Текст книги "Петровская набережная"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

«Весла на воду!»

Слухи о том, что Папе Карло долго у них не быть, ходили по роте чуть не с того дня, как они поступили в училище. Кто-то с самого верху управления военно-морских учебных заведений тянул-вытягивал Папу к себе, но Папа Карло цеплялся за свою роту тоже изо всех сил. Благодаря ему, крутился в роте калейдоскоп азартных матчей, веселых гонок и свирепых боев подушками, время же ползло и ползло, и им уже стало казаться, что Папа будет у них всегда. Так он откомандовал ими три года, но потом его все-таки забрали у них и повысили.

Новый командир роты капитан-лейтенант Васильев прибыл неизвестно откуда. То есть с флота, конечно, он прибыл, откуда же еще, и это была лучшая из рекомендаций, однако ничего хорошего о том, кто встал на место Папы Карло, слышать они не хотели. У Васильева было бледно-серое лицо и вплющенный в лицо нос. Никто и ни по какому делу к новому командиру в первые дни не обращался.

Толков о себе Васильев не подтверждал и не опровергал, ни с начальниками, ни с подчиненными он много не говорил – два-три слова и все. Был он беловолос, широкоплеч и, почему-то казалось, страшен в ярости. Впрочем, в ярости никто ни разу его не видел. Из связанных с ним эпизодов Митя Нелидов запомнил, пожалуй, только один. Произошло это на летней корабельной практике.

Училище владело двумя учебными судами – шхунами «Учебой» и «Надеждой». Всю предыдущую зиму рота учила паруса и устройство «Учебы». Парусное вооружение «Учебы» идеально совпадало с тем, что чертится на показательных схемах типовых шхун. «Учеба» имела безотказную и простую в обращении машину и десяток классических косых парусов – триселей, топселей и стакселей. На «Учебе» держал свой флаг начальник морской практики. Впрочем, флага как такового у начальника практики не было и держал он на «Учебе» свой чемодан. Не очень она была велика, их «Учеба», но ее снимали в фильмах об училище, а для морского парада, всю расцветив флагами, выдвигали к Кировскому мосту. Зимой считалось, что в море на «Учебе» летом отправится вся рота. В июле, когда пришла пора расписывать по кубрикам отделения и взводы, выяснилось, что «Учеба» всех взять на борт не может. «Шестьдесят человек, – сказал ее командир лейтенант Лагунов. – От силы, может быть, семьдесят».

Но рота хорошо училась и за три года почти не уменьшилась. В роте-то их по-прежнему было сто.

И командование с неохотой вспомнило о «Надежде». В прошлом личная яхта кого-то из фашистских главарей (название, конечно, раньше было другое), эта шхуна в училищном курсе наук не изучалась. Слишком темное и скрытное у этого судна было прошлое, чтобы как-то можно было его причесать. Никто, конечно, не знал прежних задач и маршрутов шхуны, и можно было лишь гадать, сколько разведчиков, дипломатов и ведущих тайные переговоры воротил третьего рейха на ней перебывало. Документации и инструкций по управлению судном «Надежда» не имела: видимо, все это было сожжено со многими другими бумагами в мае сорок пятого. И если в парусах и такелаже «Надежды» капитан второго ранга Рюмин, их преподаватель военно-морской подготовки, и багровый, голубоглазый и пожилой лейтенант Лагунов, назначенный командиром шхуны, в конце концов разобрались, то машина шхуны по отношению к двум приставленным к ней мотористам вела себя как избушка на курьих ножках: хотела – становилась к ним передом, а хотела – так и задом. Механизм этот был, по общему мнению механиков, загадочный и непредсказуемый.

Но делать нечего: на «Учебе» места для всех физически не хватило и тридцать человек из Митиной роты пошли в море на «Надежде». И с ними пошел старый Рюмин, все понимающий в парусах, и с ними же почему-то, оставив большую часть роты на командиров взводов, пошел на «Надежде» командир роты Васильев.

Ранним июльским утром шхуны вышли из Невы в Финский залив. Парусов до Кронштадта планировалось не ставить.

– Зато уж потом… – говорил Рюмин.

