Текст книги "Петровская набережная"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Михаил Глинка
Петровская набережная

Завтра или послезавтра

В те семь или десять дней, которые судьба Мити Нелидова раздумывала, куда ей теперь повернуть, он, взглядывая в окно, видел вдали залив и темно-серый силуэт линкора, тяжело придавивший дождливый горизонт.

Возможно, что постоянное разглядывание Митей такого именно пейзажа и подтолкнуло все дальнейшее, хотя неподалеку от линкора он оказался тогда вполне случайно. Но между последним экзаменом и тем днем, когда стало известно, кто принят, было больше недели, и, не зная, как дождаться, Митя маялся. Маялась и бабушка.

В списке того, что принадлежало Мите и его бабушке, и при этом принадлежало только им, были два пункта: 1 – каменный фундамент сгоревшего от бомбы двухэтажного дома под Новгородом и 2 – постоянные телефонные звонки бабушке от человека, который считал, что как-то до войны он остался жив только потому, что его спас Митин отец.

Благодаря этому второму пункту Митя и оказался на берегу Финского залива. Там семья этого человека снимала на июль половину избы.

Залив был рядом, за огородами, и над ним нависала круча обрыва. В обрыве кто-то выкопал пещерку-кресло и досочку положил, чтобы не застыть, и если сесть глубоко в нишу, только залив оказывался виден – залив, залив и залив – да если чуть высунуться и глянуть влево, то и линкор.

Митя приходил сюда каждый день и не сказать, чтобы думал о чем-то, просто вся неделя эта у него была сплошным ожиданием. Во время экзаменов он запарился так, что днем вдруг начинал клевать носом, сейчас пришел в себя, и, когда утром видел на улице почтальоншу, замирал и было не вздохнуть, хоть и знал, что ждать еще рано. И каждый день, после прихода почты, он убегал к заливу и скрывался в свою пещерку.

Даже когда совсем спокойным бывал залив, какой-то призрак шума все же непрестанно над ним стоял, и в этом непрестанном неспокойствии и крики чаек, и шорох струйки песка у Мити за плечом, и докатившийся издали вздох взрыва – на фортах рвали оставшиеся с войны мины – слышались словно из-под одеяла.

Как-то раз он забрался в свое гнездо еще при хорошей погоде, но уже вскоре и небо, и белый столбик дальнего маяка, и заусенцы Кронштадта, что высовывались из воды далеко справа, – все приобрело другой не то чтобы цвет, но отблеск, и Митя почувствовал, как сзади к обрыву подкрадывается туча. Небо вдали стало беспомощно белесым, а залив внизу – совсем жидким, лишь в глубине его мерещилась густая тяжесть. Ветра совсем не стало. Желтовато и ярко сквозило сбоку холодноватое солнце, все смолкло, боясь шелохнуться, и только стрижи, что жили в обрыве, закричали резко и тревожно, проносясь перед самой пещерой.

Внизу у воды шла вдоль берега девочка. Он видел ее здесь почти каждый день, но не знал, видела ли она его. Как-то, остановившись, она даже посмотрела вверх, но, должно быть, ее интересовала вовсе не пещера, а гнезда стрижей или то, сколько от низа до верха разноцветных песчаных слоев.

Девочка была старше Мити. На ней была широкая юбка, и, когда налетел ветер, девочка села на песок и прижала юбку к песку руками. А ветер за это накинулся на ее волосы. Они были и светлые, и темные. Прядка такая, прядка этакая.

Он приходил сюда вовсе не ради этой девочки. Просто, зная, что она может пройти внизу, он ее уже ждал. Иногда он брал с собой книжку, но только клал ее на колени, не открывая.

Ветер налетел и снова сник, как бывает перед дождем, девочка встала с песка, огладила юбку, и, не взглянув больше вверх, пошла, а он остался сидеть в своем убежище и вдруг почувствовал (хотя телеграмму принесли только через два дня), что опять (а в первый раз это было, когда, восьмилетнего, его увозили из того лесного городка, где они с мамой и бабушкой, а потом только с бабушкой прожили войну), что опять отщелкнулась на каких-то главных счетах костяшка. Не будет уже того, что было. Было и кончилось.

