Текст книги "Крах каганата"

Автор книги: Михаил Казовский

– Ух, ты, как тебя, однако, перекосило! – покачала головой Агузат, глядя на сестру по несчастью. – Места живого нет. Синяки сплошные.

– И умыться нечем, – жалобно сказала Ирина.

– Вот и ошибаешься, – усмехнулась новая её подруга. – Помочись на руки и протри лицо. Очень помогает заживлению ран. На своём опыте проверено.

Появились охранники, начали расталкивать спящих рабов. Принесли котёл с пищей: неприятно пахнувшую похлёбку без соли. Ели деревянными ложками, опуская их по очереди в коллективное варево. Дети хныкали. Многие со сна кашляли. Разведённая государыня не смогла притронуться к этому ужасному супу – отвращение и брезгливость оказались сильнее голода.

– Зря капризничаешь, – посмотрела на неё соседка-аланка. – Больше не дадут до заката. А ослабнешь – и хазарским купцам не станешь нужна. Дохлых не берут. А непроданных рабов печенеги топят в реке.

– Лучше умереть, – повторила та.

– Да, с такими мыслями ты и впрямь долго не протянешь. Ну, решай сама. Я хотела предупредить.

Вскоре после трапезы караульные открыли загон и велели рабам построиться по трос. А затем новели на торговую площадь. Под босыми ногами Ирины разъезжалась глина (улочки крепости не мостились), кое-где из дверей домов на процессию пялились досужие семикаракорцы, женщины уводили детей с порога (да, такое зрелище – мокрых, оборванных, одичавших людей – не для нежной психики), а мальчишки-охальники норовили кинуть в проходящих бедняг комья грязи.

Купля-продажа длилась долго. Слуги Касана выводили пленных по одному (иногда – матерей с малыми ребятами вместе), печенег и его сыновья всячески расхваливали свой живой товар, а купцы-хазары тщательно смотрели на стать, силу и здоровье невольников. Хилых и больных выбраковывали сразу. У какой-то женщины вырвали из рук пятилетнего захворавшего сына (он от жара и лихорадки был без чувств), мальчика немедленно унесли, а её, обезумевшую от горя, всю в слезах, продали за сорок шэлэгов. Агузат – рослая, ядрёная – вызвала у всех восхищение, и купец Мар Яаков заплатил за рабыню сорок пять монет. Наконец для осмотра вывели Ирину. Вид покинутой супруги Иосифа, наголо побритой, измордованной, в полусгнивших лохмотьях, был ужасен. Мар Яаков – тот, который привёз из Константинополя рабби Когена и его семейство, – недовольно поморщился:

– Порченный экземпляр. Почему побита?

– Ошен плёхо вёл, – пояснил Касан. – Глюпый, нехороший.

– Как тебя зовут? – обратился купец к невольнице.

Та с трудом разлепила губы:

– С вашего позволения, Ирма.

– Иудейка? – удивился хазар.

– В бытность мою жены каган-бека – да.

Все кругом рассмеялись.

– О, да ты ещё и шутница! Нянчить детей умеешь?

– Родила четверых. Трёх моих сыновей каган-бек убил, а четвёртую, Сарру, я оставила на чужих людей.

– Господи, да она сумасшедшая, – покачал головой торговец. – Знай, несчастная: ты не прежняя супруга Иосифа, потому как она умерла накануне Песаха, и её предали земле в Беленджере. А царевну Сарру велено свезти в Семендер – чтоб была с отцом, – он ведь, как всегда, отбыл туда на лето.

– Слава богу! – осенила себя крестом дочка Негулая.

– Почему ты крестишься?

– Возвратилась в прежнюю свою веру – православие.

– Говоришь ли по-гречески?

– Безусловно, – И она прочитала отрывок из поэмы византийского поэта Георгия Писиды, жившего в VII веке:

 
Кто, глядя из сердечной глубины своей,
На этой жизни зрелище позорное
Не заглушит слезами смех свой зрительский?..
Вот он выходит в царском облачении,
Гордясь собою, счастья причастившийся,
Безмолвствует в своём великолепии,
И мнит: «Я всё», меж тем как он и есть ничто,
И мнит: «Всё знаю», ничего не ведая,
В одной душе двойное заблуждение:
Мудрец он – мнимый, острослов – затупленный,
И всё ж он величается и тешится,
Доколе смерть с подмостков не сведёт его![1]1
  Перевод М.Л. Гаспарова.


[Закрыть]
 

Мар Яаков слушал, поражённый её культурой. А потом сказал:

– Ты и впрямь не из бедного сословья, не царица, конечно, но и не крестьянка.

