Текст книги "Белая горячка. Delirium Tremens"

Автор книги: Михаил Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Михаил Липскеров
Белая горячка. Delirium Tremens

Памяти Венички Е.

Часть первая

Житие

Мэн выпил в ночи рюмку водки, поискал на огрызке яблока остатки мякоти, нашел, откусил кусочек и проглотил. Трудно уточнить, какая это была по счету рюмка за день, какая – за неделю, за две… Дальше время терялось в темной бесконечности. А сейчас… сейчас наступило просветление. Сквозь тучи запоя проглянул лучик солнечного света. Мэн решил, что это – последняя рюмка, что завтра он больше не выпьет ни грамма, что утром он встанет, съест геркулесовой каши, потом отлежится и помирится с Женой, которая, собственно говоря, и приносила ему водку, справедливо опасаясь, что на недалеком пути в магазин Мэн может ввязаться в драку, залететь в ментовку, упасть от внезапно подскочившего давления, и никто не обратит внимания на лежащего пожилого седого, небритого человека, что его не подберет никто. Никто не вызовет «скорую», потому что зачем «скорая» пьяному? Протрезвеет и пойдет сам. А если и не пойдет, если помрет, то мало ли помирает в России людей. Только через несколько часов кто-нибудь повторно пройдет мимо лежащего с открытыми глазами человека, только тогда этот кто-то попытается достучаться в дверь какого-либо подъезда, сплошь украшенную домофонами, и не достучится. Тогда, возможно, еще кто-то выйдет из какого-то подъезда и согласится вызвать «скорую». Вокруг соберутся люди и в ожидании «скорой» будут судачить, что интеллигентный вроде человек, и не старый совсем, а вот загнулся от водки. Кто-нибудь поищет документы, чтобы сообщить домой, пошарит по карманам, документов не найдет, ибо зачем документы человеку, чтобы дойти до магазина. А найдет он деньги на два флакона, на секунду вспыхнет от счастья и заныкает их, чтобы взять эти два флакона себе. Чтобы лет через несколько оказаться в мэновском положении. Так что Жена Мэна прекрасно знала, что всемирно известная отзывчивость русского народа проявляется тогда, когда человеку она уже не нужна. Три года назад она, гуляя с Псом, увидела лежащего на снегу человека с молящими глазами. Она, потомственная интеллигентка, внучка профессора Бауманки (до революции), не могла не остановиться, нагнулась, заглянула в молящие, мутные от боли глаза и стала просить прохожих вызвать из находящейся в двадцати метрах 136-й больницы какую-нибудь помощь. Хрен-то. Все были очень заняты. А охранник сообщил, что они берут только через приемный покой. И пнул Пса ногой. И быстро закрыл дверь. Пес ничего не понял. Он не понимал еще, что бывший русский, он же бывший советский человек, уже перестал быть русским и стал еще более бессмысленно жестоким, чем это было во времена Пугачева. Ну, да мы не об этом. Жена Мэна рванула в приемный покой, чтобы вызвать врача к лежащему на снегу человеку с молящими глазами. За окошком пожилая чувиха сообщила, что они берут больных только по направлению врача или со «скорой помощи». Жена попросила вызвать «скорую помощь». Чувиха сообщила, что это не входит в ее обязанности. Жена попросила телефон, чтобы вызвать «скорую» самой. Чувиха в ответ сообщила, что телефон – служебный. Причем сообщила это с некоторым злорадством. И тут, почуявший злобу, Пес поднял лапы, оперся ими о полок перед окошечком чувихи и оскалил клыки. Чувиха опрокинулась назад вместе со стулом, обнажив тромбозные ноги и рыхлые бедра, обтянутые трусиками «стринг». Кого эта бывшая советская сука пыталась этими трусиками соблазнить, непонятно, но Жене Мэна было не до этого. Она схватила телефон, набрала «03», и, как это ни странно, через несколько минут к лежащему человеку подкатила «скорая». Врач измерил давление, что-то коротко сказал медбрату, и тот рванул к ближайшей двери. Охранник было залупился насчет приемного покоя, но был отброшен в сторону тренированным кулаком медбрата. Пока он сползал по стенке и снова полз вверх, медбрат был уже в кабинете зав. отделением. Через секунду на улицу с каталкой выскочили две медсестры и три врача. Врач «скорой» ритмично нажимал на грудь человека с молящими глазами прямо через пальто. Медбрат вытащил шприц, ловким движением отколол головку ампулы, набрал шприц, расстегнул пальто и прямо через свитер и рубашку вогнал иглу в сердце человека с молящими глазами. Семеро медработников склонились над больным. Через несколько секунд тот задышал ровно, его глаза стали спокойнее, и он медленно закрыл их.

