Текст книги "История одного города. Господа Головлевы. Сказки"
Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 59 страниц)
Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он однажды об себе «по пристойности» заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь, давно не видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила: «Чу, Мишка ревет! гляди, что лапу во сне прокусил!» С тем и отъехал Топтыгин 3-й опять в берлогу…
Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег, чтобы в бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-нибудь настоящего додуматься.
И додумался.
Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установленным порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне «благополучным», но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и ограждать. И не в том, чтобы какие-то большие, средние или малые злодейства устраивать, а довольствоваться злодействами «натуральными». Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного нет, но так как это все-таки «порядок» – стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это значит, что «порядок» не выходит из определенных ему искони границ. Неужели и этих «натуральных» злодейств недостаточно?
В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие – победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав населения – все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову мысль о каких-либо увенчательных злодействах, да еще «под личною вашего степенства ответственностью».
Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг выросла целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды, в дружеской беседе, Осел говорил:
– Об каких это вы всё злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле – это: laissez passer, laissex faire! [108]108
…laissez passer, laissez faire! (позволять, не мешать) – Предоставление со стороны государства полной свободы действий частному предпринимательству. Выражение восходит к формуле французского экономиста Ж. Гурнэ, впервые употребленной им в 1758 г.
[Закрыть] Или, по-русски выражаясь: «Дурак на дураке сидит и дураком погоняет!» Вот вам. Если вы, мой друг, станете этого правила держаться, то и злодейство само собой сделается, и все у вас будет обстоять благополучно!
Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радоваться, что дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.
– Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без них… – слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном ему содержании, замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание… [109]109
…ничего, ничего, молчание… – из заключительной фразы в записи от 8 ноября в «Записках сумасшедшего» Гоголя.
[Закрыть]
С этими словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.
Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы. И так как неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни разу в это время нарушены не были и так как никаких при этом злодейств, кроме «натуральных», не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала произвел в подполковники, потом в полковники и наконец…
Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин 3-й из берлоги в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.
ОБМАНЩИК-ГАЗЕТЧИК И ЛЕГКОВЕРНЫЙ ЧИТАТЕЛЬ [110]110
–
Впервые: XXV лет. 1859–1884. Сборник, изданный Комитетом Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым. СПб., 1884. С. 419–422; в качестве третьего номера в подборке сказок, вслед за «Карасем-идеалистом» и «Добродетелями и Пороками». Подпись: Н. Щедрин.
Сказка написана для февральского номера «Отечественных записок» за 1884 г. и вырезана из него по требованию цензуры. Сохранились правленные Салтыковым корректурные гранки сказки и вырезанные из журнала листы (ЦГАЛИ), текст которых, за исключением незначительных пропусков, совпадает с публикацией в юбилейном сборнике Литературного фонда и в отдельных изданиях сказочного цикла.
В сказке изобличаются элементы беспринципности в складывающейся в России буржуазной коммерческой печати, а также бессилие общественного мнения, его неспособность решительно противостоять отрицательным тенденциям в развитии прессы. В образе «газетчика-обманщика» современники угадывали некоторые черты издателя «Нового времени» А. С. Суворина, первоначально придерживавшегося умеренно-либеральных позиций, но вскоре резко изменившего курс газеты и открыто поставившего ее на службу коммерческим интересам и оппортунизму.
[Закрыть]
Жил-был газетчик и жил-был читатель. Газетчик был обманщик – все обманывал, а читатель был легковерный – всему верил. Так уж исстари повелось на свете: обманщики обманывают, а легковерные верят. Suum coique [111]111
Suum coique – (каждому свое) Из трактата Цицерона «Об обязанностях» в его книге «Тускуланские беседы».
[Закрыть]
Сидит газетчик в своей берлоге и знай себе обманывает да обманывает. «Берегитесь! – говорит, – дифтерит обывателей косит!» «Дождей, – говорит, – с самого начала весны нет – того гляди, без хлеба останемся!» «Пожары деревни и города истребляют!» «Добро казенное и общественное врозь тащат!» А читатель читает и думает, что газетчик ему глаза открывает. «Такая, говорит, уж у нас свобода книгопечатания: куда ни взгляни – везде либо дифтерит, либо пожар, либо неурожай. .»
Дальше – больше. Смекнул газетчик, что его обманы по сердцу читателю пришлись, – начал еще пуще поддавать. «Никакой, говорит, у нас обеспеченности нет! не выходи, говорит, читатель, на улицу: как раз в кутузку попадешь!» А легковерный читатель идет гоголем по улице и приговаривает: «Ах, как верно газетчик про нашу необеспеченность выразился!» Мало того: другого легковерного читателя встретит и того спросит: «А читали вы, как прекрасно сегодня насчет нашей необеспеченности газетчик продернул?» – «Как не читать! – ответит другой легковерный читатель, – бесподобно! Нельзя, именно нельзя у нас по улицам ходить – сейчас в кутузку попадешь!»
И все свободой книгопечатания не нахвалятся. «Не знали мы, что у нас везде дифтерит, – хором поют легковерные читатели, – ан оно вон что!» И так им от этой уверенности на душе легко стало, что скажи теперь этот самый газетчик, что дифтерит был, да весь вышел, пожалуй, и газетину его перестали бы читать.
