычу надо, у меня встреча с Нилычем запланирована, старик будет ждать. И тебе бы, Аркашенька, если ты хочешь заниматься литературным трудом, надо бы заехать к Нилычу. Бросил бы все, Аркаша! Какие еще бальные танцы?! Нилыч нам чайку с малинкой нальет. Стихи почитаем. Ты написал что-нибудь новенькое?
„Боже!" – глядя на друга, как будто сквозь толстенное стекло, которое отделяло их друг от друга, подумал аспирант.
– Конечно, написал, целую поэму, хочешь, почитаю? – сверкнул глазами Недобежкин.
– Хочу! – оживился Петушков.
– Тогда слушай! Глазами слушай, носом, ртом, костями. Моя поэма веселая и страшная, Сережа. Поехали читать мою поэму. Мы еще не все тюрьмы и рестораны разгромили, Сергей!
Он силком увлек друга в такси, которое подогнал Шелковников, и они с площади Рижского вокзала покатили менять кожу.
Глава 17
„НАСЛЕДНИК АХИЛЛЕСА"
Тимофей Маркелович Побожий устроился на чердаке у самой двери наблюдать за квартирой девяносто один, слышал он плоховато, да и зрение было не такое острое, как десяток лет назад. Старый милиционер, взявшийся доказать „этому лысому болтуну Хрущеву" неправильность своего увольнения, сидел на раскладном стульчике, опираясь на клюку. Время от времени он поднимался и проделывал несколько упражнений: приседал, делал наклоны, но, главное, очень ловко вертел своей клюкой, как бы захватывая и притягивая ею воображаемого нарушителя общественного спокойствия.
– Спасибо Петру Петровичу Цейцу! – говорил он на заседаниях общества „Гонимых работников органов милиции". – Когда я устроился работать пожарным в театр Вахтангова, он мне рассказывал, что Евгений Багратионович Вахтангов любил говорить молодым артистам: "В старики надо готовиться, пока молод! Молодежь не любит стариков играть, а когда возраст подходит – поздно, все роли заняты". Мне тогда сорок пять лет было, но я подумал: „Дело говорит Цейц! Дай-ка и я заранее в старики готовиться начну. Зашел в комиссионку на Арбате, купил клюку и начал упражняться. Теперь у меня три руки и три ноги. А всего-то одна дубинка". Маркелыч оглядывал собрание, резюмируя свои рассуждения.
– Где бы я теперь был, если бы не стал в сорок лет в старики готовиться? Во, правильно. Уже там. – Он показывал пальцем в землю. – А пока я здесь. Догнать не догоню. От меня лось молодой убежит, а если бодаться начнет, рога обломаю, да и двух лосей еще стреножу.
– А трех, Маркелыч? – с подвохом интересовался обстоятельный Волохин.
– Трех я брал, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, плюс еще десять… Шути, шути, дошутишься у меня, зацеплю клюкой, узнаешь, как над старшими насмехаться, салажонок.
– Мне, что ли, такую тросточку завести? – рассуждал Волохин. – Да нет, мне все равно до восьмидесяти не дотянуть. Ты-то, Маркелыч, николаевский, а я советский, не на том харче взрос.
– Дело не в харче, а в мозге, у тебя дури много. Дай я по башке стукну клюшкой посильней, чтоб дурь вылетела, вот тогда маленько поумнеешь. Воспоминания Маркелыча прервали осторожные шаги по ступенькам, которые услужливое эхо, усилив, донесло до слегка туговатого на ухо отставника. За свою жизнь Маркелыч слышал столько крадущихся шагов, что сразу понял: они! „Они" – это были те, кто имел преступный шаг. Снизу, по лестнице, поднимались двое. Высокий интеллигентный Лом, похожий на артиста, легко и как бы независимо ступая, шел первым. Именно тяжеловесный Колун производил весь шум, хотя и очень старался ступать неслышно. Лом несколько раз позвонил в дверь. Никто не отозвался. Убедившись, что дома никого нет, Лом кивнул Колуну, и тот, достав отмычки, начал открывать замок. Изношенный замок подался сразу. Двое любопытных молодых людей осторожно проскользнули в дверь. Маркелыч обрадованно засопел. Предстояло брать с поличным двух таких ядреных молодцов. Дюков оказался прав. Квартира явно вызывала интерес организованной преступности. Маркелыч представил, как он чинно будет ковылять по ступенькам, потом по-стариковски заговорит, потом… Но то, что произошло, смешало его планы.
