Текст книги "Петровская набережная"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Старый снаряд

Дома они увидели, что тетка Полина собирается на дальний колхозный сенокос.

– Слышь, Костя! Чтоб, пока меня не будет, все перерубил. Слышь, нет?

– Угу.

И они опять выскользнули из избы.

Неразорвавшийся снаряд, ржавый и опоясанный медным ребристым колечком, был припрятан Костей внутри полуразвалившейся церкви. Величиной он был с литровую бутылку, что-то от него было уже отвинчено, и от этого он казался тупорылым.

– Да не бойся ты, – сказал Костя. – Хочешь, я по нему камнем врежу?

Митя этого совсем не хотел. Он вообще настоящий снаряд вблизи видел впервые.

– Боишься?

– Почему это боюсь?

– Боишься, боишься, – удовлетворенно сказал Костя. – А я вот никогда их не боялся.

И Костя принялся за работу.

В том, что он делал, Митя ничего не понимал. Чтобы Косте опять не показалось, будто он трусит, он вовсю ему помогал. А тот деловито по снаряду постукивал. Затем, что-то вынув из кармана, что-то к чему-то привязывал, что-то куда-то запихивал, опять привязывал, потом наконец сказал:

– Глины принеси. Да не очень мокрой.

Весь измазанный глиной, снаряд стал совсем не страшным. Теперь он был похож на огромную грязную крысу. И как водится, крыса была с длинным тонким хвостом.

– Бикфордов шнур, – объяснил Костя.

По разным углам в заваленной хламом церкви у Кости были рассованы коробочки, жестянки, сверточки. Шнур тоже хранился здесь.

– А то мамка если бы дома увидела, так уши бы вырвала, – сказал он.

Наконец то, что Костя мастерил, было готово.

«Да не взорвется он, – думал Митя. Первый страх от возни со снарядом у него уже прошел. – Все тут липа, – думал он, – и эта ржавая штуковина, конечно, не может взорваться. Им, этим снарядом, из орудия засадили, он и то не взорвался, чего ради он взорвется сейчас?»

Когда они несли снаряд к речке, Мите стало почти скучно: полдня потратили неизвестно на что.

– Где будем рвать-то? – спросил, не останавливаясь на косогоре, Костя.

Около самой деревни было лишь два омута – тот, ставший по летнему времени отдельным прудом, где на рассвете Митя и Костя видели огромную щуку, и второй, Карлушин.

«Да не будет никакого взрыва, – думал Митя. – Ну, кинем в воду, ну, спрячемся, как на войне, а толку-то?» Нет, он теперь уже совсем не верил, что затея Кости удастся.

– Ну, так где? – повторил Костя.

– Да где хочешь. Хоть вот здесь, поближе. – И Митя указал на омут со щукой.

– Не. Там она одна всего. Ради одной, что ли, старались?

И Костя с удовольствием оглядел их произведение.

– Нечего тогда и спрашивать, – обозлился Митя.

Однако вслед за Костей он все же пошел. Мало ли… Вдруг все-таки что-нибудь получится?

В том омуте, где поутру они видели столько рыбы, сейчас не заметно было никакого движения. Спит, что ли? Или вся ушла? Да куда ей уйти – с двух сторон перекаты. До следующего омута вниз по речке с полкилометра, не меньше.

– А там, внизу, ваш Карлуша ловит? – Митя показал вниз по течению.

– Не, он только здесь. Да куда ему! Видел, как ходит? – Костя достал из кармана спички. – Давай-ка ложись. Вон тут.

Углубление, на которое указывал Костя, было метрах в двадцати от воды.

– Да ну, зачем ложиться?

Глядя на Митю, Костя молча ждал. Митя нехотя прилег на землю. Взрывов, вообще-то говоря, он в своей жизни не видел.

Спички с четвертой шнур зашипел. Костя дождался, пока жало огонька втянулось поглубже, и двумя руками отпихнул от себя снаряд. Тот бултыхнулся в воду. Оглядываясь, Костя трусцой прибежал к Мите и упал рядом с ним. Несколько секунд они лежали молча, напряженно наблюдая. Из воды всплывали мелкие редкие пузырьки.

– Наверно, шнур отсырел… – прошептал Костя.

– Да и так бы не взорвался.

– Ну да! Ты бы видел…

– А ты видел?

– Я-то?

Опасаться больше было нечего. Митя привстал на колени.