А газетчик этому рад, потому для него обман – прямая выгода. Истина-то не всякому достается – поди, добивайся! – пожалуй, за нее и десятью копеечками со строчки не отбояришься! То ли дело обман! Знай пиши да обманывай. Пять копеек со строчки – целые вороха обманов со всех сторон тебе нанесут!
И такая у газетчика с читателем дружба завелась, что и водой их не разольешь. Что больше обманывает газетчик, то больше богатеет (а обманщику чего же другого и нужно!); а читатель, что больше его обманывают, то больше пятаков газетчику несет. И распивочно, и навынос [112]112
И распивочно, и на вынос… – Это выражение, в применении к печати обозначающее беспринципность и продажность ее деятельности, встречается в «Убежище Монрепо», «В среде умеренности и аккуратности», в «Пестрых письмах» и др. В этом же значении употреблено Лениным в статье «Карьера» (1912) при характеристике суворинского «Нового времени».
[Закрыть] – всяко газетчик копейку зашибает!
«Штанов не было! – говорят про него завистники, – а теперь, смотрите, как козыряет! Льстеца себе нанял! рассказчика из народного быта завел! Блаженствует!»
Пробовали было другие газетчики истиной его подкузьмить – авось, дескать, и на нашу приваду подписчик побежит, – так куда тебе! Не хочет ничего знать читатель, только одно и твердит:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман… [113]113
«Тьмы низких истин мне дороже…» – строка из стихотворения Пушкина «Герой» (1830).
[Закрыть]
Долго ли, коротко ли так дело шло, но только нашлись добрые люди, которые пожалели легковерного читателя. Призвали обманщика-газетчика и говорят ему: «Будет с тебя, бесстыжий и неверный человек! До сих пор ты торговал обманом, а отныне – торгуй истиной!»
Да, кстати, и читатели начали понемножку отрезвляться, стали цидулки газетчику посылать. Гулял, дескать, я сегодня с дочерью по Невскому, думал на Съезжей ночевать [114]114
Съезжая – полицейский участок, помещение при полиции для арестованных.
[Закрыть] (дочка даже бутербродами, на случай, запаслась, – говорила: «Ах, как будет весело!»), а вместо того благополучно оба воротились домой… Так как же, мол, такой утешительный факт с вашими передовицами об нашей необеспеченности согласовать?
Натурально, газетчик, с своей стороны, только того и ждал. Признаться сказать, ему и самому надоело обманывать. Сердце-то у него давно уж к истине склонялось, да что же поделаешь, коли читатель только на обман клюет! Плачешь, да обманываешь. Теперь же, когда к нему со всех сторон с ножом к горлу пристают, чтоб он истину говорил, – что ж, он готов! Истина, так истина, черт побери! Обманом два каменных дома нажил, а остальные два каменные дома приходится истиной наживать!
И начал он каждый день читателя истиной донимать! Нет дифтерита, да и шабаш! И кутузок нет, и пожаров нет; если же и выгорел Конотоп, так после пожара он еще лучше выстроился. А урожай, благодаря наступившим теплым дождям, оказался такой, что и сами ели-ели, да наконец и немцам стали под стол бросать: подавись!
Но что всего замечательнее – печатает газетчик только истину, а за строку всё пять копеек платит. И истина в цене упала с тех пор, как стали ею распивочно торговать. Выходит, что истина, что обман – все равно, цена грош. А газетные столбцы не только не сделались оттого скучнее, но еще больше оживились. Потому что ведь ежели благорастворение воздухов вплотную разделывать начать – это такая картина выйдет, что отдай всё, да и мало!
Наконец читатель окончательно отрезвился и прозрел. И прежде ему недурно жилось, когда он обман за истину принимал, а теперь уж и совсем от сердца отлегло. В булочную зайдет – там ему говорят: «Надо быть, со временем хлеб дешев будет!», в курятную лавку заглянет – там ему говорят: «Надо быть, со временем рябчики нипочем будут!»
– Ну, а покудова как?
– Покудова рубль двадцать копеечек за пару!
Вот какой, с божьею помощью, поворот!
И вот однажды вышел легковерный читатель франтом на улицу. Идет, «в надежде славы и добра» [115]115
…"в надежде славы и добра»… – первая строка из стихотворения Пушкина «Стансы» (1826).
[Закрыть], и тросточкой помахивает: знайте, мол, что отныне я вполне обеспечен!
Но на этот раз, как на грех, произошло следующее:
Не успел он несколько шагов сделать, как случилась юридическая ошибка, и его посадили в кутузку.
Там он целый день просидел не евши. Потому что хоть его и потчевали, но он посмотрел-посмотрел, да только молвил: «Вот они, урожаи-то наши, каковы!»
Там же он схватил дифтерит.
Разумеется, на другой день юридическая ошибка объяснилась, и его выпустили на поруки (не ровен случай, и опять понадобится). Он возвратился домой и умер.
А газетчик-обманщик и сейчас жив. Четвертый каменный дом под крышу подводит и с утра до вечера об одном думает: чем ему напредки легковерного читателя ловчее обманывать: обманом или истиною?