– А-а-а! – раздался за дверью истошный мужской крик, и послышался еще более сильный звериный рык. Дверь отворилась, и из нее выкатились две фигуры. Причем Маркелыч готов был поклясться, что, если бы ловкий, как змея, Лом ногой не захлопнул дверь, на лестничную клетку выскочила бы огромная черная пантера с дикими глазами сиамской кошки.
Напрасно Маркелыч вдогонку взывал к сознательности молодых людей.
– Постойте! Молодые люди! Помогите пожилому человеку! – Он кричал, как надо: не „Стой! Стой!", а «Постойте!", звал их: „Молодые люди! Помогите пожилому человеку!" Но Лом и Колун были так напуганы увиденным в квартире Недобежкина, что едва ли слышали крики старого человека, а если и слышали, то решили, что он стал жертвой вместо них.
Эта неудача очень огорчила Маркелыча. Он снова поднялся на чердак и сел в засаду, надеясь, что скоро ему удастся применить свою клюку и утереть нос этому молокососу Волохину, который в свои шестьдесят лет едва ли смог бы сладить даже с парой бомжей, не говоря уж о настоящих рэкетирах, бывших мастерах бокса или дзюдо. Маркелычу нужен был серьезный противник, и он его дождался.
Несколько раз он приподнимался по ложной тревоге, это на нижних этажах хлопали двери и жильцы сновали вверх-вниз по лестнице, но вот раздались те самые, особые шаги. Как Маркелыч определял, что шаги имеют преступную окраску, он бы не смог ответить.
– Ногу ставит по-кошачьи, шумит, но тихо! Примечать надо, идешь по улице и примечай. Учись, пока не поздно, – наставлял он пенсионера Волохина.
– Эх, мне бы твои года, я бы за учебу взялся. Ветер у тебя, Волохин. в голове. Обладательницей преступной поступи оказалась прилично одетая старушка с веником под мышкой и с цепью наперевес в левой руке. Маркелыч заколебался, он знал, что в квартире номер девяносто один проживают две старушки, и решил, что это одна из них, однако цепь в ее руке показалась ему подозрительной, шаг ее был какой-то особый, даже не преступный, а…,Дай Бог памяти, у кого-то я уже слышал такой шаг. – задумался Маркелыч, – точно, точно, в деревне, мальчишкой, у старухи Аграфены, нашей деревенской ведьмы, я подметил такой шаг. Да не она ли, ведьма проклятая, каким-то хитрым образом научила меня в шагах разбираться?"
Старушка между тем уверенно достала из кошелки ключ и как ни в чем не бывало вошла в дверь.
„Если она чужая, зверюга ее слопает!" – решил Маркелыч, прислушиваясь.
Ни истошного старушечьего визга, ни звериного рыка не раздалось. Тем не менее отставной оперативник, памятуя о своей прошлой неудаче, на всякий случай спустился к самой двери. Если бы старушка осталась в квартире чуть дольше, все было бы в порядке, но она вышла тотчас, ведя на цепи рыжего пса в ошейнике, в левой руке она, помимо веника, держала еще и сумочку Ангия Елпидифоровича, в которой жалобно мяукала кошечка, плененная жестокой старухой.
– Ваши документы, гражданка! – заученно грозным голосом рявкнул Тимофей Маркелыч, чувствуя себя лет на двадцать моложе.