– Я царица в изгнании! – гордо повторила она.

Иудей поморщился:

– Слушай, перестань. Ты же мудрая женщина, а ведёшь себя, как умалишённая. Мне не раз приходилось видеть её величество Ирму – правда, издалека; ты на неё совсем не похожа, ничего общего. Так что прекрати утверждать нелепицы, а не то отдам обратно Касану, и тебя кинут в реку с камнем на шее.

Разведённая государыня скорбно склонила голову.

– Так-то лучше. Если будешь умницей, мы с тобой поладим. Синяки и шишки по дороге в Константинополь пройдут, и тебя купят в какой-нибудь состоятельный дом пестовать детишек. – Повернувшись к Касану, он определил: – Я её беру за тридцать шэлэгов.

Печенег оживился:

– Вай, господина, мало: благородный кров, дорогой товар. Надо прибавлят.

– А зачем уродовал? На кого руку поднимал – не видел?

– Вай, прости. Глюпый, не подумал. Плёхо поступал. Запляти, пожалюста, сорок.

– Тридцать пять, и баста! Выводи другую.

В общей сложности хазар приобрёл двадцать девять человек. Их сводили в баню и переодели – пусть в недорогое, но целое и чистое платье, выдали сандалии с деревянной подошвой. Накормили приличной бобовой тюрей, а затем погрузили в трюм парусной ладьи. Рано утром ладья отвалила от пристани Семикаракора и стремительно заскользила вниз по реке, называвшейся по-тюркски Бузан, а по-русски – Дон (от аланского «дон» – «река»), У Самкерца их уже поджидали остальные гружёные корабли из числа каравана Мара Яакова. Впереди был Константинополь.

9

Мнимая весть о кончине Ирмы-Ирины прибыла в Итиль с нарочным из Хазар-Калы накануне Песаха – главного иудейского праздника. Слово «песах» значит «миновать»: ведь, согласно Библии, Божья кара миновала дома иудеев, специально отмеченные кровью ягнёнка, и постигла жилища только египтян. За столом в этот день едят «мацу» – пресный хлеб, горьковатый лук-латук, окунаемый в подсоленную воду, и ещё «харосет» – смесь вина, специй, фруктов и орехов. А крутое яйцо и баранью кость оставляют нетронутыми – в виде жертвоприношения. Каждый иудей, отмечая Песах, должен выпить четыре кубка красного вина. В синагоге при этом читают Песню Песней.

– Ваше величество, – обратился Наум Парнас к каган-беку, – как прикажете распорядиться о покойнице Ирме? Тело оставить в Беленджере или же доставить в Итиль для захоронения в царской усыпальнице?

После выпитого вина самодержец находился в немного подавленном состоянии духа. Он был не доволен собой. Новая женитьба принесла одни огорчения: Ханна оказалась совершеннейшей дурой, говорившей исключительно о еде и нарядах, а беседы на отвлечённые темы – о поэзии, смысле жизни или кознях Константинополя – вызывали в ней приступы зевоты; тёща Дина распоряжалась в Сарашене, как в своей кладовке, выгоняла слуг, честных, преданных, и брала других, явно вороватых, отправляла сокровища из казны братьям и племянникам на Босфор в качестве подарков и плела интриги, добиваясь провозглашения внука Натанчика первым наследником престола; а Ицхак Коген всех измучил пунктуальным и неукоснительным исполнением всех мельчайших предписаний Талмуда – что нить, что есть, как себя вести в каждом случае жизни... И теперь – это сообщение о смерти Ирмы! У Иосифа было тяжело на душе. Ведь на нём лежала частица вины за её кончину – не сошли он супругу в Хазар-Калу, вероятно, что она была бы жива... Да, монарх давно уже сожалел о предпринятом им разводе. О потере близкого, умного, дружески настроенного к нему человека, матери его сыновей и дочери. От добра нелепо искать добро. Счастье – такое хрупкое, как сама наша беззащитная жизнь; поломать, испортить и отнять легко, а вернуть и восстановить – чаще невозможно...

– Нет, не надо Ирму везти сюда, – покривился царь. – Пусть покоится в Беленджере. Но в Хазар-Калу следует послать дознавателя: по какой причине преставилась, кто недоглядел? Наказать любого из всех причастных – и без снисхождения! А царевну Сарру я хочу видеть в Семендере: буду там на кочевье и тогда решу, где ей надлежит дальше жить.

Вскоре после Песаха государь собрался на отдых в свой любимый город Семендер, где он проводил самые приятные летние месяцы. Ханна уезжала в другую сторону – в летнюю резиденцию царицы на озере Варашан (современное название – Сарпа). Их прощание было знаменательным.

