Текст книги "Белая горячка. Delirium Tremens"

Автор книги: Михаил Липскеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Дьявол молчал.

– Но, – продолжал Мэн спокойно, – вернемся к началу нашего разговора. Нет, я не Данко, чтобы своим сердцем освещать дорогу людям. Людям необходимо слово Божье, Божья идея. А идея, как позже скажет один плагиатор, овладевшая массами, становится материальной силой. Так и слово становится разумом, а разум – божественной созидающей силой. Которая в свою очередь становится плотью. Разумеется, если слово попадет не в пустые уши. И моя задача – наполнить словом Божьим пустые человеческие уши, открыть им их божественное предназначение, поставить в начало пути к творению. И пусть они будут кричать «Распни его!», они, сами того не ведая, станут все-таки в начало бесконечной дороги, которая поведет их к Богу, к принятию Святого Духа, к божественному творению. А что, что ты можешь предложить мне вместо?.. Владычество над народами, богатство, славу…

Дьявол Мэна кивнул головой.

– Но ты уже предлагал это другому человеку. И он отказался. И слава его тем не менее больше твоей. Но что значит слава, власть, богатство перед красотой творения? Нового мира, нового человека. Мне жалко тебя, чувак. Но я выбрал свой путь, я выбрал Господа. И, смею надеяться, Господь выбрал меня… И выбором своим я изгоняю тебя из себя… Нет тебя во мне, нет тебя вне меня. Ибо без меня ты существовать не можешь. Я тебя породил, я тебя и убью. Все. Исчезай. Умри…

И поникший персональный Дьявол Мэна начал сглаживаться, стареть на глазах, плоть от него стала отлетать, постепенно обнажая скелет. Который в течение нескольких секунд и истлел. И вот уже перед очистившимся Мэном на песке осталась лежать кепка с разрезом Кабана из Столешникова 53-го года. А потом поднялся ветер и унес кепку в будущее человечества и прошлое Мэна.

12 Наступило теплое иудейское утро. Просыпался народ израилев, дабы приступить к повседневности, прошел развод караула римского легиона, туристы помчались на экскурсии по святым местам.

Проснулись и ученики. Доминиканец, Раввин и Мулла пали на колени, чтобы вознести утреннюю молитву Богу. Первый начал: «Отче наш», второй – «О, всемогущий Адонаи», третий – «Алла акбар». Их голоса перебивали друг друга, наслаивались один на другой, создавая невнятный гул, весьма отдаленно напоминающий благость молитвы. Мэн почувствовал, что это разнообразное выражение одной и той же идеи мешает и молящимся, и Господу. Тем более что молящиеся начали раздражаться и швыряли друг в друга яростные взгляды и готовы были приступить к рукоприкладству. Чтобы методами физического воздействия доказать монополию на истинность своей собственной молитвы. Трижды изменивший колебался, к какой молитве присоединиться, чтобы своим благостным воплем склонить чашу весов в пользу той или иной религии. И вот уже молящиеся встали с колен, глаза наполнились ненавистью, сжались кулаки… И тут Мэн сказал:

– Остановитесь, салобоны!.. Разные слова у вас, разные молитвы. Но Господь один. Ваши слова путаются в его ушах, заглушая друг друга. У него может от них разболеться голова. Хотя, по определению, голова у Бога болеть не может. Потому что он всемогущ и может справиться с головной болью до ее возникновения. Но, дабы избежать этой возможной гипотетической боли, пусть будет у вас одна молитва: «Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи…» К вам это тоже относится, – обратился Мэн к остальным ученикам.

И все они упали на колени. В том числе Жук и Каменный Папа, которые в Бога не шибко верили. Так как родились и жили в атеистическое время. И происшедшие в их детстве, юности и зрелости события позволяли им сомневаться в существовании Бога. Но что-то в их душах шелохнулось, возбудилась генетическая память, смутно подсказавшая им, что Бог есть. Что Он просто-напросто на некоторое время отвернулся от их страны. Позволил ее обитателям употребить данную им свободу воли не на добро, а на зло.

И все ученики, без исключения, воздели руки к небу и сказали:

– Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи.