ВЯЛЕНАЯ ВОБЛА [116]116
–
Впервые: Новые сказки для детей изрядного возраста. Н. Щедрин. Изд. М. Еlpidine. Geneve, 1886. С. 25–38. Впервые в России в смягченной редакции под заглавием «Мала рыбка, а лучше большого таракана»: Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч. СПб., 1906. Т. 4. С. 232–241 (прилож. к журн. «Нива»); в первоначальной редакции: Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч. М., 1937. Т. 16. С. 93–102.
Сказка написана и набрана для февральской книжки «Отечественных записок» за 1884 г., из которой изъята по требованию цензуры. Сохранились пять источников текста сказки: 1) выправленные Салтыковым корректурные гранки ОЗ; 2) вырезанный из ОЗ текст сказки (ЦГАЛИ); 3–4) выправленная в 1885 г. для публикации в «Северном вестнике» рукопись сказки (рукой Е. А. Салтыковой) (ИРЛИ, ЦГАЛИ); 5) переработанный в 1887 г. текст, предназначавшийся для «Вестника Европы» (ЦГАЛИ).
Печатая «Вяленую воблу» в февральской книжке журнала, Салтыков, не ограничившись правкой в корректуре, дополнительно, по цензурным соображениям, сделал ряд изъятий и изменений. Приводим семь вариантов текста, вырезанного из «Отечественных записок».
С. 56, строки 3–7 сверху. Вместо: «Нищий к нему подойдет ~ и всех основательностью восхитит» – в ОЗ: «По улице пойдет, встретится с кем-нибудь – откровенно мнение свое выскажет, и всех основательностью восхитит».
С. 56, строки 18–20 снизу. Слов: «Да не такую цитадель ~ никому не придет!» – в 03 нет.
С. 58, строки 19–20 сверху. Слов: «И стали излюбленные люди ~ дивиться ее уму-разуму» – в ОЗ нет.
С. 58, строки 27–28 сверху. Слов: «Об одном всечасно ~ не растут!» – в ОЗ нет.
С. 59, строки 18–19 сверху. Слов: «да не машинально это право имели» – в ОЗ нет.
С. 59, строки 21–25 сверху. Слов: «А между тем, сколько во имя ее —~ годы последующих отрав» – в ОЗ нет.
С. 59, строки 11–20 снизу. Вместо: «Пестрые люди следили~уши выше лба, не растут!» – в ОЗ: «Пестрые люди следили в недоумении за их потугами и в то же время ощущали присутствие железного кольца, которое с каждым днем все больше и больше стягивалось. Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово скажет? ежемгновенно тосковали пестрые люди, замышляя предательство. При таких условиях…»
В сентябре 1885 г. Салтыков обратился в редакцию «Северного вестника» с предложением напечатать исправленные варианты запрещенных в 1884 г. сказок и рекомендовал для публикации сначала «Орла-мецената», а потом «Вяленую воблу».
Этой редакции, относящейся к 1885 г., соответствует хранящаяся в ЦГАЛИ рукопись сказки (рукой Е. А. Салтыковой) с авторскими изменениями текста в первой части, оканчивающейся словами: «но камень за пазухой все-таки приберегали», несколько сокращенной по сравнению с текстом изъятой публикации «Отечественных записок», три варианта которой приводятся ниже.
С. 56, строки 9-11 снизу. Слов: «И нашаривать около вас ~ в надлежащее место!» – в рукописи нет.
С. 58, срока 16 снизу. Слов: «Каково правило соблюдается и доныне» – в рукописи нет.
С. 59, строки 9– 11 сверху. Слов: «Вяленая вобла, впрочем, не смущалась ~ я своего уж добьюсь» – в рукописи нет.
Конец рукописи близок последней редакции сказки под заглавием «Мала рыбка, а лучше большого таракана» (см. в разделе «Дополнения»).
11 сентября 1885 г., в период переговоров с редакцией «Северного вестника», Салтыков обратился к начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову с письмом, содержащим просьбу о разрешении публикации сказки, где отмечал, что «со времени ее первого появления все обстоятельства настолько изменились, что и самая сказка утратила первоначальный сомнительный смысл» (XX, 224). Однако обращение к Е. М. Феоктистову не привело к желаемым результатам. Ответ начальника Главного управления по делам печати, дошедший до нас в изложении А. Н. Плещеева, не оставлял никаких надежд на возможность публикации сказки в легальной печати: «Главное управление по делам печати относилось снисходительно к сказкам Салтыкова, когда они появлялись в бесцензурных изданиях, но странно требовать, чтобы они выходили с одобрения цензуры» (Ист. вести. 1902. Т. 86. С. 360–361).
