355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Липскеров » Белая горячка. Delirium Tremens » Текст книги (страница 2)
Белая горячка. Delirium Tremens
  • Текст добавлен: 13 сентября 2016, 19:27

Текст книги "Белая горячка. Delirium Tremens"


Автор книги: Михаил Липскеров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Два глотка, – строго сказал Витек, и банка пошла по кругу. По два глотка. Один круг, второй. На третьем все закончилось. Мэн почувствовал необычную энергию.

– Ты кто? – полюбопытствовал самый молодой.

– Мэн, – ответил Мэн, – судя по всему – алкоголик.

– Я не об том. Кем ты был в миру? Кто ты такой есть? В духовном смысле слова. Чем бабки на водяру зарабатываешь? Вот я, к примеру, Поэт-Космист. В духовном смысле слова. А так – учусь на восьмом курсе ПТУ. А ты кто?

Мэн было поколебался с ответом, но потом не мог отказать компании, приведшей его в чувство, в правде, которую, собственно говоря, и не было нужды скрывать.

– Мультипликатор. Сценарист.

– А чё ты написал? Чё ты написал? Чё народ видел?

Мэн назвал несколько мультфильмов, поставленных по его сценариям. Воцарилось молчание.

– А ты не врешь? – спросил Поэт.

– Зачем? – ответил вопросом на вопрос Мэн. Как и приписывается людям его национальности.

– …твою мать!

– Мать твою!..

– …

А присутствовавший при презентации тощий престарелый Грузин выплюнул в ладонь остатки карамели и восхищенно произнес:

– Кумэр эль кунэм!.. Чатлахи могитхан!

Все с осуждением посмотрели на Грузина. Тот засмущался и протянул Мэну в знак извинения ладонь с почти обсосанной карамелью. Мэн благодарно взял и, как в раннем военном детстве, отправил карамель в рот.

– А хотите, – спросил Поэт-Космист, – я свои последние стихи почитаю?

Все как-то равнодушно промолчали, лишь Мэн заинтересованно кивнул головой. В своей жизни он много встречал поэтов: традиционалистов и авангардистов, городских и почвенников, западников и славянофилов. И все они были гениями. Когда перешагивали через черту от трехсот до шестисот граммов. Но космистов среди знакомых поэтов не было. Вот поэтому-то он и кивнул заинтересованно. Остальные вздохнули, а Поэт встал и начал:

 
Я – Марс, ты – Андромеда!
И я тебя е… хочу!

Я – Марс, а ты – Венера!
И я тебя е… хочу!
 

И еще пятьдесят два таких же стиха. Все грустно молчали.

– Здорово! – сказал Мэн. – Когда я отсюда выйду, я порекомендую твои стихи знакомой редакторше. В издательстве «Малыш».

А потом раздался рев:

– Завтрак!

Ожившая компания рванула в столовую. На завтрак давали манную кашу и по три кильки. С таким сочетанием Мэн уже сталкивался в армии. В раскладке сказано: каша и рыба. А какая каша и какая рыба не уточнялось. Так и здесь. Манная каша и три кильки. Мэн есть еще не мог. Все съел Витек, а Мэн пошел к себе в палату. По пути он встретил Медсестру. Та стояла в стареньком пальто и как будто кого-то ждала.

– Будьте здоровы, сударыня, – вызывающе попрощался Мэн.

– Всего, Мэн. Приходите в себя. А насчет твоего выражения половых чувств, то через пару дней вас переведут в санаторное, так что отлупить меня никак не получится. Я здесь не для этого. – Она натянула перчатки и ушла из отделения и из жизни Мэна. Так ему казалось.

А потом был обход. Зав. отделением удивился довольно скорому приходу Мэна в более-менее приличное состояние, но, увидев заглянувшего в палату Витька, сообразил, в чем дело.

– Чифирнул? – спросил он.

Мэн сделал удивительно непонимающие глаза. Настолько удивительные, что ни один психиатр им бы не поверил. Как не поверил и Зав. отделением:

– Сейчас вы скажете, что понятия не имеете, в чем дело? – спросил он ласково.

– Совершенно верно! – с ужасающей искренностью ответил Мэн.

– Как я вас понимаю, – широко улыбнулся Зав. отделением.