И сверху послышался довольный вздох. Доказавший Мэну, что все он сказал правильно. Что молитва его истинна и угодна Богу.

И тут раздался голос бывшего Владельца бесплодной смоковницы:

– Равви, утро настало, а если утро настало, то наступило и время омовения и завтрака. Но нет у нас воды для омовения и, что важнее, нет у нас хлеба для завтрака. Не лучше ли все-таки обратиться к Господу с традиционными словами: «Хлеб наш насущный дай нам днесь»?

Владелец бесплодной смоковницы смиренно замолчал.

Мэн задумался, но быстро отошел от задумчивости и произнес назидательно:

– Господь в бесконечной мудрости своей сам знает, что кому нужно. Кому – хлеба, кому – мяса, кому – по морде. Если нам нужен хлеб, он даст хлеб, если нам нужна вода, он даст воду. Не надо ничего просить у Господа. Кроме любви. Любите Господа, и он не оставит вас.

Ученики напряглись, искренне проорали:

– Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи! – и через секунду оказались на берегу озера с чистейшей водой. А когда они совершили омовение, то увидели на берегу пять свежайших хлебов, а из воды выскочило семь судаков горячего копчения.

13 И на их восхитительный запах со всех сторон стали стекаться толпы людей. Которые не знали молитвы Мэна и по этой причине не имели хлебов для утоления голода. И собралось их числом до пяти тысяч. И все они хотели есть. Ученики стеной встали между хлебами и рыбами с одной стороны и голодными – с другой. Полетели молнии из глаз, закатались рукава хламид и извечное толковище за хлеб приготовилось стать реальностью. Но Мэн поднял руку, и сами собой раскатались рукава хламид, погасли молнии. Толковище вернулось в теорию.

– Остановитесь, – сказал Мэн. – Вы что, в поте лица добывали хлеб сей? Вы что, напрягали мускулы, чтобы вытащить сети с этими рыбами? Вы что, разжигали огонь, чтобы закоптить их? Господь дал вам все за то, что вы возлюбили Его. И если эти пять тысяч также возлюбят Господа, то хлебов и рыб хватит на всех.

И Мэн протянул руки к пяти тысячам голодных. И пять тысяч голодных упали на колени. И пятитысячный смиренный шепот полетел в высочайшие бездны неба:

– Господи, люби меня, как я люблю тебя, Господи…

И в самое короткое время пять тысяч голодных, не считая двенадцати учеников и самого Мэна, насытились пятью хлебами и семью копчеными судаками. А оставшимися кусками наполнили семь корзин. Которые неизвестно почему тоже оказались на берегу озера.

А когда все насытились, к Мэну подошли два Книжника и, вытирая носами замаслившиеся губы, сказали в один голос:

– Равви, – сказали они, – этого не может быть! Этого не может быть, равви, – сказали они, – чтобы пятью хлебами и семью рыбами накормить пять тысяч человек.

– И еще двенадцать учеников, – добавил Черный.

– И тебя, равви, – подсказал Рыжий.

– Вы это знаете? – осведомился Мэн.

– Знаем! – твердо ответили Книжники и торжественно взмахнули носами.

– Вот-вот, – удовлетворенно кивнул Мэн. – Вы знаете, а они, – указал он на пять тысяч человек, – не знают. Потому и сыты. Так что, мужики, не думайте о том, чего не может быть, а принимайте то, что есть. Ясно?

Носы Книжников сначала задумчиво завибрировали, а потом в знак невозможности спорить с очевидностью покорно опустились, расшаркались и сделали реверанс.

А пять тысяч человек плюс двенадцать учеников, насытившись пищей телесной, ждали пищи духовной, ждали от Мэна слов, которые всколыхнули бы их души, смягчающим бальзамом легли на их сердца. Мэн тоже жаждал высказаться, жаждал сказать слова, которые подпирали его глотку, напрягали диафрагму, заставляли трепетать язык. Слова, которые бы успокоили его самого, слушающих его и были бы угодны Господу.