– В сердечно-сосудистое его срочно, – скомандовал врач «скорой».

– Вообще-то у нас хирургия… – заикнулся было зав. отделением, но медбрат уже выпрямился, сжав пустой шприц в побелевшем кулаке.

– Понятно, – сказал зав. отделением, – девочки, на каталку его и к Ерофееву.

Медсестры с медбратом «скорой» подняли спящего с бывшими молящими глазами и увезли к Ерофееву, а врач «скорой» отправился в приемный покой «ОФОРМЛЯТЬ». Один из любопытствующих с надеждой спросил у Жены Мэна:

– Пьяный?

– Трезвый, – ответила она.

– Не может быть!

– Может, – отрезала Жена. Уж она знала, что такое пьяный и что такое трезвый. И ушла выгуливать Пса, который тут же описал колесо «шестерки». Потом они стали гулять дальше, а народ еще некоторое время недоумевал: «Как это – упал на улице, и трезвый…» Покачали головами в сомнении и разошлись. Остался только ругающийся хозяин «шестерки», у которого за время происшествия украли из салона барсетку.

Ах, милые русские люди, родная моя сторона…

Так к чему мы рассказали эту историю и удалились от только что начавшегося повествования в размышления о природе русского народа? А к тому, что после этого случая Жена стала сама ходить за водкой во времена участившихся мэновских запоев.

Так вот, выпив рюмку, Мэн решил заснуть. И заснул блаженным сном осчастливленного человека. Чтобы через полтора часа проснуться в ночи с животным желанием выпить еще рюмку. Он сам себе напоминал мартовского кота во времена этого самого месяца марта, который мечется по квартире в неосознанных поисках самки и воет, воет, воет, побуждая хозяев задуматься о немедленной его кастрации. Так и Мэн лежал в кровати с одной мыслью: выпить еще рюмку и уже потом остановиться. Жена спала в соседней комнате. Мэн не стал ее будить. С тяжким трудом он встал, дошел до ванной, пописал прямо в раковину, а потом подержал голову под струей холодной воды. На две минуты стало легче. В комнате он нашел джинсы, рубашку, оделся, достал из коробки деньги, в коридоре влез босыми ногами в кроссовки, и, дрожа, пошел в ночной магазин. Рюмка, рюмка, рюмка… Но рюмками в магазине не отпускали. Мэн взял бутылку и почувствовал облегчение. Не он же виноват в этих идиотских правилах, по которым в ночных магазинах не отпускают водку рюмками. Что делать, он отопьет рюмку и прекратит. Он не стал пить рюмку сразу. По выходу из магазина. Нет, он из последних сил дошел до дома, разделся и, похвалив себя за силу воли, решил вознаградить себя не рюмкой, а стаканом. Вознаградил. Почувствовал зверский аппетит и, влезши в холодильник, похлебал грибного супа прямо из кастрюли. Потом лег, закурил и стал самым счастливым человеком на свете. Постепенно веки его стали тяжелеть, голова стала воздушной, губы, щеки и все остальное тело расслабились…

– Я спокоен, спокоен, – шептал он себе, – я хочу спать, спать, спать… – и заснул.

Проснулся он утром, часов в восемь, вспомнил о своем решении прекратить, отлежаться и начать работать, но увидел рядом с диваном полную бутылку за вычетом стакана. Он почти машинально налил в стакан на два пальца водки, выпил, нашел уже почти коричневый огрызок яблока, обсосал его и вышел из комнаты. Просветлело. Он надел халат, вышел из комнаты и вошел в кухню, где Жена доедала быстрорастворимую геркулесовую кашу. Он сел за стол, налил себе кофе и вдруг неожиданно для себя сказал:

– Мамочка, ты не сходишь?..