Белый столб встал из омута как будто бесшумно, но земля подпрыгнула, и в воздухе что-то страшно сломалось. Митю толкнуло в грудь, а края омута уже лезли на берега, и по быстринам в обе стороны понеслась метровая волна, брызгающая пеной при встрече с камнями.

Взрыв в деревне, наверно, слышали, но в тот день в Зарицах остались лишь старики да ребятишки, а все взрослые отправились с утра на сенокос, и потому Костю с Митей никто не уличил.

Сенокос был километров за двадцать, ходить обратно домой каждый день было далеко, и баба Полина всю неделю оставалась там. Митя с Костей один раз, когда туда ездила колхозная машина, навестили ее и привезли ей жареной рыбы.

Баба Полина спросила, откуда такая крупная, и Костя сказал, что попалась в бредень.

– Что ж вы самую крупную мне привезли? – сказала баба Полина и улыбнулась, а они – редкий случай – не обрадовались ее улыбке.

Когда она вернулась с сенокоса, то почти всю рыбу уже или съели, или, что можно было, няня Фрося покоптила. Одним словом, баба Полина их гигантского улова сама не увидела, а ни няня Фрося, ни Митина бабушка, когда ребята стали носить с речки рыбу, ничего как следует даже не поняли. Перед ними на стол можно было бомбу положить, сказать, что это паровой котел, и они поверили бы. Старенькие были уже. А они – Костя и Митя – рыбу принесли не в один день, а носили дня три, притом еще пустились на всякие хитрости, – одним словом, вели себя так, что у Мити за ушами краснело, когда он потом вспоминал.

Но теперь, если Митя выходил на косогор, его одолевали одни и те же мысли. Вся долина Сужи открывалась внизу – все извивы были отсюда видны, все заводи, и, как прежде, безлюдна была речка, да только мерещилось Мите: новое это какое-то безлюдье теперь.

«Это что же мы сделали? – думал он. – Мы что… всех? Все, что было живого в этом омуте… убили? Всех больших, всех средних и всех… этих? Тех, что как маленькие веселые запятые носились по верху омута, теребили еще недавно мою леску, хватали радостно за грузило, за червячка, от которого еще ничего и оторвать не умели… Тех, которые еще только через несколько лет должны были стать рыбинами… И мы их всех одним разом. За что?»

Вниз по речке вот уже который день несло дохлую рыбу. «Но не может же быть, – думал Митя, – что в том омуте больше совсем нет рыбы. Ведь хоть что-то там да осталось…»

Надо было просто прийти туда на рассвете, посмотреть. Надо было убедиться, что это не так. И на следующий день Митя на рассвете в одиночку отправился к омуту. Он и удочку взял с собой: должна же она ему пригодиться.

Еще издали увидел он, что на берегу уже сидит Карлуша: темная спина старика была хорошо видна сквозь легкий туман. «Ну вот, ловит», – подумал Митя, и ему стало повеселей. Подходя, он все время следил за удочкой Карлуши: как ловится? Карлуша раз за разом закидывал и закидывал. Но не клевало и ничего не ловилось. Волшебная удочка превратилась в кнутик дурачка…

На следующее утро Митя в рассветную рань опять стоял на косогоре. Он видел, как появился слепой старик. И все два часа, пока Карлуша бессмысленно закидывал свою удочку, Митя опять то бродил, то стоял невдалеке, страстно желая, чтобы у Карлуши наконец начало ловиться…

И все последующие дни его неотступно тянуло знать: где сейчас Карлуша? Что он сейчас делает? Вот Митя лезет на яблоню – поспели ранние яблоки, – а что сейчас Карлуша? Вот Митя бродит около тока, где молотят зерно, – а что делает сейчас Карлуша? Митя иначе стал смотреть даже на собственную бабушку: она стала казаться ему очень старой.

– Бабушка, а если бы ты сейчас ничего не видела, что бы ты делала?

– Ну, ты бы, наверно, меня водил.

– А если бы меня не было?

– Ну, что это ты говоришь? Как бы это тебя не было…

– Нет, а если бы меня вправду не было, а ты была бы слепая и глухая?