14 Он посмотрел в небо и стал вспоминать слова из Книги. Особенно один кусок из нее, который произвел на него впечатление. Который он не совсем понял и из которого запомнил лишь начало фраз: «Блажен, кто…» А что дальше?.. Проблема… Поэтому он во всем положился на Бога, глотку, диафрагму и язык и понес своими словами:

– Блаженны сильные Духом. Ибо они приблизят Царство Божие.

Блаженны страждущие. Ибо без страдания нет блаженства.

Блаженны сытые. Ибо думают не о животе, а о Духе.

Книжники возмущенно завертели носами, Доминиканец в ужасе заткнул уши полами рясы. А Каменный Папа в восхищении хлопнул себя по бедрам:

– Ну, Мэн, ну дает!..

А Жук солидно добавил:

– Интеллигент…

Мэн, не обращая внимания на неодобрительное вращение носами, хлопанье полами рясы и голосовую поддержку соратников по прошлой жизни, продолжал:

– Блаженны ищущие правды. Ибо они найдут ее и на ней построят Царство Божие.

Блаженны богатые. Ибо чем бедные могут помочь ближним своим? Что подадут они нищему, каким лекарством вылечат немощного? Если брат ваш болен гриппом, чем, кроме лекарств, исцелите его? А кто даст лекарство без денег? Так что не богатство во зло. Зло в употреблении им. Итак, блаженны богатые, излечивающие ближнего своего от гриппа. Или от облитерирующего атеросклероза.

– Но, – осторожно поправил Рыжий Книжник, – сказано: «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царство Божие…» Как тебя понимать?

– Так, – кивнул головой Мэн, – вопрос понял. Отвечаю. Кто-нибудь когда-нибудь пытался провести верблюда сквозь угольное ушко?

Ученики и толпа переглянулись и пожали плечами.

– Такие вот дела, – прокомментировал пожатие плечами Мэн. – Никто не пробовал. А значит, возможно, что это возможно. Я доходчиво излагаю?..

Все завороженно кивнули головами.

– Ну вот, – облегченно вздохнул Мэн. – А раз верблюду возможно, то и богатому тоже. Только труднее. Такие дела, – закончил Мэн проповедь словами Курта Воннегута.

Пять тысяч человек, мало что понимая, разошлись, и перед Мэном остались только ученики. И большинство их было недовольно его словами. Так как они сильно отличались от тех, что написаны в других книгах. Книжники мотали носами, отгоняя слова, как коровы хвостом отгоняют оводов и слепней. Другие образованные глотали слова Мэна и тут же выплевывали в прибрежный песок. Песок от слов плавился, вскипал и застывал сверкающей остекленевшей массой. Наконец, Мэн остановился, чтобы перевести дыхание. И тут вперед вышел Доминиканец.

– Равви, – с гневом и смирением одновременно обратился он к Мэну, – но Христос говорил совершенно другое. Я знал. Мне некий Иоанн рассказывал. Который ходил вместе с Иисусом, слышал Его слова, видел Его деяния и даже написал об этом книгу. Как, впрочем, и еще трое, ходившие с Ним. И ничего подобного, сказанному тобою, в них нет. – И Доминиканец, сложив руки между пупком и яйцами, отступил назад.

Вперед выступил Раввин:

– Равви, ты говоришь то, о чем не говорили ни Закон, ни пророки. А они сказали все. Бунтом, а не послушанием пахнут твои слова.

А Мулла сказал:

– Ты, о Учитель, говоришь слова, которых не было и, значит, не должно быть…

Другие ученики с интересом ждали, что ответит Мэн.

– Глупцы, – отвечал он, – послушайте притчу о корабельщике и островах.

15 Один корабельщик отчалил от родного берега и отправился в открытое море. Через несколько дней пути, ведомый звездой, он приплыл к острову. Какое-то время он прожил на этом острове, ел плоды его деревьев, рыбу из моря, трахал туземок. Он обсосал остров до конца, разжевал его косточки, а потом снова отправился в море, ведомый таинственной звездой. И приплыл к другому острову. Он снова провел на нем какое-то время, обжил и его и снова отправился в море по зову звезды. И много островов он оставил позади себя. Плывя к бесконечно далекой и близкой звезде. Так и догмы похожи на острова. Мы обживаем одну догму и плывем к следующей. Ведомые звездой, промыслом Божьим. Но старые догмы, как и острова, не исчезают. Они остаются. Потому что мы их обжили. Так что, двигаясь от догмы к догме, я не нарушаю законы, а открываю новые. Не забывая старые. И в бесконечном море познания и веры плыву к звезде – Откровению творения. Новых законов в старых. Новой веры в старой. Нового мира в старом. Вы поняли?