На берегу снова не стало ни души. Он вылез из своего укрытия и побежал наверх в деревню. Небо чернело все больше, и, когда над косогором пронесся еще один шквал, вся трава по склону из зеленой превратилась в седую и косогор стал светлее неба. Митя оглянулся на залив. Там, где стоял линкор, вдруг не оказалось ничего, только в стороне, уже в зоне косого темного клина, что соединял теперь залив с тучей, маячило черное пятно. Линкор уходил с того места, на котором Митя привык его видеть.

Шурик

Те, кого приняли, клубились в большой спальне и в коридоре. В кладовую стояла очередь. Мите достались не досушенные до конца простыни, но полотенце было сухое и плоское, как вафля.

– Хорошее даю полотенце, – тяжело напирая на «о», сказал бельевой мичман. – И чтоб не рвать у меня.

– У себя рвать! – пискнули сзади.

Мичман выпрямился от стопки белья.

– Остряки на гражданке остались. – сказал он. – Да и там помалкивают. Поняли?

Очередь затихла.

Но когда Митя с бельем под мышкой вошел в спальню, ему показалось, что он в сумасшедшем доме: незнакомые мальчишки носились из конца в конец с развевающимися простынями, прыгали через койки, дрались подушками. Митя стал искать незанятую койку. Но повсюду на матрацах лежали чьи-нибудь вещи. Один мальчишка лежал поперек двух коек сразу.

– Занято, занято! – отвечали Мите. – Здесь не ищи.

Он прошел в спальню из конца в конец, прошел второй раз – свободных коек не было. И тут он наткнулся на Шурика. У Шурика была койка, но не было белья, и он, кажется, не собирался вставать из-за него в очередь.

– Давай ко мне, беспризорник, – милостиво, но презрительно сказал он. – Размещу. Пропадешь ведь.

Такого изящного, такого точеного смуглого мальчика Митя в жизни своей не встречал. Шурик был как маленький креол из книг Фенимора Купера: ореховая кожа, большие серые глаза и величаво поднятый подбородок.

– За наволочками стоять, – гордо бросил Шурик. – Да провались они.

Митя по росту был в середине принятых. Шурик оказался ему чуть выше плеча. Вместе они весили, верно, килограммов шестьдесят.

Койку они стелили так долго, будто строили дом. Нижнюю простыню подоткнули под матрац, но при этом получилось что-то такое ровное и общее, что Митя, как бы поправляя, стал лепить вдоль матраца разделительный гребешок. Шурик посмотрел-посмотрел, и принялся помогать. Когда они накрыли получившееся одеялом, стало похоже, будто они спрятали под одеялом доску. Одеяло они подоткнули.

– Ну, беспризорник, – сказал Шурик, – давай, забрасывайся.

– Лучше ты первый, – сказал Митя. Он сказал это и подошел к окну, а за окном было совсем темно, только Нева светлела, да на фоне светлой воды медленно шел черный человечек с собакой. И очень захотелось туда, где тихо и можно идти куда хочешь.

– Ну, я кому говорю? – строго и громко сказал сзади Шурик. – Чья койка? Кто командир койки? Залезай.

Мите стало не по себе. Кругом лежали по койкам незнакомые мальчишки и вертели головами, выискивая, над чем бы посмеяться. Но Шурик на них не обращал внимания. Митя скинул брюки, бросил их на табуретку и полез в свой пенал. Задев Митю несколько раз, залез и Шурик.

Спальня (ее сразу же все стали называть кубриком) гудела разговором.

– Ты, того, только храпеть не вздумай, – прилаживаясь к подушке, деловито приказал Шурик.

– Да я…

– Я тогда тебе сразу нос зажму. Понял? Не посмотрю, что ты гость.

– Да я…

– Ты лучше сразу мне скажи, – не унимался Шурик. – Потом хуже будет, если только разбудишь.

– Да не храплю я. С чего ты взял?

– Интересно, а откуда ты это знаешь? – подозрительно спросил Шурик. – Ну откуда? Не может человек знать, храпит он или нет. Потому что если бы знал… ну, признавайся!

Признаваться было не в чем. Он пожал плечом под одеялом. Вышло довольно глупо.