Несмотря на категорический отказ Главного управления по делам печати дать разрешение на публикацию «Вяленой воблы», Салтыков все же предпринял еще одну попытку напечатать сказку. 23 марта 1887 г. Салтыков, обращаясь к М. М. Стасюлевичу. писал: «Есть у меня сказка «Вобла», которую лет пять тому назад цензура вырезала из «Отеч (ествен-ных) зап(исок)». И тогда она была невинна, а теперь с переменою обстоятельств сделалась и вовсе безопасною. При том же, я дал ей другое название и во многом изменил. Посылаю Вам ее. Будьте так добры, прикажите набрать ее вместе с «Вороном» для майской книжки. (…) Быть может, и сойдет с рук. (…) Я желал бы видеть корректуру, потому что оригинал сильно исправлен, а конец даже по писанному» (XX, 320). Получив от М. М. Стасюлевича письмо, в котором выражались сомнения относительно возможности печатания предложенных сказок, в том числе и «Вяленой воблы», Салтыков 26 марта отправил Стасюлевичу записку с просьбой вернуть сказки.
В последний раз Салтыков попытался напечатать «Вяленую воблу», предложив ее для публикации в сборнике, посвященном памяти В. М. Гаршина. В письме А. Я. Герду 7 октября 1888 г. он писал: «Что касается прочих сказок, то, по мнению моему, «Вяленая вобла» только по капризу цензуры не пропущена, а ежели у Вас есть какие-нибудь отношения к цензуре, то можно вступить в соглашение» (XX, 437). Однако и в этот раз «Вяленая вобла» не была напечатана. Вместо нее в сборнике поместили «Ворона-челобитчика».
«Вяленая вобла» – одно из наиболее известных выступлений Салтыкова против неизменно критиковавшихся им идеологии, психологии и практики оппортунизма, приспособленчества и трусливо-своекорыстного минимализма в общественном поведении. Эти враждебные писателю явления получили особенное развитие в «смутное, неверное и жестокое» время реакции 80-х гг. В «Вяленой вобле» как всегда широко обобщенная сатирическая критика затрагивает ряд вполне конкретных злободневных явлений того времени, когда писалась сказка: усиление «измен либерализма», принципы теории и практики «малых дел» в различных кругах общества, в том числе в рядах правого народничества. «Воблушкин» афоризм: «Не растут уши выше лба, не растут!» многократно использован Лениным (см.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 14. С. 278; Т. 15. С. 118 и др.).
В настоящем издании сказка печатается по выправленным Салтыковым корректурным гранкам «Отечественных записок». Последняя редакция под заглавием «Мала рыбка, а лучше большого таракана» печатается в разделе «Дополнения» (см. с. 195–201).
[Закрыть]
Воблу поймали, вычистили внутренности (только молоки для приплоду оставили) и вывесили на веревочке на солнце: пускай провялится. Повисела вобла денек-другой, а на третий у ней и кожа на брюхе сморщилась, и голова подсохла, и мозг, какой в голове был, выветрился, дряблый сделался.
И стала вобла жить да поживать [117]117
Я знаю, что в натуре этого не бывает, но так как из сказки слова не выкинешь, то, видно, быть этому делу так. (Примеч. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)
[Закрыть].
– Как это хорошо, – говорила вяленая вобла, – что со мной эту процедуру проделали! Теперь у меня ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести – ничего такого не будет! Всё у меня лишнее выветрили, вычистили и вывялили, и буду я свою линию полегоньку да потихоньку вести!
Что бывают на свете лишние мысли, лишняя совесть, лишние чувства – об этом, еще живучи на воле, вобла слышала. И никогда, признаться, не завидовала тем, которые такими излишками обладали. От рождения она была вобла степенная, не в свое дело носа не совала, за «лишним» не гналась, в эмпиреях не витала и неблагонадежных компаний удалялась. Еще где, бывало, заслышит, что пискари об конституциях болтают – сейчас налево кругом и под лопух схоронится. Однако же, и за всем тем, не без страху жила, потому что не ровен час, вдруг… «Мудреное нынче время! – думала она, – такое мудреное, что и невинный за виноватого как раз сойдет! Начнут, это, шарить, а ты около где-нибудь спряталась – ан и около пошарят! Где была? по какому случаю? каким манером? – господи, спаси и помилуй!» Стало быть, можете себе представить, как она была рада, когда ее изловили и все мысли и чувства у ней выхолостили! «Теперь милости просим! – торжествовала она, – когда угодно и кто угодно приходи! теперь у меня все доказательства налицо!»
Что именно разумела вяленая вобла под названием «лишних» мыслей и чувств – неизвестно, но что, действительно, на наших глазах много лишнего завелось – с этим и я не согласиться не могу. Сущности этого лишнего никто еще не называл по имени, но всякий смутно чувствует, что куда ни обернись – везде какой-то привесок выглядывает. И хоть ты что хочешь, а надобно этот привесок или в расчет принять, или так его обойти, чтобы он и не подумал, что его надувают. Все это порождает тьму новых забот, осложнений и беспокойств вообще. Хочется, по-старинному, прямиком пройти, ан прямик буреломом завалило, промоинами исковеркало – ну, и ступай за семь верст киселя есть. Всякий партикулярный человек нынче эту тягость уж сознает, а какое для начальства от того отягощение – этого ни в сказке сказать, ни пером описать. Штаты-то старинные, а дела-то новые; да и в штатах-то в самых уж привески завелись. Прежде у чиновника-то чугунная поясница была: как сел на место в десять часов утра, так и не встает до четырех – все служит! А нынче придет он в час, уж позавтракавши; час папироску курит, час куплеты напевает, а остальное время – так около столов колобродит. И тайны канцелярской совсем не держит [118]118
И тайны канцелярской совсем не держит. – В соответствии с Уложением о наказаниях (раздел о преступлениях и проступках по службе государственной и общественной) нарушением канцелярской тайны являлось «разглашение дел, производимых в судебных и правительственных местах, и сообщение без дозволения каких-либо актов или других принадлежащих к делам бумаг лицам посторонним, вопреки порядку, для производства дел и хранения деловых бумаг установленному».