И ученики склонили головы и хором сказали:

– Истинно говоришь, Равви…

(Хотя, как полагаем мы, не все поняли то, что сказал Мэн, как не все поняли и мы. Но поверили. Ибо всем хочется верить. И нам в том числе.)

И продолжил Мэн:

– Так что поплывем, друзья мои, к Звезде. И дорога наша будет лежать через Иерусалим. Где Праотец наш Авраам пытался принести в жертву Господу сына своего Исаака, город Давида и Соломона, город всех живущих в Боге и алчущих Бога.

И вместе они вошли в Иерусалим. В центре города стоял Второй Храм. Храм, вставший после вавилонского пленения. Опустились все на колени и припали к шершавым камням. И камни охлаждали их разгоряченные от дороги лбы. Отливала кровь от распухших ног. Через пальцы рук проникала в тела божественная сила.

16 И внезапно перед глазами Мэна раздвинулись камни, и он увидел пустыню. И это была не Иудейская пустыня, не Негев, не Кара-Кум, не Гоби. Не одна из тех пустынь, в которых побывал или читал о них Мэн. В этой пустыне не было Солнца, не было неба, не было грани, отделяющей небо от земли. Пустыня была внизу, вверху, на севере, на юге, на западе, на востоке. И между этими пустынями тоже была пустыня. И в этой пустыне клубились какие-то фигуры. Постепенно фигуры уплотнялись. И перед глазами Мэна возникли его предки. От ближних до самых дальних. Иных Мэн знал, об иных слышал. А третьих ему вернула его генетическая память.

В кресле с фанерным сиденьем в дырочках в пижаме сидел его Отец, покачивая правой ногой в висящем на большом пальце шлепанце. Он что-то говорил Мэну, но Мэн не слышал. Прозрачная, но непроходимая стена отделяла его от Отца. Заглушая его слова, мысли и любовь к сыну, которого он не видел более двадцати лет. Потом Мэн увидел Деда, которого он вообще в прошлой жизни никогда не видел. Дед, подбирая то выпадающую челюсть, то слуховой аппарат, подо все это дело пел: «Чубарики, чубчики, вы мои, отцвели кудрявые, отцвели». С этой песенкой его накрыло шрапнелью под Перемышлем, где Дед оказался вольноопределяющимся жидом в 1915 году. Он пережил Первую мировую, революцию, гражданскую и скончался 21 июня 41-го года. И вот сейчас он пел «чубарики, чубчики», постукивал разваливающимся протезом, периодически выковыривал из тела заржавленные кусочки шрапнели и по-баскетбольному зашвыривал их в вазу севрского фарфора. В которой Жена Мэна в прошлой жизни хранила свои нехитрые драгоценности от гипотетического грабежа.

А потом Мэн увидел брата Деда, своего двоюродного дедушку Давида. Он весьма задорно в гордом одиночестве танцевал фокстрот. Его обвивали языки пламени, которые хлопали с легким шумом, задавая заводной ритм. Звучала музыка какого-то непонятного инструмента. На нем играла жена двоюродного дедушки – тетя Рая. Играла одними ногами. Потому что играть руками или хотя бы помогать ими она не могла. В 42-м году в лагере Равенсбрюк ей в запястья впрыснули сулему. А пламя на двоюродном дедушке Давиде имело своим происхождением город Каунас, где двоюродного дедушку сожгли в гетто. А вокруг болтались другие предки Мэна. Об одних он имел весьма смутное представление. Других вообще не знал. Ибо что он мог знать о купце из Любека, лекаре из Гранады, талмудисте из Александрии? Словом, перед Мэном проползла бесконечная шобла предков Мэна. Умных и глупых, сильных и слабых, здоровых и больных, богатых и бедных, храбрых до безрассудства и обсерающихся от страха. И вся она разворачивалась в жестокой битве за его рождение. Но что обрадовало Мэна, среди призраков, населяющих пустыню за стеной, не было его Матери. Впрочем, когда он поднимался по лестнице к Богу, она была жива. А раз он ее не видел, значит, жива и сейчас… Хорошо… Попытался Мэн проникнуть к своим через стену Храма. Но не смог. И свои не могли обнять Мэна.