– Ну так что? – спросил Шурик. – Признаешься или трусить будем?

– Слушай, – сказал Митя. – Заткнись. Надоело уже.

– Что?!

– Да ничего. Тут только койка твоя, все остальное мое. Даже наволочка моя. Я вот сейчас встану, возьму свои простыни…

И тут он получил затрещину. Не то чтобы тычок или подзатыльник, а затрещину, да такую уверенную, что на секунду просто обалдел. Непонятно было: как Шурик лежа изловчился его так двинуть?!

– Встанет он! – сказал Шурик таким ленивым, таким уверенным голосом, будто только и делал, что бил всех выше и сильнее себя. – Он встанет и уйдет! Я тебе уйду! Да если ты не замолчишь, бревно, я сейчас так тебя двину! Он встанет! Пошевелись только! Кто командир койки?!

Шурик был чуть не на голову меньше Мити. И Мите вдруг стало уютно. Он улыбнулся в подушку и уснул.

Ему часто снился тот городок, в котором они прожили войну. И сейчас он снился Мите снова.

Только что прошел ливень и по всей середине улицы стоит озеро. Книзу, туда, где баня, кузница и речка, бежит мутный витой ручей. Ручей несет пену и пихтовые иголки. Митя строит на ручье мельницу.

«Как твои экзамены?» – спрашивает из окна по-французски бабушка.

«Да я их уже сдал».

«Ожурдюи сэ мэркрёди, – говорит бабушка. – Давай-ка по-французски».

«Забыл, – спохватывается Митя. – Же совсем ублие, гранд-мер. Но я уже сдал все экзамены».

Ручей почему-то начал теплеть.

«Как же ты их сдал?» – говорит бабушка, но Митя так занят запрудой, что даже не знает, говорит ли она это по-французски, как всегда у них по средам. Ручей становится все горячей.

«Ну, Митенька, – говорит бабушка, – я ведь все жду, что ты мне объяснишь…»

Проснулся Митя от ужаса. Простыня у него под боком была горячей и сырой. Кубрик спал под синей лампочкой.

– Эй, ты! – дергая Шурика за плечо, задыхаясь, зашептал Митя. – Эй, ты! Ты что?!

Шурик сопел, отталкивая Митину руку, и вдруг затих. Даже дышать перестал.

– Ну! – громко шептал Митя. – Чего ты?! А?! С ума сошел?

Шурик не шевелился.

– А еще задирался: «Храпишь, не храпишь»! Ты что наделал?!

Митя представил себе, как они будут застилать свою постель утром на виду у всех, и вскочил.

– Ты чего молчишь-то! – накинулся он на Шурика. – Ты что, сказать не мог, чтобы разбудить тебя! Часто бывает-то? Проснуться, что ли, не можешь? В детский сад тебе надо идти! В училище он пошел!

И замолчал. Ему показалось, что Шурик не дышит.

– Ну, чего ты? – испуганно спросил Митя. – Ты болен, может?

Шурик лежал с закрытыми глазами. И вдруг койка дернулась и беззвучно, мелко затряслась. Какая-то страшная дрожь била Шурика изнутри.

– Ну, чего ты молчишь? Чего трясешься?

Шурик открыл глаза. Под мертвым светом синей лампочки они были совершенно стеклянные.

– Не быть мне никем.

Наверное, еще у птицы с оторванными крыльями могли быть такие глаза. И Митя вдруг почувствовал, что куда-то пропало все только что им владевшее: отвращение к сырой постели, злость, презрение к Шурику, ожидание страшного завтрашнего утра, когда самое страшное – это то, что надо будет сразу дать понять всем кругом, что то, что произошло, – это не с ним, не с Митей… Все это вдруг ушло. Рядом с Митей был маленький, которого надо было спасти.

– Не мели глупости! – зашипел Митя. – Слышишь! Вставай-ка, вставай! Мы вот что сейчас сделаем…

Наверное, они возились с полчаса. Потом они легли, и Митя услышал через некоторое время, как Шурик всхлипнул и почти сразу же засопел. То, что Шурик сразу же заснул, снова почти обидело Митю, он уже хотел было кашлянуть или как бы нечаянно пихнуть Шурика – все ж таки кто напрудил-то? – но тут дверь кубрика открылась и тихо вошли двое: мичман, выдававший белье, и незнакомый еще Мите офицер. Походив по кубрику, они остановились под синей лампочкой.