Старушка аж вздрогнула от неожиданности. Пес вырвался у нее из рук и, гремя цепью, бросился бежать на чердак.
– Чтоб тебе провалиться, старый дурак! – взвизгнула Агафья, и, страшно исказившись лицом, бросилась на милиционера.
Маркелыч почувствовал, как у него подкашиваются ноги, и, сам не зная почему, затараторил молитву, которой его научила мать:
– От ведьминого сглаза, от порчи-проказы, от беса-юдола спаси и помилуй, угодник Никола! Агафья, как только он прочитал молитву, отпрянула от него.
– Хрен старый, заговоры знаешь! – взвизгнула старуха. – Тогда на, получай!
Она взмахнула своим веником, желая нанести Маркелычу в голову смертельный удар, но тот ловко подставил под веник свою клюку, отбил удар в сторону. Веник ударил по перилам лестницы, переломив их, словно это был не веник, а секира.
– И палка у тебя из ясеня! Неужели из Ахиллесова копья? Вот старый хрыч, где ты этот посох украл? – провизжала Агафья, узнав клюку и нанося по Маркелычу веником град ударов, но тот ловко отбивал их своей палкой и даже, зацепив ручкой своей клюки сумочку, вырвал ее из рук старухи. Из сумочки выскочила черная кошка и юркнула назад, в незапертую дверь квартиры.
– Отдай сумку! Отдай сумочку, старый дуралей! Тебе это так даром не пройдет, ты у меня в огне сгоришь и в воде потонешь! Мент проклятый!
– Так ты еще и рецидивистка?! Ведьмино отродье! Я думал, вас всех советская власть повывела, а вы, значит, по чужим квартирам сшиваетесь, чужих собачек уводите. Я тебя привлеку по двести шестой! Хулиганка!
Маркелыч начал читать новое заклятие против нечистой силы, оказалось, что все, чему его научили бабки, еще когда он был мальчишкой, и о чем совершенно не вспоминал всю жизнь, всплыло в этот миг.
– Трава-мурава, расстелися, как скатерть,
От ведьмы спаси нас, Пречистая Матерь!
Агафья от этих слов забилась в истерике и бросилась бежать вверх на чердак, как слепая, натыкаясь на углы и стены. Лицо и фигура ее при этом стали быстро преображаться, и она обернулась молодой девушкой в украинском платье.
– Лукерья?! – воскликнул Тимофей.
– Тимоша! Ты меня узнал? – воскликнула дивчина.
Маркелыч от удивления Перекрестился, и это спасло его.
– Дак Лукерья-то теперь уж старуха, как и я. Ах ты, ведьма, дурачить меня взялась!
Ведьма снова стала наступать на него, принялась носиться по чердаку, созывая рати нечистой силы. Над Маркелычем закружились полчища летучих мышей, завизжали и запрыгали черные коты.
– Ты отсюда живым не вырвешься! – кричала бесовка.
– И не в таких переделках бывали. Нехай креста на мне нету, а я человек крещеный. Чем бы тебя, как черта ладаном, выкурить? Но ничего святого под рукой не было.
Тут Маркелыч вспомнил про партбилет, с которым никогда не расставался и который был для него святыней. Нащупав красную книжицу в кармане, он торжественно достал ее и, как дьяк на клиросе, начал творить партбилетом крестное знамение.
– Во имя отца, сына и святого духа! Да сгинет вся не чисть! Отрекаюсь от тебя, Сатана, во веки веков!
И сотворилось чудо: беснование на чердаке стихло. Агафья с перекошенным злобой лицом вскочила, словно в седло мотоцикла, на веник и, хотя не так быстро, как на помеле, и вовсе не с такой скоростью, как в ступе, взмыла в небо.
Маркелыч с удивлением уставился на свой потрепанный, засаленный партбилет.
Вдруг Агафья снова влетела н слуховое окно, соскочила с веника и бросилась к старому милиционеру, замахнувшись веником, который в зависимости от обстоятельств служил ей то летательным средством, то смертоносным оружием боя, и как булавой нанесла удар.