– Вот уж не знаю. Я и сейчас не очень могу что-нибудь делать, а у ж если б была слепа и глуха…

А потом какие-то дела отвлекли Митю – то он ходил с Костей на ток, где под стрекот молотилки две колхозные лошади часами вытаптывали один и тот же протоптанный круг, то рубил на чурке хворост, то они жгли вдалеке на сжатом поле костер из стерни – и оказалось, что Митин отпуск, такой прекрасный, такой интересный отпуск, покатился к концу: бабушка начала понемногу собираться, а баба Полина с Костей опять задумали идти за хворостом.

Как и в прошлый раз, Митя отправился с ними, и, как в прошлый раз, на обратном пути ему опять казалось, что до дома никогда не дойти, и казалось, что, будь обратная дорога длиннее хоть на полкилометра, он бы просто упал. Но опять, как и в прошлый раз, после того как они вернулись, Митя почувствовал особенное право шутить, смеяться и спрашивать обо всем, о чем раньше спрашивать было нельзя. И тогда неожиданно даже для самого себя он задал за обедом вопрос о Карлуше: кто, мол, это такой и что он вообще делает. Хотя кто такой Карлуша, он вроде бы уже представлял. А что Карлуша сейчас делает? Хотя откуда и кому из сидящих за столом это было знать?

Но няня Фрося, оказывается, знала.

– Да его вечор в больницу увезли, – сказала она.

– Как в больницу? Почему?

– Да время, видно, пришло. Годов-то ему сколько уже? Девяносто? Поль, не помнишь? Али девяносто пять?

– Да кто ж его разберет? Амалия-то еще в ту войну померла. Или еще до войны?

– А это уж тебе помнить, я-то тогда жила при них, – сказала она, кивнув на бабушку, и они обменялись с бабушкой взглядами. О чем-то они друг другу постоянно напоминали.

Но Митя сейчас этих взглядов не заметил. Карлуша в больнице – вот что он услышал. Слег. Слег, и его отвезли в больницу.

«Это мы виноваты, – думал Митя. – И это – я». И хотя он, кажется, мог бы понять, что уж если девяностолетний Карлуша пережил войну и эти четыре года после войны, так, наверное, только потому, что его щадила и подкармливала вся деревня… Но сейчас Митя об этом не думал. «Что же я сделал?» – думал он. Но ничего исправить он уже не мог… Ну, допустим, форму бы надел, даже как-то пробрался бы в эту больницу… И что дальше? Что бы он там сказал? О чем мог в больнице попросить? Да как бы смог он даже объяснить самому Карлуше, зачем пришел? Нет, ничего Митя не мог сделать, ничего не мог изменить…

Отпуск кончался. Последние дни пролетели так, словно за утром сразу следует вечер. Вечера были чернущие и, чем дальше, тем короче. С черного неба начали сыпаться теряющие искры звезды.

«Последние дни купаетесь, – вещала няня Фрося. – Вот ужо Илья-пророк льдину бросит…»

А потом «Всесоюзный староста» дал короткий заводской гудок, и пристань в Старосольске махала Мите платками и кепками, пока «Староста» не повернул вместе с рекой. И тогда Митя обнаружил, что знакомого весельчака в этом рейсе на пароходе нет. И это было даже лучше, потому что Митя за прошедший месяц стал другим, а каким – он сам еще не знал. Ему сейчас не нужны были собеседники. Может, кому-нибудь и могло показаться, что Митя дремал на палубной скамейке, но Митя вовсе не дремал, а все время думал, думал и думал.

Такое уж у него наступило теперь время.

Неожиданный пленник

В лагере была объявлена военная игра. На несколько дней отменялась противная физзарядка. На войне-то ведь ее нет?

Как только определилось, какая из рот останется, а какая уходит, чтобы потом на лагерь напасть, отношения между будущими «противниками» прервались. Еще сутки им предстояло сидеть рядом в столовой, спать в палатках, расставленных вдоль одной линейки, подчиняться общим сигналам горна, но граница уже легла.

Вечером, перед самым отбоем, около палатки Митиного взвода раздался крик:

– Уйдет! Держи!

И брезент совсем рядом с Митиной койкой прогнулся под напором барахтающихся тел. Кого-то уже поймали.

– Отпустить! – приказал Седых, к которому привели пойманного. – Игра начинается в семь ноль-ноль завтра. Ну, кому сказал? Отпустить!

Встав утром, Митина рота узнала, что «противника» в лагере нет, ушел ночью на шлюпках.