– Свет, что ли, зажечь да посчитать? – тихо спросил мичман. – Белье не все разобрали. Может, кто уже сбег?

– Ну что вы, – ответил офицер. – Лишних бы не оказалось – вон, глядите, двое в одной койке.

Митя замер.

– Разбудить? – спросил мичман. – В угловом кубрике места остались.

И Мите вдруг невыносимо захотелось остаться здесь, защищая всхлипывающего во сне Шурика. Он замер. Только бы не увидели, что он не спит.

– Да пусть себе, – сказал офицер. – Завтра разберемся. Чего-чего, а вставать по ночам им еще предстоит…

Второй раз Митя проснулся на рассвете от холода. Шурик накрутил во сне на себя одеяло, и Митина спина оказалась голой.

Постель была сухой.

Митя взял Шурика за плечо.

– Эй, – прошептал он. – Эй, проснись!

И опять он долго будил Шурика.

– Да не, – сказал тот, наконец проснувшись. – Не мешай спать. Со мной, вообще-то, такого не бывает.

– Тогда отдай-ка пол-одеяла, – снова разозлившись, сказал Митя.

Их разделили уже на следующий день. Митя попал во второй по росту взвод, Шурик – в четвертый, последний. У каждого взвода было свое расписание занятий, свой офицер-воспитатель, свой класс. Тех, кто в другом взводе, можно было видеть на переменках, или в свалке около умывальников перед обедом, или днем, когда часа по полтора, роняя пот в клубящуюся пыль, они гоняли на пустыре кирзовые мячи, купленные на собранные сообща гривенные. Но ни Шурик против Мити, ни Митя против Шурика никогда не играли. Даже когда игра шла взвод на взвод.

И все шесть лет до выпуска, встречаясь иногда по нескольку раз в день, они не забывали каждый раз взглянуть друг другу в глаза. Бывало так, что взвод Мити шел на строевые занятия, когда с набережной возвращался четвертый, и, видя издали небольшую низенькую колонну четвертого взвода, Митя искал Шурика, и если его почему-то не было, Мите становилось неинтересно, скучно смотреть на приближающийся взвод и все лица – хотя вскоре как облупленного он знал уже каждого – казались ему одинаковыми и плоскими.

Митя и Шурик ни разу не говорили о дружбе, хотя вскоре наступило время, когда о дружбе заговорили все вокруг. Друзей находили, теряли, ими обзаводились снова.

К лагерю

Через два дня они поехали в лагерь.

Они пришли в училище в пиджачках, в курточках, в свитерах. Некоторые просто в рубашках. Разноцветные, по-разному причесанные. И мичман Лошаков – один из самых оригинальных людей, которых им дано было встретить в жизни, – глядя на них, напирая на «о», сказал: «Все на одно лицо – скорей бы переодели».

И их обстригли под ноль. И мичман сам их переодел.

«Во», – сказал он. И вздохнул с облегчением.

Были у них тут всякие: маменькины сынки, и сынки бабушек, и сыны полков, и дети адмиралов, и дети из детских домов, и дети просто как дети, – а через два дня у каждого стала непривычно зябкой обстриженная голова, вылезли уши – куда из деть? – и на какое-то время одной из главных задач определилась борьба с ремнями, крючками и пуговицами. Они привыкали к форме.

И вот рота выстроена на лесной дороге, что ведет от станции к лагерю. Их вещевые мешки – тоже одинаковые и различимые лишь по чернильным инициалам на клапанах – заброшены в машину. Сто мешков не набили даже половины кузова, и Папа Карло, командир роты, предлагает тем, кто не надеется на свои силы, забраться на мешки в кузов. Общий крик возмущения.

– Дойдем! – кричат они. – Мы что, маленькие?!

– Дойдем! – кричит Митя вместе со всеми.

В этом строю каждый перехвачен широким и жестким ремнем и белые бескозырки без ленточек кажутся на всех непомерно громадными, хотя и мнут стриженые виски до малинового следа. В этом строю у всех одинаковые права, в том числе и на то, чтобы считать себя взрослыми.

