Текст книги "Петровская набережная"
Автор книги: Михаил Глинка
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Во время боя хоть одна подушка да рвалась по шву, но понять сразу, у кого она лопнула, было невозможно. Через несколько секунд свалка шла в сплошном облаке пуха.
Для боя Папа определял то место коридора, где не стояло никаких стендов и было лишь одно окно. На подоконнике сидел, поставив ноги на батарею и защищая окно, он сам, и поэтому портить больше было нечего.
– Миловидов! – кричал Папа. – Миловидов, давай! Давай! Ну что же ты?!
Миловидовых было двое. Один – в середине роты, другой – в четвертом взводе. Оба были всадниками.
Как всякий бой, что происходил до изобретения стрелкового оружия, бой был суммой поединков. Иногда из общей свалки вдруг вырывался одинокий всадник и скакал прочь, а за ним в бешенстве вылетал преследующий, и все четверо – оба всадника и обе лошади – что-то кричали, и больше всех вторая лошадь, потому что первая лошадь ее то ли укусила, то ли ущипнула так, что теперь вот только дай догнать… А в гуще в это время росла уже куча мала, и рук было не поднять, и общая сороконожка, как при игре в регби, крутилась и качалась, но расцепиться уже не могла.
Тогда Папа свистел в свой судейский свисток. Четкой победы обычно зафиксировать не удавалось.
– Бородино! – объявлял Папа. – Замечательные боевые качества у обеих сторон. Ушибы, царапины, вывихи? У кого порвалась подушка? Ага, у Копейкина? Заменишь у старшины, но теперь два боя пропускаешь.
Царапины и ссадины, конечно, бывали. Их врачевал сам Папа. Большая бутылка йода стояла на этот случай в баталерке, и пока Папа мазал йодом и дул, дневальные мокрыми швабрами ловили норовивший взметнуться пух. Рота тем временем безо всякого понуждения плескалась в умывальнике. Папа заходил в умывальник, останавливался между рядами мокрых до пояса парнишек, весело урчащих над кранами. От спин шел пар.
Как-то в такой момент нагрянула медицинская комиссия. Ратуя за разумную и постепенную закалку, медики почти с ужасом глядели, как зимой, у открытых настежь окон разгоряченные мальчики поливают друг другу спины из шланга.
О теплой воде в то время училище еще знать не знало.
– Что это у вас? – спросили медики Папу Карло. – Кто это вам советовал их так закалять?
– Никто, – ответил, вовсе не обидясь, Папа Карло. – Им самим это нравится. Можете спросить.
Вице-старшины
На третий день пребывания в лагере Папа Карло объявил им, что завтра после ужина будут проведены повзводно строевые собрания, цель которых – назначение вице-старшин. Митя услышал это, стоя в строю, и задохнулся. Вдруг показалось, что он раздет, а кто-то ткнул в него пальцем и все его разглядывают: что это он покраснел?
Сердце билось высоко, чуть не в горле. Когда оно стало биться пониже, Митя посмел скосить глаза. Никто на него не смотрел, но Мите все мерещилось. Не могли же они не заметить, как он вздрогнул.
Вечером Митя стоял дневальным. Пост находился на линейке под грибком у мачты. Флаг на мачте поднимали при общем построении, а спускали при заходе солнца. К линейке вплотную примыкал стадион. В этот день в момент спуска флага на футбольном поле был матч – сборная второгодников (были уже и такие, поскольку училище существовало не первый год) выигрывала гол у музкоманды. И когда дежурный по лагерю крикнул в мегафон: «На флаг – смир-рна!», кто-то еще успел ударить по мячу, и мяч под звуки горна высоко взлетел, отпрыгнул и снова отпрыгнул. Обе команды уже стояли руки по швам и лицом к мачте, а мяч подкатился на штрафную площадку и остановился, словно специально для удара. Потом дежурный дал команду «вольно!» и расколдовал всех. Расколдованные второгодники и губастенькие коротконогие музыканты в трусах до колен понеслись к мячу и сшиблись. И мяч то взлетал над телами, то вновь пропадал.
– Ну что, товарищ дневальный, – услышал Митя над собой. – Футбол смотрим? Что вы должны были сделать в двадцать часов тридцать минут?