Но над заливом стояло жаркое безветрие, совершенно синее и все более синеющее небо, небольшие кучевые и все больше круглящиеся облачка…

Когда они проходили Кронштадт, Митя вспомнил, что где-то тут, чуть южнее, над полоской берегового песка стоит тот самый обрыв, и, может быть, цела та самая пещерка, в которой он сиживал, ожидая извещения из училища. Как давно, неимоверно давно это было! Целую жизнь тому назад! Митя вспомнил, конечно, и ту девочку, впрочем, что тут вспоминать: он видел их теперь время от времени вдвоем, Шурика и ее, разница в росте у них оставалась прежней – девочка была на полголовы выше Шурика. Митя столкнулся с ними как-то нос к носу, и Шурик пытался его познакомить, но девочка посмотрела на Митю таким незамутненным, таким безразличным взглядом, будто видела его впервые, и Митя, пробормотав что-то, обогнул их и ушел поскорей. Встреча эта больно зацепила его, он-то считал само собой разумеющимся, что девочка, которую нашел и отличил первым именно он, не может не помнить его, да и тогда, на вечере, улыбалась же она ему, не мог он перепутать, ему, ему она улыбалась, но вот встретились, а она смотрела на него, как на те деревья, которые стояли вокруг… Митя подумал тогда, что когда-нибудь он, конечно, скажет Шурику о ее коварстве: ведь если она поступила так с Митей, то таким же образом может поступить и с ним, но, оглянувшись, он увидел их, уходящих по аллее, – и такой удивительно стройной и недоступной показалась ему она, и так безнадежно неподходяще, каким-то младшим братишкой вышагивал рядом с ней Шурик, что Митя пообещал себе все открыть Шурику не раньше, чем тот сравняется с обманщицей в росте… Девочка эта стала почти безразлична Мите, он вычитал недавно, что настоящая любовь бывает только взаимной, хотя несколько раньше таким же точно образом из другой книги он узнал, что истинно чистой может быть лишь любовь неразделенная. Но как бы там ни было, а мысль о том, что если на тебя внимания не обращают, так нечего вздыхать и тебе, показалась ему совершенно разумной. Митя решил уже, что не волнует его эта девочка, будь она хоть трижды балериной и какое бы ни было у нее нежное и строгое лицо, но отчего-то теперь, на шхуне, когда тот берег, на котором он ее увидел, проплывал от них всего в нескольких милях, Митя ясно и так, словно это было и сейчас перед ним, вспомнил, как ветер взметнул ее широкую веселую юбку…

От Кронштадта впервые разошлись до полного исчезновения из глаз берега. Митя, глядя вперед, примерился приложить на открывшееся пространство уже знакомое ему озеро Ильмень; Ильмень лег легко, ничего ни впереди, ни по сторонам не задев, – как носовой платок на городской площади. А до настоящего моря, судя по карте, было еще две сотни миль. Впрочем, и сама Балтика, как ни говори, море внутреннее, зажатое берегами, все (если смотреть на карту) в веснушках сотен островов… Что же такое тогда океан?

Навстречу шли норвежские лесовозы, маячили на горизонте шведские сейнеры, шхуну обогнало огромное учебное судно «Комсомолец». Глядя вслед «Комсомольцу», капитан второго ранга Рюмин, костлявый старик с малиновым орлиным носом, сообщил, что сорок пять лет назад, когда это судно называлось еще «Океан», он учился на нем брать первые пеленги. Сорок пять лет назад! По большим праздникам любопытные специально разыскивали Рюмина: на парадной тужурке его можно было увидеть беленький эмалевый Георгий…

Финский залив до самого Таллина «Надежда» прошла вслед за «Учебой» без всяких приключений. Шли целые сутки. Около Таллина путь им преградил военно-морской катер. Шхунам было приказано держаться ближе к берегу: мористее эсминец расстреливал всплывшую рогатую мину.

– Странно, – сказал Васильев. – Мы здесь хорошо тралили. Много раз.

– Может, из открытого моря принесло? – предположил Рюмин.

– Не исключено.

Из чего стало известно, что Васильев после войны был на тральщиках.