– Говорят, у вас там гарем? Двадцать пять наложниц? – сетовала она, морща носик. – И не стыдно вам, правоверному иудею? Изменять жене, погрязать в разврате? Вы ведь не хорезмшах!

Царь сидел напротив и играл кисточкой на шнурке халата, ничего не произнося.

– Может быть, возьмёте меня с собой? – продолжала та. – Я бы с удовольствием искупалась в Гурганском море[2]2
  Прежнее название Каспия.


[Закрыть]. И отведала бы тёмного дербентского винограда. Мне в моём положении это весьма полезно.

– Что? В каком положении? – равнодушно спросил Иосиф.

Женщина потупилась:

– Осенью надеюсь разрешиться от бремени.

У него на лице возникло добродушное удивление:

– Да неужто? Вы затяжелели?

Покраснев, государыня ответила:

– Бабка-повитуха считает, я на третьем месяце.

Он поднялся и поцеловал её в шею:

– Поздравляю, милая. Вы порадовали меня. Если будет мальчик, я провозглашу его собственным преемником.

– Ну, а если девочка? Вы провозгласите Патана?

Самодержец отвёл глаза:

– Поживём – увидим...

Ханна закипела:

– Знаю ваши тайные устремления! Если не рожу вам наследника, завещаете трон этому ублюдку, сыну христианской суки, Давиду!

Государь опешил:

– Что вы мелете, ваше величество! Трёх моих сыновей нет среди живых!

– Ах, не лгите, ваше величество! Кто у вас живёт в башне Ал-Байда? Не Святой ли Дух?

Щёки у Иосифа сделались свекольными. Он в негодовании прошипел:

– Замолчите, слышите? Как вы смеете упрекать в нечестности самого каган-бека? Захотели развода? Это я устрою!

– Что ж, попробуйте. Мой отец вам его не даст. Ну, а я и мать растрезвоним всем, что Иосиф ввёл в заблуждение богоизбранного кагана и велел казнить подставных царевичей. То-то будет весело!

Царь, взмахнув рукой, указал ей на дверь:

– Убирайтесь прочь. Уезжайте на озеро Варашан. И до осени чтобы вас в Итиле не видели. Мальчика родите – вот тогда и поговорим.

Дочка Когена издевательски улыбнулась:

– Не сердитесь, ваше величество, но уйти от этого разговора вы не сможете, кто бы ни родился. Вам придётся выполнить все мои условия. А иначе – позор, отречение от престола и другие ужасы. А теперь прощайте. Будьте счастливы с вашими блудницами! – И она горделиво вышла.

Самодержец в бессильной злобе шлёпнул кулаком по ладони, отвернулся к окну и пробормотал мерзкие ругательства.

Накануне отъезда в Семендер он велел сафиру втрое усилить охрану башни Ал-Байда и предупредил: если с узником что-нибудь случится, будет казнена вся семья Наума Парнаса до седьмого колена. Тот валялся в ногах у царя и молил не тревожиться: с головы заключённого не слетит и волоса. Государь сопел, хмурил брови и без удовольствия пил вино.

Ехали, как обычно, шумной кавалькадой, с песнями и музыкой, развевающимися на ветру знамёнами, бурными застольями по дороге – в укреплённых пунктах, где устраивали привал, и немыслимыми альковными сумасбродствами с местными вакханками.

При подъезде к Семендеру открывался удивительный вид: слева – синий Каспий, справа вдалеке – скрытые сиреневой дымкой тёмные холмы кавказских предгорий, впереди – изумрудное море тысяч виноградников. В центре этой зелени поднималась каменная городская стена, а за ней виднелась грозная четырёхугольная цитадель. Обиталища семендерцев были победнее, чем дворцы аристократической части Итиля – Хамлиджа, но красивее и дороже, чем обычные юрты Шахрастана. Их остроконечные крыши иногда поражали изяществом и какой-то волшебной невесомостью, а резное дерево, украшавшее окна и двери, – уникальными, мастерски исполненными узорами. Там и сям мелькали мечети с невысокими минаретами и христианские церкви. А к шатрам за городом примыкали деревянные голубятни: голубей держали и христиане, и иудеи, издревле испытывая уважение к этим смышлёным птицам.

Первые несколько недель умиротворили Иосифа: в окружении бесстыжих прелестниц, неге, роскоши, тёплых волнах моря и прохладной воде близлежащего озера Ак-Геля, в соколиных охотах и облавах на кабанов, – горести, интриги Итиля вроде бы забылись, плавно отступили на задний план. Издали они выглядели мелочью. И росла иллюзия, что семейная глупая возня – ерунда по сравнению с его властью и могуществом. Он – каган-бек, повелитель необъятных земель, государств и народов, полноценный конкурент Византии и Хорезма, абсолютный монарх, у которого даже сам каган под пятой. И никто, никто не способен оспорить у него эти все права...