Митя похолодел. Он только тут вспомнил, что еще на разводе наряда дежурный офицер специально их предупреждал, что сегодня вечером будет одна особенная склянка и потому ее надо отбить ровно через две минуты после спуска флага. Услышал команду «вольно!», досчитал до ста двадцати – и звони в колокол.
– Ну так что? С поста вас снимать? – спросил дежурный офицер, глядя не на Митю, а на футбольное поле.
Мите в первый раз сделали выговор. В первый раз не только за эти дни в училище, но вообще за очень долгое время. Потому что, что бы ни задавали Мите, он делал все раньше и лучше, стараясь изо всех сил. И сейчас он ведь прекрасно все помнил, помнил до последней минуты… Митя и не думал оправдываться. Пораженный, он сам как бы вместе с дежурным у себя спрашивал: как это могло случиться?
– Почему вы не выполняете своих обязанностей? – продолжая глядеть на поле и не замечая Митиного лица, спросил дежурный. – Не слышу ответа.
Тут от штаба крикнули, что дежурному звонит начальник лагерного сбора, и дежурный привычным движением подхватил тяжелую кобуру.
– Доложите офицеру-воспитателю, что получили от меня строгое замечание, – произнес он и упругой рысью побежал к домику штаба.
Ужасные для Мити наступили два часа, просто ужасные. Только вдоль линейки и до ворот, вдоль линейки и обратно к грибку. Его извел уже хруст камешков под ногами, но остановиться Митя не мог: жить не двигаясь, было совсем уж невыносимо. Вдоль линейки до ворот и обратно. До ворот и снова обратно. Тут Митя чуть не пропустил и следующую склянку. Хорошо, из штаба выскочил рассыльный и замахал руками: мол, отбивай скорее, а то еще заработаешь. Видно, знал уже, что случилось.
Вот кончилась вечерняя поверка, у палаток замелькали особенно белые в сумерках полотенца, новые приятели носились мимо Мити, не обращая на него никакого внимания, словно его и не было. Они гонялись друг за другом, кричали и были кто в тельняшке, а кто в одних трусах. Митя же был застегнут и затянут, отделен ото всех линейкой гравия, а более всего тем, что, когда все заснут или СМОГУТ заснуть, он-то ДОЛЖЕН будет не спать. И Мите, как всякому, кого вдруг сразу и легко забыли, показалось, что приятели жестокие и злые, потому что вон они как носятся около палаток и веселятся, когда ему, Мите, так плохо. Он напряженно вглядывался в пробегавших, надеясь, что о нем вспомнит хотя бы Шурик, но Шурика почему-то не было.
Палатки одна за другой затихали. Футбольное поле стало сливаться в темноте с кустами, заскрипел невидимый отсюда шлагбаум, что перегораживал дорогу на выходе из леса. Наверно, караульный у шлагбаума тоже не знал, как дотянуть свою смену, и вот скрипел, чтобы не заснуть. Мите страшно захотелось спать. Он подумал вдруг, что сейчас уже спит даже его бабушка. Но представить бабушку спящей, когда он бродит здесь на холоду (тут Митя даже вздрогнул), воображение отказывалось. Неужели она может спать, когда его, такого маленького (Митя почувствовал себя не просто маленьким, он превратился вдруг в какого-то мальчика с пальчик), отдала служить на флот, где его заставляют стоять ночами на посту. Она спит, а он, голодный (Мите вдруг захотелось есть так, как еще ни разу в жизни не хотелось), а он, голодный и всеми забытый, стоит в темноте… «Голодный, – повторил про себя Митя, – маленький, ужасно хочет спать, в темноте, да еще… Да еще дождь вот-вот будет». Это Митя добавил, чтобы уже на свете никого не было несчастливее. Он посмотрел на небо. Но на небе высыпало полным-полно звезд, и оттого, что Митя принялся в них вглядываться, стало еще холодней. Дождя, однако, как он ни старался, не удавалось даже заподозрить. «Значит, холодина будет страшная», – не сдавая позиций, решил Митя.
– Дневальный! – глухо крикнул кто-то вышедший на крыльцо штаба. – Двадцать три тридцать. Склянки.
Стоять оставалось полчаса.