– Господи, – плакал Мэн, – пусти…

– Я бы рад, Мэн, – с грустью отвечал Господь, – но не могу. Уж так в моем мире устроено, что все разделены верой. Разделены мечом. Который со скорбью принес в мир другой мой сын. Овцы разделены с козлищами. Зерно с плевелами. Создай свой мир, Мэн, и соединяйся. Я тебе в том не буду препятствовать.

И Господь умолк. А Мэн обратился к ученикам:

– Слова разделения – это завет ненависти, а не любви. Завет, разделяющий людей не по делам, а по словам. Откровение наказания людей, не услышавших слова Божьего. Или по слабости своей, без помощи Божьей, не принявших его. Или не понявших. Так можно ли карать за незнание? Можно ли лишать бесконечного будущего слабых? Можно ли окончательно уничтожать не до конца уверовавших? Нет! Их надобно либо научить, либо укрепить, либо простить. Вместо меча разделяющего нужен сосуд вина – Соединяющий. И масличная ветвь – Утоляющая. И тогда все люди, без изъятия, соединятся у престола Божьего. И Царство Божье воцарится в мире живых. И в мире мертвых. Несмотря на веру.

И опять повернулся Мэн к стене Храма. И почувствовал, как его коснулась рука Отца, ударился в лоб кусочек шрапнели, опалило пламенем двоюродного дедушки. В ухо загудела жена двоюродного дедушки Рая. И каждый из многочисленных предков Мэна коснулся его плеча. Благословляя на создание мира, в котором они вечно будут вместе. С мириадами других людей, соединившихся вокруг сосуда с вином и масличной ветви…

Так говорил Мэн, и одобрительно внимал ему Господь. (Что «одобрительно» – это наше мнение, ибо никаких знаков одобрения Господь не подал. Зато не подал и неодобрительных. Что с некоторой натяжкой и позволяет нам сделать вывод об одобрении. Кстати, по нашему мнению, меч, который принес в мир Иисус, был мечом, преграждающим путь к Древу Жизни, открыв всем людям путь к вечной жизни.) Только ученики сомневались. Ибо не уверовавшим до конца чаша вина сейчас и маслина, чтобы загрызть вино, были им ближе, чем все сосуды и ветви в будущем.

И дабы укрепить их веру, Мэн протянул руку, и через секунду в руках у каждого ученика оказалась кружка с прохладным красным вином и горсть блестящих, отливающих жиром маслин. И сказал им и себе Мэн:

– Прежде чем что-то обещать людям в будущем, надо что-то дать им в настоящем. Чтобы сегодняшняя краткость сладости дала им возможность почувствовать бесконечную сладость будущего. Пусть ближние и дальние ваши почувствуют хотя бы краткую любовь к ним. И тогда они обретут веру в бесконечность любви в будущем. В будущем мире. И будущем Храме.

17 И было утро, и был день. Но народ израилев не работал, не занимался ремеслами, не торговал, не занимался домашним хозяйством, а тянулся к Голгофе. Как выяснил Мэн у бегущего с «полароидом» немца, на Голгофе должны были распять Иисуса.

– Опять? – удивился Мэн.

Но немец, не услышав его, в толпе таких же любопытных помчался дальше по виа Делароза.

– Опять, Мэн, опять, – услышал он голос Господа. – Доколе будет существовать человек, дотоле будут распинать и Сына моего. Каждый человек, как частица Божья, будет распинаться, распинать других и самого себя. И через внешнее и внутреннее распятия откроет путь к Господу.

– Что? – удивился Мэн. – Распинаемый и распинающий одинаково предстанут перед тобой? С равными правами?