Шхуны держали путь на Лиепаю: там назначена была встреча с рижскими нахимовцами. Предстояли соревнования, которые планировал еще Папа Карло. В чем только они не должны были соревноваться – от перетягивания каната до знания биографии Павла Степановича Нахимова… Впрочем, до Лиепаи Рюмин мечтал вдоволь поорать на них в рупор. Для этого, однако, требовалось всего-навсего одно, но необходимое условие: чтобы подул хоть слабенький ветер. Но над Балтикой продолжал стоять мертвый, почти тропический штиль. «Надежда» вслед за «Учебой» вышла из Финского залива, повернула к югу и, постукивая пока что исправно работающим двигателем, направилась к Рижскому заливу.

Старый Рюмин, пожилой лейтенант Лагунов и командир роты Васильев молча бродили по палубе. Запасные брезенты и парусина были вынуты из трюма и проветрены. Тросы размотаны, проветрены, собраны в бухты и вновь уложены в боцманские выгородки. Новые кисти для покрасочных работ, как требовала инструкция, обвязаны на одну треть. Затеянная викторина – когда флажным семафором шхуны обменивались каверзными вопросами, – не успев начаться, заглохла.

Над Балтикой стоял штиль. Искать фиктивную работу тридцати пятнадцатилетним парням, которые действительно усиленно занимались в учебном году и которым предстояло через месяц снова на восемь месяцев врубиться в книги, ни Рюмин, ни Васильев не стали.

– Везет вам, моряки, – вздохнув, произнес Рюмин. Васильев смотрел сумрачно. Как офицер он, наверно, видеть не мог безделье подчиненных. Но в отличие от Папы Карло Васильев не умел организовывать игр. И они все полегли на палубе и на спардеке, только камбузная смена работала, но и чистка картошки, и мытье посуды тоже проходили на верхней палубе, неспешно, на солнышке, в трусах… На шхуну накатывался ленивый обломовский сон.

Они шли так еще сутки и еще часть ночи, и была все такая же жара днем и то же безветрие, и вот на рассвете ровно бормотавший до тех пор двигатель вдруг поперхнулся, еще несколько раз кашлянул и замолк. И часть Митиных товарищей продолжала спать, а часть их проснулась. Потому что в остановке двигателя – а они все были ребята военного времени – им померещилась тревога.

Дверь из кубрика на верхнюю палубу была открыта, и, когда шуршание воды о борта стихло, на палубе раздался старческий фальцет Рюмина.

– Все? – спросил Рюмин. – Прибыли?

– Да, похоже, – ответил лейтенант Лагунов.

– Ну, слава тебе господи, что хоть не взорвались! А то от вашего кораблика чего угодно ждать можно. Вы уверены, что в междудонном пространстве у вас не спрятана игрушечка килограммчиков на триста? Вот ползете вы, швартуясь, мимо крупного корабля, а она – пф!

– Да нет тут междудонного пространства, – устало сказал, видимо, всю ночь не спавший Лагунов.

– Нет? Скажите на милость! Что документации нет, это известно, а шхеры-то на любом судне есть.

Никогда они не могли понять, шутит Рюмин или нет.

Когда Митя выбрался из кубрика наверх, он увидел, что около трапа, ведущего в машинное отделение, вся палуба заставлена ящиками, ведрами, канистрами. Мотористы расчищали пространство вокруг двигателя, готовясь к его разборке. Митя с робостью полез к ним. В машине пало соляркой, не успевшим еще остыть масленым металлом. Мотористы, приготовляясь, раскладывали ключи и прокладки. До чего бы было замечательно, если бы они и ему дали работу! Но они, лишь увидев, кто к ним лезет, отвернули от Мити головы и внимания на него не обращали.

– Товарищи военные, – сказал Митя. Старшина нехотя посмотрел на него. У нахимовцев с матросами, обслуживающими училище, отношения складывались непростые. С одной стороны, звание «нахимовец» стояло будто бы самым последним в длинной лестнице морских званий и матрос был явно его старше, с другой – нахимовец являлся особенной куколкой, из которой со временем должен был вылупиться не матрос и не старшина, а именно офицер, поэтому старшинство матроса – и матрос отлично это чувствовал – было сиюминутным, не больше. Но, понимая, что перед ними стоит тот, кому в будущем предстоит командовать матросами, сейчас-то матрос видел все-таки мальчишку… Кто будет командовать? Этот?! Вот этот??!! Который с пуговицами справиться сам не может?