Завтра утром он доложит о полученном замечании лейтенанту Тулунбаеву и сразу же объяснит, как все произошло. И Тулунбаев, конечно, поймет, что Митя и не думал развлекаться футболом, просто промедлил какую-то минуту. И вообще, кому эти склянки нужны, когда идет такая игра? Никто же их не слушает. Так что замечание дежурного вовсе не такое уж важное. И еще Митя хотел бы сказать, раз уж выйдет разговор с Тулунбаевым, что вице-старшин завтра надо назначить таких, чтобы на них можно было положиться. И при этом Митя считает, что не надо обращать внимание на всякие мелочи – надо смотреть на главное. А если Папа Карло и лейтенант Тулунбаев уже решили кого-то назначить и случайно их выбор пал на него, Митю Нелидова… Тут Митя оглянулся. Но никого не было вокруг, только, пользуясь темнотой, озябший черный лес придвинулся совсем близко к палаткам. Лес закрыл только что светлевший домик санчасти, проглотил штаб, скрыл уходящую к станции дорогу.
От палатки четвертого взвода отделилось светлое пятно. Опасливо скрипя гравием, кто-то приближался к грибку.
– Нелидов! – громко шепнула тень. – Ты тут?
Это был Шурик.
– Ты что не спишь? – спросил Митя.
– Сам не мог к палатке подойти? – вместо ответа зашипел Шурик.
– А для чего?
– «Для чего», «для чего»… Бери.
И в руках у Мити оказалось что-то, завернутое в мятую газету.
– Спасибо, – сказал Митя. – А откуда?
– От верблюда.
Митя захрустел печеньем.
– Вот такая одному пришла! – Шурик раздвинул руки.
– Спасибо, – с набитым ртом еще раз сказал Митя.
– Лапоть, – уверенно произнес Шурик и заскрипел к палатке.
Снился Мите опять тот же городок, в котором они прожили войну. В их комнатке в бревенчатом доме с белыми наличниками толпился теперешний второй взвод. Кого-то сейчас должны были назначить вице-старшиной.
«Особых сомнений, конечно нет, – говорил Папа Карло бабушке. – Если не его, то кого же?»
Бабушка из-под очков оглядывает Митиных товарищей и вдруг указывает на кого-то в углу. Небывалая обида и горечь душат Митю. Он не видит, на кого указывает бабушка, да и не хочет видеть. Он смотрит на бабушку, а бабушка – это уже не бабушка, холодное, чужое лицо стоит перед Митей.
«А почему ты решил, что назначат тебя?» – слышит он вопрос.
«Почему, почему тебя?» – спрашивают все в комнате.
«Меньше играй в футбол», – говорит ему дежурный, который уже совсем бросил прикидываться бабушкой.
«Да я не играл в футбол! – шепчет Митя. – Я же только…»
«Все видели. Видели ведь? – спрашивает дежурный, и Мите кажется, что он от обиды сейчас умрет. – Зачем же ты врешь своим товарищам?!»
Все смыкаются вокруг Мити теснее и теснее.
И нет рядом ни бабушки, ни Папы Карло.
«Гнать его», – говорит кто-то. И страшно даже не то, что это относится к нему, страшно, что говорят через его голову, будто он и не слышит. Нет сил убежать, но он и не стал бы бегать, он выпрямляется среди них и хочет хоть одному заглянуть в глаза, но глаз нет. Все куда-то отступает, толпы, что стояла над ним, уже нет, и Митя, выныривая из сна, слышит, как приглушенно разговаривают, проходя между палаток, офицеры. Кто-то из них задевает ногой растяжку, и брезент гулко вздрагивает. Один скат палатки – желтый от солнца, на нем черным парусом лежит тень соседней, сквозь невидимые днем малюсенькие дырочки сквозят соломинки лучей. То, что только что мучило Митю, растворяется, уплывает, он пытается вспомнить, что же именно испугало его только что, но уже не ухватиться. Где-то у штаба пробно пукнул в горн трубач. Не приглушая голоса, говорит на линейке дежурный по лагерю.