– Врешь, старый козел? На испуг меня хотел взять? – злорадно проголосила Агафья. – А у самого партийные взносы-то за последний месяц не заплачены! Так что недействителен твой партбилет! Маркелыч увернулся от веника, тяжелый удар которого сокрушил чердачную балку.
„Мать честная! Неужели забыл взносы заплатить?!" – внутренне содрогнулся от страшной мысли Побожий и тут ясно вспомнил, что платил накануне восьмого марта сразу за три месяца вперед, еще из-за этого поскупился, было, на мимозы для Лукерьи Тимофеевны, но потом, проехав почти две остановки от метро на трамвае, вернулся и все-таки купил ей веточку желтых пушистых горошин.
– Вот нечисть' Истинно нечисть, врет и не стесняется! – Маркелыч даже оскорбился на такую подлую уловку старухи и от этого рассвирепел еще больше.
– Ах, ты!.. Старая б..! – тут ветеран милиции употребил непечатное слово. – Кто это взносы не заплатил? Я не заплатил?! А вот штампом за май в твою харю поганую не хочешь?!
Побожий своим партбилетом, словно мечом, ударил по венику, выбив его из ослабевших рук бабы-яги, и наступил на него ногой. После чего сунул партбилет в карман, поднял веник и зажал под мышкой.
– Отдай веник! Отдай сейчас же веник! – чуть не плача, запричитала Агафья. – На чем же я полечу?
Агафья в бессильной ярости заметалась вокруг храброго партийца, сотрясая воздух проклятиями.
– Пошла прочь, врунья старая, – уже снисходительнее подбоченился Маркелыч. – На чем хочешь, на том и лети.
„Нет, хулиганка! Лучше я тебя в милицию сдам," – решил Маркелыч и погнался за ведьмой, но та, выхватив гребень из седых волос, выпрыгнула в слуховое окно и начала медленно удаляться по воздуху. Как известно, гребень служит ведьмам последним летательным средством, однако бабе-яге летать на гребне – это все равно что владельцу „роллс-ройса" кататься на трехколесном детском велосипеде. Такого унижения Агафья поклялась не забыть Побожему до конца его дней и в ближайшее же время отомстить ему страшной карой.
– Верою своей спасен будешь, так-то. А говорят, коммунисты от нечистого! Сами вы от нечистого! – Старый ветеран любовно похлопал красную книжицу в кармане и тут почувствовал, что кто-то так же благодарно, как он – партбилет, гладит его ногу, звеня цепью. Это был Полкан.
– Ишь ты, такую псину на цепь посадить. Даже цепь притащила, старая карга. Гипноз применять. Ну, ты мне попадешься еще!
Маркелыч отвел собаку в квартиру, снял с нее цепь с ошейником. Чтобы хозяин не догадался, что кто-то побывал в его квартире, поставил на стол сумочку Ангия Елпидифоровича, которую отнял у Агафьи, и, прихватив с собой цепь, вышел на лестничную клетку. Кошка и Полкан посмотрели ему вслед благодарными глазами.
– Надо же, – смягчился грозный милиционер, – все понимают. Побожий снова сел в засаду и стал разглядывать отнятые у Агафьи трофеи. Особенно заинтересовал его веник. Веник был как веник, из тех, что продают на любом рынке. „Как же они на нем летают? – удивился он. – У Лукерьи Тимофеевны точно такой же! – подумал милиционер. – А может, и она – того?!" – Маркелыч вообразил, как его жена летает по ночам на своем венике, но тут же, устыдившись, прогнал эту кощунственную мысль. Нет, Лукерья Тимофеевна была доброй христианкой и почти каждую неделю ходила в церковь.
Цепь была непростая, старинная. Странная была цепь. Дюкову про свою битву с ведьмой он решил не говорить. Скажет, что Побожий того, на старости лет рехнулся, и Маркелыч покрутил пальцем у своей седой головы.
