Текст книги "Петровская набережная"

Автор книги: Михаил Глинка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Куров сорвал обесчещенную бескозырку и побежал. Вдогонку ему снова грянула барабанная дробь.

Все было кончено.

Однако их почему-то никуда не вели. Роты стояли и стояли в зале. Начальник училища глядел в пол и не давал команды. Потом он тяжело сошел с места и приблизился к строю четвертой роты. Он посмотрел им в глаза, посмотрел, кажется всем, пройдя от одного конца строя к другому, а потом и назад. Четвертая рота стояла как каменная.

Начальник училища остановился перед серединой их строя.

– Эх вы, – сказал он. – Сами-то… Сами-то где были? Куда смотрели? Он что, в вакууме существовал? Своего же и не уберегли… А? Своего!

И, махнув рукой, пошел в дверь. Уходил из зала вовсе не бог, а старый человек, почти старик, и ему сейчас горше было, чем всем им, а уж радость какую-нибудь испытать от своей власти или просто удовлетворение… Куда там!

– Нелидов! – крикнул над ухом Мити дежурный по роте. – Заснули?

Их рота уходила из зала.

Потом их отвели к вешалке, распустили на тридцать секунд положить бескозырки, снова построили и повели в столовую. И Митя вместе со всеми делал то, что нужно: поднимался по лестнице, выходил из строя, снова вставал в строй, – но был он сейчас как во сне.

Лишь позже, может быть через несколько дней, у Мити в памяти в связи с тем, что произошло, стала всплывать еще одна картина. Она накладывалась на первую. Нечаянным образом он запомнил, как тогда в зале вел себя Толя Кричевский. Толя стоял в строю рядом с Митей. Услышав в приказе фамилию Курова и поняв, что Курова гонят из училища, Толя форменным образом побелел, потом покраснел и задышал так, словно одним махом взлетел на десятый этаж. Глаза Толи побежали по строю четвертой роты, он словно хотел им что-то крикнуть, крикнуть так, чтобы все училище слышало… Губы Толи шевелились, он несколько раз дернул плечами.

Однако ни в тот день, ни в следующий Толя опять ничего Мите не объяснил, а случилось это лишь через много месяцев, когда они оба оказались ночью в лесу и понимали, что, если заснут, они проспят то, ради чего их в эту «разведку» и послали.

Брюки в двадцать девять сантиметров

До войны у Мити была няня – Евфросиния Матвеевна. Няню и все то, что было до войны, Митя помнил очень смутно. Помнил только, что няня жила в угловой комнатке, которая выходила в сад высоким узким окном. Около этого окна особенно густо вился хмель. Няня всегда была причесана очень гладко и глядела строго. Если она смотрела на Митю из окна, значит, нужно было сразу же что-то сделать. И не вздумай изображать, что не заметил.

Теперь, после войны, няня опять жила в своей деревне под Новгородом и писала бабушке, чтобы приезжали к ней на лето в деревню.

Получив письмо, бабушка взволновалась. Да и как тут было не взволноваться: у нее вся жизнь была связана с тем домом, который сгорел, а няня – так рассказывала бабушка – являлась в том доме главным человеком. Возможно, это произошло потому, что няня гладко причесывалась и умела как-то особенно смотреть.

Теперь няня звала бабушку и Митю летом приехать, и это опять было вроде того, что смотрит она из своего окна строго. Попробуй только не послушайся!

Если ехать вместе с Митей, то бабушке надо было ждать до конца июня, когда Митю отпустят на каникулы, но это совсем нескладно бы вышло: вся работа, к которой она собиралась приладиться в деревне, была весенней. Бабушка взволновалась и спросила у Мити, сможет ли он приехать в деревню потом, один, без нее. Бабушка спросила об этом с сомнением. Если бы он ответил, что не может без нее, то сомнения отпали бы. Но так как он радостно согласился, то сомнения у бабушки не только не отпали, а лишь усилились. Митина готовность, по ее мнению, означала лишь то, что он еще совсем мал и не понимает трудностей дороги, которые ему предстоят. К тому же бабушка никогда еще его без присмотра не отпускала. Училище, понятно, не в счет: там за ним смотрели в десять глаз.