И оба взглянули друг на друга с понимающими улыбками. Так же улыбнулись и другие врачи. Вся ситуация прошла в обстановке всеобщего, мы бы даже сказали, всемирного понимания.

– Ну, полежим у нас еще сутки, – сказал Зав, – а там посмотрим, – и перешел к лежащему рядом Психу с открытыми в никуда глазами.

– Так, – сказал Зав, – как мы себя чувствуем?

– Домой хочу, – впервые открыл рот Псих.

– Ну, конечно же, домой. Немного подлечимся и сразу – домой.

Мэн посмотрел на Зава, а тот – на него. И Мэн понял, что дом этому Психу не светит. И что этот дежурный диалог происходит уже давно, и что оба приняли этот ритуал, что это помогает продержаться Психу на поверхности Бытия и не окунуться в беспросветную мглу индивидуального бессознательного. Псих закрыл глаза и успокоился.

Зав посмотрел на Мэна и показал пальцем сначала на Психа, а потом – на Мэна и цокнул языком. Других он обошел как-то спокойно. Какому-то дергающемуся старику он сделал какое-то назначение, от которого тот заплакал.

– А где Марк Твен? – спросил он.

Мэн как-то сразу сообразил, о ком идет речь, пошел в туалет, сдернул с унитаза Психа, читающего обложку «Тома Сойера», и приволок его в палату.

Зав встретил его радостно.

– Читаем? – спросил он.

– Читаем, – ответил Псих с обложкой. – Вот уже в две тысячи шестьсот двенадцатый раз читаю и все никак не могу понять, в чем тут суть. В чем, собственно, заключена сущность этого явления под названием «Приключения Тома Сойера и Геккельбери Финна».

– Это мы понять можем, что не можем понять, – согласился Зав. – Потому что, когда поймем, нам на этом свете делать уже нечего. Как и на том. Так что читай. Читай, голубок. У нас в библиотеке еще много обложек, – сказал он, что до крайности удивило Мэна.

– А куда делись книжные внутренности? – спросил он.

– Интересный вопрос… Давайте применим дискурсивное мышление. Я надеюсь, что вам знакомо это словосочетание?

Мэн кивнул.

– Так вот. Вы по-большому сегодня ходили?

Мэн оглядел присутствовавших при беседе врачей и пожилых медсестер, понял, что стесняться некого, и утвердительно опустил голову.

– А, извините за выражение, жопу чем подтирали?

Мэн вспомнил.

 
У меня в Москве купола горят,
У меня в Москве колокола звенят.
И гробницы в ряд у меня стоят,
В них царицы спят и цари…
 

И чуть не завопил от стыда.

– Вот именно, – сказал Зав – Марина Ивановна. Видите ли, Мэн, в нашем отделении туалетной бумаги не положено. Да и газеты здесь никто не выписывает. Так что для выполнения своих самых низменных потребностей человек использует самые высшие свои достижения. Так бытие уничтожает сознание. И когда-нибудь совсем его уничтожит. Все дело в финансировании, – грустно подытожил он, и вся медицинская кодла двинулась к выходу из палаты. Выходя, Зав достал из кармана пачку «Кэмэла» и вышел окончательно.

Мэн лежал на спине и думал о… чифирнуть бы… Вот о чем он думал. Нельзя сказать, что до дурдома он ничего не знал о чифире. И не только знал, но и имел с ним дело. Более того, в далекой юности-молодости чифирь, можно сказать с некоторой натяжкой, спас ему жизнь…

Флэшбэк

В 62-м году двадцатидвухлетний Мэн, старший геолог Итурупской геолого-съемочной партии с окладом старшего техника-геолога, вез на Итуруп десять рабочих на теплоходе «Советский Союз». Это был первый рейс в летней навигации. Поэтому в твиндеке (это что-то вроде плацкартного вагона, расположенного в нижней палубе теплохода, рассчитанного на 900 человек) было всего одиннадцать человек. Мэн и десять рабочих. Вообще-то их должно было быть одиннадцать, но накануне каждому был выдан аванс в сумме двадцати рублей на рыло. Будущие рабочие, которых на Сахалине именовали богодулами, эти деньги пропили и в результате пропоя убили одного из себя, в результате чего их осталось десять. И эти десять состояли в состоянии жуткого похмелья. И им хотелось опохмелиться. Смертельно хотелось. Это состояние Мэн узнал много позже. И они стали просить у Мэна деньги, чтобы опохмелиться. А Мэн не давал. Хотя в полевой сумке у него и было шестнадцать тысяч рублей на устройство базы всей партии, наем лошадей и прочее. Не то чтобы он жалел какой-то сотни, нет, просто он знал, что потом потребуется еще сотня, а потом кто-нибудь кого-нибудь убьет, а народу у него и так было мало. Поэтому он денег не дал. Тогда рабочие, находившиеся в двух других отсеках, стали рассуждать о вечном противостоянии рабочего человека и о том, во что это противостояние выливается. Причем рассуждали они не абстрактно, что было им не свойственно, а на конкретных примерах.