Жена доела кашу, вошла, открыла коробку с деньгами, посмотрела на Мэна укоризненно-печальным взглядом, все поняла. Опустивший голову Мэн затылком ощущал ее взгляд и с застывшим сердцем ждал. Он услышал лязг закрывающегося замка двери и облегченно вздохнул. «Ну, ладно, – думал он, – сегодня не получилось, но у меня будет полторы бутылки так что до вечера я перебьюсь сейчас надо по быстрому выпить так запить кофе закурить поллитру принесенную Женой растянуть до вечера вызвать нарколога как следует выспаться если получится а то последние два раза не получилось и вышел из виража только потому что организм не принимал и выворачивало желчью каждые пять минут в течение двенадцати часов но зато потом не принимал ни капли четыре месяца в первый и полгода и шесть дней после второго так может сейчас нарколог поможет потом торпедируемся хотя это тоже не выход торпеду всегда можно пустить на дно сейчас пока Жена не пришла надо допить эти полфедора так хорошо значит у меня остается еще одна бутылка которую вот-вот принесет Жена ну да ладно перебьемся как-нибудь… На силе воли!» Он допил купленный ночью флакон, снова выпил кофе, снова закурил, и его потянуло в сон. Но он стал терпеть, дожидаясь прихода Жены, чтобы она не догадалась, что ночью он уходил в ночное. И вот, наконец, она вернулась и поставила на кухонный стол бутылку водки под названием «Завалинка».

– Так, – сказал Мэн, – самое подходящее название водки для еврея, – и добавил первую фразу из романа Михаила Светлова, дальше которой роман не пошел: – «Креста на тебе нет, – сказал Хаймович Рабиновичу, сидя на завалинке».

Дальше он выпил не столько по необходимости, а из чувства благодарности к Жене и вырубился. Очнулся он у себя на диване, привычно опустил руку, чтобы нащупать бутылку, но не нашел. Заглянул за спинку дивана – опять нет, пошарил по столу – опять нет и вскользь подумал, что если под его влиянием сначала будут исчезать бутылки, то вскоре он, как Дэвид Копперфильд, заставит исчезать вагоны, самолеты, а там, глядишь, пройдет сквозь Кремлевскую стену, сквозь стену Президентской резиденции и побеседует с Президентом о проблемах малого бизнеса, к которому Мэн, правда, не имел никакого отношения, за исключением отоваривания в частных магазинах водкой под названием «Завалинка». Или об ипотеке.

Затем он вернулся на землю и пошарил глазами по комнате в поисках вышеупомянутой водки «Завалинка». Однако вместо нее он обнаружил сидящего в кресле джентльмена лет тридцати пяти, внимательно глядевшего на Мэна.

– Так, – вслух проговорил Мэн, – допился… Простите, сударь, вы – есть или вас нет? Визуальная, так сказать, галлюцинация?

– Нет, Мэн, я – не визуальная галлюцинация.

– Так, – еще раз сказал Мэн, – он говорит. Значит, не только визуальная, но и вербальная. И что вы от меня хотите, господин глюк?

– Я не глюк, – ответил предполагаемый глюк. – Меня привез ваш Младший сын.

– Конечно, конечно, – согласился Мэн, – какой нормальный глюк скажет, что он – глюк. Вы – неведомый мне друг моего Младшего. Так что вы от меня хотите?

И в это время он увидел своего Младшего сына, входящего в комнату.

– Здравствуй, ребятеночек, где-то, я забыл где именно, есть початая «Завалинка». Найди мне ее, пожалуйста. Я должен выпить за встречу с Глюком. Глюк улыбнулся.

– Твоя «Завалинка», пап, уже поступила в городскую сеть канализации, – ответил сын. – А это не глюк, а Психиатр.

– Да-а-а, – посмотрев в потолок, сказал Мэн, – психиатр, это будет погуще глюка… Так что вы хотите от меня, господа?

– Надо, – сказал Психиатр, – вас немного подлечить, Мэн.

– Как же меня подлечить, – ответил Мэн, – если лекарство находится в канализации?