[Закрыть]. Начнет одно дело перелистывать: «Посмотрите, какой курьез!» – за другое возьмется: «Глядите! ведь это – отдай всё, да и мало!» Наберет курьезов с три короба да к Палкину обедать [119]119
…к Палкину обедать. – Имеется в виду популярный в Петербурге ресторан К. Н. Пал-кина на Невском проспекте.
[Закрыть]. А как ты удержишься, чтобы курьезом стен Палкина трактира не огласить! – Да ежели, я вам доложу, за каждую канцелярскую нескромность будет каторга обещана, так и тогда от нескромностей не уйти!
Спрашивается: с кем же тут начальству подняться! У всех есть пособники, а у него нет; у всех есть укрыватели, а у него нет! Как тут остановить наплыв «лишнего» в партикулярном мире, когда в своей собственной цитадели, куда ни вскинь глазами, – везде лишнее да неподлежащее так и хлещет через край!
Трудно, ах, как трудно среди этой массы привесков жить! приходится всю дорогу ощупью идти. Думаешь, что настоящее место нашарил, а оказывается, что шарил «около». Бесполезно, бесплодно, жестоко, срамно. Положим, что невелика беда, что невиноватый за виноватого сошел – много их, невиноватых-то этих! сегодня он не виноват, а завтра кто ж его знает? – да вот в чем настоящая беда: подлинного-то виноватого все-таки нет! Стало быть, и опять нащупывать надо, и опять – мимо! В том все время и проходит. Понятно, что даже самые умудренные партикулярные люди (те, которые сальных свечей не едят и стеклом не утираются) – и те стали втупик! И так как на ежа голым телом никому неохота садиться, то всякий и вопиет: «Господи! пронеси!»
Нет, как хотите, а надо когда-нибудь эти привески счесть да и присмотреться к ним. Узнать: откуда они пришли? зачем? куда пролезть хотят? Не все же нахалом вперед лезут – иное что и полезное сыщется.
Очень, впрочем, возможно, что вобле эти вопросы и на ум совсем не приходили. Однако повторяю: и она, вместе с прочими, чувствовала, что или от привесков, или по поводу привесков – ей всячески мат. И только тогда, когда ее на солнце хорошенько провялило и выветрило, когда она убедилась, что внутри у нее ничего, кроме молок, не осталось, – только тогда она ободрилась и сказала себе: «Ну, теперь мне на все наплевать!»
И точно: теперь она, даже против прежнего, сделалась солиднее и благонадежнее. Мысли у ней – резонные, чувства – никого не задевающие, совести – на медный пятак. Сидит себе с краю и говорит, как пишет. Нищий к ней подойдет – она оглянется, коли есть посторонние – сунет нищему в руку грошик; коли нет никого – кивнет головой: бог подаст! Встретится с кем-нибудь – непременно в разговор вступит; откровенно мнение свое выскажет и всех основательностью восхитит. Не рвется, не мечется, не протестует, не клянет, а резонно об резонных делах калякает. О том, что тише едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан, что поспешишь – людей насмешишь и т. п. А всего больше о том, что уши выше лба не растут.
– Ах, воблушка! как ты скучно на бобах разводишь! точно тебя тошнит! – воскликнет собеседник, ежели он из свеженьких.
– И всем скучно сначала, – стыдливо ответит воблушка. – Сначала – скучно, а потом – хорошо. Вот как поживешь на свете, да пошарят около тебя вдоволь – тогда и об воблушке вспомнишь, скажешь: «Спасибо, что уму-разуму учила!»
Да нельзя и не сказать спасибо, потому что, ежели по правде рассудить, так именно только одна воблушка в настоящую центру попала. Бывают такие обстановочки, когда подлинного ума-разума и слыхом не слыхать, а есть только воблушкин ум-разум. Люди ходят, как сонные, ни к чему приступиться не умеют, ничему не радуются, ничем не печалятся. И вдруг в ушах раздается успокоительно-соблазнительный шепот: «Потихоньку да полегоньку, двух смертей не бывает, одной не миновать…» Это она, это воблушка шепчет! Спасибо тебе, воблушка! правду ты молвила: двух смертей не бывает, а одна искони за плечами ходит!
Не явись на выручку воблушка, одно бы осталось – пропасть. Но она не только на убежище указала, а целую цитадель создала. Да не такую цитадель, в которой сидят озорники да курьезы подыскивают, а заправскую цитадель, при взгляде на которую и мысли о брешах никому не придет! Вот уж там-то все шито да крыто, там-то уж ни о каких привесках и слыхом не слыхать! Есть захотелось – ешь! спать вздумалось – спи! Ходи, сиди, калякай! К этому-то и привесить-то ничего нельзя. Будь счастлив – только и всего.