– В лесу и по берегу расставить посты, – приказал командир роты. – Усилить бдительность. В самом лагере и в его окрестностях возможно появление шпионов и диверсантов… После обеда занимаем оборону.

Митя и его товарищи понимали, что это игра, но лицо у командира роты было серьезным, маленькие глазки еще больше сузились. И это их всегда сияющий Папа Карло? По позвоночнику Мити пополз незнакомый холодок. Командиры взводов составляли боевые расписания.

– Нелидов, после роспуска строя – ко мне, – негромко сказал во время обеда Тулунбаев. Тулунбаев произнес свои слова тихо, а Митя в ответ даже не кивнул, ответил лишь глазами, но самого уже глодало любопытство: зачем? А старшина Седых, приведя их с обеда, как назло томительно подробно принялся объяснять что-то про саперные лопатки и противогазы.

– Вопросы есть?

Да нет, нет вопросов. Какие тут вопросы? Строй наконец-то распустили.

Лейтенант вызывал Митю неспроста. Митю, Толю Кричевского и Колю Ларионова посылали в разведку. Нужно было выследить, куда отправился и где обоснуется «противник».

– Почему посылают вас? – спросил лейтенант. – Именно вас? А не лучших бегунов, прыгунов или пловцов? Объяснить? Или не надо?

Тулунбаев никогда не говорил им в лицо ничего приятного, он и сейчас вроде ничего такого не сказал, но Мите стало жарко. Хвалит, что ли?

– Вот сухой паек на сутки, – сказал лейтенант. – На вечерней поверке объявят, что вы – на дальнем посту.

Тут только они поняли, что идут в разведку сейчас же, из этих густых кустов, куда Тулунбаев как бы гуляючи не спеша их отвел. На сутки? Значит, ночевать в лесу? Как? Они переглянулись.

– Жду донесений, – сказал лейтенант.

Лагерь стоял метрах в двухстах от берега, и со всех сторон его окружал лес. К югу, в сторону станции и Ленинграда, лес становился все светлей и суше: легкие, прозрачные на километр боры, ясные озерца-пруды с песчаными берегами, широкие проселки. Если бы «противник» двинулся на шлюпках к югу, то разведка, в которую отправили Митю и его товарищей, была бы для них веселой прогулкой. Но шлюпки ушли на север.

Лес к северу от лагеря был совсем не похож на тот, что лежал к югу. С каждым километром он становился все мрачней и глуше. Здесь не было уже никаких проселков, а если в лесу и встречалась тропинка, то, во-первых, не совсем ясно было, человек ее протоптал или зверь, а во-вторых, и вела-то она откуда-нибудь из-под густого папоротника да прямо в непроходимое болото… Тут и там в лесу стали попадаться упавшие от старости ели. Корни их, вздыбившись, держали, задрав, вместе с землей и все, что росло вокруг: траву, мох, даже кусты. Русалочьи были места. Ребята шли все медленней, все чаще озирались. В этом гиблом лесу не было птиц, не росли грибы, только чавкал под ногами набухший водой подзол.

Первым остановился Ларик. И Митя сразу остановился. И Толя. Чего-то ставшего уже таким привычным сейчас не хватало. «Команд», – вдруг понял Митя. Ясных, определенных, после которых нет уже никаких сомнений, что делать.

– Ну, кто будет командиром? – спросил Ларик, который угадал Митины мысли. И Митя с Толей посмотрели друг на друга. Хоть Ларик и спросил первым, но не ему же быть у них командиром? Отец у Ларика был адмирал, но в самом-то Ларике пружинка эта – самому командовать – в конец ослабла… Пианино – вот к чему Ларика влекло, и во всей роте не было никого, кто был бы тут ему соперником, но командовать…

Митя и Толя смотрели друг на друга. И Мите вдруг показалось, что никакого подарка лучше и дороже для Толи Кричевского ему, Мите, сейчас, да, может, и никогда больше, не сделать.

– Пусть Толик будет, ладно? – сказал он Ларику, и тот кивнул, сразу согласившись.

Какое это все-таки счастье – отдать другому то, что так хотел бы взять сам! Всего и сказал-то Митя одну фразу, и Ларик лишь кивнул, но Митя тут же не то чтобы догадался, а, подобно фотоприбору какому-нибудь, сразу зафиксировал, что от Кричевского к нему идут невидимые, но такие сильные и теплые лучи!