Бабушка взволновалась, но собралась и в середине мая уехала, а Митя, когда их опрашивали, кто куда поедет в отпуск, сообщил, что едет в деревню Зарицы Новгородской области. Туда ему и выписали проездные документы. 28 июня он получил их из рук начфина, расписался и стал на сутки совершенно взрослым и совершенно самостоятельным человеком.

Документы эти выглядели очень серьезно: на железнодорожной литере проступал под словами и цифрами большой бледно-голубой якорь, и сразу всем, кто такой листок видел, становилось понятно, что обладатель его – полноправный военный моряк. А на том документе, по которому Мите должны были выдать билет на пароход, распласталась большая розовая пятиконечная звезда, чем подтверждалось, что если посуху он едет бесплатно как моряк, то уж по воде еще и как военнослужащий.

На вокзале Митя разыскал воинскую кассу, в которую стояли матросы и солдаты. Когда он встал в очередь, то по очереди явно прошло какое-то волнение: не пропустить ли нахимовца вперед. Но – кто демобилизовался, кто спешил в отпуск, а кто и торопился из отпуска – попробуй тут опоздай! На лицах у этих взрослых парней и дядек отразилась неловкость, однако вперед его все же не пропустили. Раз погоны носит, можно считать за равного. Просто принялись с ним вовсю разговаривать и сказали, чтобы вещевой мешок свой он поставил в сторонке, никто мол, его не возьмет.

Часам к двум дня Митя, отстояв длинный хвост, получил билет до станции Волховстрой и отправился на платформу ждать своего поезда. Он подумал, что если бы бабушка сейчас видела, как он относился к первому своему самостоятельному путешествию, она бы больше никогда за него не боялась. Митя пришел на платформу раньше всех – за час до того, как подали поезд. Платформа была пустой. Шли последние дни июня. Недели полторы уже не было дождя, и город лежал в тяжелой истоме. Митя парился в своей суконной форме. Прошло с полчаса. На платформе стали появляться люди. Митя на всякий случай у разных людей уже несколько раз спросил, на эту ли платформу подадут поезд, и теперь, чтобы увидеть поезд первым, ушел на самый дальний ее конец.

Поезда все не было. Чтобы убить время, Митя решил сосчитать, сколько же шагов в длину эта огромная платформа имеет, но он сделала всего шагов десять и увидел, что со стороны вокзала по платформе движутся трое: офицер в сухопутной форме, а за ним двое то ли солдат, то ли курсантов. У всех на рукавах были красные повязки. «Патруль», – подумал Митя. Он мысленно оглядел себя со стороны. Придраться вроде бы не к чему… «Как это не к чему? – холодея, подумал он. – А брюки?»

Училищные брюки – мешковатые сверху и узковатые снизу – он утром, перед тем как ехать на вокзал, мгновенно сменил дома на другие. Другие были недавно выменяны у выросшего из них старшеклассника. Бабушка ужаснулась, узнав о Митиных комбинациях, тем более что в обмен с его стороны пошла моделька прожектора береговой обороны – вроде бы и его игрушка, а в то же время единственный уцелевший после войны предмет, напоминавший бабушке о том времени, когда они с дедом перед японской войной жили в Свеаборгской крепости. Но брюки были лихие – сверху, как говорится, в облипочку, а внизу вообще восторг: носок ботинка точнехонько скрывался под штаниной, миллиметр в миллиметр.

Патруль не спеша двигался по платформе. Нет, рисковать было нельзя! Ведь Митя целых два месяца мечтал, как поедет в деревню! Он представил себе, как его ведут в комендатуру, дают десять суток и отбирают от него проездные документы. Почему Митя отсоветовал бабушке приехать за ним из деревни?! Сейчас стоял бы он рядом с ней, и никакому патрулю не пришло бы в голову отнять его у нее.

Делая вид, что не видит патруля, Митя не спеша повернулся и, как бы имея ясную цель, опять сдвинулся к концу платформы. А конец-то был вот он, совсем рядом.

Митя спустился с платформы по цементным щербатым ступеням и пошел вдоль путей. Все это не спеша, но так, будто там, где все гуще переплетались голубоватые рельсы, было у него какое-то обязательное перед отправкой дело.