– Старшин рот к штабу, – говорит он, и раздается хруст песка: вдоль палаток бежит рассыльный. Но вот уже звон склянок, и над палатками как сиреневое облачко повисает сигнал горна. В их взводе человек десять бодрячков, и эти десять сразу же выпрыгивают из постелей и начинают стаскивать одеяла с тех, кто вставать не хочет.
– Ну, кому особое приглашение? – негромко произносит у самого полога голос старшины Седых.
Общий скрип топчанов. Седых еще никого не наказал, но в роте уже ясно каждому, что из всех помощников командиров взводов второму взводу достался самый крутой. Седых отслужил войну на торпедных катерах. Половина его друзей – герои. Если что Седых не по нраву, он молчит, но начинает багроветь. Сначала у Седых темной становится шея, потом уши, потом виски. Волосы у него вырастают мысиком чуть не до середины лба, и когда наконец краснеет лоб, то зачесанный назад белесый треугольник кажется какой-то индейской боевой раскраской. Однако не приведи бог!
Седых всовывает голову в палатку. Медвежьи глазки окидывают взвод, брезент полога зажат в квадратном кулаке. Но все тридцать человек уже на ногах.
Седых можно все. Остальные старшины – Митя это сразу же заметил – считают необходимым на зарядке бегать вместе с ребятами: в тельняшке так в тельняшке, в трусах так в трусах, какую объявят форму. Седых не бегает. Одеты все старшины строго по-уставному, ничего не расшито, не перешито, не укорочено. Седых же, будто напоказ, демонстрирует, что можно сделать из любого предмета формы, если хочешь пощеголять. И мичманка у него «а ля Нахимов», и форменка подобрана в боках так, что непонятно, как старшина в нее влезает, и брюки… Ах, эти брюки – главный предмет морской формы, девяносто процентов шика или стыда. О брюках Седых можно сказать только то, что других таких нет.
– Последние двое – вечером на картошку, – тихо говорит Седых и убирает голову из палатки.
Так относиться к ним – несправедливо. Так относиться к ним – просто жестоко. За что наряд на работу, если сейчас все вовремя выскочат и вовремя построятся?! За что наказывать, если взвод целиком построится раньше, чем другие взводы?! Но старшине можно все.
И в палатке столпотворение. Подхватив кто недоодетую штанину, кто штаны целиком, кто ботинок, кто тельняшку, они выскакивают сквозь входной полог. Пятнадцать секунд – и Митя остается в палатке один. Всовывается голова Седых.
– Значит, так… – говорит Седых.
– Мне на пост сейчас заступать, – быстро говорит Митя.
Медвежьи глазки мягчают.
– Считай, спасся, – говорит Седых.
Голова исчезает. На футбольном поле оркестр уже бухает: «На рыбалке, у реки, тянут сети рыбаки…»
На правах дневального Митя направился в столовую один, без роты. Когда он шел обратно, встретил лейтенанта Тулунбаева, шедшего с полотенцем от озера.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – сказал Митя. – Разрешите доложить?
– Здравствуй, Нелидов. Что у тебя?
– Мне вчера… У меня вчера… Когда я стоял вечером вчера…
Митя и не знал, что это так, оказывается, трудно: рассказать, что вчера произошло.
– Это так начинаем службу? – жестко сказал Тулунбаев. – Это в первый раз так на посту стоим?!
Митя не знал, куда ему деваться.
– Но ведь… Я же…
– А оправдываться – хуже этого вообще ничего нет, – кажется, с презрением даже сказал Тулунбаев и пошел к палатке.
«Значит, все, – подумал Митя, стоя свои последние четыре часа под грибком. – Значит, теперь все. Четыре похвальные грамоты. Лучший ученик обеих школ, в которых учился, и теперь – куда? В грязь». Никому нет дела до того, кем Митя был раньше, как он выполнял поручения. Будто ничего совсем и не было.
Вечером, как и говорил Папа Карло, проходило назначение вице-старшин. В их взводе были назначены Вовка Тышкевич и Саша Михайлов.
О Мите ни лейтенант Тулунбаев, ни заглянувший ненадолго Папа Карло даже не упомянули. Он думал, что они хоть скажут о полученном им замечании и хоть этим объяснят то, что назначен не он. Но о нем и не вспомнили.