Но к изумлению роты, из рядов выходит Славка Бубнов, бывший юнга. Он пошире всех в плечах, у него в отличие от всех ленточка на бескозырке, и умудрился Славка подстричься не окончательно наголо, и форма на нем сидит иначе.

– Что такое, Бубнов? – не понимая, спрашивает Папа Карло.

– Да вот ботинки жмут, товарищ капитан-лейтенант. – И чему-то Славка усмехается.

Папа Карло прищуривается.

– Ну, что ж, – говорит он, – залезайте.

И грузовик уезжает.

Колонна пылит вдоль небольшого озерца.

– Это наше озеро? – спрашивают они у мичмана Лошакова.

– Это? Да тут гребному судну тесно. Не-е. Наше большое.

И все идут, дружно повернув головы к воде. Что ж это за «гребные суда», которым мало полкилометра?

Рота пылит по песчаному проселку, штанины синей робы в мохнатой пыли, черная форма офицеров становится серой, у Папы Карло на макушке мокнет белая фуражка.

Возвращается пустая машина. Это газогенераторная полуторка, ее топят березовыми чурками, чурки закидывают в две большие черные колонки, расположенные по бокам кабины. Могучий угарный запах хвостом плещется за полуторкой.

Но никто больше не хочет садиться в машину. Полуторка некоторое время медленно ползет позади колонны, потом Папа Карло машет рукой матросу за рулем, рота уступает дорогу, и еще минут десять строй движется, не видя ничего от пыли.

Километров шесть уже позади. То тут, то там в строю начинают хромать.

– Внимание! – вдруг кричит Папа Карло. – Рота… Стой! Нале-во! Двадцать шагов вперед шагом… марш!

В двадцати шагах от них – поляна, а еще в сорока – песок и берег еще одного озерца.

– Внимание! Сесть всем на траву!

Папа Карло расстегивает верхнюю пуговицу кителя и передвигает поудобнее пистолет.

– Снять ботинки! – командует он. – Снять носки! Поднять всем ноги кверху!

И идет вдоль сидящих на траве шеренг и смотрит на разутые ноги.

– Ничего… Дойдешь… Ничего… Ничего… Так…

Остановился Папа около самых маленьких, около четвертого взвода. Ботинки меньше тридцать шестого размера училище не получало, а в самом маленьком среди принятых – Юрочке Белкине – было росту метр и двенадцать сантиметров. Ноги у них были избиты ботинками в кровь.

– Останешься здесь, – сказал Папа Карло. – И ты. И ты. И вот ты. Через час за вами пришлем машину.

– Я-то дойду, – сказал Юрочка Белкин. – А этих вы оставьте.

– Это нас-то?! – возмутились остальные.

– Ну, я-то дойду, – упрямо сказал Метр Двенадцать.

– Ну и мы дойдем.

– Ох, – сказал Папа Карло. – Дела. А как тебя зовут, герой?

– Юра его зовут, – сказал четвертый взвод.

– Воспитанник Белкин, – поправил мичман Лошаков. Он за один день всех запомнил, как только их постригли и переодели.

– Вставай, Юра Белкин! – сказал Папа Карло. – Идем со мной.

Они отошли метров на пятьдесят от роты к берегу озерца. Папа Карло вынул из кобуры пистолет. Потом наклонился к Белкину и что-то показал ему на поверхности воды: недалеко от берега плавало бревно.

Белкин, не оглянувшись назад, взял пистолет. Он с трудом его поднял и стал прицеливаться в бревно.

– Сильней жми! – громко сказал Папа Карло. Рука Юры Белкина от напряжения гнулась и дрожала.

– Сильней! Ну, сильней жми!

Грохот ударил по ушам все равно неожиданно. Митя никогда не слышал, как стреляет пистолет, – он думал, что гораздо тише. Подняв фонтанчик брызг, словно кто-то кнутом хлестнул по воде, пуля отрикошетила, и раздался ее писклявый птичий стон.

Босой Юра Белкин шел от берега, осматривая свою стряхнутую пистолетом руку. А на него смотрела вся рота.