– Обязательно, – услышал Мэн убежденный голос Господа. – Если бы не было кому распинать, не было бы и распятого Сына моего. И некому было бы открыть путь к спасению.

– Ты хочешь сказать, Господи, что Иуда, предавший Иисуса, тоже открыл путь к спасению?

– Он – более всех. Он исполнил волю мою. И жертва его не менее велика, чем жертва Иисуса. Ибо Иисус будет возвеличен. А Иуда проклят в веках. Добровольно. Много времен пройдет, пока люди поймут жертву Иуды. И когда наступит Мое Царство, Иуда будет сидеть рядом с Иисусом. Но он не знал об этом. Поэтому неоценима жертва его.

– А посему, – перевел Мэн слова Господа ученикам, – творите добро, не ожидая воздаяния. Творение добра само по себе воздаяние. Ибо творение добра есть частица творения Божия. Соизмеряйте дела ваши с вашими чувствами. И только Господу дано оценить, каковы ваши чувства. Короче говоря, бляди, любите Господа. И все, что вы наворотите во имя этого чувства, чувства любви, будет исчислено, измерено, взвешено. То есть вени, види, вици.

И ученики с великим почтением и малым пониманием услышанного пошли вслед за толпой по виа Делароза.

Казнь Христа давали во втором отделении. Так, во всяком случае, было обозначено в программе, которую Жук вытащил из сумки зазевавшегося капельдинера. А в первом шли разогревающие казни.

На Голгофе все было готово к началу представления. Занавес был открыт. Стояли столбы с хворостом, три распятия, лежали римский меч, кривой самурайский, плети, трезубцы. И прочие необходимые в хозяйстве вещи.

Трижды ударили в гонг. Вспыхнули светильники. Хотя и было достаточно светло, потому что светило Солнце. Но какое же шоу без освещения? Грянула увертюра. На смену выскочили гладиаторы, похватали исходящий реквизит и сошлись в изящном танце. В такт музыке из обезглавленных шей фонтанировала кровь. Отрубленные руки судорожно сжимали обломки мечей. Трезубцы с хрустом входили в грудные клетки. И вылезали из спины с ошметками внутренностей. Метались лучи света, по Голгофе полз искусственный дым, фонограмма становилась все громче и громче. И все громче становились вопли торжества и предсмертные хрипы участников представления. Мэн с окаменевшим лицом наблюдал за действием. Раввин, Доминиканец, Мулла и Книжники смотрели заинтересованно, как и прочие местные ученики. Хотя, помня кое-какие слова Мэна, испытывали некоторое смущение. И только Жук и Каменный Папа, пришедшие из другого времени и не знакомые с местными веселыми обычаями, молча блевали. Как будто после портвейна выпили водки, ликера, чечено-ингушского коньяка. И вместо своих двух пальцев ощутили в глотках чужой вонючий кулак.

Меж тем, на Голгофе остались только два гладиатора. Один из них лежал на спине. А второй, по имени Спартак, наступив ему на грудь и держа над головой меч, вопросительно смотрел на зрителей. Мнения их разделились. И Спартак повернул голову к правительственной ложе. Двое опустили пальцы вниз. Один мыл руки, делая вид, что происходящее не имеет к нему никакого отношения. А еще один разминал в трубке папиросный табак. Размял, прикурил, а потом коротко бросил:

– Я присоединяюсь к товарищам…

Меч Спартака взлетел вверх, короткой молнией скользнул вниз. И через секунду снова взлетел с нанизанной головой поверженного гладиатора. Далее по прихоти режиссера фонограмма пошла в шестнадцать раз быстрее, и восстание Спартака тоже понеслось со страшной силой. И уже через три минуты четыре секунды Спартак был распят на вспомогательной сцене. В живописном обрамлении еще шести тысяч распятых.

Мэн, по прошлой жизни знакомый с законами драматургии, заметил ученикам:

– Закольцованность сюжета. Увертюра – с распятием. Финал – с распятием. В начале – Спартак. В конце будет Иисус. Распятия возвращаются на круги своя. И только свободная воля человека способна разорвать этот бег по кругу, переходящему в спираль. Только свободная воля способна при помощи Господа распрямить спираль и ускорить процесс творения. Привести его к их естественному поступательному развитию.