– Помню, в 59-м, – услышал Мэн голос одного из рабочих, – на мысе Шмидта не понимал начальник простого человека. Мы тогда нашли там серу, ну и хватанули одеколончику. А на больше начальник не дал. Уж как его по-человеческому ни просили. И надо же какая штука с ним приключилась. С самой оконечности этого самого мыса Шмидта свалился прямиком в Тихий океан. И неизвестно, что с ним приключилось. То ли утоп, то ли в Америку уплыл.

– Да, – вторил ему Другой Голос, – в 57-м в Лангери у одного из работяг день рождения приключился. Ну и он захотел отметить. А начальник не дал. Утром его волки загрызли.

– Как это – волки? – услышал Мэн голос самого молодого богодула. – Единственный волк, который в зиму 54-го перебежал с материка на Сахалин, сейчас в краеведческом музее в качестве чучела стоит.

– То-то и оно, – ответил Другой Голос, – никто и понять не мог, как этот волк из музея сбежал, загрыз начальника и обратно в музей вернулся. Однако ж так дело и обстояло.

После четвертого подобного рассказа Мэн выждал паузы в истории вечного противостояния начальников и подчиненных и достал из кобуры служебный наган, а из рюкзака пачку патронов и стал с шумом загонять патроны в барабан. Потом с таким же шумом провернул барабан и положил наган на койку под правую руку. В соседнем отсеке стало тихо. Через несколько минут в отсек Мэна сунулся один из Богодулов и сказал:

– Начальник, мы поняли. Но дай хотя бы пару рублей. На чай.

Мэн сообразил, что на эти башли не купить даже самого дешевого «Рошу-де-десерт» с полубутылкой осадка. А купить на них можно чай и только чай. Одну пачку чая. Индейского. И он дал. Богодул оживился, поклонился Мэну в пояс и улыбнулся улыбкой со следами былой интеллигентности. А потом он исчез. Через пятнадцать минут он вернулся с литровой банкой, доверху наполненной напитком под названием «Чифирь». Несколько минут в соседнем отсеке слышались только шум глотков и вздохи. Потом все стихло. В отсек Мэна зашел промытый Богодул:

– Мэн, вы – человек. Вот вам тридцать две копейки сдачи. Вы рубль шестьдесят восемь запишите на мой счет. Чтобы после сезона все учесть, – и ушел.

Потом в соседних отсеках слышались какие-то невнятные слова, среди которых постоянно повторялись слова: «Материк… после сезона… Ростов… Свердловск… Обязательно…» и еще названия городов далеко-далеко на западе страны.

Через четыре десятка лет Мэн вспоминал эти слова, когда один из его знакомых говорил, что в СССР не было бомжей. Мэн только рассмеялся. В пятидесятые-шестидесятые весь Дальний Восток был забит бомжами, которые назывались где бичами, где богодулами. Людьми, приехавшими на заработки, чтобы потом вернуться на родину и зажить. Они тяжко сезонно работали, жили по общагам в межсезонье, пили от тоски по дому и безделья. Потом их вышибали из общаг, они кантовались по подвалам, по кочегаркам, по шалашам в тайге, подворовывали и пили, пили, пили. Пили абсолютно все. Кто подыхал в межвременьи, кто доживал до следующего сезона, чтобы опять мечтать о Материке. И этот Материк для большинства них становился Иерусалимом для евреев, в который стремилась душа и без которого душа оставалась безродной и неприкаянной. Но, как и для большинства евреев мира, этот Иерусалим был для них недостижим. Потому что после расчета они покупали билет на самолет до Материка, хромовые сапоги, бостоновый костюм, полушубок с цигейковым воротником. Кто-нибудь их провожал до аэропорта, где и начинался крах. Выпивались сто граммов на дорожку и все… Опять начиналось все сызнова. На старом месте. Правда, среди богодулов и бичей ходила легенда, что какой-то Один в 59-м долетел до Хабаровска, глянул на Материк, хлопнул на радостях, после чего его ограбили, отметелили и оставили подыхать на берегу уже заснеженного Амура. Но, был уверен Мэн, это всего-навсего красивая легенда. Оставлявшая надежду, что кто-нибудь когда-нибудь доберется дальше Хабаровска. А может быть, кто-то и вернулся в свой российский Иерусалим, просто известия об этом не дошли. Многим евреям же это удалось, а чем русские хуже евреев? И если евреи народ Богоизбранный, то русские – народ-Богоносец, так что все возможно. И когда-нибудь русские вернут свой Иерусалим в своей душе. Потерянный на пути между язычеством и православием и который, возможно, находится где-то посередине.