Но идиллию безнадёжно нарушил появившийся из Хазар-Калы дознаватель. Вместе с ним привезли в колодках коменданта крепости – Кофина бен Меира – с переломанными пальцами рук и ног (результат его допроса с чрезвычайным пристрастием). На докладе у государя дознаватель этот – желчный человек с глазками гадюки – сообщил поразительную вещь.

– Кофин виноват в смерти Ирмы? – задал вопрос Иосиф.

– Мне и самому так вначале представлялось, ваше величество, – церемонно поклонился чиновник. – Но под пытками, применёнными к хо-мефсин Тамаре, та поведала о вине более чудовищной...

– «Более чудовищной»? Я не понимаю.

– Государственная измена – вот о чём надо говорить. Ваше величество очень удивится, но скажу без обиняков: бывшая царица Хазарии вовсе не мертва!

Брови у монарха поднялись ещё выше и сошлись под прямым углом:

– Не мертва?! – он сглотнул со звуком. – Кто ж тогда покоится в склепе Беленджера?

– Неизвестно. Но, во всяком случае, не её светлость Ирма. Нам пришлось вскрыть гробницу. И установить: даже внешние признаки останков не похожи на телесные стати первой супруги вашего величества!

Помолчав несколько мгновений, государь поднялся и, скрестив руки на груди, походил взад-вперёд мимо дознавателя. Наконец спросил:

– Для чего это было нужно? Где она сейчас? Какова причастность Кофина к состоявшемуся обману?

У чиновника на губах промелькнуло выражение злой насмешки. Он, смакуя, рассказал обо всём, что заплечных дел мастера вырвали огнём и железом у несчастной «фрейлины»: и о тайных замыслах коменданта крепости, и о бегстве дочери Негулая из Хазар-Калы, и о ложных похоронах в Беленджере.

– Сожалею, ваше величество, но Тамара не выдержала интенсивных допросов и скоропостижно скончалась на дыбе, – заключило должностное лицо. – А Кофин сознался, подтвердил её показания в полной мере. Будут ли какие-нибудь пожелания относительно участи подлого изменника?

– Да, – кивнул каган-бек задумчиво, пощипав бородку. – Вырвать ему язык, выжечь оба глаза, отрубить левую ступню и правую кисть... Убивать не надо. Пусть живёт калекой, если сможет!.. – Он вздохнул. – Сам же отправляйся в Магас. Проведи дознание там. Следуй по пятам взбунтовавшейся Ирмы. Захвати её. Привези ко мне... Но не так, как Тамару, а живой и здоровой. Коли выполнишь – награжу отменно. А не выполнишь – лучше не возвращайся, разыщу и повешу. Вот и весь мой тебе приказ.

Дознаватель, кланяясь, пятясь, удалился. А властитель хазар жадно осушил золотой с червлением кубок вина, вытер губы, мрачно посмотрел в никуда и пробормотал:

– Отомстить решила? Отплатить за развод и за высылку из Итиля? Но для этого ты должна собрать ой какую силищу! Всё равно, что стремиться погасить Солнце или вычерпать морс! Так что не надейся. Я силён, а Хазария вечна! – опустившись в кресло, он сказал невесело: – Боже правый, как мне тяжело! Никого вокруг. Жалкие рабы, интриганы, бездари... Лишь с одним человеком можно было общаться на равных. И любить, любить больше, чем себя самого!.. Но его я выгнал, превратил во врага... Как, зачем? Из каких таких высших побуждений? – Вновь налил в кубок из кувшина, снова выпил. – Нет, Самсон Аланский не поддержит её. Да и что он смог бы, если б поддержал? Слабенький царёк – из числа моих данников... Ни буртасы, ни камские булгары, ни касоги-адыги не способны объединиться с Ирмой против меня... А Константинополю больше делать нечего, как со мной сражаться – греки не страшны тоже... И вообще бывшую царицу Хазарии император не примет. Если примет, то не послушает... Ирма фантазёрка, мне её даже в чём-то жаль... – В третий раз налил в кубок, радостно схлебнул. – Если этот тип её привезёт, высеку изменницу на площади Шахрастана... Ист, отдам на поругание гузам из моей гвардии... Нет, оставлю умирать в одиночестве в башне Ал-Байда... – Сделав крупный глоток, недовольно сморщился: – Нет, она – мать моих детей! Как же я смогу?.. Что они подумают – Саррочка, Эма, Эля и Дадус? Их отец не зверь... Господи, вразуми и наставь, как себя вести, уберечься от злых завистников и пролить любовь на родных людей, но при этом соблюсти благо царства и его бедных подданных... Потому как не волен в выборе своём. Потому как одним из немногих на Земле получил право убивать и миловать. И несу из последних сил эту тяжкую, величайшую, самую губительную на свете обязанность. – Самодержец закрыл глаза и сидел понурый, словно бы раздавленный неподъёмным горем.