– Не в этом смысле, – терпеливо сказал Психиатр, – мы сейчас отправимся в больницу, где вас поместят в санаторное отделение и при помощи курса интенсивной терапии приведут в норму. И через месячишко вы вернетесь к жизни и сможете опять писать высокохудожественные сценарии мультфильмов. Я бы с удовольствием сам писал их, но, кроме историй болезни, ничего писать не умею.

Мэн подумал и согласился. Ведь он уже трижды лежал в клинике неврозов. Правда, формально его там лечили не от алкоголизма, а от астено-невротического состояния. Почему-то в отделении сексопатологии. Это было весьма интересно. Было мужское отделение сексопатологии, пациенты которого забыли, что такое эрекция, и надеялись вспомнить, и женское, пациентки которого не могли получить полового удовлетворения, вне зависимости от эрекции партнеров. Всех лечили при помощи хитрых лекарств, аутотренинга и релаксационной гимнастики. Два раза в неделю перед корпусом устраивались совместные танцы. Джентльмены надеялись, что в результате приема лекарств и описанных процедур у них встанет, а дамы надеялись добраться до оргазма с помощью вновь эрегированных членов. Эти попытки происходили в кустах вокруг Донского монастыря, а сама процедура имела почти официальное название кустотерапии. И хотя у Мэна были совсем другие проблемы, он охотно принимал участие в этой процедуре и даже вылечил одну даму, которая потом досаждала его телефонными звонками домой. В конце лечения астении ему всадили подпольно «торпеду» и отпустили восвояси.

Так что предложение Психиатра вызвало в нем положительные эмоции. И поняв, что его водка уже достигла вод Яузы, а Жена предпочла не показываться на глаза, он с помощью сына и Психиатра погрузился в старенькие «Жигули» Психиатра и был доставлен в приемное отделение самой известной психушки. Где в свое время лежали такие культовые представители русской культуры, как Менестрель и Дидро русского алкоголизма. Там он был раздет, подвергнут принудительному мытью в душе и анализу на предмет дизентерии. Через пять минут он был одет в кальсоны, которые не носил никогда в жизни, и в темно-синюю фланелевую пижаму в жизнерадостный розовый цветочек. Еще через пять минут за ним трижды захлопнулись и провернулись замки дверей, и он оказался на кровати среди людей, которые не обратили на него никакого внимания. Вошел человек в белом халате, внимательно посмотрел на Мэна и полуутвердительно-полувопросительно сказал:

– Так, интеллигента черт подкинул… К нормальным психам… Права качать будешь…

– Нет, не буду, – сказал Мэн, потому что понятия не имел, какие у него есть права и что ему можно или нельзя качать. А потом на всякий случай спросил: – А выпить у вас не найдется?

– А как же?! – восхитился Человек. – Сейчас тебе пол-литра принесут. Прямо в вену.

И точно. На этих самых словах в палату вошла средних лет медсестра, обмотала мышцу руки резиновым жгутом, приказала сжимать и разжимать кулак, а потом вогнала в вену иглу, посмотрела на капающую жидкость, что-то отрегулировала и сказала на прощание:

– Спи. А если, б…, обоссышься, я тебе х… в ж… засуну, – и ушла.

«Интересно, – подумал Мэн, – почему он, б…, должен обоссаться и чей х… ему собиралась засунуть в ж… эта дама…» – и стал блаженно засыпать. Но ему мешал орущий где-то телевизор. Мэн отодрал верхнее веко левого глаза от нижнего и спросил окружение:

– Что телевизор так орет? Прямо дурдом какой-то!.. – и услышал громкий смех. Психи громко хохотали, показывая пальцами на Мэна, и он понял, что сморозил глупость. Это и впрямь был дурдом. Не какая-то клиника неврозов для взбесившихся от рефлексий интеллигентов, а настоящий, всамделишный дурдом. Мэн убедился, что его догадка абсолютно верна. Это подтвердил и остекленевший взгляд бородатого человека лет на десять старше Мэна, который спросил:

– Дяденька, у вас покушать ничего нет?