И сам будешь счастлив, и те, которые около тебя, – все будете счастливы! Ты никого не тронешь, и тебя никто не тронет. Спите, други, почивайте! И нашаривать около вас не для чего, потому что везде путь торный и все двери настежь. «Вперед без страха и сомненья!» [120]120
«Вперед без страха и сомненья!» – Из стихотворения А. Н. Плещеева, озаглавленного по этой строке (1846).
[Закрыть], или, говоря другими словами, шествуй в надлежащее место!
– И откуда у тебя, воблушка, такая ума палата? – спрашивают ее благодарные пискари [121]121
– И откуда у тебя, воблушка, такая ума палата? – спрашивают ее благодарные пискари… – указание на тесную связь «Вяленой воблы» с «Премудрым пискарем».
[Закрыть], которые, по милости ее советов, неискалеченными остались.
– От рожденья бог меня разумом наградил, – скромно отвечает воблушка, – а сверх того, и во время вяленья мозг у меня в голове выветрился… С тех пор и начала я умом раскидывать…
И действительно: покуда наивные люди в эмпиреях витают, а злецы ядом передовых статей жизнь отравляют, воблушка только умом раскидывает и тем пользу приносит. Никакие клеветы, никакое человеконенавистничество, никакие змеиные передовые статьи не действуют так воспитательно, как действует скромный воблушкин пример. «Уши выше лба не растут!» – ведь это то самое, о чем древние римляне говорили: «Respice finem!» [122]122
«Respice finem!» – (Подумай о последствиях!) – Из афоризма, приписываемого различным античным мыслителям. Полный текст афоризма: Quidquid agis, prudenter agis et respice finem (Что бы ты ни делал, делай разумно и обдумывай результат).
[Закрыть] Только более нам ко двору.
Хороша клевета, а человеконенавистничество еще того лучше, но они так сильно в нос бьют, что не всякий простец вместить их может. Все кажется, что одна половина тут наподлена, а другая – налгана. А главное, конца краю не видать. Слушаешь или читаешь и все думаешь: «Ловко-то ловко, да что же дальше?» – а дальше опять клевета, опять яд… Вот это-то и смущает. То ли дело скромная воблушкина резонность? «Ты никого не тронь – и тебя никто не тронет!» – ведь это целая поэма! Тускленька, правда, эта пресловутая резонность, но посмотрите, как цепко она человека нащупывает, как аккуратно его обшлифовывает! Сначала клевета поизмучает, потом хлевный яд одурманит, и когда процесс мучительства завершит свой цикл, когда человек почувствует, что нет во всем его организме места, которое бы не ныло, а в душе нет иного ощущения, кроме безграничной тоски, – вот тогда и выступает воблушка с своими скромными афоризмами. Она бесшумно подкрадывается к искалеченному и безболезненно додурманивает его. И, приведя его к стене, говорит: «Вон сколько каракуль там написано; всю жизнь разбирай – всего не разберешь!»
Смотри на эти каракули, и ежели есть охота – доискивайся их смысла. Тут все в одно место скучено: и заветы прошлого, и яд настоящего, и загадки будущего. И над всем лег густой слой всякого рода грязи, погадок, вешних потоков и следов непогод. А ежели разбираться в каракулях охоты нет, то тем еще лучше. Верь на слово, что суть этих каракуль может быть выражена в немногих словах: выше лба уши не растут. И затем – живи.
Все это отлично поняла вяленая вобла, или, лучше сказать, не сама она поняла, а принес ей это понимание тот процесс вяления, сквозь который она прошла. А впоследствии время и обстоятельства усыновили ее и дали широкий простор для применений.
Все поприща поочередно открывались перед ней, и на всяком она службу сослужила. Везде она свое слово сказала, слово пустомысленное, бросовое, но именно как раз такое, что, по обстоятельствам, лучше не надо.
Затесавшись в ряды бюрократии, она паче всего на канцелярской тайне да на округлении периодов настаивала. «Главное, – твердила она, – чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!» И всем, действительно, сделалось ясно, что именно это и надо. Что же касается до округления периодов, то воблушка резонно утверждала, что без этого никак следы замести нельзя. На свете существует множество всяких слов, но самые опасные из них – это слова прямые, настоящие. Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай им кружить. И кружи, и кружи; и с одной стороны загляни, и с другой забеги; умей «к сожалению, сознаться» и в то же время не ослабеваючи уповай; сошлись на дух времени, но не упускай из вида и разнузданности страстей. Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда. Та вожделенная правда, которая помогает нынешний день пережить, а об завтрашнем – не загадывать.
Забралась вяленая вобла в ряды «излюбленных» – и тут службу сослужила. Поначалу излюбленные довольно-таки гордо себя повели: «Мы-ста, да вы-ста… повергнуть наши умные мысли к стопам!" [123]123
…повергнуть наши умные мысли к стопам! – Намек на конституционные проекты земских либералов.