А пока богодулы, размягченные чифирем, мечтали.

В ноябре того же 62-го года Мэн купил тому самому Богодулу необходимые для приличного возвращения на Материк вышеупомянутые причиндалы. Которые тот и пропил в следующие три дня. А через неделю, встретив Мэна на Владимирской улице Южно-Сахалинска, не узнал его. Хотя они и оттоптали за семь месяцев весь юг Итурупа. Единственное, что мог сделать Мэн, так это купить ему в магазине бутылку водки и банку консервов «грибово-овощная солянка». Других не было. Тот даже не поблагодарил Мэна и ушел. Он уже шагнул туда…

* * *

Так что Мэн знал, что такое чифирь. И в палате появился его Младший. С продуктами, сигаретами «Прима» и пятихаткой наличными. Мэн поговорил с ним о чем-то незначащем и ждал момента, когда Младший уйдет, чтобы каким-то образом реализовать часть пятихатки на чифирь. И это случилось. Все организовал Витек. И мало чифирька, он организовал еще и сладку-водочку да наливочку, которую Мэн пить не стал, но не отказал в этом обществу, которое лишь отчасти представляло алкоголизм в чистом виде, а так было рядовым психозом, которому выпить – не грех. Тем более что Младшим была принесена классная закуска.

Бородатый Псих наполнил свои пустые глаза и спросил:

– Простите, Мэн, а Мэн Федор Александрович вам никем не приходится?

– Приходится. Отцом.

– Замечательный человек. Я его вчера по радио слушал. О старой эстраде. Помню кусок… – и глаза его опять опустели, но какой-то принципиально другой пустотой. Как кажется пустым вакуум. В котором на самом деле кипит жизнь. И он прочитал со знакомыми Мэну интонациями и характерным кашлем:

– В начале века в России было довольно много замечательных шансонье. Юрий Морфесси, Александр Вертинский, Иза Кремер, Петр Лещенко и многие другие. Не могу объяснить, но, кроме Лещенко, песни были на экзотические темы. «Красотка Лулу», «Лиловый негр вам подает манто…» и прочее. Но русский шансон пользовался бешеной популярностью в исполнении Юрия Морфесси. Сейчас вспомните.

И Бородатый Псих запел одновременно голосом Юрия Морфесси и Мэна-Старшего:

 
– Эй, ямщик, гони-ка к Яру,
Лошадей, брат, не жалей,
Тройку ты запряг, не пару.
Так гони, брат, поскорей.

А когда приедем к «Яру»,
Отогреемся, друзья.
И под звонкую гитару
Будем пить мы до утра…
 

А потом, – продолжал Бородатый Псих, – начинался шансонный разгул:

 
За коней, за пляс, за хор,
За цыганский перебор
Я готов отдать любовь.
Что мне горе —
Жизни море
Надо выпить нам до дна.
Сердце, тише!
Выше, выше
Кубки старого вина!

Эй, ямщик, гони-ка к «Яру».
 

Психи слушали с огромным вниманием, попивая водочку, чифирь и закусывая сырокопченым окороком. А один из них даже не замечал, что и питье, и закуска вываливались у него из дыры в правой щеке, полученной в результате ему неведомой драки. И взглядам окружающих являлся чудом сохранившийся зуб мудрости.