В тот же вечер он поднялся в детскую и увидел Сарру, накануне утром привезённую с мамками и няньками из Хазар-Калы. Девочка значительно выросла за минувший год, сделалась серьёзнее и спокойнее. Очень походила на мать – то же дерзкое выражение глаз и губ, несколько массивная нижняя челюсть и нежнейшая смугловатая кожа. Поклонилась в пояс, посмотрела в лицо Иосифу и спросила:

– Вы в печали, папенька? Не моё ли внезапное появление в Семендере огорчило вас?

Он приветливо улыбнулся и поцеловал её в лоб. Ласково погладил по голове – вьющимся светлым волосам, заплетённым в косичку с лентой. С теплотой сказал:

– Что ты, милая. Как могу я не радоваться твоему прибытию? Мы друг друга любим, не правда ли? – Царь присел на скамеечку и приблизил дочку к себе; та немало смутилась – ведь отец никогда к ней не проявлял особого интереса, не играл и не брал с собой на увеселительные прогулки. – А взгрустнулось мне потому, что сижу тут, как сыч в дупле: без родных и близких. Вот и вздумал тебя проведать: хорошо ли за тобой ходят, нет ли в чём нужды?

– Слава богу, всего в достатке, – поклонилась Сарра.

– Расскажи мне теперь про маменьку: как она прощалась с тобой? Только не забудь ничего, говори подробно.

На глазах у девочки выступили слёзы:

– Перед смертью посетила меня и велела не забывать, поминать в молитвах. Подарила на память это вот кольцо с драгоценным камушком, – и она извлекал из-под горловины туники перстень на цепочке.

Царь его внимательно разглядел, взвесил на ладони, вроде бы прикидывал – сколько оно потянет, но не посягнул, отнимать не стал. Только задал самый главный вопрос:

– Как тебе показалось, милая: выглядела маменька хворой?

У малышки пролегла на лбу складка:

– Нет, пожалуй. Может быть, бледнее обыкновенного. Но пришла сама и держалась твёрдо. А наутро прибегает Тамара: маменьки не стало! Я вначале не верила, всё кричала криком: покажите её немедля, я желаю сама увидеть!

– Ну? И показали?

– Да, на дрогах. Только в саване с головы до пят, и не разрешили дотронуться, посмотреть и поцеловать... Увезли из крепости... Вы считаете, папенька, будто бы её умертвили?

Он поддел указательным пальцем подбородок Сарры и ответил весело:

– Не исключено.

– Отчего же вы тогда оживились? Разве это радостно? – удивилась дочь.

Государь стёр с лица улыбку:

– Просто сопоставил с речью дознавателя. Обстоятельства совершенно сходятся... Очень хорошо.

У неё обиженно выдалась вперёд нижняя губа:

– А по мне, так нехорошо. Вы убили братцев; маменьку и меня от себя услали, и она преставилась. Плохо всё! Не по-божески. Не по Заповедям Святым! – но потом смутилась, опустила глаза.

Он проговорил:

– Цыц! Молчать. Ничего не знаешь и судить не смеешь. Ибо сказано: «Не судите да не судимы будете!»

А бедняжка ответила с неожиданной резкостью:

– Вы нас бросили, выбрали себе другую жену, обрекли на горе... Нет, не я, но Всевышний осудит вас. В Йом Кипур, страшный День Искупления, Судный день! – Всю её начало трясти, слёзы побежали из глаз, и гримаса отчаяния исказила прелестное личико.

Царь поднялся, отшвырнул скамеечку, грозно произнёс:

– Ну, до Йом Кипура надо ещё дожить. А сейчас распоряжаюсь я. И моей воле будешь ты подвластна! Вот моё решение: дни свои коротать станешь вдалеке от Итиля – в городе Дорос на Тавриде! На краю хазарской земли! Без моей любви и внимания! Ты противна мне. Дочки больше нет у меня. – И ушёл, громко хлопнув дверью.

Девочка легла на ковёр и бесстрастно прошелестела:

– Мама, маменька, до чего же больно! Ах, зачем вы меня покинули – и с собой не взяли в лучший из миров?..