Текст книги "Взрыв в бухте Тихой"

Автор книги: Михаил Божаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Сейчас не следует, – возразил Бондарук. – Вот проверим эту местность, подойдем ближе, тогда выясним.

Чем ближе подходили моряки к спуску, тем больше встречалось «находок». Попались немецкая ручная граната, полдюжины артиллерийских мин среднего калибра, снаряд. Все эти «находки» были перенесены в небольшое углубление под скалой и взорваны.

Однажды морякам пришлось выехать в ущелье, по которому прокладывалась железная дорога: там было обнаружено несколько снарядов. Минеры подорвали их.

* * *

Крутой склон в нескольких местах пересекался неглубокими рвами – следами полузасыпанных, заросших травой и кустарником окопов. Почти на самом берегу бухты, неподалеку от одного из таких окопов, и стоял памятник. Тщательно обследовав почву, моряки подошли к нему. Невысокий, по грудь человеку, обелиск был сложен из камней и облицован цементом. Облицовка от времени осыпалась, и углы камней выступали наружу.

На стороне, обращенной к морю, укреплена темная, местами позеленевшая от времени медная пластинка, сделанная, по-видимому, из артиллерийской гильзы.

В верхней части пластинки был выгравирован якорь, а ниже морякам удалось разобрать надпись:

«Моряк отряда морской пехоты Н. Соколов, погибший при выполнении боевого задания» – и дата.

– Один из тех, кто выбивал отсюда немцев, – негромко сказал Бондарук. – Нужно будет памятник в порядок привести…

Постояв еще несколько минут около обелиска, моряки продолжали проверять местность. Шорохов стал обследовать ближайший окоп. Едва Виктор сделал несколько шагов, как внимание его привлек какой-то странного вида темный предмет. Отложив прибор, Шорохов начал осторожно откапывать его. Каково же было удивление лейтенанта, когда у него в руках очутился полуистлевший от времени обыкновенный матросский ботинок. Продолжая раскапывать, он нашел второй ботинок, затем несколько темно-желтых костей, а рядом обрывки черного сукна – остатки брюк.

«Моряк погиб», – решил Шорохов.

Мягкий, еще не успевший слежаться грунт поддавался легко, да и лежали кости неглубоко, по-видимому, труп моряка был присыпан взрывом: около самого окопа виднелась широкая воронка.

Подошел Коваль и начал помогать.

– А моряк был, примерно, с меня, – сказал он, показывая на массивную берцовую кость.

– Да, хлопец крепкий… – согласился Шорохов, продолжая копать.

«Как он погиб? – думал лейтенант. – Разве сейчас угадаешь! Наверное, бежал, пытаясь вскочить во вражеский окоп, но был сражен пулей… Да пожалуй, не одной: такого с одного выстрела не уложишь… А потом, пытаясь сдержать напор моряков, авиация противника бомбила отряд морской пехоты, и труп его был присыпан…»

Может быть, все это произошло и не так, но Шорохову казалось правдоподобным такое объяснение.

– Товарищ лейтенант, ремень! – воскликнул Коваль. – Может быть, мы и фамилию его сейчас узнаем: ремни всегда подписывались…

Но и ремень ничего не дал, он почернел, легко разламывался на кусочки, а медная бляха превратилась в зеленоватый комок окисла. Конечно же, если и была на ремне надпись, то она не сохранилась.

Над грудной клеткой погибшего моряка Шорохов и Коваль нашли какой-то темный истлевший комок. По лежавшим рядом металлическим пряжкам определили, что это был вещевой мешок. Тщательно разбирая содержимое его, они обнаружили полусгнивший кусок сукна, красную звездочку и остатки флотской ленточки, на одном обрывке ее виднелся якорь, на другом – полустертая буква «Ч».

– Черноморец! – с гордостью произнес Коваль. – Ходил, наверное, в армейской пилотке, а с бескозыркой не расставался.

Тут же лежали книжка и блокнот, потемневшие от времени и сырости. С трудом раскрыв слипшиеся страницы книги, Шорохов прочитал:

«На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги и между ними в цветущей долине кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы народа высыпали смотреть…»

– «Севастопольские рассказы» Толстого, – сказал Шорохов, бережно кладя книгу около скелета. В блокноте же вообще ничего не удалось прочитать: на темно-желтых страницах виднелись бледно-серые следы букв.

– Товарищ лейтенант, смотрите! – В руках Коваль держал «пищеблок» – так во время войны называли алюминиевые ложку и вилку, склепанные вместе.

– На них никаких надписей нет? – спросил Шорохов.

– Что-то есть!..

Коваль и лейтенант тщательно очистили «пищеблок» от земли. На ручке, около скрепляющего штифта, виднелись красивые буквы «F. H.», на выпуклой стороне ложки искусно был выгравирован небольшой рисунок: матрос бьет ногой под зад немецкого солдата. А чтобы не оставалось сомнений в содержании рисунка, под моряком стоит подпись «Иван», а под немецким солдатом – «Фриц».

Рисунок довольно выразителен, но, к сожалению, ничего не говорящий о хозяине «пищеблока»: имя «Иван» здесь скорее всего было символическим, а не собственным. Буквы «F. H.» могли обозначать инициалы прежнего владельца «пищеблока»; такие приборы, как правило, были трофейными.

Вот уже моряк полностью откопан, осталась только правая рука, при падении выброшенная вперед. Вскоре показалась плечевая кость, затем локтевая, запястье… Но тут грунт стал осыпаться, из-под тонкого слоя выткнулась связка гранат и едва заметно поползла вниз вместе с ручейком земли.

«Взорвется!» – мелькнула мысль, и Шорохов бросился на землю и скатился с холмика бруствера. Он полежал с минуту, уткнув лицо в пахнущую чем-то пряным траву, – взрыва не было. Тогда Шорохов поднял голову. Все так же светило солнце, легкий ветерок с моря шевелил листву кустов, и, что особенно ясно бросилось в глаза, по его указательному пальцу ползла божья коровка.

«Где же Коваль?» – подумал Шорохов, оглядываясь. В это время показалась голова матроса.

– Здорово рвануло бы! – сказал он. – Противотанковая и три ручных, тут только взрывчатки полтора килограмма!..

Шорохова точно пружиной подбросило с земли, страха как не бывало. Ему было стыдно, стыдно до слез, что он так поступил. Ну присесть, ну, наконец, лечь на землю, но он не только упал, а еще и покатился вниз, словно успел бы спастись, если бы связка гранат взорвалась. На душе у него сразу же стало как-то противно, мерзко.

«Жалкий трусишка!.. – ругал он себя. – Испугался!.. Как страус, спрятал голову!..»

Шорохов понимал, что все это он сделал машинально, поддавшись какому-то внутреннему порыву, но все равно не мог простить себе это. Да к тому же рядом стоял матрос, который, наверное, даже не пригнулся и видел, как лейтенант катился вниз, и пока он лежал, уткнувшись носом в пыльную траву, Коваль успел уже обследовать гранаты.

Стараясь скрыть смущение, недовольство собой, Шорохов подбежал к гранатам, чтобы взять связку и отнести ее к нише под скалой, туда, где взрывали прошлый раз мины и снаряд, но его остановил окрик Бондарука:

– Отставить!..

Лейтенант невольно отдернул протянутую руку.

– Вы что, не понимаете!? Ведь от малейшего прикосновения она взорваться может!..

Шорохов выпрямился.

– Что у вас тут такое произошло? – спросил Бондарук.

– Нашли погибшего моряка, – с деланным спокойствием ответил Шорохов.

– Рядом с ним связка гранат лежала, видать, бросить не успел, – добавил Коваль.

Мельком взглянув на скелет, старший техник-лейтенант шагнул к гранатам. Тщательно выбирая место, куда поставить ногу, он приблизился к связке и нагнулся.

– Ничего не видно, все заржавело, – сказал он. – Дотрагиваться до нее нельзя, будем подрывать на месте… А вы, – повернулся Бондарук к Ковалю, – если видите, что по какой-либо причине взрывоопасный предмет пришел в движение, немедленно ложитесь. За невыполнение инструкции на первый раз объявляю вам выговор.

– Есть! – ответил Коваль и опустил голову.

Еще тяжелее стало на душе у Шорохова; ему казалось, что Бондарук отчитал матроса и объявил ему выговор только для того, чтобы оправдать его, лейтенанта Шорохова, трусливые действия. Лейтенант покраснел и тоже опустил голову.

– Укроемся вон за той скалой, – показал Бондарук и распорядился: – Кузьмин и Коваль, подготовьте заряд.

– Товарищ лейтенант, – полушутливо-полусерьезно сказал Бондарук, когда матросы ушли вперед, – если вы решили покончить жизнь самоубийством, то постарайтесь это сделать не при исполнении служебных обязанностей…

Шорохов взглянул на шагавшего рядом товарища, хотел ответить резкостью, но сдержался, а про себя подумал:

«Педант!..»

– Вы не обижайтесь, – все так же спокойно продолжал Бондарук, – но поймите, что известное выражение «на ошибках учатся» к нам неприменимо… Да, завтра надо похоронить останки моряка. Я попрошу строителей сделать гроб и обелиск.

* * *

Моряки расположились в небольшом углублении за обломком скалы. Шорохов сел чуть поодаль; ему все время почему-то казалось, что в глазах Коваля нет-нет да и вспыхивает насмешливый огонек.

Коваль и в самом деле вдруг широко улыбнулся, покачал головой и заговорил:

– Помню свое первое крещение… Товарищ старший техник-лейтенант, – взглянул он на Бондарука, – тогда еще лейтенантом был, разрядил снаряд, а болванку приказал мне отнести в сторону, туда, где мы их подрывать собирались. Взял я этот снаряд на руки, как маленького ребенка, а в нем пудика три с половиной…

– На тебя и полтонны можно навалить, – вставил Кузьмин, снаряжая активный заряд.

– Несу, значит, его, – не обращая внимания на реплику Кузьмина, продолжал Коваль, – вдруг обо что-то споткнулся и шлеп на землю. Лежу на снаряде, душа в пятки ушла, и, слышу, сам зову таким тоненьким голоском: «Ма-ма!..» Патом встал и смеюсь: снаряд-то разряженный, совершенно безопасный… Да и… Ну чем мне мама здесь может помочь!..

– Бедная мама! – опять отозвался Кузьмин. – Родила такого бестолкового сына…

– Ты лучше бы занимался своим делом!.. – огрызнулся Коваль.

– Я уже закончил. Разрешите ставить? – спросил Кузьмин, держа в руках активный заряд.

– Ставьте!.. – приказал Бондарук.

Кузьмин ушел, а Бондарук заговорил:

– По-моему, чувство страха присуще каждому человеку. Это оставшаяся нам от далеких предков естественная реакция организма на опасность. Так называемое бесстрашие – не отсутствие страха, а умение владеть своими чувствами, подавлять внешние проявления страха, а это дается не сразу…

Потеплело на душе у Шорохова. Значит, не осуждают его товарищи за то, что он в каком-то безотчетном порыве, спасаясь от возможного взрыва, скатился по склону бруствера. Ведь именно потому они и рассказывают сейчас подобные случаи из своей жизни, чтобы ободрить его, подчеркнуть обычность его поступка.

– Мне запомнилось выражение одного поэта: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Я уже не помню ни названия стихотворения, ни фамилии поэта, но сказано очень верно, – продолжал Бондарук. – У меня тоже однажды случай был. Уже после восстановления завода при очистке мусора обнаружили в стене одного из цехов стреляный снаряд. Поручили мне этот снаряд извлечь и обезвредить. Это штука такая – в любую секунду взорваться может. Тогда я только из училища пришел, правда, уже несколько раз ходил на разминирование. Стою около стены, откалываю зубилом кусочки камня. На улице прохладно, а у меня тельняшка от пота взмокла, так волнуюсь. Внизу ящик с песком стоит, чтобы было куда вынутый снаряд положить.

Приличный кусок стены я уже выдолбил. Положил зубило и молоток в ящик и начал ломиком шатающийся камень выковыривать. Вдруг снаряд выскочил из гнезда и бух в ящик прямо на зубило, аж искры полетели. Я так и замер. Прижался к стене и дыхнуть не могу. Если со стороны посмотреть, наверное, тогда у меня был мало привлекательный вид. Потом, когда стал этот снаряд грузить в кузов автомашины – чувствую, дрожат у меня ноги в коленях. Крепко я тогда испугался.

Страшно не только тогда, когда первый раз сталкиваешься с опасностью. Вот и сейчас перед началом работы всегда немножко жутко. Малейшее неверное движение, ошибка, – и уже больше ошибаться не придется. За работой, конечно, страх проходит…

– Все в порядке! – доложил матрос Кузьмин.

– Ложись! – приказал Бондарук.

– Миша, – толкнул в бок Коваля Кузьмин, – ты вперед ложись.

– Зачем?

– Мы за тобой укроемся.

– А я?

– Что тебе сделается? Ты же знаешь: дуб очень крепкое дерево.

– Ну, Костя, когда-нибудь я тебе голову откручу! – сердито пообещал Коваль.

Шорохов взглянул на огромную кисть Коваля и подумал, что, пожалуй, ему, действительно, ничего не стоит открутить своему другу голову.

– Прекратить разговоры!

Тяжелый грохот вдруг сдавил уши, воздушная волна сначала немного приподняла, а затем придавила к земле, сверху посыпался град камней и песка. Взрыв был так силен, что Шорохов несколько секунд лежал ничего не соображая, а когда поднял голову, то увидел, что все кругом скрыто густой завесой пыли и дыма, в нос ударил резкий запах тротила.

Рядом раздался негромкий стон.

– Что случилось? – спросил Бондарук.

– Что-то по ноге ударило, – слабым голосом ответил Кузьмин.

Сквозь разорванную штанину брюк виднелась широкая кровоточащая рана, рядом лежал увесистый камень.

– Да он же ранен! – воскликнул Коваль и, подхватив на руки своего товарища, бегом помчался к стройке, в медпункт.

– Что произошло? – спросил Шорохов, выплевывая изо рта пыль.

– Судить за такие вещи надо!..

Шорохов непонимающе взглянул на Бондарука.

– Нужно было проверить, нет ли вблизи взрывоопасных предметов. Мы этого не сделали, и там что-то сдетонировало…

Офицеры подошли к окопу. На месте его зияла большая воронка, валялось несколько неразорвавшихся мин, исковерканный ствол миномета. Разрушенным оказался и памятник погибшему моряку Н. Соколову.

– Слушайте, что это такое? – поднял с земли Шорохов какой-то механизм.

Бондарук взял его в руки, внимательно осмотрел шестеренки, позеленевший моток тонкой проволоки на стержне.

– Обыкновенный индукционный взрыватель, – сказал, наконец, он. – Крутнешь ручку – ток пойдет по проводам, где-то воспламенится запал и – взрыв. Только что же они здесь подорвали? Или только хотели подорвать? – недоуменно пожал плечами Бондарук.

– Какие-то провода, – сказал Шорохов, беря в руки концы двух проводничков и таща их к себе.

– Что вы делаете? – возмутился Бондарук. – Неужели этот взрыв вас ничему не научил? Вы же не в учебном кабинете, а на месте бывших боев. Вы представляете, что может быть на другом конце этих проводов!

Шорохов покраснел и выпустил из рук проводнички.

…Грунт сильно уплотнился взрывом, проводнички уходили куда-то вглубину. Осторожно, буквально миллиметр за миллиметром откапывали офицеры проводники. Спустя часа полтора после начала работы на дне довольно глубокой ямы показались черные полоски множества новых проводников. Когда все это откопали, показалась внушительная катушка провода. Два конца от этой катушки выходили опять на поверхность земли и обрывались.

– Еще одна загадка, – задумчиво сказал Бондарук и продолжал, словно рассуждая сам с собой: – Если один конец этой пары проводов был прикреплен к взрывателю, а другой к запалу, то намотанные на катушку провода представляют собою огромное индуктивное сопротивление, ток через них не пройдет…

– Значит? – спросил Шорохов.

– Значит, заряд остался невзорванным, если только он, конечно, был.

* * *

Бондарук ушел к начальнику строительства, Коваль – в санпункт, проведать своего друга, и попросил разрешения зайти потом в клуб, а Виктор вот уже третий час сидит над записной книжкой, с трудом разделяя слипшиеся страницы и пытаясь хоть что-нибудь прочесть. Но на коричневых, хрупких от времени и сырости листочках бумаги виднелись лишь блеклые, расплывчатые следы букв. От усталости даже черные мурашки стали мелькать перед глазами.

Шорохов положил записную книжку на покоробившийся томик «Севастопольских рассказов», встал, несколько раз прошелся по комнате.

«Да, так и останется неизвестным, кто же этот моряк… А ведь у него были свои мечты, своя цель в жизни… Он вот даже в бою с записной книжкой не расставался… Наверное, дружил с кем-то… Может быть, друзья его тоже погибли, а может быть, забыли… – мелькали отрывочные мысли. – Забыли. Пройдет время, забудется и наша работа здесь, и то, что мы нашли останки неизвестного моряка… Забудется?! Нет!..»

Еще не осознавая, что он будет делать, для чего это, Виктор включил свет, достал из чемодана тетрадь и быстро начал писать. Он написал, как минеры прибыли в бухту Тихую, как нашли и подорвали первую авиабомбу, как стали проверять единственный более или менее удобный спуск к бухте с окружающих высоких скал, как начали обследование окопа и неожиданно нашли останки моряка, как подорвали связку гранат, нашли индукционный взрыватель, катушку проводов, в общем, обо всем, что пережил он за эти дни.

«Ничего особенного у нас не случилось – обычная черновая работа. Может быть, об этом даже и писать не стоило… Единственно, что мне хочется – узнать что-либо о найденном нами моряке. И хорошо бы прочитать его записную книжку. Но это, кажется, невозможно…» – написал в конце Шорохов.

Он положил тетрадь рядом с томиком «Севастопольских рассказов» и записной книжкой и задумался.

Не так просто все получается, как представлялось Виктору в первый день прибытия в бухту. Взять хотя бы сегодняшний взрыв. Кто знает, что было бы, если бы Бондарук не остановил Шорохова и он взял бы в руки гранату…

А катушка провода! Куда шли концы от нее? Возможно, она лежала просто в окопе, забытая и брошенная кем-то. Вероятнее всего, так и было.

Виктор немного успокоился и прилег на кровать. Странно все-таки бывает на свете. Вот найден никому не известный погибший моряк, и вряд ли когда удастся установить его имя, а Ольга ищет своего пропавшего без вести брата.

«Постой! Что если это он?! – вдруг мелькнула догадка у Виктора, и он сразу же вскочил с кровати, но тут же опустился на стул. – Необоснованно… Нигде никаких следов… Вот если бы записную книжку прочитать! Но все записи там совершенно выцвели от времени…».

Виктор встал, прошелся несколько раз по комнате.

«Посоветоваться бы сейчас с капитаном третьего ранга или с Бурановым… – подумал он. – Что если отослать книжку Александру Александровичу? Ведь он просил записывать для него все интересное… Пошлю».

Быстро сделав пакет, он вложил туда записную книжку, «Севастопольские рассказы», тетрадь со своими записями. Запечатал все это, а так как адреса капитана первого ранга Виктор не знал, то решил послать пакет на имя Рыбакова, приписав внизу: «Для Буранова А. А.».

Затем Виктор уселся за письмо к Оле. В нем он ни слова не говорил ни о своей работе, ни о том, что нашли погибшего моряка. Все пять страниц были заполнены словами любви и тоски, желанием поскорее встретиться и больше никогда не расставаться.

* * *

Останки обоих моряков и найденного Шороховым Н. Соколова, решили похоронить рядом. На следующий день на вершине высокой скалы, нависшей над входом в бухту, поднялись два белых обелиска. На одном из них прикрепили латунную пластинку с любовно выгравированной надписью:

^{«НЕИЗВЕСТНЫЙ}

^{МОРЯК-ЧЕРНОМОРЕЦ,}

^{ПОГИБШИЙ В БОЯХ ЗА СВОБОДУ}

^{И НЕЗАВИСИМОСТЬ}

^{НАШЕЙ РОДИНЫ}

^{ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЮ!»}

Такая же пластинка засияла и на другом обелиске. Текст надписи на нее был перенесен со старой медной дощечки.

Через несколько дней минеры закончили обследование побережья бухты.

Многому за это время научился Шорохов. Ведь, по сути, эти дни он был как на передовой, а на войне люди быстрее мужают. Он и раньше знал, что профессия минера постоянно связана с опасностью, знал, что минеры дважды не ошибаются, но эти истины для него были отвлеченными, не касались его непосредственно. Теперь же… На днях Бондарук подозвал Шорохова к обнаруженной в кустах артиллерийской мине.

– Смотрите, – показал он, – боек почти касается капсюля…

Шорохов нагнулся и осторожно стал осматривать мину. В передней части ее сквозь проржавевший колпачок виднелось острое жало бойка и на расстоянии какой-то доли миллиметра от него сероватое вещество взрывателя.

– Теперь поглядим, что дальше будет…

Бондарук положил около мины небольшой проволочный якорек – кошку, привязанную к длинному шнуру, затем они отошли в укрытие, и Бондарук тихонько дернул за шнур. Сразу же раздался неожиданно громкий хлопок взрыва.

– Чуть пошевелилась и – взрыв, – сказал старший техник-лейтенант. – Вот так же могло быть и с той связкой гранат…

Нет, теперь уже Шорохов не станет поступать так опрометчиво!.. А обида на Бондарука у него прошла сразу же после того злополучного взрыва.

Как бы то ни было, но все кончилось хорошо: берег бухты проверен, очищен, строители могут работать спокойно. Вечером придет катер, а утром все четверо будут в расположении базы.

После обеда выдалось свободное время и, пока матросы готовились к выезду, офицеры решили побывать в дальнем углу бухты у обрушившихся, точно взорванных скал. Бондарук пошел на стройку за резиновой шлюпкой, а Шорохов прилег на обкатанную гальку около самой воды.

Мокрые камни блестят, отражая солнце; волны набегают на них, как будто пытаясь смыть солнечный свет, и, обессиленные, уступают. А камни блестят еще ярче, словно смеются над зеленоватой водой. Залетевший ветер рассыпал горсть морщин по воде, но скоро стих, и снова застыл клочок моря в неровной чаще темных скал.

Неторопливо текут мысли, перескакивая с одного на другое.

«Вот и получил первое крещение…» – и чувство благодарности к товарищам по работе наполнило душу Виктора.

Размышления лейтенанта прервали громкие хлопки. В бухту входил глубоко сидящий в воде сейнер. Странным было это обычное рыбацкое суденышко: далеко за борта выдавались на нем какие-то причудливые надстройки. И только когда сейнер подошел ближе, Шорохов увидел, что на палубе лежат большие металлические фермы.

– Все-таки нужно расчистить вход в бухту, сделать ее доступной для крупных судов, – услышал Виктор голос Бондарука (задумавшись, он не заметил, как подошел старший техник-лейтенант). – Тебе письмо…

– Откуда? – удивился Шорохов. «Ведь никто не знает моего здешнего адреса», – мелькнула мысль.

– Из части переслали… – подал конверт Бондарук и, отойдя в сторону, стал надувать шлюпку.

Шорохов быстро разорвал конверт. Ну, конечно же, от нее, от Оли! Девушка писала о работе, о милых пустяках, и радостнее становилось на душе. Самое приятное было в конце. Оля сообщала, что практика скоро заканчивается, но она не уедет, не повидав Виктора. «Я должна тебя увидеть, чтобы сказать что-то очень, очень важное» (последние слова были подчеркнуты), – писала она.

Виктор широко улыбнулся: он догадывался, что она хочет сказать. Это будет ответ. Ведь говорил же он в последний вечер встречи, что уже не может жить без нее, что хочет всегда быть вместе, хочет, чтобы она стала его женой. Оля тогда ничего не ответила, а вот теперь!.. Ну, а если она не согласится?! Улыбка сразу же сбежала с лица Виктора. Он снова принялся за письмо.

Нет, письмо было хорошее, теплое.

«Согласится!» – подумал Виктор.

Он опустил руку с зажатым письмом и с глупо-счастливой улыбкой смотрел на набегающие на берег мелкие волны. И видел он не море, не волны, а словно чуть-чуть припухшие Олины губы, задорно вздернутый носик, русые пушистые волосы, ее с солнечными искорками глаза.

– Чего ты такой грустный? – спросил Шорохов Бондарука и сам удивился бестактности своего вопроса. Эти дни, полные опасностей и тревог, сблизили молодых офицеров, между ними стало зарождаться чувство настоящей дружбы. Однажды они лежали, отдыхая, в комнате. День угасал, в окна проникал тот призрачный полумрак, когда еще видно, но линии становятся нечеткими, предметы словно расплываются. В отдалении звучали переливы баяна, песни, смех, – там веселились вместе с молодежью стройки неразлучные друзья Кузьмин и Коваль. Шорохов и Бондарук лежали и мечтали вслух. Бондарук рассказывал, что он работает сейчас над прибором, который позволил бы не только обнаруживать, но и видеть предметы под землей, хотя бы на небольшой глубине.

– Проблема, в основном, решена, но прибор пока получается слишком громоздким. Его надо на автомашине возить, – сказал Бондарук. – А хочется сделать его портативным…

Шорохов тоже рассказывал о своих мечтах, и все его планы неизменно были связаны с Олей.

– Не получилось у меня личное счастье, – глухо сказал Бондарук.

– Почему же? – заинтересованно спросил Шорохов и даже приподнялся на локте, пытаясь разглядеть лицо товарища, но в сгустившихся сумерках было видно только призрачное пятно.

– Разлюбила меня моя подруга, ушла к другому… Все время хожу на грани жизни и смерти, а тут еще этот прибор. Каждую свободную минуту ему отдаю. Ей стало скучно… Вот и разлюбила. Может быть, она и по-настоящему не любила… Ведь я видишь какой…

И хотя было темно, Шорохов ясно представил себе лицо Бондарука и подумал: «Да, неказист…».

– И жизнь у меня какая-то нескладная, – продолжал Василий Николаевич. – Все время работа. И еще: пришлось мне как-то слушать одного лектора. Об электронике читал. Решил после лекции проконсультироваться у него, а он в электронике ни в зуб ногой. Надергал абзацев из популярных брошюр, и все. А говорит, как соловей, – заслушаешься… Я даже о том, что знаю, рассказать не могу. Слова получаются какие-то тяжелые, словно каменные глыбы… Любил я свою бывшую жену, очень любил. А начну ей бывало об этом говорить и сам чувствую, что нескладно как-то получается…

Бондарук замолчал. Шорохову захотелось утешить товарища, но он не знал как и тоже молчал. Так они и лежали в темной комнате, каждый думал о своем, пока не пришли матросы.

Теперь же он додумался спросить, почему грустный.

«Ведь ясно почему! Мне письмо пришло, а ему никто не пишет и не напишет…», – думал Шорохов.

– Ну, пойдем, посмотрим, что там такое, – показал он в дальний угол бухты.

Они перетащили надутую шлюпку с берега на воду, и Шорохов, войдя в нее, сел на круглый борт и взял в руки весла.

– Ждут на стройке этот сейнер, – заметил Бондарук, тоже садясь в шлюпку, – он металлические конструкции везет. На автомашинах по узкой горной дороге доставить их оказалось невозможно.

Сейнер, между тем, дошел до середины бухты и заглушил мотор. Матросы отдали якорь, а затем от борта отвалила шлюпка, в которой сидело четыре человека – вся команда. Шорохов тоже оттолкнулся от берега, но не успел он сделать несколько гребков, как на месте сейнера взметнулся огромный гриб огня, дыма и водяной пыли; взрывная волна опрокинула шлюпку, высокий водяной вал выбросил ее на берег.

– Мина! – побелевшими губами прошептал Бондарук.

– Как же она сюда попала?!

– Немцы оставили…

– Так почему же раньше на ней никто не подорвался? Ведь сюда часто заходят катера и рыбацкие сейнеры.

– Мина донная, неконтактная, магнитная или магнитно-акустическая. Раньше не подрывались потому, что не вышла установленная кратность, а может быть, слабо магнитное поле – ведь у сейнеров корпус деревянный. А на этом видел сколько металла было! – торопливо объяснял Бондарук. – Надо немедленно доложить командованию!..

* * *

Взрыв в бухте Тихой разнесся далеко. Буквально через несколько минут после звонка Бондарука об этом знали не только командные части, но и командующий флотом.

Утром в бухту пришел катер и водолазный бот. С них сошли на берег капитан третьего ранга Рыбаков, командир группы водолазов старший лейтенант Обуховский и старшина бота мичман Иван Матвеевич Довбыш. Офицеры и мичман сразу же собрались в комнате, где расположились моряки-минеры.

– Командование поставило перед нами задачу, – начал Рыбаков, – очистить бухту. Это нужно не только для того, чтобы обезопасить стройку. Вы видели, что сделал вчерашний взрыв…

Да, взрывная волна немало натворила бед. Погиб один человек из экипажа сейнера; несмотря на защитные бумажные наклейки, вылетели почти все стекла в поселке; сорвавшимся от взрывной волны ковшом экскаватора повреждена автомашина, снесена неоконченная крыша на одном из зданий, и еще хорошо, что в это время там не было людей.

– В дальнейшем планируется расчистить вход в бухту и сделать ее доступной для крупных судов, – продолжал Рыбаков. – Вряд ли взорвавшаяся мина попала сюда случайно, а если так, значит, должны быть и еще. Почему немцы заминировали эту заброшенную, совершенно безлюдную бухту, это соответствующие органы установят. Наше дело в кратчайший срок выполнить приказ. У кого какие будут предложения?

Все молчали. Рыбаков сидел за столом и машинально вертел в руках карандаш. Лицо его сейчас было не таким, как тогда, в первую встречу с ним лейтенанта Шорохова. Оно стало суровее и словно похудело, глаза потемнели и глубже спрятались под нахмуренными бровями, четко обозначились морщины на лбу.

– Нужно разбить бухту на квадраты и провести тщательное подводное обследование, – сказал старший лейтенант Обуховский. – Здесь неглубоко, погода стоит хорошая, так что водолазы смогут работать полный световой день.

– Зробымо, товарищ капитан третьего ранга, – заверил мичман Довбыш. – Не впервые!..

Больше тридцати лет прослужил во флоте Иван Матвеевич Довбыш. Уже давно можно было уйти на пенсию, но не мог он расстаться с морем, с водолазным ботом. Немало он прожил и немало видел; время его крепко поцарапало, глубокие морщины избороздили лицо, и морщинами кажутся два шрама: один пересекающий щеку, другой – подбородок. Сейчас мичман под воду не ходит: годы не те, и здоровье, как говорит он сам, пошатнулось. А в общей сложности он больше двух лет провел под водой. Спускался он и для подъема кораблей, затопленных еще в годы гражданской войны, и в осажденном Севастополе, когда вокруг рвались снаряды и бомбы, да и после войны не раз одевал водолазный скафандр. И сейчас еще, когда говорит, он слегка откидывает голову назад, словно стравливая воздух из скафандра.

– Ну, раз Иван Матвеевич сказал, значит будет сделано! – первый раз за все утро улыбнулся Рыбаков.

Повеселело и у Шорохова на душе. Сначала задание казалось ему очень сложным, почти невыполнимым, но ведь не впервые такая работа проводится!

«Выполним и на этот раз», – подумал лейтенант, и ему вспомнились слова Рыбакова, сказанные им в день приезда Шорохова в часть: «Какую бы хитрость ни применил человек, всегда ее можно разгадать».

«Разгадаем! Только нужны знания, опыт, терпение, осторожность и настойчивость», – сказал сам себе Шорохов, не замечая, что повторяет слова своего командира.

– Что ж, товарищи, не будем терять времени. По местам – и за работу! – приказал капитан третьего ранга. Все поднялись. Проходя мимо Шорохова, Рыбаков сказал: – Ваш пакет я передал Александру Александровичу. Он очень заинтересовался. Просил от его имени поблагодарить вас и сказал, что записную книжку обязательно прочтет…