Толя, однако, никаких слов произносить не стал и радость свою – обрадовался же он? – никак не обнаружил. «Молодец», – подумал Митя. А когда заметил, что Толя заставил себя даже нахмуриться, так почувствовал к нему еще большую симпатию.

– Тс-с! – вдруг прошептал Толя и махнул рукой книзу.

Они сразу пригнулись. В дальних кустах, то пропадая, то появляясь снова, двигалось белое пятнышко бескозырки.

– Бескозырки снять! – прошептал Толя. Это была его первая команда.

Запихав бескозырки за пазуху, они крадучись двинулись к дальним кустам.

Сначала они думали, что гуляка оказался сейчас в лесу нечаянно, но чем дальше, тем все более становилось ясно: двигается он, явно скрываясь. Путь его лежал вдоль озера, в ту же сторону, куда двигались и она. Тоже разведчик? Но чей?

– Надо перехватить! – прошептал Толя. – Вон он!

Временами они хорошо его различали. Несколько раз он оглядывался, и тогда они замирали. Он был примерно такого же роста, как и они, но в лесу было сумрачно, и они никак не могли разглядеть его лицо. Но походка, движения…

– Да это же… Карасев! Женька Карасев!

– Точно!

Карасев был нелюдимый парень из их же роты. Дразнили Карасева так: на асфальте мелом рисовали круг, а в кругу квадрат. Обозначало это угловатую голову Карасева в бескозырке.

Но куда же он сейчас так спешил? Они удалились от лагеря уже, наверно, километра на три, а Карасев все так же деловито двигался вперед. В руках он нес какой-то сверток.

Сквозь деревья открылось небольшое поле и остатки строений хутора. Карасев пробирался по опушке к развалинам. Зайдя за невысокий земляной холмик, он вдруг пропал.

– Погреб, что ли?

– В обход, – скомандовал Толя. – Быстрей!

Мите досталось огибать все поле. Так что же здесь все-таки делает Карасев? Работает на противника? Нет, даже в виде предположения это не годилось. Изменник в роте? Нет, таких быть не могло. Но что же тогда? Около погреба, показывая Мите знаками, чтобы подходил скрытно, стояли Толя и Ларик.

– Ну, готовы? – одними губами прошептал Толя.

– А если там еще кто-то?

Они опять прислушались. Голосов из погреба не доносилось, только какое-то шуршание. Толя посмотрел им обоим в глаза и первым прыгнул в погреб.

– Встать! Руки вверх!

Где там было встать? Метнувшийся от них Карасев застыл где-то в темноте, а они только и поняли пока, что они его поймали и он тут один.

Глаза мало-помалу привыкали к полутьме. Карасев замер, словно прилип к стене.

– Ну, попался? Что здесь делаешь?

Карасев не отвечал.

– Отвечай, тебя же спрашивают!

И тут только они увидели, что стоят у открытого тайника. В стене погреба было вырыто углубление, там виднелись консервные банки. Старый ящик, которым Карасев маскировал свой тайник, был сейчас отодвинут.

– Это ты сюда натаскал?

Карасев опять ничего не ответил.

– Тушенка?

Карасев продолжал молчать.

– Да ты что это? – угрожающе спросил Толя. – Тебя спрашивают: ты натаскал?

Женька кивнул. Он почему-то совсем не был удивлен тем, что они здесь оказались. Будто даже ждал.

– Будешь говорить?

Никакого ответа.

– Ну, раз не хочешь говорить… Под конвоем тебя отведем. Ребята, руки ему свяжем?

«Чем это мы свяжем?» – подумал Митя.

– Да ладно, – сказал наконец Карасев. – Чего связывать-то… Никуда я не денусь.

– Дай честное слово.

Митя посмотрел на пленника. Вид у Карасева был голодный, а тут эта тушенка, шпроты, сгущенное молоко… «Да что же это? Для чего?» – подумал Митя. В черных, глубоко сидящих глазах Женьки залегла тоска. Куда он убежит-то?

– Дай честное слово, – повторил Толя.

– Ну, даю.

– Ладно, – сказал Толя. – Выходим.

А затем в кустах безразличным голосом, словно речь шла не о нем, Женька Карасев сообщил им, что продукты выменивает у матросов, приставленных к камбузу.

– А на что ты вымениваешь-то?

– На что придется.

– Как это?

Подставив их взглядам угловатый и впалый висок, Карасев отвернулся.