– Сполоснуть всем ноги! – крикнул Папа Карло. – Тщательно вытереть! Построение на дороге через пять минут!

Над дорогой стоит пыль. Рота поднимает ее, как стадо овец. Рота тем более напоминает стадо, что еще никак не удается идти в ногу и все время то у кого-то шнурок развязался, то носок сбился: кто-нибудь приседает, и строй ломается, обтекая сидящего на корточках.

После привала Папа Карло развернул роту четвертым взводом вперед, рассудив, что тяготы военной службы надо распределять по возможности равномерно. И теперь первых взвод – самые рослые чертыхаются сзади и бурчат, что «недомерки» не поднимают ног.

Безветрие. Смолистый покой в сосновом лесу, третий час дня, воздух струится впереди над дорогой, путь роты пересекают бабочки и шмели, и по стволам теплых сосен путешествуют жуки с усами – длинными, как цирковой хлыст. Когда же наконец будет третье, самое большое озеро, где стоят, ожидая их, «гребные суда» и где они сегодня же (обещал Папа Карло) всей ротой сразу залезут в воду?

Папа Карло

У Папы Карло всегда потела лысина, и, когда он ходил в белой фуражке, надо пристроченной в донышко клеенкой выделялся отчетливый сухой ромбик. Папа непрестанно волновался. Он не махал руками, не бегал, даже голоса старался не повышать, но круглое лицо его, румяное, как у екатерининского вельможи, жило своей, отдельной от тела, стремительной жизнью. Некоторые люди рождаются музыкантами, как Моцарт. Или физиками-экспериментаторами. Или коллекционерами. Папа родился болельщиком. Азартнее его в училище не было никого. Бегать Папа Карло не мог, и потому его самого играть в футбол и в баскетбол не брали, но уже вскоре любая игра без него была не в игру: Папа обожал возглавлять судейские коллегии и, безбожно подсуживая, создавал вокруг себя такую электризацию, что мог бы один сойти за целую трибуну. При этом он был совершенно уверен, что честен, как метр-эталон. При росте Папы (а выше его в училище были только двое старшин), при его полноте, при маленьких, широко открытых, пожирающих собеседника глазках и молодом, вскрикивающем тонко голосе – смотреть на него, когда он затягивал других офицеров во что-нибудь посоревноваться, спокойно было нельзя.

«Смешно слушать! – задыхаясь, говорил Папа какому-нибудь другому командиру роты, догоняя его на крутом подъеме от озера. – Что значит «бессмысленные гонки»? Почему это бессмысленные? Видели, что за народ у меня на правом фланге? Что? Мелочь? Мой правый фланг – мелочь?! Ну, знаете, на оскорбление мы отвечаем боем. Значит, так: в воскресенье, в десять ноль-ноль…» И тут же, остановив попавшегося навстречу, Папа говорил: «А с вами, между прочим, сегодня в восемнадцать тридцать… Дождь обещали? И вас это пугает?»

Рота Папы Карло только и делала, что гребла, бегала и швыряла гранаты. Впрочем, лагерь на то и существовал. Но потом, осенью, когда зарядили дожди со снегом, а в физкультурном зале тренировалась вечерами только сборная училища, лишь рота Папы Карло жила иногда по вечерам особенной, средневековой, можно сказать, жизнью.

Наблюдая в такой вечер за Папой со стороны, можно было бы предположить, что все идет, как обычно. Все идет, как обычно, – и этот высокий, лысеющий офицер, за какие-то провинности приставленный надзирать за мальчишками, с одышкой поднимаясь вечером вслед за потешной своей ротой на четвертый этаж спального корпуса, устало машет дневальному не подавать команд только потому, что нетерпеливо ждет, когда же окончится вечерняя поверка и можно будет наконец уйти домой. Но непосвященный просто ничего бы не понял. Надо было знать Папу! Перед строем стоял полузакрывший глаза тучный офицер и тихонько покачивался с пяток на носки, и действительно он ждал и не мог дождаться конца вечерней поверки. Но рота прекрасно знала, что причина этого нетерпения вовсе не обычная усталость. В Папе томилась его летняя душа. И когда он открывал глаза и говорил как бы обыкновенным голосом: «Ну-ка, дайте, старшина, список освобожденных от зарядки», рота замирала, как роща, истомившаяся от засухи, над которой сейчас засвистит ураган.