Ему навстречу шел замасленный, зеленобрезентовый дядька.

– Тебя ж зовут! Чего не оборачиваешься? – спросил дядька, поравнявшись с Митей.

– Кто зовет?

– Да вон!

Не надо было Мите оглядываться. Ох, не надо! На краю платформы, не спускаясь вниз, стояли те трое. Офицер властно махнул Мите рукой: давай-ка, мол, сюда. Чертыхнувшись про себя на замасленного дядьку, Митя двинулся к патрулю.

– Поднимайтесь сюда, – приказал офицер.

Митя поднялся на платформу.

– Доложите, кто такой.

Митя доложил.

– Документы, – приказал офицер.

Митя достал отпускной билет и проездные литеры. Деревня, куда он так спешил, стала удаляться. Как в той детской настольной игре, когда попадаешь на ту клетку, с которой по ледяному скату летят обратно на клетку номер один.

Офицер внимательно рассматривал Митины документы.

– Почему пытались скрыться, нахимовец Нелидов?

– Я не хотел скрыться…

– Не надо врать. Скрыться пытались. Какие у вас причины избегать встречи с патрулем?

Митя молчал, только плечом пожал: нет, мол, никаких причин. И тут снова обнаружился этот «брезентовый», которому явно хотелось, чтобы Митю за что-нибудь забрали. «Брезентовый» не ушел по своим делам, а зачем-то торчал рядом.

– Как же не скрывался! – влез он в разговор. – Куда тебя понесло? В депо, что ли? Там же ничего больше нет! Депо только!

– А вы идите, идите, гражданин, – сурово сказал офицер. – Мы разберемся.

– А то тут одни ходили, – не унимался «брезентовый», – а потом смотрим…

– Я ведь сказал вам! Мы разберемся сами.

И два курсанта – теперь Митя видел, что это курсанты, – в упор посмотрели на «брезентового».

– Ну так что? – спросил офицер у Мити. – Ответите правду?

Мите вдруг стало все равно. В комендатуру заберут, это точно, и вместо отпуска он будет мести двор или мыть кафель в коридорах… И не будет речки, о которой рассказывала ему бабушка, не будет он ловить рыбу, не будет с няниным внуком Костей жечь ночью костер…

– Я жду, – сказал пехотный офицер.

– Ушел на всякий случай.

– Как это – на всякий случай? Чего вы боитесь?

– Не знаю, – сказал Митя.

Шикарные брюки замечательно закрывали носки ботинок – сейчас из-за них он лишится месяца отпуска. Стоило меняться, стоило сегодня лететь домой переодевать их…

– Эх ты… а еще офицером собираешься быть!

Старший патруля протягивал Мите его документы. «Шутит? Или спасение?»

– А почему ты в форме три, а не в форме два?

Душа Мити металась как птица. Он еще был в клетке, но клетку приоткрыли.

– Почему в форме три? – повторил офицер.

Форма номер три – это была та суконная, в которой Митя сейчас парился, форма номер два – белая полотняная форменка – лежала у Мити в рюкзаке.

– Мне всю ночь ехать, – сказал Митя. – Испачкаю. А в отпуске ведь разрешается…

– Ну хоть это знаешь, – улыбнулся офицер. – Забирай свои документы и запомни… Знаешь, что запомнить?

– Знаю.

– Садись в поезд, – сказал еще раз улыбнувшись, офицер.

«Слава богу, что он сухопутный, – думал Митя, входя в вагон. – Откуда ему знать про ширину флотских брюк?»

На платформе по-прежнему стоял патруль. Все окна в вагоне были раскрыты, и Митя сел около одного из них.

– В какую деревню ты едешь? – вдруг спросил офицер, увидев Митю в окне. – Не в Устрику?

– Нет. В Зарицы.

– А… Зарицы. Ну, это немного не там… Ладно. Счастливого тебе пути. А какой ширины тебе положено иметь брюки, не помнишь? – И, еще раз улыбнувшись помертвевшему Мите, офицер двинулся вдоль платформы.