При слове «покушать» Мэна поволокло блевать. Он сдерживался, пока жидкость в капельнице не закончилась и медсестра, покушавшаяся совершить с Мэном гомосексуальные действия, не выдернула иглу из вены. Она жутко удивилась, что Мэн не спит и еле сдерживает рвоту. Она помогла ему подняться и указала на дверь в конце коридора. Мэн ворвался туда, прорвался сквозь толпу курящих психов, сдернул с открытого всем ветрам унитаза психа, читавшего обложку «Тома Сойера и Геккельбери Финна», и вывернулся желчью. Потом он попил воды из-под крана и на всякий случай пошарил в карманах пижамы в поисках сигарет. Хотя их там не могло быть по определению. Но они были. Запечатанная пачка «Кэмэла». Он достал сигарету и затянулся. К нему тут же подошел человек, представился как Витек и попросил оставить покурить. Мэн дал ему целую сигарету. Витек с изумлением посмотрел на Мэна и закурил. Куря, он выстроил из присутствующих две очереди: к Мэну и к себе. Так что двумя сигаретами было осчастливлено восемь человек.

– Ты из реанимации? – спросил в меру накурившийся Витек.

– Из дома, – ответил Мэн.

– Понятно… А я из реанимации. А ты – псих или кто?

– Почему же псих? – непонятно почему оскорбился Мэн. – Алкоголик.

– А-а-а-а, значит, такой же, как я. А почему не из реанимации?

Мэн не нашел что ответить и почувствовал себя униженным.

– Привезли сюда, и все. Даже опохмелиться не дали, – вспомнил Мэн отправленную в воды мирового океана водку и чуть не заплакал.

– Кто ж это такой? – возмутился Витек.

– Сын. Родный, кровиночка моя последняя, – непонятно для себя перешел на псевдорусский язык Мэн.

– Зверь! – подытожил Витек. – И «белки» у тебя не было?

– Белки?.. – не понял Мэн. – Нет, белки у меня не было. Кошки были, собаки… Сейчас Пес живет.

– Ну, ты совсем без понятия, – снисходительно усмехнулся Витек, – я не животное имею в виду, а белую горячку, «белку» то есть. По-научному «делириум тременс».

– Нет, чего не было, того не было, – покачал головой Мэн. – Бог миловал.

– Бога не трожь! – разгневался Витек. – Он с тобой не пил, – и показал вытатуированный на груди крест.

Такого Мэн еще не встречал. Он видел людей с висящим на груди крестом, видел висящий крест и рядом висящий знак зодиака, медвежий коготь, медальоны с портретами девиц, кулоны. Да и у самого Мэна на груди висел крест и звезда Давида. Когда Мэна упрекали в чудовищной смеси иудаизма и православия, у него были припасенный ответ:

– Крест я ношу в память об одном замученном еврее, а звезду Давида – в память о миллионах замученных евреях. Так что, – добавлял он, – не вижу здесь никаких противоречий.

Однако это не помешало близкому приятелю Мэна назвать его слугой двух конфессий.

– А почему, – спросил Мэн Витька, – крест у тебя вытатуирован, а не…

Но Витек не дал ему закончить, потому что этот вопрос, вероятно, слышал не впервой, и ответ у него тоже был заготовлен заранее:

– Этот крест не пропьешь! – и попросил у Мэна еще сигарету.

Они закурили. В курилке было пусто и тихо. Психи разбрелись по палатам смотреть странные больные сны, так что никто не стоял в очереди за окурком, лишь из-за небьющегося стекла окна на них смотрел одинокий голубь.

– А я, – сказал Витек, – из реанимации. «Белка». Уже в третий раз. Одна и та же. На третий день после запоя. Еду, как всегда, к себе в депо, а чтобы сократить путь, еду через пустырь, а там – заброшенный памятник Ленину с вытянутой рукой. А на пьедестале – «Вперед, к победе коммунизма!». И сам Владимир Ильич мне говорит: «Давай, Витек, давай!..» Я пристегиваюсь, врубаю третью и чешу вдоль руки и каждый раз врубаюсь в каменную стену. Так три тачки и загробил. Хорошо, что не свою, а фирмы, которая железнодорожные билеты доставляет. Так что запомни, ежели тебя кто к победе коммунизма зовет, обязательно пристегивайся. А то убьет.

Идеологически потрясенный Мэн молча затянулся. Оба-два алкаша стояли и курили. В курилку заглянула медсестра.