– Кто бы в том далеком 12-м году мог подумать, – продолжал Бородатый Псих уже кашляющим голосом Мэнова отца, – что через двадцать лет бывший красавец-баритон в белградском кабаке будет надрывно хрипеть:

 
Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей…
 

Печальна была судьба русских шансонье в эмиграции, – грустно продолжил Бородатый Псих – Мэн-старший. – Петр Лещенко был застрелен в бухарестском ресторане. И вместе с кровью выплевывал слова: «Маша чайник наливает, глаза ее, как молнии, сверкают. У самовара я и моя Маша, вприкуску чай пить будем до утра…» – и Бородатый Псих замолчал, и глаза его опустели уже безвозвратно.

Потрясенный Мэн встал на кукольные ноги и, так же кукольно передвигая их, побрел в курилку. Там он уткнулся в непробиваемое стекло и плакал. И не столько потому, что вспомнил Отца, который умер восемнадцать лет назад, в 1977 году, а потому, что Бородатый Псих тоже умер восемнадцать лет назад, но странным образом жив. И нет, и не будет у него никакого дома, о котором он заявляет на каждом врачебном обходе. И навсегда он останется в этой палате. И выхода будет только два: либо туда, где выхода уже нет, либо в Поливановку, больницу, где живут люди-овощи. И оттуда будет уже только первый выход, о котором сказано строчкой выше.

А потом Мэн вернулся в палату, лег рядом с безвыходным Бородатым Психом и стал неосмысленно смотреть в потолок. А потом он заснул. И ему приснился странный сон.

Сновидение

Мэн стоял в своей мансарде в пригороде Москвы. Потолок, естественно, был стеклянный, и сквозь него светило бесконечно радостное Солнце. Стены были увешаны картинами Оскара Рабина, Немухина, Калинина и других русских советских авангардистов. Но основным украшением стены была фотография Мэна во фраке со скрипкой, сделанная Брессоном на концерте, даваемом Мэном в честь рождения Валери Жискар Д’Эстена.

На Мэне был бархатный домашний пиджак, из-под которого виднелась крахмальная белая рубашка «Армани». Домашние брюки были неправдоподобно отглажены, а на ногах – лакированные домашние тапочки. Мэн взял с фортепьяно рюмку коньяка, отпил глоток, погонял его по нёбу, деснам и пустил в свободное плавание по пищеводу. Потом он взял скрипку и начал играть 26-й концерт для скрипки Моцарта. Во второй части концерта он перевозбудился и слишком сильно провел смычком по струнам. Лопнула струна «соль». Мэн поискал в своем хозяйстве струну «соль» и не нашел. Тогда он решил пойти по соседям и поспрошать насчет недостающей струны.

В первой квартире дверь открыл какой-то Парень. Увидев Мэна со скрипкой, он сказал:

– Мужик, я тебя знаю. Ты был корешом Папани в детстве…

Мэн заинтересовался своим корешом, которого он напрочь не помнил. Поэтому он вместе с Парнем прошел в квартиру. В кухне сидела и плакала пьяная копия Мэна.

– Чегой-то он плачет? – спросил Мэн.

– Жена ушла, забрала ребенка, меня то есть, и ушла.

– Давно ушла? – спросил Мэн.

– Двадцать лет назад, – ответил Парень.

– А чего ушла?

– Пил сильно.

– А потом вернулась. Вместе со мной. Он на радостях и запил.

– Давно запил?

– Десять лет назад. Давай выпьем, брат.

– Да я не пью, – сказал Мэн, а потом добавил: – А у вас случайно нет струны «соль»?

Парень распахнул рубашку на груди, и Мэн увидел татуировку: «Нет в жизни струны «соль».

Мэн по-братски выпил глоток водки, также по-братски расцеловался с Парнем, слился с ним, вышел на лестничную площадку и позвонил в дверь напротив. А там море шумит. Волны налетают на берег, и хрестоматийный девятый вал выносит тело Мэна с синим лицом и вцепившейся в ногу клешней краба. К которой был прикреплен сам Краб, похожий на похмельного Мэна. Мэн смотрит на эту картину, пытаясь понять, каким образом он оказался в этом море.

– Не дрейфь, Мэн, – сказал Краб, – ты помер во сне, а пока ты жив, это дело надо отметить. Ща сделаем.