Пароход «Всесоюзный староста»

В поезде все как-то быстро узнали, что Митя едет один. Были там всякого рода взрослые, и люди с детьми, а вот Митя и не взрослый, а ехал, как взрослый. Всего тринадцать лет, а у него документы, как у настоящего военного… Малое ли дело! На Митю смотрели с уважением, как на взрослого пассажира, он и вел себя, как взрослый.

– Это ваше места? – спрашивают.

– Мое. Но я пока могу встать, чтобы вам было удобно…

И вставал, и отходил, чтобы соседям было удобно и пройти, и на полку влезать. Как взрослый пассажир, он и сидел молча, и в тамбур время от времени выходил, будто бы покурить, хоть и не курил, и на столик книжку положил, хоть и не читалось. Очень Мите нравилось быть взрослым.

Сначала все окна в поезде пооткрывали настежь, потом первыми опомнились те, у кого были маленькие дети, а потом и все остальные почувствовали, что ветер стал холоднее. Лес, сквозь который шел поезд, потемнел.

– Окна, окна закройте! – закричали по вагону, но окна закрывались не все, некоторые заклинило, и когда хлынул ливень, то на боковые сиденья потекло.

– Ну, бог послал, бог послал, – серьезно и быстро говорила соседка Мити, белесая светлоглазая старушка, и мелко крестилась.

Дождь прошел скоро, и это Мите тоже понравилось: путешествие его от этих перемен становилось вроде еще длиннее, а он и полпути еще не достиг.

Потом поезд остановился перед огромным мостом через широкую темную реку, и Митя увидел, что под высоким берегом стоит полускрытая деревьями и кустами пристань, а около пристани старый большой пароход. Митя спрыгнул со ступенек вагона вниз – платформы здесь не было, – сверху ему скинули его вещмешок, и, помахав своим попутчикам, Митя пошел к пристани.

Так же как перед железнодорожными кассами, ему казалось, что тут все поразятся его проездным документам, но кассирша равнодушно взяла в руки его литер и, даже не взглянув на него, выписала Мите билет до Старосольска.

Пароход был очень старый. В огромном круглом кожухе посреди борта находились у него водяные колеса, а лопастями колес служили обыкновенные доски. Митя с удивлением их рассматривал: изображения таких пароходов он видел на картинках своих детских книг, когда-то такие пароходы плавали по Волге, по Днепру и даже по Миссисипи. Том Сойер и Гекльберри подплывали ночью именно к таким.

Пароход, который стоял сейчас у пристани, назывался «Всесоюзный староста», его рейс был специально подгадан под приход того поезда, на котором приехал Митя. По берегу, подтаскивая чемоданы и тюки, к пристани еще двигались сошедшие с поезда, и старик со ржавым, похожим на воронку для керосина рупором, выйдя на косогор, жестяным голосом торопил отстающих.

А на палубе уже было полно народу. Сновали взад и вперед деревенские тетки с мешками через плечо. Мужчины в старых гимнастерках волокли обвязанные веревками огромные чемоданы. Мешались под ногами дети. Но все перекрикивали цыгане – на пароходе их был уже целый табор, они спорили, орали и время от времени обращались в сторону угрюмого дядьки с синеватой бородой. Два цыганенка сразу же подошли к Мите, завороженно глядя на его ремень с бляхой, и предложили меняться. Митя отошел. Что бы они дали взамен, он спрашивать не стал.

К Митиной бескозырке потянулся сопливой ручкой маленький мальчик, который сидел на руках у матери. У мальчика были набухшие железки. Мать, почти девочка, запаренно оглядывалась на берег и норовила одной рукой передвигать по палубе свои тяжелые вещи. Митя, не говоря ни слова, помог. Но мальчик в это время все-таки сцапал его за край бескозырки, да еще как сцапал – пальчики так и отпечатались!

– Вася! Что же ты?! – вскрикнула Васина мама и поставила сына на палубу. – Постой хоть минутку!

Вася засмеялся во весь свой беззубый рот.