– Курите? А ты, Мэн, почему не спишь? Я же тебе ТАКУЮ капельницу влупила!..

– Лучше бы я тебе влупил, – не смог не пошутить Мэн.

– Живой, – восхитилась медсестра, – а ну, пойдемте.

Мэн покорно пошел. Витек побрел вслед за ними. Что, если что, проследить, как бы что, в том случае, если… В процедурной его ждала медсестра. Но это была какая-то другая Медсестра. Более молодая и кого-то напоминающая Мэну.

– Ты, что, новенькая? – спросил Витек.

– Новенькая, новенькая… – ответила та, набирая в шприц ампулу реланиума. – Здравствуйте, Мэн. Опустите пожалуйста штаны…

Откуда-то она меня знает, подумал Мэн и опустил штаны.

– Ему два кубика, а то не уснет, – подал голос Витек.

Медсестра посмотрела на Мэна, на Витька, на шприц…

– А ну, – приказала она Витьку, – готовь ты ж… Господи, да ты что, уже пришел сюда с голой ж…й?

Витек радостно кивнул и расслабил левую ягодицу, и Медсестра всадила ему… Витек блаженно прикрыл глаза и побрел к себе в палату, а Медсестра набрала в другой шприц два кубика реланиума и отоварила Мэна. Мэн тут же забалдел и потянулся к Медсестре.

– Мэн, вы что? Спать одному! А не со мной! У вас не то что член, а ноги не стоят… – и отвела Мэна в его палату и почти спящего опустила на койку.

На Мэна смотрели пустые глаза лежащего рядом психа.

* * *

Утро туманное, утро седое… Мэн попытался открыть глаза. На какое-то время он даже почувствовал себя Вием и посочувствовал ему, а заодно и себе. Но в конце концов он преодолел в себе Виев комплекс, расщепил веки и огляделся. Вокруг него сопело и храпело одиннадцать психов… Кроме Психа с пустыми глазами, все так же смотревшего на него. Мэн ощущал слабость и невозможность встать, чтобы пойти в туалет пописать и закурить. С трудом поднявшись, он вышел в коридор и поплелся в курилку. В коридоре он встретил Медсестру, идущую с лотком пузырьков с мочой.

– Оклемались? – спросила она.

Мэн только и мог, что виновато кивнуть головой.

– И отлупить никого не хотите? – продолжила она.

Мэн виновато опустил глаза:

– Это не я, это водка говорила, – сказал он.

– Да знаю я. Не… вы… первый, не вы последний. Пошли в туалет, – предложила Медсестра.

Мэн удивился, но пошел со слабой уверенностью, что он себя убедит в своей половой состоятельности. Войдя в курилку, как мы уже говорили, совмещенную с туалетом, Мэн увидел там трех психов, выстроившихся в очередь за сигаретой, которую курил какой-то молодой меланхолик.

– Снимайте штаны, – сказала Медсестра.

Мэн удивился и одновременно восхитился простотой нравов, с которой ему предложили трахаться в компании. Такого в его жизни не было. Он снял штаны. Член висел, как трехдневный висельник.

– Да, – сказала Медсестра, – до половых сношений вам далековато. Тогда помочитесь, – и она достала из ларька пустой пузырек с наклеенным пластырем с надписью «Мэн».

Мэн сделал все, что ему было приказано, и Медсестра ушла со словами:

– Подождите до лучших времен, Мэн…

«Действительно, – подумал Мэн, – подожди, детка, пока он придет в себя. Хотя, – продолжал думать он, член – не ружье. Если в первом акте член висит, совершенно не обязательно, что в четвертом он выстрелит».

Мэн опять согнал с унитаза Психа, читавшего обложку «Тома Сойера», дописал остатки и закурил. После первой затяжки он задумался, как же он попал в дурдом? Когда начался его путь к этому весьма неординарному среди интеллигенции и национальности состоянию? Это было очень давно.

Флэшбэк

Когда отец вернулся с войны, пила вся страна, приученная к ста граммам фронтовых ежедневно. Причем большей частью это были не сто граммов, а значительно больше. Каждый умный старшина роты или батареи не спешил сообщать начпроду части об убылях в личном составе. Так что на каждого приходилось поболе ста граммов, а если повезет, если убыль была велика, то и по двести, а то и по триста граммов.