Краб пошарил по карманам трупа «Мэна во сне», вынул початую бутылку «Муската» и протянул ее Мэну. Мэн сделал три больших глотка и поперхнулся.

– Чача, – сказал Краб, отломил клешню и протянул ее Мэну. – Всем давно понять пора бы, как вкусны и нежны крабы.

Мэн закусил и на всякий случай осведомился о струне «соль». Краб показал на шею синего Мэна. На ней была затянута струна «соль». Но она сильно проржавела и не была способна к исполнению 26-го концерта Моцарта.

А потом пришел очередной девятый вал и уволок удавившегося во сне Мэна обратно в море вместе с Крабом и струной «соль». И Мэну ничего не оставалось делать, как выйти из квартиры и пойти вниз, чтобы попытать счастья этажами ниже.

Но этажами ниже в квартирах происходили самые разные события. В одной – мэны принимали на грудь по стакану и социалистические обязательства, отмечали стаканами удачную охоту в Завидово, в другой – пили за счастливое будущее всех мэнов страны, в третьей – мэны в телогрейках мчались на комбайнах в сельпо и сталкивались с мэнами на тракторах, возвращающихся из сельпо. При столкновении они сначала мордовали друг друга, а потом мирились, пили мировую, а потом все вместе опять возвращались в сельпо напрямик по тучным хлебам. И всюду кто-то где-то встречал струну «соль», но на данный момент ее не было. И все сочувствовали Мэну, наливали ему кто что и мягко провожали до выхода из квартир. И вот Мэн спустился в подвал и открыл болтавшуюся туда и сюда дверь. Там был пивняк. Хозяйка продавала пиво. Кто пил его жадно, кто – уже не торопясь, а кто и дохлебывал гордо оставленные кем-то опивки. Между столиков болтался какой-то Старик со знакомым лицом, безмолвно просящий пива. Потом он подошел к стойке и безмолвно посмотрел на Хозяйку, моющую кружки. Та выплеснула воду ему в лицо. Старик вытер грязным рукавом лицо и увидел Мэна. В лице его мелькнуло какое-то воспоминание. Он подошел к Мэну и сказал:

– Я знаю, что вам нужна струна «соль».

Пьяный Мэн кивнул головой.

– Пять рублей – ей, – и Старик мотнул головой в сторону Хозяйки, – и пару пива – мне.

Мэн отдал квинту Хозяйке, а Старику взял пару пива. Хозяйка вынула из-под прилавка скрипку. Мэн выпил кружку и взял ее в руки. Это была «Страдивари». С целой струной «соль»!..

Мэн выпил еще одну кружку, чтобы поравняться со Стариком, потом они слились вместе, и в исцарапанном лифте единый Мэн вернулся к себе в мансарду. Там его встретили голые стены. Не было Оскара Рабина, Немухина, Калинина, других советских авангардистов. Не было и фортепьяно. Не было ничего. Только валялась на полу надорванная фотография Мэна во фраке. Мэн взял валявшийся на пыльном полу смычок и провел по струнам скрипки Страдивари. Он ждал звуки 26-го концерта Моцарта, но вместо этого раздался отвратительный скрип. Мэн провел по струнам мягче, потом посильнее, потом еще сильнее. И опять лопнула струна «соль»! Тогда Мэн перевернул скрипку и вжарил: «Нашел тебя я босую, простую, безволосую и целый год в порядок приводил, но ты мне изменила, другого полюбила, зачем же ты мне шарики крутила?»

* * *

Мэн проснулся мокрым от пота не только снаружи, но и изнутри. Его сердце, голова, кишки были солено-мокрыми, но если наружный пот можно было вытереть, то избавиться от внутреннего не было никакой возможности. Он заливал какие-то глаза в самой середине Мэна, заливал мозговые извилины и мешал сосредоточиться на сегодня, на завтра и на вчера. Мэн начинал метаться по кровати, пытаясь вернуться в действительность, но пот уже начал выплескиваться через поры кожи, глаза, уши, нос, не давал дышать и грозил погрузить Мэна в глубину соленого потного моря. Мэн через силу закричал. То есть он думал, что закричал, а на самом деле из него выплеснулся какой-то судорожный хрип. И в этом хрипе слились наружный и внутренний пот Мэна, образовали водовороты, в которых Мэн начал захлебываться, бить руками и ногами окружающее пространство, чтобы вырваться на свежий воздух, которого Мэну стало не хватать. А потом он задохнулся.