– Так-так… – потирая ладони, строго говорил Папа. – Освобожденные – два шага вперед! Прошу вас сюда, ко мне. Для остальных – построение через пять минут в ночных рубашках. Третий и четвертый взвод с подушками. Разойдись!

То, что возникало после этого в дверях, ведущих из коридора в кубрик, можно было бы снимать как дополнительные кадры к фильму о гибели «Титаника». Рота рвалась переодеваться в ночные рубашки.

Когда проектировалось создать военно-морское училище закрытого типа, куда будут приниматься мальчики с десяти лет, то сразу же подумали о том, что у этих малышей должны быть перед взрослыми моряками отличия в обмундировании. Форма формой, но речь идет не о солдатах, речь идет о солдатиках. А во что одеты во всех сказках солдатики? Солдатики одеты в мундиры. И вот выдуманы были для маленьких моряков (с тех пор прошло сорок лет, и время уже несколько раз говорило свое очередное новое слово о форменной одежде) мундиры – двубортные, парадные, на вате, на конском волосе и холсте, со стоячим жестчайшим воротником, на воротнике – белый суконный кант и шитые желтым шелком якоря, а на спине мундира, которая как-то случайно оказалась без украшений, – четыре большие пуговицы, квадратом вокруг центра тяжести.

Когда в училище поступал Митя Нелидов, принимали уже не с десяти лет, а с двенадцати, новых мундиров не шили, а на парадах училище донашивало то, что было сшито раньше. Ждали отмены мундиров. Так и случилось, и года через два эти великолепные тонкого сукна изделия пошли на ежедневный снос вместо синей робы. В них ходили в баню, чистили картошку, мели дворы.

Второй особенностью училищного гардероба были ночные рубашки.

Русскому флоту на внимание к частностям его обмундирования давно и устойчиво не везло. Даже Петр Великий, при всей своей фанатической любви к флоту и при страсти регламентировать не то что государственное и общее, но даже мельчайшее и частное, не дал флоту не только письменного указа, но даже устного намека: в чем офицеру и матросу быть вседенно одетым. За Петром грянул век женских правлений, и дочь Петра, к примеру, процарствовав двадцать лет, умерла, не зная, что Британия находится на островах, а придворную гвардию, что ни год, переодевала и переобмундировывала, столичным полкам хоть и реже, но тоже споро меняли мундиры и плюмажи, флот же оставался в тени. Уже прогнили днища двух поколений русских военных кораблей, уже не осталось не только участников, но даже современников Гангута, уже давно отпылал пожар Чесмы, а русские адмиралы, не говоря уже о моряках рангом ниже, еще одевались как бог на душу положит – флотской формы все не вводили. Вестимо, что вопрос, в чем спать ночью, последний из серии «А в чем?…», востребовал, по традиции флота, времени, и немалого.

Митя Нелидов оказался на флоте еще до того, как этот вопрос решился.

В чем же спать морячку, наверное, думали устроители училища. Может, как всегда, из затруднения выведет тельняшка? Выведет, конечно, если забыть о том, что тельняшка – это дневная рабочая фуфайка. Именно в ней моряк совершает самые специфически корабельные работы: отколачивает старую краску и ржавчину, красит суриком и нитрой, моет содой и керосином; при погрузке и отгрузке у матроса, одетого в тельняшку, на плече то хвост лежавшего на причале кабеля, то мороженая коровья нога, то баллон, то мешок. И весь день на матросе тельняшка.

Матросу парусного флота, завербованному на корабль в дыму кабака, можно спать в чем угодно.

Но в чем спать мальчикам, которых готовят к тому, чтобы лет через двенадцать, всему их научив и на все наставив, произвести в блестящие офицеры блестящего флота?

В чем спать морячку?

И тогда, конечно, вмешались медики. Нечего мудрить, сказали они. Нужна ночная рубашка. И хватит. А с медиками, как известно, спорить глупо и неприлично.