[Закрыть] Только и слов. А воблушка сидит себе скромненько в углу и думает про себя: «Моя речь еще впереди». И действительно: раз повергли, в другой – повергли, в третий – опять было повергнуть собрались, да концов с концами свести не могут. Один кричит: «Мало!», другой перекрикивает: «Много!», а третий прямо бунт объявляет: «Едем, братцы, прямо…» – так вас и пустили! Вот тут-то воблушка и оказала себя. Выждала минутку, когда у всех в горле пересохло, и говорит: «Повергать, говорит, мы тогда можем, коли нас спрашивают, а ежели нас не спрашивают, то должны мы сидеть смирно и получать присвоенное содержание». – «Как так? почему?» – «А потому, говорит, что так исстари заведено: коли спрашивают – повергай! а не спрашивают – сиди и памятуй, что выше лба уши не растут!» И вдруг от этих простых воблушкиных слов у всех словно пелена с глаз упала. И стали излюбленные люди хвалить воблушку и дивиться ее уму-разуму.
– Откуда у тебя такая ума палата взялась? – обступили ее со всех сторон, – ведь кабы не ты, мы, наверное бы, с Макаром, телят не гоняющим, познакомились!
А воблушка скромно радовалась своему подвигу и объясняла:
– Оттого я так умна, что своевременно меня провялили. С тех пор меня точно свет осиял: ни лишних чувств, ни лишних мыслей, ни лишней совести – ничего во мне нет. Об одном всечасно и себе, и другим твержу: не растут уши выше лба! не растут!
– Правильно! – согласились излюбленные люди и тут же раз навсегда постановили: – Коли спрашивают – повергать! а не спрашивают – сидеть и получать присвоенное содержание…
Каковое правило соблюдается и доныне.
Пробовала вяленая вобла и заблуждения человеческие судить – и тоже хорошо у ней вышло. Тут она наглядным образом доказала, что ежели лишние мысли и лишние чувства без нужды осложняют жизнь, то лишняя совесть и тем паче не ко двору. Лишняя совесть наполняет сердца робостью, останавливает руку, которая готова камень бросить, шепчет судье: «Проверь самого себя!» А ежели у кого совесть, вместе с прочей требухой, из нутра вычистили, у того робости и в заводе нет, а зато камней – полна пазуха. Смотрит себе вяленая вобла, не сморгнувши, на заблуждения человеческие и знай себе камешками пошвыривает. Каждое заблуждение у ней под номером значится и против каждого камешек припасен – тоже под номером. Остается только нелицеприятную бухгалтерию вести. Око за око, номер за номер. Ежели следует искалечить полностью – полностью искалечь: сам виноват! Ежели следует искалечить в частности – искалечь частицу: вперед наука! И так она этою своею резонностью всем понравилась, что скоро про совесть никто и вспомнить без смеха не мог…
Но больше всего была богата последствиями добровольческая воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в обществе [124]124
…добровольческая воблушкина деятельность по распространению здравых мыслей в'обществе. – Имеется в виду деятельность либеральной прессы, растлевающей умы проповедью «малых дел».
[Закрыть]. С утра до вечера не уставаючи ходила она по градам и весям и все одну песню пела: «Не расти ушам выше лба! не расти!» И не то чтоб с азартом пела, а солидно, рассудительно, так что и рассердиться на нее было не за что. Разве что вгорячах кто крикнет: «Ишь, паскуда, распелась!» – ну, да ведь в деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтоб кто-нибудь паскудой не обругал…
Вяленая вобла, впрочем, не смущалась этими напутствиями. Она не без основания говорила себе: «Пускай сначала к голосу моему привыкнут, а затем я своего уж добьюсь…»
Надо сказать правду: общество, к которому обращались поучения воблы, не представляло особенной устойчивости. Были в нем и убежденные люди, но более преобладал пестрый человек. Это, положим, и везде так бывает, но в других местах для убежденных людей выдаются изрядные светлые промежутки, а тут они – коротенькие. Извольте-ка в одночасье всю эту массу пестрых людей на правую стезю поставить, извольте добиться, чтоб они усвоили себе представление о своем праве на жизнь, да не машинально только усвоили, а с тем, чтобы, в случае надобности, и защитить это право умели. Утвердительно можно сказать, что это задача мучительная. А между тем сколько, во имя ее, погубляется жизней, сколько проливается поту и крови, сколько передумывается скорбных и тяжелых дум! И ежели в результате этих усилий блеснет одна-единственная минута радости (вдобавок, мнимой), то это уже награда, которая считается достаточною, чтобы оправдать целые годы последующих отрав…
А кроме того, и время стояло смутное, неверное и жестокое. Убежденные люди надрывались, мучались, метались, вопрошали и, вместо ответа, видели перед собой запертую дверь. Пестрые люди следили в недоумении за их потугами и в то же время нюхали в воздухе, чем пахнет. Пахло не хорошо; ощущалось присутствие железного кольца, которое с каждым днем все больше и больше стягивалось. «Кто-то нас выручит? кто-то подходящее слово скажет?» – ежемгновенно тосковали пестрые люди и были рады-радехоньки, когда в ушах их раздались отрезвляющие звуки.
Наступает короткий период задумчивости: пестрые люди уже решились, но еще стыдятся. Затем пестрая масса начинает мало-помалу волноваться. Больше, больше, и вдруг вопль: «Не растут уши выше лба, не растут!»