– Что ты им приносишь?

– Когда что…

– Что значит «когда что»? Что именно?

Глядя в сторону, ровным голосом Карасев стал называть те вещицы, которые с некоторых пор пропадали в роте. Перочинный ножик он назвал, кожаные перчатки, еще один перочинный ножик.

– Так ты что… воруешь?

Карасев наклонил голову. Они посмотрели друг на друга. Карасев погибал у них на глазах, и они не знали, как ему помочь.

– А ты в зале тогда был?

Он опять кивнул, сразу поняв.

– И приказ тот слушал, да?

– Слушал.

– Так ты что?! Ты, может, сумасшедший?

Карасев смотрел вниз.

– Может…

Они опять переглянулись. «Да нормальный он, как любой из нас, – думал Митя. – В чем тут сомневаться».

– Отойди-ка, – сказал Толя Карасеву. – Нам поговорить надо.

Когда Женька отошел, Толя произнес свою первую командирскую речь. Она была краткая, но все же это была речь.

– Если играют в футбол и кто-нибудь сломает ногу, то что делают? Прерывают игру. И оказывают помощь. Потому что есть игра, а есть… поважней. Так что, раз уж вы меня… выбрали, я решаю так: сначала разбираемся с этим. Согласны?

– Тебе ведь сказали, что ты командир, а теперь опять: «Согласны, на согласны…»

– Ладно. И второе. Раз уж нас послали как отдельный отряд, то у нас ведь и права особые?

– Ты это к чему?

– Ну, допустим, корабль в океане или отряд в тылу врага… И случилось ЧП. Там ведь на месте решают, не ждут. Расстреливают, допустим. Ларионов и Митя пораженно уставились на Толю. Что он хочет сказать?

– Мы его судить должны, – сказал Толя.

– Мы??

– Мы.

– А как это мы будем его судить?

– А так. По праву отдельного отряда.

– То говорил, что это игра…

– Когда игра, а когда и не игра. Нелидов, приведи арестованного.

Митя поразился даже не тому, что Кричевский так раскомандовался, а тому, что выполнить команду Толи оказалось вовсе не трудно. Голос у Толи, что ли, оказался командирский?

Женька Карасев стоял перед ними, и дурацкий его висок так и лез Мите в глаза.

– Сейчас судить тебя будем, – сказал Толя.

– Как это?

– А вот так.

Женька замолчал. Митя вдруг вспомнил, как во время стояния в актовом зале, когда начальник училища дал понять, что речь идет о воровстве, ужас сменялся в нем надеждой, а надежда снова ужасом. Он вспомнил, как поклялся себе, что если только на этот раз судьба простит его, то он сделает что-нибудь очень хорошее. Спасет кого-нибудь. И страстное желание спасти Женьку овладело Митей.

– Рассказывай! – приказал Толя. – И давай по порядку! Из-за чего. Каким образом. Кто помогал. Все рассказывай! Ну, для чего копил продукты? Убежать собрался?

– Убегать? Куда?

– Вот и рассказывай.

Но рассказывать Женька не мог. Вытягивать из него приходилось по слову.

– У тебя это с каких пор?

– Что?

– Ну вот это… продукты копишь? Что с ними делаешь? Ешь? Втихаря?

– Нет, не ем.

– Не ешь? Во дает! А что делаешь? Продаешь, может?

– Нет. Матери отдаю.

– Матери? Зачем?

– Да так…

– Нет, ты уж давай рассказывай!

Женька запинался, останавливался, совсем замолкал. Толя тянул из него слово за словом. И вытянул все, что хотел.

Перед войной у Женьки была сестра, на год его старше. Сестру эвакуировали из Ленинграда в одном из последних поездов, самого же Женьку мать почему-то побоялась отправить. Поезд с детьми разбомбили. А с полгода назад, когда Женька был уже в училище, мать посмотрела какой-то киножурнал с куском хроники военных лет. Там были кадры, снятые в детском доме. Женькиной матери показалось, что среди детей она узнала дочку. Мать бросилась узнавать, где снимали. Оказалось, оператор во время войны погиб, а где эти кадры снимал – неизвестно. И тогда Женькина мать решила, что сестра Женьки жива и ей надо посылать посылки. Во всем остальном мать совершенно нормальная, ходит на работу, все, что нужно, делает, разговаривает вроде бы как всегда…

– А куда посылает посылки?