Математическое соотношение, которое легло в основу ночной рубашки, было вполне классическим: один к двум. Один – ширина, два – длина. Рукава, как и подобает пристройкам, сохранили соотношения главного корпуса. Единственный угол, который характеризовал покрой рубашки, был угол в девяносто градусов. Одежда такого покроя идеально сидит на палке с перекладиной, воткнутой в грядку. Размер у рубах на первых порах был один. Материал тоже. Это была почти белая ткань, одна сторона которой была вполне гладкой. Другая содержала среди ниток небольшие количества свободно распределенных вкраплений из щепок, соломы и узелков из ниток совершенно случайной толщины.

Большинству Митиных товарищей рубахи доходили до середины икр. Тощий послевоенный мальчик, одетый в такую рубаху и рабочие ботинки на босу ногу, издали мог сойти за бедуина. Такой предмет туалета должен был, кажется, стать самым ненавистным для мальчиков, которые с первого дня училища болезненно вглядывались в свои наголо остриженные головы, мелькавшие в коридорных зеркалах, и часами стояли в новой форме у тех же зеркал, перетягивая ремни, приминая ладошками не желавшие ложиться края новых воротников и всячески стараясь запихнуть носки ботинок под не желавшие их закрывать суконные штанины. Всеобщая эпидемия – выглядеть получше, выглядеть блестяще, выглядеть не иначе как давно носящим форму моряком – охватила роту. И были целые роты среди более ранних приемов, которые рвали ненавистные ночные рубахи. И Лошаков, выдавая рубахи, боялся, что половины их, как уже бывало, несмотря на самые строгие наказания, обратно не собрать.

Но Папа Карло, никак за рубашки не агитируя, сделал их за один вечер любимейшей одеждой. Вот именно в тот вечер он, впервые стоя перед ротой, спросил: «Освобожденные от физзарядки в строю есть?»

И теперь эти слова звучали уже как пароль.

Через пять минут сияющая, еле сдерживающая гул рота стояла в ночных рубашках. В руках у двух последних по росту взводов – подушки.

– Старшина роты! – говорил Папа Карло. – Перестройте роту. Чтобы первый взвод был вместе с четвертым, а второй с третьим.

Но они уже и сами знали, кому с каким взводом быть.

– Так! – тонким голосом говорил Папа. – Внимание! Четвертый взвод – сесть верхом на первый! Третий – верхом на второй! Драться только подушками! По коням! Бой – пять минут! Конец по свистку! Готовы? Вперед!

Называлось это почему-то «армянский эскадрон». Хотелось бы надеяться, что никого никого из любимого нами Закавказья эти слова не обидят, да какая тут обида: большего наслаждения, чем от этой свалки, Митя Нелидов и его товарищи не получали ни от чего. Вспомним, что такое драка подушками, и представим, что в каждом из нас килограммов тридцать пять. А подушка большая, казенная. Одной рукой ею не помашешь. Ты берешь подушку за угол двумя руками, замахиваешься так, что она оказывается у тебя за спиной, а потом, как двуручным мечом, как кувалдой, ты обрушиваешься ею, и подушка тянет тебя за собой, и хорошо, если ты попал, но если промазал, да еще тебе заехали сзади по ходу, то ты летишь с ног, падаешь, однако впереди тебя опять-таки подушка, так что ты, падая, ничего не ломаешь, не сдираешь и не вывихиваешь, а вскочив, норовишь залезть в самую гущу…

Но это еще пеший как бы вариант, а в варианте «эскадрона», когда самый маленький – четвертый взвод – сидят на битюгах из первого взвода, а «татарская конница» – третий взвод – на втором, азарт растет до того, что удачный удар валит сразу двоих, и тогда «татарская конница» врезается клином в строй врага, создавая такую толкучку, чтобы некуда было упасть: всадники у «третье-вторых» сильнее, чем у «четверто-первых», зато слабее лошади, да еще несут они больший груз.

Спешенный всадник считался побежденным. Затем, чтобы он снова не вскочил на лошадь, зорко следила судейская коллегия из освобожденных от физзарядки, и Папа, конечно, накалял судей так, что и они чуть не дрались от возбуждения.

– Вот это больные! – наслаждаясь потасовкой среди судей, вскрикивал Папа. – Вот это освобожденные! Старшина, завтра же всех в общий строй!