Он был теперь в отделении Вовки Тышкевича. Оба вице-старшины получили сразу же желтенькие лычки-ленточки, чтобы пришить их к погонам, и Михайлов, вежливый сдержанный парнишка, сразу же сел их пришивать, а Вовка, еще вчера смешливый, круглоголовый, бегал сейчас злой, потому что сразу же надо было составлять какие-то списки. Лычки он сунул небрежно в нагрудный карман робы, и одна ленточка оттуда высовывалась, готовая выпасть.
– Тышкевич! – сказал Седых, увидев это. – Знаки различия пришить!
– Да успею.
– Тышкевич!
– Товарищ старшина, с меня списки требуют, – зло ответил Вовка и юркнул в палатку.
Седых опешил и шея у него слегка покраснела.
– Ишь! – сказал он с непонятным выражением. Но Вовку больше не трогал. И Митя вдруг почувствовал, как нечто похожее на уважение чувствует он к первым поступкам Вовки на его, Митином, месте. Ведь Митю же должны были назначить. Но Вовка, кажется, тоже ничего.
Вовка выскочил из палатки.
– Нелидов, как раз тебя ищу. Ты куда завтра после дневного сна хочешь – на шлюпках идти или за грибами?
– Тышкевич! – прервал его Седых, он все еще был у палатки. – Ты почему до сих пор знаки отличия не пришил?
И вдруг произошло что-то непонятное.
Вовка повернулся к старшине, приложил руки по швам и заорал:
– Если вы хотите сделать мне замечание, товарищ старшина, или хотите меня наказать, то делайте это так, как предписывает устав!
– Ну-ка, тихо, тихо! – тоже повысил голос Седых. – Это что такое?!
– А ничего! В присутствии подчиненных прошу не делать мне замечаний!
И, вперившись друг в друга глазами, оба стали багроветь. В палатке не было слышно ни звука: видно, там все слышали.
– Так…так… – сказал Седых. Дышал он с трудом. Видно было, что он еле сдерживается. – После вечерней поверки, вице-старшина Тышкевич, подойдете ко мне!
– Есть! – ответил Вовка. – Разрешите продолжать заниматься порученным делом?
– Занимайтесь!
– Ну, куда, – повернувшись к Мите, спросил Вовка, – в лес или на озеро – куда тебя на завтра писать?
– А ты куда? – неожиданно для себя спросил Митя.
– Я – в лес.
– Пиши меня тоже в лес.
Белые грибы
Такое бывает раз в жизни, на такое место нельзя напасть, когда его ищешь, такое место нельзя выбрать, сколько его не ищи. На такое место можно было набрести только гуляя.
Собственно, они именно и гуляли. Когда Вовка Тышкевич писал «за грибами», о грибах как о том, что потом можно будет есть, никто не думал. Кухня (впрочем, уже привычнее «камбуз») работала вовсе не на случайных продуктах. Когда на довольствии четыреста человек, поварам не до шуток. Мальчишки это смутно понимали. Никто и не думал, что собранные ими грибы доберутся до камбуза. Если кто и имел в виду запах вареного гриба или жареного, так смутно предполагался какой-то костерок, какое-то… Впрочем, никто из них никогда приготовлением грибов не занимался, и сковородок, кастрюль, масла, соли – да мало ли еще чего требуется, если рассудить, – достать им все равно никак бы не удалось.
Они шли по лесу с лейтенантом Тулунбаевым, который был, кроме того, что числился еще год назад лучшим штурманом Северного флота, музыкантом (рояль, аккордеон, гитара), математиком (свободно замещал преподавателей, если они заболевали) и акробатом (назад изогнувшись, доставал пальцами рук собственные пятки). Лейтенант Тулунбаев был, наверное, если получше о нем узнать, и еще кем-то и кем-то. Но грибником он не был. Увидев то, что они увидели, лейтенант один не потерял голову. Лейтенант Тулунбаев поступил так, как, вероятно, поступил бы, если бы руководил тушением пожара, заделкой пробоины на судне или вообще любым авралом. Увидев масштабы работы, он свистнул соловьем-разбойником и приказал собраться около него.
А они совсем уже потеряли головы.