Но тут обрушилось небо: взревел пароходный гудок. Митя, да и не только Митя, все, кто был вокруг, содрогнулись: звук этот с непривычки был невероятным. Гудок еще ревел, когда Митя, опомнившись, бросил взгляд на маленького Васю. Вася стоял с распахнутым ртом, головка его запрокинулась. Митя подумал, что малыш сейчас просто свалится от ужаса. Он быстро подхватил Васю на руки. Вася, конечно, заорал, да еще как! Но все-таки ему уже было куда уткнуться.

Митя почувствовал себя большим и сильным. Но какой Вася, однако, оказался тяжелый!

– Давай, давай, ори громче! – сказала Васина мама и, задев Митю по лицу своими растрепанными волосами, отобрала у него ребенка. А Вася, хоть еще вскрикивал и всхлипывал, опять тянулся к Митиной бескозырке и смотрел только на него.

Пароход шлепал плицами. Митя плыл на судне в первый раз. И слава богу, он плыл сейчас один и не было здесь никого, кто бы знал, что он, единственный пассажир в морской форме, отчалил от берега впервые. Шлюпки в летнем лагере были, конечно, не в счет: шлюпка, она и есть шлюпка, это не судно…

«Всесоюзный староста» двигался вверх по Волхову. День шел на убыль, солнце все ниже склонялось над лесами, мимо которых плыл сейчас «Всесоюзный староста», а Митя стоял у поручней один и легко представлял себе, как из такого леса к такому берегу спускается дружина в кольчугах, как мохнатые лошади с длинными гривами, пофыркивая, тянут к холодной черной воде чуткие ноздри, а из омута на усталого князя смотрит, сидя под корягой, лукавый обманщик и нежданный покровитель – водяной. Ничего подобного на берегу Невы Мите в голову не приходило, а тут явилось само собой… Очень уж подходящие они проплывали места… Может, и правда, здесь живет такое?

И тут к Мите подошел один веселый – это сразу было видно, что веселый, – парень и сказал:

– Ну что, моряк, скучаешь? Показать пароход-то? А? Хочется ведь? По глазам вижу, что ничего еще не знаешь.

И так он весело он это сказал, так не обидно, что Митя ничуть и не обиделся. «А ведь и правда я ничего о пароходе не знаю», – вдруг с облегчением, что не надо притворяться бывалым моряком, подумал Митя.

– Ну, хочешь?

– Хочу.

– Пойдем.

Они спустились на ту палубу, которая, когда отходили, была вровень с пристанью. Потом спустились еще на одну – еще ниже. Потом парень открыл какую-то железную всю в поворотных крюках дверь – и Митю обдало таким шумом и грохотом, какого он в жизни еще не слышал, а прямо перед ними почти отвесно вниз уходил железный, добела натертый подошвами трап. Да так глубоко! Глядя на пароход с берега, Митя мог представить, что тот глубоко погружен в воду, но тут трап уходил, как в котлован, и веселый парень, а за ним и Митя все спускались и спускались и никак не могли долезть до низа.

От грохота, который теперь уже слышался не снизу, а отовсюду, Митя сразу оглох. Колоссальные стальные колеса и шатуны двигались совсем рядом. Быстро и плавно, вздымаясь и опадая, с чавканьем и хрипом – вперед и назад. А какой-то страшной толщины круглый шток без устали вдвигался и выдвигался из круглого чугунного барабана. И все это было намасленное, горячее, могучее… Мите казалось, что, попади сейчас между этими деталями что-нибудь живое: мышь, корова, даже слон, эти чудовищные детали и не почувствуют и все так же, чавкая и хрипя, размеренно и могуче будут выполнять свою, в едином ритме задуманную работу.

Митя с веселым парнем, который кричал ему на ухо что-то, что Митя совершенно не мог расслышать, стояли сейчас на ребристом железном переходе прямо над рычагами и кривошипами, и Митя, содрогаясь, подумал: «А если нечаянно поскользнешься?!» Ужасно, устрашающе огромна была эта машина…

– Ну что? Интересно? Что? – сложив ладони бочонком, крикнул ему «веселый», и Митя закивал головой.

Клапаны и трубопроводы, все живое, вибрирующее, с подпрыгивающими предохранительными крышечками, с водомерными стеклами, в которых плясали уровни, стальное, красномедное, латунное, лоснящееся от смазки, или чугунно-черное, или ровно-серо-голубое, без малейшей крапинки ржавчины, это огромное переплетение было… красиво! Да, да, красиво! Митя видел работающую паровую машину впервые, и он глаз не мог оторвать от этих сопящих штоков и маховиков, от завораживающего падения и мощного, словно бы безо всякого усилия взлета кривошипов. И Митя подумал, что, наверное, на боевых кораблях все это так же интересно и там такая же мощная машина, а может, и еще мощней.

Митя понял, что от этих главных маховиков, которые сейчас под ним вращались, и отходят те самые оси, на которых сидят сами водяные колеса.

– А как же вы поворачиваете? – крикнул он «веселому». – Тогда ведь нужно, чтобы колеса крутились с разной скоростью? Как поворачиваете? Только рулем?

– Нет, – ответил тот. – Это машина левого борта, есть еще одна, такая же, вторая.

Вот это да! Мало того, что Мите все показалось здесь страшно громадным, так это всего-навсего лишь половина!

Машина вздыхала и грохотала, огромные стальные локти вскидывались и снова опадали… Как замечательно, что он, Митя, ехал один, ведь если бы он ехал с кем-нибудь, никогда в жизни веселый парень не позвал бы его в машинное отделение. А теперь, когда Митя увидит своих ребят, ему будет что порассказать – едва ли кто-нибудь из них вот так же, как Митя, подробно видел машинное отделение.

А вот бы что-нибудь здесь самому повертеть! Какой-нибудь клапан или рычаг, чтобы от этого машина стала работать медленнее или, напротив, быстрее, или гудок бы включить, чтобы когда придется рассказывать, то небрежно упомянуть: «Дал я, значит, гудок…»

Заглянули они и в кочегарку. Голый до пояса дядька, темно-красный, как индеец, швырял огромным совком уголь в полыхающий рот печи. Кочегар кивнул Мите и показал ему глазами на вторую, лежащую без дела лопату: бери, мол. И Мите на миг стало неловко: вроде, действительно, раз уж он плыл на пароходе, так надо бы и помочь, но «веселый» что-то прокричал кочегару и ладонью под спину вытолкнул Митю из кочегарки.

Теперь, когда Митя сам увидел угольную топку и понял, которая из частей машины – паровой котел, то он распознал и цилиндр. В цилиндре ходил главный пароходный поршень… Вот оно, то место, где рождалось движение! Мите казалось, что он не только чувствует, но уже и видит, как от этого сердца всего парохода расползалась во все стороны энергия: двигались и вращались не только крупные мощные колеса и валы, множество деталей поменьше и полегче тоже ходили туда и сюда, вращались и бегали, а затем был отряд и самых мелких, до которых энергия добиралась, наверное, по самым узким трубочкам, – они тоже сновали вовсю, добавляя в общий гул свои тонкие, но, несомненно, такие необходимые ноты!

Вот это был оркестр! Еще полчаса назад грохот машинного отделения казался Мите хаосом звуков, бессмысленным страшным шумом, но стоило ему уловить осмысленную причинность движения одной детали от связи с другой, и тот же самый шум вдруг стал чуть ли не музыкой! Как все оказалось сложно и как интересно! А ведь таким старым и таким простым казался этот пароход снаружи!

– Ну что, наверх? – крикнул парень.

А Мите не оторваться было, он смотрел и смотрел на машину, и ему казалось, что что-то новое родилось в его душе, когда он увидел все это вблизи.

– Ты с кем плывешь? – поднимаясь с Митей по трапу, спросил парень. – С кем из взрослых?

– Я один.

– Как один?!

– Один.

– Ну, раз один, так учти, что ужин у нас в девятнадцать. Пойдем, покажу тебе, куда придешь. – И вдруг посмотрел на Митю. – Да нет, ты сам не придешь, ну тогда вот что… Без пяти девятнадцать будь вот на этом месте, где я тебя сейчас оставлю. Понял?

– Может, не надо…

– Слушай старших! Значит, без пяти. Договорились?

На палубе было еще тепло, но уже свежестью вечера тянуло от воды. Волхов тек то между низких заливных лугов, то на одном берегу вдруг опять вставал древнерусский темный лес. Вот берег поднялся и лес раздвинулся, и на открытом просторном месте Митя увидел развалины кирпичных зданий: торчало вверх несколько труб, осыпавшееся кирпичное крошево горой стояло у их подножия.

– Знаешь, что это такое было? – спросил сидящий на скамейке человек.

Митя посмотрел на него – это был пожилой человек в темном берете. Он опирался обеими руками на тросточку с белой костяной рукояткой, серый плащ его висел сзади на спинке скамейки.

– Это фарфоровый завод был. Про кузнецовский фарфор слышал?

– Да, – сказал Митя. – То есть нет.

Митя почти всегда так отвечал. Даже если ему казалось, что он знал, слышал, умел. Потому что уж лучше так ответить, чем потом сразу же понять, до какой степени ты мало знаешь и еще меньше умеешь. Лучше уж пусть тебе расскажут.

Но человек с тросточкой совсем не стал читать лекцию, хотя и казалось, что вот-вот начнет.

– Лучший фарфор России, – только и сказал он и, глядя на развалины, горько махнул рукой. – Сколько еще всего надо поднимать… Так, а где ты сидишь, Аника-воин? Место-то где твое?

– Я вот тут… стою.

– Но ты же не простоишь до утра?! Где твое сидячее место?

Сидячего места у Мити не было.

– Ну, будешь тут, – сказал человек с тросточкой и решительно посмотрел на всех сидящих на его скамейке. – Подвиньтесь чуть-чуть, граждане. Вот молодому моряку вообще сесть негде…

Митя робко повиновался. Но каким уютно затиснутым сразу почувствовал он себя между надолго севшими здесь людьми, так убаюкивающе чавкали по воде дощатые плицы, так мощно и спокойно сквозь несколько палуб дышала из трюма теперь уже знакомая Мите надежная шумная паровая машина, и такой длинный, полный волнений, был у Мити день, что он сразу задремал, уронив голову на плечо приютившего его человека. А человек с тросточкой рассказывал о том, что на Волхове было любимое имение поэта Державина – Званка. Потом – о мрачном Аракчееве, любимце Александра I, имение которого, Грузино, тоже стояло на Волхове и тоже, как кузнецовские заводы, сгорело во время войны. О Лермонтове, служившим на Волхове в местечке Селищи. Еще что-то о местечке Муравьи… И Мите сквозь сон мерещились огромные, все вырастающие муравьи. Но ничего поделать с собой он больше не мог.

– Эко малец умаялся, – вздохнула сидящая на кулях с неведомой поклажей востроносая бабка. – Маленький такой, а матрос. Эх, война!

Потом Митя почувствовал, как кто-то, взяв его за руки, тянет со скамейки. Ничего не понимая со сна, Митя пошел за тем, кто его тянул. Они спустились на несколько ступенек, провожатый открыл какую-то дверь и сказал голосом «веселого»:

– Ложись вот тут.

И бросил в ногах койки Митин вещевой мешок.

Проснулся Митя оттого, что заболел. Во всем теле ныла противная слабость, голова плыла, а главное – тошнило. Вот подкатило к самому горлу… Митя рывком сел на койке, но каюта не остановилась, а продолжала крениться то в одну сторону, то в другую. «Озеро, – понял Митя, – Ильмень. Вот оно, значит, как, когда качает». Но в этот момент каюта опять стала крениться в ту сторону, которая была почему-то особенно неприятна Мите, и он кинулся к двери. Как он ни торопился, но при свете тусклой лампочки успел заметить, что на столике стоит тарелка с какой-то едой. Еда! От одного напоминания о еде Митю пробкой вынесло наверх, к борту. Он едва успел добежать до борта и схватиться за поручни… Когда ему стало полегче, он подумал о том, что, слава богу, на палубе темно и еще хорошо, что он не успел надеть в каюте бескозырку: была бы сейчас за бортом.

Митиного позора никто не видел, хотя многие пассажиры на пароходе не спали. Однако, походив по пароходу, Митя подумал, что он еще ничего, можно даже сказать – молодец. Ну, отдал рыбам то, что до этого ел, но сейчас-то все в порядке – и ходит, и разговаривать может, а бабки на узлах, те прямо стонали в голос, и цыганки тоже, ребятишки цыганские уже не шкодили, а залегли около родителей. Палуба была сейчас как планета, где собрались одни тяжелобольные.

– Ну что, адмирал, с ночным обходом пришли? – спросил Митю человек с тросточкой. Он все сидел на своем старом месте, лишь плащ надел, а так, видно, глаз еще не сомкнул.

– Который час, не скажете? – спросил Митя.

– Да сейчас не увидать. Но я думаю, что часа через два будем на месте. А ты что ж, дружок, Новгород проспал? Бывал там когда-нибудь?

Митя покачал головой.

– Важнейший в нашей истории город.

И опять в голосе человека было что-то такое, отчего Митя предположил, что сейчас будет длинная и подробная лекция, но лекции не было.

– Хотя города сейчас еще, считай, нет…

И человек с тросточкой посмотрел назад, туда, где в ясной ветреной дали светились какие-то огни.

На палубе было свежо, Митя почти замерз, но голова снова стала ясной, и он, глядя на тех, кого по-прежнему мучила морская болезнь, жалел их, но сам себя уже не считал с ними заодно. И когда он нашел своего веселого моряка, то тот, глядя на Митю, даже не спросил, укачало ли его. И так было очевидно, что Митю и не укачивает вовсе. Только когда веселый моряк спросил Митю, съел ли тот оставленное ему в каюте, Митя, секунду помедлив, сказал, что не голоден. «Веселый» тоже помедлил и спросил Митю, не хочет ли тот постоять на руле. На такой вопрос можно было ответить только одним образом, и через десять минут оба они уже стояли в капитанской рубке и Митин приятель, – оказывается, начиналась его рулевая вахта, – учил Митю стоять на штурвале.

«Всесоюзный староста» в рассветном сумраке, приглядываясь, входил в устье реки по расставленным в озере буям. Целые два часа участвовал Митя в осторожном ходе парохода вверх по реке. Конечно, река эта была уже не чета огромному полноводному Волхову, но надо было все время быть начеку. «Всесоюзный староста» подходил к просыпающемуся Старосольску.

Когда веселый парень сказал Мите, чтобы тот, встав на табуретку, потянул вниз и держал десять секунд проволочную рукоятку гудка, Митя сразу вспомнил маленького Васю. Но так искушающе было желание самому дать гудок, что Митя отбросил все свои человеколюбивые мысли – уберечь, унести куда-нибудь внутрь парохода маленького мальчика с набухшими железками. Митя, зажмурив глаза, потянул за рукоятку и почти повис на ней.

Страшный гудок вызвал у него восторг, это ж давал его он сам! Гудок сотряс старые улицы, церкви и гостиный двор. И гудок этот был радостный, потому что не может быть для небольшого городка приход большого парохода не радостным событием. И пароход, конечно, тоже был рад встрече, иначе зачем бы он столько часов подряд карабкался вверх по течению Волхова и пересекал Ильмень-озеро, которое готово встать на дыбы в любую, самую теплую летнюю пору, будто в глубине его до сих пор идет пир по поводу прибытия купца Садко.

В Старосольске на пристани, несмотря на то, что пароход пришвартовался на рассвете, Митю уже ждали, о чем он хотя и должен был помнить, но почему-то начисто забыл. Подтянутая, чуть ли не спортивная старушка в бодрой небольшой шляпке с искусственными незабудками оживленно и прямо смотрела на Митю еще с причала, а когда он шагнул на сходни, то она уже протягивала ему ладонью книзу свою маленькую, но еще очень сильную руку.

– Здравствуйте, Митя, – сказала она. – Или все-таки здравствуй? Я – Нина Климентьевна. Мы с твоей бабушкой вместе учились. Это было сто лет назад. Ну что, сразу будешь ловить машину или зайдешь ко мне выпить кофейку?

И Мите, которому показалось, что на его уже столь законную, столь заработанную взрослым и разумным поведением самостоятельность незаслуженно и коварно покусились, ощутил вдруг небывалый голод. Было часов пять утра. Страшно не терпелось поскорее добраться до Зариц, увидеть речку, но – как хотелось есть!