А потом на Голгофу вытащили японца в цивильном костюме. Церемонийместер в тоге с бабочкой, стоя на котурнах, торжественно объявил:

– Накамуро-сан! Заслуженный самурай Страны восходящего солнца! Добровольное харакири! – И выкинул правую руку в сторону Накамуро-сана. Два раба вложили в руку Накамуро-сану кривой меч. Тот что-то лопотал по-японски, постоянно кланялся и отталкивал меч. По-видимому, в настоящий момент у него не было желания совершать интимный обряд харакири. При большом стечении народа. Но рабы все-таки вложили в его руки меч. Направили с невидимым зрителям усилием в живот и нажали. Из живота Накамуро-сана вывалились кишки и остатки пищи. Принятой за завтраком в хасидском отеле. Куда по ошибке вселили группу японских туристов. Умирая, Накамуро-сан пробормотал:

– Умирая от меча на Голгофе,

С тоской собираю свои кишки по помосту.

Тускнеющее Солнце в глазах.

Накамуро-сана уволокли. Публика осталась недовольна кислым исполнением. Через секунду стало ясно, что харакирист вовсе не Заслуженный самурай, а гражданский программист из Осаки Херовато-сан. Произошла элементарная накладка. Потому-то харакири и было сработано так непрофессионально.

Херовато-сана на скорую руку канонизировали под именем Святой Хер и возвели синтоистскую часовню. Тем самым сделав первый шаг к экуменизму.

Следующим номером программы был расстрел некоего римского солдата. Его привязали к столбу и красиво утыкали стрелами. И он умер с именем Христа на устах. Это был довольно странный и загадочный с исторической точки зрения эпизод. Во имя какого Христа он умер? Во имя первого? Или во имя второго? Которого еще не распяли?.. А может быть, во имя обоих? Мэн для себя предпочел последний вариант. Это дало ему возможность высказать следующую сентенцию:

– Он умер за прошлое и во имя будущего…

На что ученики, знавшие о другой кончине Христа и ожидавшие новую, сочли за лучшее промолчать. Не имея аргументов ни за, ни против этой мэновской мысли. Да и сам Мэн не был на сто процентов уверен в глубине и ценности сказанного. Просто он знал, что на каком-то этапе нужно вообще что-то сказать. Чтобы разрядить обстановку. Установить статус-кво. Поставить хоть сомнительную, но все-таки точку над i.

А потом к столбу с хворостом выволокли некоего человека в одной набедренной повязке. Церемониймейстер так объяснил его прегрешения:

– Видите ли, друзья мои, – говорил он, – этот парень утверждает, что миров, подобных нашему, множество. И к тому же, по его утверждению, все они вертятся. Таким образом, если Земля – пуп Вселенной, то таких пупов, по его мнению, множество. Представьте себе, друзья мои, человека с множеством вертящихся пупков. И вы поймете, что такого человека быть не может. Этот человек состоял бы сплошь из одних пупков. И на нем не осталось бы места для других органов. В том числе и тех, которые доставляют нам усладу. И служат для размножения. То есть веление Господа «плодитесь и размножайтесь» было бы нарушено. И каждый из вас был бы лишен, кто – члена, кто – влагалища. Кто этого хочет? – провокационно выкрикнул он.

Тысячи рук машинально метнулись к промежностям. В один миг зрители представили, что вместо дымящихся членов и дышащих влагалищ между их ног находятся пупки. И жуткое недоумение овладело всеми. Если нет членов и влагалищ, то откуда появятся дети и откуда тогда появятся пупки?..

И этот парадокс был разрешен сжиганием псевдомыслителя. Во имя Господа. И все остались при единичном пупке и своих членах и влагалищах. Которые некоторые из присутствующих тут же использовали для услады. И возможного продолжения рода.