Очнулся он не у себя в палате, а в другом помещении совершенно голый. Он инстинктивно попытался прикрыть член и яйца, но это ему не удалось. Руки были плотно прихвачены ремнями к металлическим прутьям вдоль кровати, а ноги такими же ремнями тоже были лишены свободы. Мэн хрипнул и открыл глаза. Рот был сухим и чужим. Чьи-то жилистые руки раздвинули ему губы и влили в Мэна кружку воды. И Мэну сразу же захотелось помочиться.

«Чифирь просится на волю», – подумал он и тут же обнаружил, что простыня вокруг него уже мокрая. Стало быть, чифирь уже вышел. Стало быть, он здесь лежит уже не час и не два. А раз руки и ноги привязаны, если он не слышит посапывания Бородатого Психа, то, стало быть, он находится где-то в другом месте. Тут он сообразил, что уже может связать в единое целое хотя бы немногое, что можно связать, и спросил у руки со стаканом воды:

– Где я?

– Где-где… Где надо… Там, где тебе и место.

– А почему я привязан?

– Положено. Потому что от таких, как ты, всего можно ожидать.

Мэн поднял глаза и увидел здоровенного пожилого Мужика в белом халате.

– А что я делал?

– Да схватил одного больного за горло и требовал какую-то струну «соль». Типичная «белка». Тебя связали и сюда привезли.

– Куда «сюда»? – спросил Мэн.

– Куда всех алкашей привозят рано или поздно. В реанимацию.

– А развязать меня можно?

– Никоим образом. «Белка» – она такая вещь, что может вернуться в любой момент, и ты – уже не ты, а кто-то другой. И можешь натворить черт знает что.

– Интересное дело! Всю жизнь себя контролировал, а сейчас могу натворить черт знает что? Да?

– А как же? Это же «белка». По себе знаю. Потому здесь и работаю. А так я был инструктором Бауманского райкома партии. По зову сердца проводил решения Партии. В которую я вступил в 44-м на Втором Белорусском. Все было нормально. Жена, дочь, две комнаты. Паек. А потом вдруг стал писать стихи. Двадцать, нет, двадцать один год назад. Подожди минутку, – сказал Мужик и отошел на какой-то несвязный голос.

Мэн поднял голову и увидел, что Мужик поправляет катетер в члене какой-то окровавленной туши. Потом Мэн разглядел, что катетер торчал не в члене, а в остатке члена, который был отрезан вместе с яйцами, и катетер, строго говоря, торчал из остатков оттянутого щипцами члена. Он, как и Мэн, был привязан к койке и полуразборчиво бормотал:

– Сережа, Сереженька…

– Вот ведь! – восхитился какой-то голос справа от Мэна. – И у них любовь бывает.

Мэн с трудом повернул голову направо. Направо от него лежала привязанная голая женщина с синим лицом лет тридцати-шестидесяти. Та уловила на себе взгляд Мэна и глазами показала на Отрезанные Гениталии.

– Вот пидор, а тоже в себе чувства имеет. Все мы – люди, все под Богом ходим. – И Синяя замолчала. Чтобы потужиться и сходить под себя по-большому.

А Мэн решил полюбопытствовать, кто у него находится слева. Тем более этот кто-то заявил о себе злым мычанием. Мэн отвернулся от гадящей под себя Синей к левому флангу. А там лежал человеческий обрубок со связанными в локтях руками за спиной. Ноги были сверхсильно согнуты в коленях и привязаны к связанным рукам. Мэн возмутился царящей в реанимации жестокостью и вознамерился было заявить что-то о гражданских правах. Он рванулся, но ремни не пустили его на битву за общечеловеческие ценности.

– Что? – спросил вернувшийся к нему Мужик. – Не нравится?

– Это гестапо какое-то. Как можно так с человеком?!

– С человеком? Этот, с позволения сказать, человек в «белке» убил жену и двух детей. Мальчика и девочку. Трех и пяти лет. Он вот уже две недели здесь и все никак не может в себя прийти. И не придет, сука.

Мэн вспотел. Он подумал было что опять начнет захлебываться в собственном поту, но вовремя вынырнул и тяжело задышал.