Мотористы, матрос и старшина, которым целых три дня удавалось заставлять загадочный двигатель шпионской яхты работать, и все это лишь для того, чтобы тридцать пятнадцатилетних, как они считали, бездельников были зачем-то к определенному сроку доставлены в Лиепаю, смотрели сейчас на Митю. Что ему тут нужно? Шел бы он отсюда…

Но перед Митей был судовой двигатель и открывалась редчайшая, может быть единственная в своем роде, возможность в нем покопаться.

– Товарищи военные… – как мог более почтительно и дружелюбно повторил Митя. – Можно, я вам помогу? А за это я вам расскажу, как была устроена атмосферическая машина взрывного действия изобретателей Лебона и Ленуара… И первый газомотор Отто…

Митя произнес эту тяжелую тираду, словно цитировал, впрочем, почти цитатой его слова и были. И как почти всегда бывает с человеком, если он произносит чужие, сбитые в непривычные для него фразы слова, Мите стало стыдновато, да так, что, договаривая, он даже прижмурился. Но последние три года воспитывали Митю моряки. И хотя никто никогда нахимовцам не преподавал науки под названием «морская душа», однако на уровне перенимания бессловесного знал уже Митя неопровержимо, что если хочешь чего-нибудь от моряка добиться, так сначала его порази, огорошь. И ничего невозможного здесь нет, поскольку почти каждый моряк, каким угрюмым бы он ни прикидывался, всегда в глубине души простодушен и любопытен.

– Чего-чего? Газомотор? – спросил, пока еще глядя в сторону, старшина. – Что за газомотор?

– Кельнский купец Николай Отто первым догадался до того, – прижмурившись, покатил Митя, – что маховое колесо должно развивать при взрыве под поршнем столько живой силы, чтобы ход машины поддерживался в течение следующих трех периодов… Можно, помогу?

– Ну, п-паразит, – с невольным восхищением выдавил старшина. – Как чешет, а? Бурякин, слышал?

– От дури маются… – пробурчал матрос. – Офицерики будут – я т-те дам!

– Ладно, – сказал старшина. – Выдай ему ключ. Пусть верхнюю крышку отдрает.

Решив стерпеть что угодно, Митя взялся за гаечные ключи. Простое, кажется, дело – открутить гайку. Но гаек такого размера Митя никогда в жизни не откручивал. Про двигатели Отто и Дизеля прочел все, что мог, а гаек не крутил. Да и когда, когда он мог этому научиться? Где? До училища, когда Митя жил с бабушкой, никакой техники рядом с ним не было. Потом, в училище, вроде бы и шлюпочные практики у них бывали, и занятия по труду, но на шлюпках они либо гребли, либо шли под парусом, либо скребли планшири, отмывая после походов, а что касается уроков труда, так Митя переплел пару книг, выточил напильником из заготовки молоток да построил табуретку, ни с первой попытки, конечно, но построил. Что же касается разборки и сборки какого-нибудь механизма, то этому почему-то их не учили. Почему? Тут было что-то похожее на положение с танцами, когда их заставляли сдавать экзамены по падеграсу и падепатинеру, в жизни ни одному из них ни разу не понадобившимся. Кроме того, наверно, считалось, что тот, кто сделал табуретку, гайку-то уж открутит. Митя и открутил. Но привычности движений у него, конечно, не было никакой. И матрос, наблюдавший за ним, с чувством законного превосходства все время подавал реплики:

– Ты ключ-то, бамбула, не оторви! Во дают будущие офицеры! Куда гайка отворачивается? А?

«Что угодно стерплю», – думал Митя. И терпел, тем более что матрос был прав и, кроме того, ворчал все добродушнее: все-таки Митя за первую гайку не так взялся, как нужно, за вторую не так, а уж третью-то отвернул по всем правилам. И когда боцманская дудка засвистела к завтраку, то крышка, которую доверили снимать Мите, была уже снята. А что под нею открылось! Целый строй одинаковых, как солдатики, рычажков и коленцев, смуглых от масла, а под маслом тускло мерцающих голубоватой сталью…

– Ну что ж, остальное после завтрака, – сказал, вытирая руки ветошью, старшина, и Митя остро позавидовал матросу, который кивнул согласно. Про газомотор, дизель и турбину Митя прочел, что мог, ему давно уже казалось, что он прекрасно понимает, как работают эти машины, но вот перед ним в уже распотрошенном виде стоял работавший еще два часа назад дизелек, а Митя совершенно, ну, наотрез не понимал, с чего надо начинать его ремонт. А матрос знал.

«Но я тоже сегодня… узнаю», – подумал Митя.

Узнать, однако, не удалось.

После завтрака командир роты построил их на палубе.

– До Лиепаи пойдем на веслах, – объявил он.

Тут только они вспомнили, что для будущих соревнований на палубе у них килями кверху лежат три шестивесельных яла. Лопнули мечты Мити, лопнули.

Через час шлюпки были спущены на воду. В каждой оказалось по две неполные команды. В первую шлюпку сел Васильев, во вторую – Рюмин, в третью, куда попал Митя, – сверхсрочник с камбуза.

Лагунов и мотористы оставались на шхуне. Старшина вылез из машины, ладони у него были черные. Он поискал в шлюпках глазами Митю и, найдя, дернул подбородком вверх: что ж ты? Куда? Митя развел руками: из воспитанников на шхуне не оставляли никого.

– Весла… – скомандовал рулевой на шлюпке Васильева. – На воду!

Шлюпки одна за другой отходили от борта.

Раннее утро. На белесой поверхности моря там и здесь пятнами лежит штилевая рябь.

Митя не то чтобы не любил грести, но по собственной охоте никогда бы не стал этого делать. Некоторые из его товарищей ранней осенью по воскресеньям специально ходили на лодочные станции, брали прогулочные ялики, катали знакомых и незнакомых девочек, Мите же как-то в голову это не приходило, воскресенье было в неделю одно.

Три шестерки шли в штилевом море. Шлюпка Рюмина все время рвалась вперед. Сделает рывок, ждет, когда подойдут другие, снова уходит вперед. Васильев идет ровно, через каждые двадцать минут меняя гребцов, – никаких рывков, никаких общих отдыхов, отдыхайте посменно. Шлюпка же, в которой находится Митя, все время почему-то сзади. То у кого-то обрывается стропа, то кто-то уже натер руку и хочет пересесть на другой борт, чтобы натертую руку положить на валек, то кто-то просто плохо гребет, ныряя веслом на глубину.

– Щук не ловить! – бормочет кок. – Ну, кому сказал!

Часа через четыре шлюпки сходятся бортами. Обед. Ну, обед – это только название такое, еда, одним словом, жуют что-то. Ничего не ест, а только курит изогнувшийся вопросительным знаком капитан второго ранга Рюмин. В морщинистой и красной его физиономии есть что-то птичье, если бы не мощная нижняя челюсть.

– Моряки! – говорит Рюмин, глядя на них с сожалением. – Эх вы, моряки! Неужто уже раскисли?

Скиснуть не скисли, но думать о веслах больше не хочется. Над морем висит белая жара. Все до пояса раздеты. В кителе один Рюмин.

– Ну что, командир роты, – говорит Рюмин. – Вперед?

Васильев некоторое время смотрит вдаль. Ни ветерка, ни дымка, ни берега.

– Внимание, – негромко, как обычно, говорит он. – Шлюпки могут идти к берегу самостоятельно.

Еще он говорит, что до Лиепаи тридцать миль, на семь часов хорошего хода.

– Ужинать будем на берегу. Проверить снаряжение.

И опять перед глазами Мити переворачивается море и небо.

– Два-а-рыс! Два-а-рыс! – поет сверхсрочник-кок.

Шлюпка Рюмина уходит все дальше вперед. Через два часа она так далеко впереди, что на ней уже не различить гребцов. Васильев тоже впереди, но все-таки еще отчетливо виден.

Когда меняли гребцов, нечаянно выдернули уключину из гнезда и она по веслу соскользнула в воду. Запасной, как ни искали, в шлюпке не оказалось.

– Суши весла, – сказал кок. – Кто лучше всех семафорит?

Митя взял две бескозырки и, встав на банку, просемафорил Васильеву, что на шлюпке теперь только пять уключин.

Шлюпка Васильева остановилась.

– Будут ждать, – сказал кто-то.

Но в это время там на весле подняли белый треугольный флаг с красным яблоком.

– Что такое? – спросил кок. – Что значит?

– Больше ход.

– Сильнее гресть.

– Прибавить парусов.