Поэтому к постоянному употреблению водки в своем окружении Мэн был привычен. Да и в школе старшеклассники уже выпивали совсем как в нынешнее время, но начальные классы не пили. Если только…

* * *

Мэн жил в доме на Петровском бульваре, в подвалах которого помещался завод «Вингрузия», где разливались «Хванчкара», «Киндзмараули», другие вина, а также отстаивался в бочках коньяк «Самтрест». Так что в подъезде постоянно ощущался винный запах, с которым Мэн жил со времени выписки его матери из роддома имени Грауэрмана. (За исключением двух лет эвакуации в подвал дома № 12 по улице Подгорной города Омска.) Но не в этом дело. А дело в том, когда Мэн впервые по-настоящему выпил. То есть раньше-то он выпивал понемногу и редко, во время коллективных праздников на кухне его коммунальной квартиры. Ему как полноправному жильцу наливали по четверти-трети рюмки кагора или какого-нибудь портвейна. Но это – не в счет.

Потом, в 48-м, началась кампания по борьбе с безродными космополитами, и Мэна все его школьное и дворовое окружение стало называть Абрашкой, хотя у него и было вполне легальное русское имя, записанное в метрике. Обычно юный Мэн ошивался среди шпаны дома на Петровке, 26. Это был даже не дом, а целый город. Он выходил сразу на Петровку, Неглинку, Петровский бульвар и Крапивенский переулок. Во дворе этого дома находились различные мастерские, ателье по пошиву импортных кепок и каток «Динамо». А перед входом на каток торчала громадная угольная куча для котельной. А самое главное – этот двор населяла самая многочисленная в Москве шпана. В возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. С судимостями или на пути к ним. А также проститутки самых различных возрастов и социальных положений. Самой молодой из них была некая Файка, дочь сторожихи из «Гастронома». Ей было шестнадцать лет. И еще у нее были большие голубые глаза, как у самой большой из трех андерсоновских собак. В эту самую Файку Мэн был влюблен и, как это водится в детстве, мечтал ее исправить, с тем чтобы потом жениться на ней. Увы и ах, Мэн еще не читал купринской «Ямы» и не знал, чем это кончается.

А главой шпаны подросткового периода был некий Кабан, хилый восемнадцатилетний парень, отличающийся уникальной небритостью. В старшую группу его почему-то не принимали, поэтому он хозяйствовал над огольцами пятнадцати-шестнадцати лет. Он торговал облигациями на Центральном рынке.

И вот однажды зимним вечером шпана в количестве двенадцати-тринадцати человек во главе с Кабаном стояла около входа на каток, курила, обсуждала достоинства и недостатки проходящих женщин и слушала доносящийся с катка крепдешиновый фокстрот «Инес». Мэн, десятилетний вшиварь, ошивался среди всех. И тут со стороны Петровки, огибая угольную кучу, появилась Файка с буханкой хлеба под мышкой. То ли у них дома хлеб кончился, то ли они боялись, что закончится в магазине. Но вот она шла с буханкой черного хлеба под мышкой.

Кабан что-то коротко сказал, от компании отделились четверо кабанят и двинулись навстречу Файке. Файка в нерешительности остановилась, потом успокоилась (свои ребята, молокососы еще), попыталась их обойти. Четверо сдвинулись в сторону. Вправо-влево, вправо-влево… Файка повернулась и пошла назад. Четверо двинулись за ней, усмехаясь и хватая ее за ляжки. Файка сначала огрызалась, а потом побежала. Четверо – за ней. Она было уже добежала до своего подъезда, но за пяток метров до него ее встретила другая четверка. А может быть, и пятерка. Она снова повернулась и побежала к выходу на Неглинку. Она мчалась по длинному тоннелю домов, в конце которого качался фонарь и спасительно шуршали машины. Она задыхалась, ноги подкашивались, глаза лезли на лоб, но она бежала. Фонарь качался все ближе, машины шуршали все спасительнее. Перед аркой ее ждали остальные. Файка свернула вправо. Там, за узким коротким проемом, находилась общедворовая коммунальная помойка. И тут ее встретил Кабан. Хрюкает, глаза помутнели, с губ течет слюна, руки и колени дрожат. Файка остановилась. Дальше бежать некуда. Кабан подошел к ней, снял юбку, сдернул старенькие лиловые трико. (Она ж не на работу шла. Она за хлебом шла. Ей хлеб был нужен.) Кабан кинул ее на кучу отбросов. Справедливости ради надо сказать, что это были чистые отбросы. В них не было пищевых отходов. Не потому, что они были в другом месте. А потому, что в те годы пищевых отходов вообще не было. Кабан медленно расстегнул самодельную медную пряжку ремня, а потом рванул ширинку так, что пуговицы брызнули в разные стороны. Он спустил брюки на сапоги и упал на Файку. Двадцать две секунды он дергался на ней, потом коротко всхлипнул и носком сапога ударил Файку в бок. Та охнула и снова застыла.