Может быть, в этих местах грибы несколько лет не только никто не собирал, но дожди, ветры, тепло и холод наступали точно тогда, когда это нужно было грибам прошлогодним или позапрошлогодним, и споры их особенно удачно разносило ветром под молодой соснячок и под вереск, а потом туда же ровным слоем ложилась рыжая хвоя. И возможно, какой-нибудь главный грибной червячок сначала радостно угнездился со своими червячатами в этом лесочке, потом небось растерялся, потому что грибов стало по десятку, по сотне не червячонка, а потом и вовсе этот лесок со всем своим семейством покинул, потому что довести до настоящей червяковой трухлявости грибы, которые дивизиями лезли из-подо мха в этом году, было уже им не по челюстям.
После ежедневных дождей конца июля наступила тихая теплая погода. И лесок, отгороженный двумя стратегическими муравьиными дорогами и погорелым когда-то перелеском, где в зарослях иван-чая и пробившихся сквозь золу осинках сновало все пернатое, членистоногое и землеройное население леса, сначала стал леском, где можно было поискать грибы наугад, потом грибным местом, потом особым грибным местом, Грибным Заказником, и наконец, Грибным Месторождением, на которое набрел взвод лейтенанта Тулунбаева.
Мальчишки были как мальчишки, в каждом из них сидел индеец, перед лейтенантом же на много лет вперед стояла одна задача: этих индейцев организовать, да еще так, чтобы не попортить ничьей души. Если бы то, что увидел Тулунбаев, увидел Ефремов или Рэй Брэдбери, читатели узнали бы вскоре о том, как грибы могут завоевать мир. И уже не люди едят грибную солянку, а грибы питаются людьми. Но у лейтенанта не было сейчас права заниматься фантазиями. Развлекаясь, его взвод набрел на неожиданный склад пищи. Бросить? Оставить? Лейтенант знал, что еще совсем недавно три четверти этих мальчишек жили впроголодь. Половина была из тех семей, которые пережили блокаду.
В лесу росла еда. Лейтенант стоял посреди небольшого, учтиво не занятого грибами пространства, а его взвод с первым урожаем (почти все поснимали голландки и собирали в них, как в мешки) столпился вокруг.
– Ну так, – сказал лейтенант, – я такого еще не видел. Кто видел?
Взвод загалдел.
– Сами соберем? – спросил лейтенант.
– Сами! Сами!!!
– Ладно, – сказал лейтенант. – Во всяком случае, попробуем. Значит, так. Грибы – сюда в кучу. Первое отделение – цепью от той сосны.
Скоро всем стало ясно, что собранные грибы из лесу не унести. Лейтенант уже не собирал грибы. Он стоял над катастрофически растущей кучей боровиков и думал. До ужина в лагере оставалось полчаса.
– В шлюпочный брезент? – бормотал Тулунбаев. – Не поднимем… Носилки? Но сколько же здесь носилок… Тышкевич!
Может быть, Вовка был единственным кроме лейтенанта, кто не сошел с ума, увидев столько грибов.
Подтаскивая полную тельняшку белых, Вовка вытянулся перед лейтенантом.
– Тышкевич, выдели-ка кого-нибудь, кто побыстрее, в штаб. Пусть шлют транспорт. Да такого посылай, чтобы объяснить смог. Там ведь не поверят.
И в штабе, конечно, не поверили. Посланный не вернулся обратно. Потом оказалось, что дежурный заставлял его несколько раз рассказывать хохочущим офицерам, как лейтенант Тулунбаев со своим взводом сидит на куче боровиков.
«Хохмач он, ваш лейтенант!» – сказал дежурный. Это был уже не тот, который дежурил в Митино дневальство.
Оставив при грибах охрану, лейтенант со взводом вернулся, опоздав на ужин. Взвод прошел прямо за столы, лейтенант отправился к начальнику лагерного сбора. Машину не дали. Впрочем, ее и не было в лагере, уехала куда-то на станцию. После ужина в лес снарядили лошадь с телегой, на которой возил из оврагов сено камбузный конюх-матрос из вологодских озерных мужиков. Этот же матрос был отправлен и в грибную экспедицию. Ему было приказано, он и отправился. Но то ли не хотела идти привыкшая к флотскому распорядку лошадь, которую вечерами на работу не гоняли, а раз не гоняли, то она, как всякое разумное существо, полагало, что и не должны гонять, то ли не хотел ехать сам матрос, но только двигались они в лес очень медленно. Матрос то и дело останавливался подтянуть подпруги или ослабить их и бурчал при этом лошади на ухо, чтобы она, чего доброго, не подумала, что виновник ее сверхурочной работы – он:
– Ну, добро бы сено.
Или:
– Ну, ногу бы кто-нибудь сломал.
Или:
– Ну, на станцию жену какую встретить.
Подпруга все меняла свой затяг.
– Новые дела: за грибами… Недомерков, вишь, набирают – гриба из лесу не донесть. Офицеры, вишь, будут…
– Ты чего ворчишь? – спросил строго Тулунбаев. – Ты – на службе или, может, это твоя собственная лошадь?
Матрос не ответил, только вдруг ни с того ни с сего так огрел военно-морскую лошадь вожжой, что телега загрохотала и Тулунбаев, шедший рядом, сразу должен был прибавить ходу. В лес, конечно, отправились все, но если после обеда они шли по дороге строем, то сейчас, поскольку после ужина время свое, они трусили толпой.
Телега сквозь соснячок проехать не могла. Матрос в соснячок даже не пошел, а развернул телегу оглоблями к лагерю и ворча стал ждать. Но тут из лесу от грибной кучи стали вытаскивать все в тех же тельняшках набранное, и ворчание матроса сменилось молчанием. Гора на телеге все росла и росла, а из лесу все несли и несли грибы. Тут матрос крякнул и пошел в лесок сам.
– Не увезем, елова шишка! – с восхищением сказал матрос. – Да там-то чего с ними делать?
На камбузе был объявлен аврал.
– Не знаю, не знаю, ничего не знаю, – сказал начальник камбуза, мичман Бердянко. – Не знаю. Картофель, крупа, масло – нормы существуют. А что тут? Приходовать? Как продукты подсобного хозяйства? Или как? А кто ведомость подпишет? Нет, товарищи, не подводите. Может, это все ложные белые? Откуда их столько, если настоящие?
– Да брось ты, Бердянко, – сказал начальник лагерного сбора, седой капитан второго ранга. – Я не грибник, да мне и то ясно, что лучше грибов не бывает. Ты что, не видишь?
– Я-то вижу, я к грибам с детства приучен, – ответил мичман. – Но инструкции такой, чтобы четыреста человек грибами кормить, нигде нет да и быть не может. Продукт случайный, и в его употреблении имеет место сомнительность. Гриб, он гриб и есть… Как он на общий желудок повоздействует? С санчастью кто будет разговаривать? Там друзья только до тех пор, пока я им работу не доставляю.
– Да что же ты, в самом деле… – растерялся даже начальник лагерного сбора. – Выбрасывать их, что ли?
Тулунбаев только слушал, в разговор не вступал. Работники камбуза толпились около старого паруса на кухонном дворе, на котором высилась привезенная двумя подводами грибная куча.
– А что я могу поделать? – твердо сказал мичман. – Я и сам вижу, что здесь одни белые. А не дай бог, два гриба не те? Я ж сам такую кучу не вычищу?! Мне всех поварих сажать на полночи надо, да какое на полночи – если к утру дочистят, так оно и то хорошо.
– Ну что ж делать?
– Не знаю, – ответил мичман. – Одно скажу: духу от них много.
Гора грибов испускала оглушающий запах.
– Вам одно, товарищ лейтенант, – зло сказал мичман, повернувшись к Тулунбаеву, – набрать бы побольше. А дальше-то что?
– А если – с маслицем? – закрыв глаза, сказал капитан второго ранга. – Да с лучком…
– Столько маслица, товарищ капитан второго ранга, я и за неделю на весь лагерь не получаю.
– Ах, досада какая, – пробормотал начальник лагеря. – Ах ты, какая досада… Впрочем, принимайте решение сами. Вы – ответственный за камбуз…
И начальник лагеря, посмотрев на часы, поправил фуражку, взяв ее за козырек.
Пищевой мичман стоял около грибной кучи и, зажмурившись, тихонько ругался. Выхода у него не было. Работники камбуза готовили огромные противни и котлы. На завтра предстоял Большой Грибной Обед.