– Да, – задумчиво прокомментировал Мэн, сдергивая Жука с некоей дамы, – сожжение будет посильнее виагры… Странно, почему чужие страдания так возбуждают… Очевидно, каждый присутствующий радуется, что его миновала чаша сия. И до приближения ее нужно как можно полнее воспользоваться всеми благами жизни. Так как рано или поздно к губам каждого будет поднесена чаша. У каждого она будет своя. И никому не дано миновать ее. Только одни пьют из нее с честью, а другим приходится вливать ее насильно. Первые достойно готовятся к этому событию. А вторые стараются увильнуть. Забывая, что каждая чаша идет от Господа…

Мэн не слышал, что говорит громко. Что к нему приближаются эти самые вторые. Что он может оказаться сюрпризом, не указанным в афише празднества. Ученики окружили Мэна. И между ними и толпой возникла невидимая стена. Которая помешала возбужденным зрителям вытащить Мэна на сцену. Распять, колесовать, сжечь и четвертовать незнакомца, высказывающего мысли, не записанные в книге. Не переваренные книжниками. А такие мысли, без сомнения, подлежат искоренению при помощи вышеописанных средств. Как поступили с мыслями о множестве миров.

18 И тут на плечо Мэна сел белый голубь. Он жадно открывал клювик. Мэн напоил его слюной. Голубь посмотрел на Мэна глазами, заключающими в себе время, взлетел и сел на край креста. Который подстегиваемый плетьми легионеров тащил на себе Иисус. Приближалась завершающая часть шоу. Цуг-номер. Гвоздь программы, написанный в афише истории большими буквами.

– Смотрите, – сказал Мэн ученикам, – в который раз распинают Христа. В который раз он добровольно идет на смертные муки. Во имя завтрашнего спасения этих невежественных людей, живущих в сегодня. Не знают того, что рано или поздно, здесь или там, каждый из них будет распят на кресте собственной совести. Каждый из них, их потомки в четвертом, семнадцатом, пятьсот двадцать шестом поколении будут в муках вспоминать этот день. Здесь или там. И тысячи тысяч других дней. Когда они убивали сами или посылали на смерть детей Господних. Придет и мой час принять от них смерть. И если Иисус смертью своей спас других, то я смертью своей верну человеку способность творения Святым Духом. Заложенную в человека Господом. Да святится имя Его, да не пребудет слава Его…

С креста взлетел все тот же голубь, застыл в воздухе перед лицом Мэна, трепеща крыльями. И в глазах его Мэн прочитал: «Истинно, истинно говоришь, Мэн. Сын мой. Как в муках я сопровождаю на крест сына моего Иисуса, так в муках я буду и с тобой. Когда придет время. И буду умирать вместе с тобой. Как умираю смертью каждого моего творения. Человека, животного, бабочки и цветка. Умираю и возрождаюсь вновь. Ибо Дух Святой, Дух творения, который трепещет крыльями перед твоими глазами, вечен. Творим мною, творит меня, творит все живое в мирах. Творит сами миры. Я Святым Духом многажды преобразовывал хаос. И Книга Бытия была написана не однажды. И будет еще писаться множество раз. Потому что каждый из вас обладает даром творения. И этот дар бесконечен. Как бесконечен Я. Как бесконечен Дух Святой. Как бесконечно само творение…»

Меж тем, Иисус, наконец, доволок свой крест до Голгофы. Доволок и бессильно опустился на помост. Рядом с дырой, вырытой для основания креста. Колени его дрожали от усталости, руки тряслись. Из-под тернового венца стекали капли крови, скатывались вдоль носа, задерживались в уголках губ, падали на грудь и застревали в редких волосах. Волосы слиплись в бесформенные комки и, очевидно, страшно чесались. Потому что Иисус периодически скреб руками грудь. И сгустки крови собирались под сломанными ногтями.

В правительственной ложе один бесконечно мыл руки под бесконечной струей воды, льющейся из бесконечности. Другой бесконечно набивал трубку папиросным табаком. Бесконечно раскуривал, бесконечно курил, не затягиваясь. Третий постоянно облизывался, прокусывая себе нижнюю губу. Чтобы ощутить вкус хотя бы собственной крови. Четвертый, перебирая четки, скорбел о предстоящем распятии. Убеждая себя, что Иисуса необходимо распять. Чтобы потом во имя его распинать, сжигать, закапывать живьем в землю других. Чтобы смертью одного оправдать смерти других.