– На Урал. В Алма-Ату. В Казань… Если обратно вернется, она снова посылает… А если нечего посылать, плачет.

Ребята молчали. Зато теперь говорил Женька.

– У нас в квартире в блокаду старуха одна жила, все по коридору ходила, слышно было. А потом, под конец, делась куда-то. Мы зашли к ней в комнату, а у нее под кроватью пустых консервных банок… Мать как закричит… Наверно, она уже тогда…

Женька замолчал. Теперь он, кажется, сказал все. Мите на него смотреть было больно, какое уж там – судить! Но Толя Кричевский, хоть Митя и был уверен, что он думает так же, только губы сжимал.

– Так ты что думаешь, Карасев… – сказал он наконец. – Что думаешь… – Трудно было Толе говорить, но он все же закончил: – Если блокада была, так теперь что хочешь можно делать?

Женька совсем съежился.

– Да ладно тебе, Толик, – сказал Митя. – Я вот, например, верю. И Ларик верит. И нельзя… чтобы его выгнали!

Женька застыл. Он не повернулся к Мите, но Митя почувствовал, как к нему рванулась душа Женьки. Такой уж у Мити был сегодня день – слышать эти волны: сначала от Толи, теперь вот от Женьки.

– Все равно судить его надо. Судить и наказать.

И тут Женька вскочил. Впервые он стал смотреть им в глаза, даже заглядывать.

– Хотите, я сам… Чтобы меня… Хотите, я сам себе руку… Ну, отрублю?! А?! Ну, не руку… два пальца? Хотите? Вот сейчас? – Он даже смеялся чему-то.

Ребята онемели.

– Нет, ты все-таки… того! – сказал долго молчавший Ларик. – Пальцы его нужны кому-то. Дурик и есть!

Но нет, совсем не дурик он был! Глядя на него, Митя ясно видел, что Женька давно представлял себе, как его поймают и как будут наказывать. Женьке наверняка казалось, что жизнь его на этом прекратится: опозорят, выгонят, все. А сейчас… Но прошлую жизнь от будущей должно что-нибудь отделять!.. Боль? Страдание? Женька сейчас не просто просил, он требовал наказания.

– Пальцы… Сдурел, что ли? – повторил Ларик, глядя на свои. Готовность Женьки расстаться с пальцами именно на Ларика, игравшего на пианино, подействовала особенно.

– Или хотите – к муравейнику меня привяжите? И оставьте. Тут недалеко есть… Здоровый! – Женька поднял голову. – Если вы ничего мне не сделаете, я сам… что-нибудь сделаю!

Они переглянулись. В его голосе они снова услышали отчаяние. И они поняли, что он опять стал терять надежду на то, что когда-нибудь снова станет таким, как они.

– А что, – вдруг сказал Ларик, самый из них спокойный, – штаны пусть снимает и садится. А мы время засечем.

Женька застыл.

– И сколько ему сидеть? – сказал Толя.

– До вечерней поверки! – крикнул Женька счастливо.

– От тебя знаешь что останется к поверке?

– Ну, на час! А? Ребята?!

– У нас и времени-то нет такого… – пробормотал Толя, чтобы его слышали только Митя и Ларик.

Странный это был суд. Мите сначала казалось, что они все шутят.

– Десять минут выдержишь? – наконец сказал Толя. – Ставлю на голосование! Кто за то…

– Ты же командир! – сказал Митя.

– А на суде командиров нет.

– Тогда пять, – сказал Митя, и Ларик его поддержал.

– Ладно, – сказал Толя. – Пять. Будь по-вашему. А что за муравьи-то?

Полуметровый муравейник был совсем вблизи. Когда они обступили его, он сначала казался просто кучей лесной трухи, но когда Толя поворошил муравейник палкой и на поверхности забелели белые горошины муравьиных яиц, что там началось!

Женька решительно скинул ботинки и стащил штаны робы. Помедлил секунду и снял трусы. И они двое, Митя и Ларик, посмотрели на Толю.

– Ну что, что еще?! – закричал теперь уже на них Толя. – Ну что вы на меня смотрите?

Но они, ничего не говоря ему, продолжали на него смотреть. Да, пусть сейчас он их командир. Они не отказываются выполнять его приказы, сами его выбрали, но…

– Ну что? – крикнул Толя. – Что уставились?