– Сняться с дрейфа, – пробубнили в шлюпке.

По флагам у них было несколько контрольных, значения флагов знали все.

Шлюпка пошла дальше на четырех веслах. Васильев уходит все дальше, часам к шести он маячит на горизонте еле заметной точкой, а Рюмина давно уже не видно.

– Два-а-рыс! Два-а-рыс! – бормочет кок.

Понемногу опускаются сумерки. В сумерках скрылся Васильев. Пятнадцать минут правого борта, пересадка, пятнадцать минут левого. Пять минут передышки. И снова – пятнадцать минут правого, пятнадцать минут левого… На отдыхе кок раздает им сухари и дает по два раза глотнуть. И опять валек и рукоятка, рукоятка и валек. Вода уже черная. И небо темнеет все больше.

Ладони сбиты у всех. И в ссадинах спины, и сидеть уже никто прямо не может, протерли. А они все гребут и гребут… Но до каких пор можно, ведь уже чуть не двенадцать часов, как они отошли от борта шхуны. И вдруг они бросили грести. Зачем? Если это соревнование, то оно кончилось тогда, когда на шлюпке из-за утопленной уключины стало на два весла меньше, если же надо было показать, что они могут подолгу грести, так разве уже они не показали?

И они повалились под банки и, кое-как примостившись, уснули. Засыпая, Митя думал о том, что разбудит их наверняка катер, который за ними придет: ведь Рюмин-то уже наверняка в Лиепае. Шлюпка качнулась: это сверхсрочник ходил по банкам и вынимал из уключин весла. Митя посмотрел вверх, все небо было в звездах, но только он решил их получше рассмотреть, как глубоко и мгновенно уснул.

За ночь, кажется, их сильно снесло в море.

Когда начало сереть небо, большинство из них проснулись сами. Проснулись и стали вылезать и садиться на банки. Сверхсрочник молча сидел на транцевой доске. Он не спал, наверно, всю ночь, но ничего им не говорил. Кое-кто из них еще спал. Мичман взял весло и, ничего не говоря, издали в них потыкал. Проснулись все, сели.

– Весла… – сказал мичман. – На воду!

А берега все нет. И нет больше сухарей, осталась только вода.

Все, кто не на веслах, только и смотрят вперед, те, кто гребет, постоянно оглядываются. Все ждут катера. Не могут же их забыть, Рюмин и Васильев за них отвечают.

И катер наконец показался вдали. Они видят его сначала простой точкой, мотора его еще не слышно, и они еще сомневаются, точно ли это за ними. Но точка растет, двигаясь прямо на них, и тогда они понимают, что грести дальше бессмысленно. Катер делает двадцать узлов, не меньше, они – от силы полтора…

С катера – теперь это уже точно – их заметили. Побросав весла, они ждут его, шлюпку заворачивает боком, невидимые потоки продолжают ее крутить, катер все приближается и приближается, на баке шлюпки уже возятся, освобождая буксировочный трос, но почему теперь, когда испытание кончено, им как-то не глядится в сторону этого катера? А катер сбавляет обороты, от этого сразу садится его нос и поднимается корма. Катер подходит к шлюпке. На носу катера стоит Васильев.

– Весла на валек! – командует он.

Весла вразнобой медленно поднимаются и встают вертикально.

– Больные есть? – спрашивает Васильев, спрашивает, как всегда, спокойно.

В шлюпке все молчат, за них отвечает кок. Отвечает, что все здоровы.

– Оттолкнуть нос! – говорит Васильев, и матрос с катера отпорным крюком отталкивает шлюпку от катера.

Васильев нагибается, берет лежащий у него под ногами мешок и кидает его им в шлюпку.

Затем катер, булькая пузырями молочно окрашенной воды, медленно отходит от них, разворачивается и дает полный вперед. Морщина воды из-под его винтов бежит под шлюпку, раскачивает ее, слышно, как сталкиваются все еще стоящие вертикально весла.

Мичман наклоняется к мешку, запускает в него руку. Митя видит, как он внимает из мешка одну за другой три буханки хлеба и уключину.

– Весла! – посидев немного, командует мичман.

Ничего не понимая, Митя Нелидов, повинуясь команде, опускает весло в уключину. Что происходит?

– На воду! – командует мичман.