Общество отрезвилось. Это зрелище поголовного освобождения от лишних мыслей, лишних чувств и лишней совести до такой степени умилительно, что даже клеветники и человеконенавистники на время умолкают. Они вынуждены сознаться, что простая вобла, с провяленными молоками и выветрившимся мозгом, совершила такие чудеса консерватизма, о которых они и гадать не смели. Одно утешает их: что эти подвиги подъяты воблой под прикрытием их человеконенавистнических воплей. Если б они не взывали к посредничеству ежовых рукавиц, если б не угрожали согнутием в бараний рог – могла ли бы вобла с успехом вести свою мирно-возроди-тельную пропаганду? Не заклевали ли бы ее? не насмеялись ли бы над нею?
И, наконец, не перспектива ли скорпионов и ран [125]125
…не перспектива ли скорпионов и ран… – Библейское выражение (Третья книга Царств, XII, 11), обозначающее усиливающиеся притеснения, мучения. Под скорпионами имеются в виду многохвостные плети с заостренными металлическими палочками на концах.
[Закрыть], ежеминутно ими, клеветниками, показываемая, повлияла на решение пестрых людей?
Некоторые из клеветников даже устраивали на всякий случай лазейку. Хвалить хвалили, но камень за пазухой все-таки приберегали. «Прекрасно, – говорили они, – мы с удовольствием допускаем, что общество отрезвилось, что химера упразднена, а на место ее вступила в свои права здоровая, неподкрашенная жизнь. Но надолго ли? но прочно ли наше отрезвление? – вот вопрос. В этом смысле мирный характер, который ознаменовал процесс нашего возрождения, наводит на очень серьезные мысли. До сих пор мы знали, что заблуждения не так-то легко полагают оружие даже перед очевидностью совершившихся фактов, а тут вдруг, нежданно-негаданно, благодаря авторитету пословицы – положим, благонамеренной и освященной вековым опытом, но все-таки не более как пословицы, – является радикальное и повсеместное отрезвление! Полно, так ли это? искренно ли состоявшееся на наших глазах обращение? не представляет ли оно искусного компромисса или временного modus vivendi [126]126
modus vivendi – сосуществования.
[Закрыть], допущенного для отвода глаз? И нет ли в самых приемах, которыми сопровождалось возрождение, признаков того легковесного либерализма, который, избегая такие испытанные средства, как ежовые рукавицы, мечтает кроткими мерами разогнать тяготеющую над нами хмару? Не забывается ли при этом слишком легко, что общество наше есть не что иное, как разношерстный и бесхарактерный агломерат всевозможных веяний и наслоений, и что с успехом действовать на этот агломерат можно лишь тогда, когда разнообразные элементы, его составляющие, предварительно приведены к одному знаменателю?»
Как бы то ни было, но настоящий, здоровый тон был найден. Сперва его в салонах усвоили; потом он в трактиры проник, потом… Дамочки радовались и говорили: «Теперь у нас балы начнутся». Гостинодворцы развертывали материи и ожидали оживления промышленности.
Оставалось одно: отыскать настоящее, здоровое «дело», к которому можно было бы «здоровый» тон применить.
Однако тут совершилось нечто необыкновенное. Оказалось, что до сих пор у всех на уме были только ежовые рукавицы [127]127
Ежовые рукавицы – практика полицейского насилия и соответствующая ей проповедь идеи «твердой власти», провозглашавшаяся «Московскими ведомостями» Каткова и другими реакционными органами печати.
[Закрыть], а об деле так мало думали, что никто даже по имени не мог его назвать. Все говорят охотно: «Надо дело делать», но какое – не знают. А вобла похаживает между тем среди возрожденной толпы и самодовольно выкрикивает: «Не растут уши выше лба! не растут!»
– Помилуй, воблушка! да ведь это только «тон», а не «дело», – возражают ей, – дело-то какое нам предстоит, скажи!
Но она заладила одно и ни пяди уступить не согласна! Так ни от кого насчет дела ничего и не узнали.
Но, кроме того, тут же сбоку выскочил и другой вопрос: а что, если настоящее дело наконец и откроется – кто же его делать-то будет?
– Вы, Иван Иваныч, будете дело делать?
– Где мне, Иван Никифорыч! Моя изба с краю… вот разве вы… [128]128
– Вы, Иван Иваныч… – Где мне, Иван Никифорыч! – Использованы образы помещиков из «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Гоголя.
[Закрыть]
– Что вы! что вы! да разве я об двух головах! ведь я, батюшка, не забыл…
И таким образом все. У одного – изба с краю, другой – не об двух головах, третий чего-то не забыл… все глядят, как бы в подворотню проскочить, у всех сердце не на месте и руки – как плети…
«Уши выше лба не растут!» – хорошо это сказано, сильно, а дальше что? На стене каракули-то читать? – положим, и это хорошо, а дальше что? Не шевельнуться, не пикнуть, носа не совать, не рассуждать? – прекрасно и это, а дальше что?
И чем старательнее выводились логические последствия, вытекающие из воблушкинои доктрины, тем чаще и чаще становился поперек горла вопрос: «А дальше что?»