Не станут они с Лариком ему этого объяснять. Не станут. Пусть сам поймет. Женьке ведь и дальше среди них жить, а как ему жить, если он сейчас сделает то, что собирается сделать? Как?

– Надень… – сказал Толя. – Рассупонился тут…

Ничего не понимавший Женька стоял перед ними, а они прятали глаза.

– Так что? – спросил он. – Что делать-то?

«Нам всем быть офицерами, – думал Митя. – Ну да, это еще не скоро, но ведь когда-то – быть».

– Пусть руку сунет, – вдруг сказал Ларик. – На руке что, не кожа, что ли?

– Две! – мгновенно ожив, крикнул Женька. – Обе!

Теперь Женька, надев брюки, скинул голландку и засучил рукава тельняшки. Он встал перед муравейником на колени и с каким-то странным выражением лица, словно в глубине муравейника должно было находиться что-то замечательно интересное, засунул обе руки в муравейник по локоть.

– Нелидов, считай!

– Раз, два, три, четыре…

Через полминуты Женька открыл рот и стал закатывать глаза. Муравьи судорожно сновали по его рукам и плечам. Некоторые уже добрались до шеи. Муравьи были крупные, коричневые, поджарые. Когда несколько муравьев побежали по Женькиному лицу, он закрутил головой, но рук из муравейника так и не вытянул.

– Семьдесят восемь, семьдесят девять… – Митя считал как мог быстро, но муравьи работали, видно, еще быстрей.

Досчитав до ста, он схватил Толю за рукав и, не переставая быстро считать, знаками спросил его: не пора ли прекратить? Видно же, как Женька мучается! Но Толя твердо выдержал Митин взгляд.

– Сто десять, сто одиннадцать…

Отсчитывая секунды Женькиных мук, Митя вдруг подумал, что если делать все по совести, то как это может быть, чтобы блокадника Женьку судил бы он, Митя, всю войну пробывший в эвакуации? Да еще эта красная галоша. А Карлуша? Кто-то шепнул в этот момент Мите, что никто ведь, кроме него, о его преступлениях не знает! «Но сам-то я знаю», – подумал он.

Продолжая считать: «Сто пятьдесят два, сто пятьдесят три…» – Митя стал снимать с себя голландку. Толя и Ларионов изумленно на него смотрели.

Митя стал засучивать рукава.

К счету «сто восемьдесят» он был готов. Никому ничего не объясняя, он шагнул к муравейнику, оттолкнул Женьку прочь и, как Женька, встал на колени в этот страшно шевелящийся мусор и сунул руки вглубь. Как они сразу по нему забегали! И как сразу стали вцепляться! Сначала, правда, было еще терпимо, но уже спустя секунд десять ему показалось, что руки его постепенно погружаются в кипяток… Муравьи хлынули в рукава тельняшки, полезли к подмышкам, побежали по шее… Хватая ртом воздух, Митя почувствовал, как они копошатся уже около его ушей, бегут по лицу… Но он продолжал считать.

Только бы выдержать до трехсот, до тех трехсот, сто восемьдесят из которых уже отсидел тут Женька! Митя продолжал считать, а на него, ничего не понимая, смотрели с изумлением Толя и Ларик, а совершенно голый Женька в это время, подпрыгивая, хлестал себя тельняшкой по спине и бокам.

– Двести девяносто девять, – крикнул Митя, – триста!

Отпихнувшись от муравейника руками, которых он уже не ощущал, он свалился на бок и отполз от муравейника на четвереньках.

А еще через пятнадцать минут Толя, Митя и Ларик быстро двигались по все больше темневшему лесу. Упавшие деревья, заросли густого подлеска и валуны по-прежнему преграждали им путь, но никто из троих мальчиков не обращал сейчас на эти преграды ни малейшего внимания. Кожа на руках Мити пылала, как настеганная крапивой, и чесалась зверски, Митю уже знобило, но он не променял бы этот вечер ни на какой другой. Толя и Ларик поглядывали на Митю, обоим хотелось что-то у него узнать, но Митя, которого знобило все сильней, чесал свои волдыри (их высыпало все больше), молчал и шел первым. Митя понимал, что стоит ему остановиться или что-нибудь сказать – и он разревется. И еще он думал о Женьке, который продержался дольше его… Женьку они отправили обратно в лагерь, а с продуктами решили поступить так: незаметно подкинуть их на камбуз, да и все. А там уж разберутся.