– Давай ты, – сказал Кабан Кусошнику. Его через два года убили в драке.

За Кусошником прошли все остальные. Сейчас Мэн точно вспомнил. Их, не считая Кабана, было тринадцать. Потому что, когда очередь дошла до Мэна, Файка дернулась двенадцать раз. Мэн стоял.

– Ну! – сказал Кабан.

Остальные молчали. Ведь Мэну было всего десять лет.

– Сволочь, – прошептала Файка.

Кабан наступил каблуком сапога ей на лицо и повернул ногу. У Файки пошла кровь.

– Ну! – повторил Кабан.

Мэн сначала расстегнул пальто, потом отстегнул бретельки штанишек, потом резинки от чулок и лег на Файку и на всякий случай неловко чмокнул ее в щеку. Единственное, что он почувствовал, так это почти выветрившийся запах пудры «Кармен». (Она ж не на работу шла. Она за хлебом шла. Ей хлеб был нууужеееен!!!!!) А запомнил Мэн звуки крепдешинового фокстрота «Инес» да большие, как у самой большой андерсоновской собаки, голубые глаза.

Потом Кабан вытащил у Файки деньги и отобрал буханку хлеба. Файка поплелась домой. Один из кабанят сбегал в гастроном за водкой. Кабан отковырял с горлышки сургуч и протянул бутылку Мэну. Мэн несколько раз глотнул и куснул буханку.

– А ты, Абрашка, человек, – сказал Кабан. – Кстати, как тебя зовут?

Мэн стал, как все. Вот так все и было. Только почему-то всю жизнь его преследовал выветрившийся запах пудры «Кармен», и ему становилось тошно.

* * *

…В курилку ворвался Витек с литровой банкой. Он набрал в нее воды, попросил у Мэна затянуться, а потом позвал его за собой. Мэн последовал за ним. Витек оглянулся по сторонам, поставил банку перед единственной на все отделение электророзеткой и вынул из кармана приспособление, состоящее из двух лезвий для безопасной бритвы и подсоединенной к ним вилки. Он опустил самодельный кипятильник в воду. Тут же в воде стали появляться мелкие пузырьки, которые очень быстро становились все больше, пока вода в банке не превратилась в бурлящий вулкан. Витек достал из второго кармана пачку индийского чая и высыпал ее в банку. Потом снова включил лезвия. В банке поднялась пена. Витек выдернул вилку из розетки, дождался, пока пена осядет, а потом снова воткнул вилку. И снова чайная лава поднялась к горлу банки, но Витек опять вырвал вилку из розетки движением убийцы, вырывающего нож из тела жертвы. Потом он обтер лезвия о пижаму и бережно спрятал орудие производства в карман. Он накрыл банку сдернутым с шеи полотенцем и стал медленно поворачивать банку. Постепенно чаинки осели. Витек выждал минуту и, махнув Мэну рукой, привел его в свою палату. Большинство психов уже не спало. Кто пел, кто молился на репродукцию картины Айвазовского «Девятый вал», кто-то громко пердел, а потом также громко с облегчением вздыхал, а пять человек сидели на двух кроватях в одних кальсонах и смотрели на дверь. Увидев входящих Витька, банку и Мэна, все пятеро синхронно пернули и радостно улыбнулись.