– Не, теперь уже ты тут, – сказал Мужик, – а это все местная жизнь. К ней со временем почти привыкаешь. Да и ты привыкнешь. Когда залетишь сюда по второму, третьему разу.

Мэн решительно замотал головой.

– Все так думают. Мол, уж я… да никогда в жизни… капли в рот не возьму… Или буду как человек… по сто пятьдесят, по двести… и все… устроюсь на работу… Все уже было… А потом опять здесь…

И тут подала голос облегчившаяся Синяя:

– Это ты врешь. Совсем даже и необязательно сюда. Можно и просто в острое попасть. Там чисто, уборная есть, сама ходить можешь… А раз в неделю посетители…

– Да кому к тебе ходить?! – сказал Мужик.

– Некому, – согласилась Синяя, а потом тоскливо протянула: – Меня уже года три никто не трахнул по-человечески.

– Да тебя вообще никогда не трахали по-человечески. С тех пор, как в пятнадцать лет шесть человек поставили на хор.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился Мэн.

– Да она к нам раз в полгода залетает. Выйдет от нас, попадет в острое, там отойдет, выйдет на волю, месяца три покантуется где-то уборщицей, купит платье, обмоет покупку с дворником или сантехником и через пару дней – «белка», здрасте пожалуйста. И опять тут.

– И все-то ты врешь, – обиделась Синяя, – последний раз я на стройке работала, бетон месила. Там-то у меня любовь была настоящая. С крановщиком. Володей Пресняковым. Он мне песни пел. Красивые!.. У меня от него девочка родилась. Кристина… Или не у меня… А у Певицы… Мы с ней подруги были неразлучные… Она ко мне часто приходит. Вот и сейчас идет. – И она насколько возможно подняла голову.

То же сделал и Мэн. Как будто и впрямь ожидал увидеть здесь Певицу. Он ее и увидел. Она была чем-то похожа на Медсестру. Певица-Медсестра подошла к койке Синей, поцеловала ее в лоб, а потом присела в изножье койки Мэна.

– Вот до чего мы дошли, Мэн, тридцать лет прошло, когда мы с тобой общались, – сказала она, теребя редкие волосы Мэна.

– Мы с вами никогда не общались, – пробормотал Мэн.

– Ну как же, тридцать два года назад ты работал в антураже у Певца, а я – в антураже у Сатириков. И как-то на гастролях мы встретились в Омске. Ты пытался меня клеить, купил шоколад, бутылку «Мукузани» и бутылку водки. Думал, что будет, как всегда. А я тебя вообще не знала и послала. Получился фраерский набор. Хотя какой фраерский, когда водку и «Мукузани» ты выпил сам и чуть не сорвал концерт. Помнишь?

– Не помню, – признался Мэн.

– И правильно, что не помнишь. Потому что этого никогда не было. Как и сейчас – меня здесь нет. Это твои нереализованные желания, а вовсе не я. И эту Синюю я тоже не знаю. Как и она меня. Это все ваши нереализованные желания. Прощай, Мэн, – и Певица стала таять в воздухе, а потом снова материализовалась, но уже в виде Медсестры.

Мэн видел ее сквозь щиплющиеся от пота глаза. Видел и не верил. Он был уверен, что она такой же глюк, как и Певица, как и все его ранние нереализованные желания. И вдруг понял, что ему страшно хорошо, что эта женщина сидит на его кровати, пусть это и глюк. Он хотел погладить ее по руке, но руки, как уже сообщалось ранее, были привязаны. Он виновато улыбнулся. Тогда Медсестра накрыла своей рукой кисть Мэна и стала ее медленно поглаживать.

– А я, когда пришла на дежурство, решила, что вас перевели в санаторное, а оно вот как оказалось. Вот я и решила навестить. Я тут в нашей столовой выпечки купила. И сока.

И она стала кормить Мэна, так как руки у него были привязаны. Как уже говорилось два раза.

– А мне? – раздался голос Синей. – А мне пирожок, Певица?

– На… – кинула Медсестра и заткнула рот Синей пирожком с курагой.

Синяя стала жадно жевать, запрокинув голову, чтобы не уронить пирожок. Она заглатывала его, как удав проталкивает большую добычу внутрь себя без помощи рук, которых, как широко известно, у удава нет, а у Синей рук, считай, что тоже не было. Так как они были привязаны. Как об этом говорилось уже три раза.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю