Текст книги "Эвтаназия"

Автор книги: Михаил Березин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Толька тут же успокоился – шантажист хренов – и потащился в дальний угол комнаты, где на кресле, на куске белого целлофана, валялся провод с оголенными концами.

– Это из силовой розетки, – пояснил он. – Ты должен взять его, только осторожно, и потом коснуться моей левой руки.

– А почему именно левой?

– Физики не знаешь. Ток идет как? По диагонали: левая рука – правая нога.

– Ну и что?

– А сердце где?

– Понятно. – Я взял провод. Попутно я мог бы заметить, что знание физики не доводит до добра. Коля Чичин, к примеру, тоже неплохо разбирался в физике. Во всяком случае ему удалось так лихо сконструировать макет бомбы, что все вокруг приняли ее за настоящую. Но ни к чему хорошему это не привело.

– Только осторожнее! – воскликнул он. – Смотри себя не долбани. И потом скажешь, что таким меня и нашел: иссиня-черным с вывалившимся языком и выпученными глазами, а дверь в квартиру была открыта.

– Все продумал, скотина, – заметил я. – Ладно, приступим. Если ты твердо решил, тянуть не имеет смысла.

– Секундочку.

Толька сосредоточился и закрыл глаза.

– Давай – сдавленно проговорил он.

Разумеется, я мог бы превратить все в фарс и возмущенно воскликнуть:

– А зачем тогда было жрать галеты?

Но кем уж точно мне не хотелось быть, так это шутом гороховым – Момина верно подметила.

Мне всегда казалась непостижимым, что вот человек живет, дышит, в нем протекают какие-то сложные экзистенциальные процессы, а через секунду он уже – сама индифферентность. Мешок, набитый костями и ливером. А в отдельных случаях – и галетами с сыром.

…Итак, он закрыл глаза и вытянул вперед дрожащую ладонь. Какая же она все-таки сука! Сука!! Сука и блядь!!! А может и не сука. Она ведь не виновата, что он вымотал ей все нервы. Скорее всего, не сука. И уж тем более – не блядь.

Собственно, какая разница, блядь – не блядь. Может, лучше была бы блядью последней, но с ним бы при этом не разводилась.

Неужели и со мной когда-нибудь может случиться подобное? Жены-то, к счастью, у меня нет, но возможны ведь и другие причины. Какая нечисть должна в лесу сдохнуть, чтобы мне – Геннадию Твердовскому по прозвищу Антипончик – захотелось устроить пляску святого Витта над развалинами собственного Я?

Евлахов ждал. Сейчас конец провода коснется руки, и на его страдающее сердце ринется кодла заряженных частиц. И он задергается, словно стиральная машина в режиме отжима. А потом брякнется на этот прожженный в семидесяти трех (или уже больше?) местах ковер и выпученными глазами уставится в потолок. Ковер он прожигал, когда засыпал на нем пьяный с сигаретой в зубах.

Интересно, смог бы я его задушить? Вряд ли. Не так уж много он значил в моей жизни. Фил… Остекленевшие глаза Джека Николсона… Я с трудом отогнал видение.

– Ты завещание хотя бы написал? – поинтересовался я.

– На хрен! – прорычал Толька.

Глаза его по-прежнему были закрыты.

– Сначала нужно выяснить готов ли агрегат. – Я коснулся одним концом провода другого. Раздался треск и во все стороны посыпались искры.

– Тоша, телик вырубило! – послышался из открытого окна грубый женский голос.

Евлахов уставился на меня.

– Ты же сделал общее замыкание, козел! – возмущенно прокричал он.

Я снова свел концы провода. Никакой реакции не последовало. Фарс все же восторжествовал. Чаще всего так и происходит: ты в полной уверенности, что перед твоими глазами развертывается трагедия, но стоит приглядеться – чистейшей воды фарс.

– Значит не судьба, – мирно проговорил я. – Пойдем, выдернем его из розетки.

– Знаешь ты кто? – ощерился он. – Ты – жалкий лицемер. В своих романах проповедуешь одно, а на практике…

– Мои романы – дерьмо, – отозвался я.

– Сам ты – дерьмо, а как раз романы у тебя… Такое бывает.

Бедный наивный Толька Евлахов.

– Рассказать тебе кое-что о моих романах?

– Да пошел ты!

– Я серьезно. Получишь массу удовольствия. Откровения мудозвона Твердовского специально для мудозвона Евлахова. Эксклюзив.

Евлахов поежился и с обреченным видом закрыл окно.

– Айда в кабинет, – сказал я и потащил его за собой.

В смежной комнате все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. А посредине находился письменный стол с пишущей машинкой. Я сел за стол, придвинул машинку поближе и заправил в нее чистый лист бумаги.

– Для простоты возьмем какую-нибудь сказку, – сказал я. – Какую бы тебе хотелось?

Он медлил. Видимо, мучительно пытался понять, что именно я от него хочу.

– Ну, роди уже что-нибудь. – Я начал подсказывать: – „Курочка Ряба", „Репка", „Машенька и Медведь"…

– „Колобок", – наконец проговорил он.

– Отлично! Пусть будет „Колобок"!

Я извлек из кармана „битловки" и, напялив их на нос, принялся барабанить по клавишам, словно джазист на фортепиано в ночном клубе:

„Кол Обок"

(краткий план романа)

В Англии, в графстве Девоншир, жила-была уважаемая аристократическая семья по фамилии Обок. Лорд Обок занимался благотворительной деятельностью, за что его все обожали. К несчастью, его супруга, леди Обок, была подвержена всевозможным неврозам. Лорд Обок мечтал о ребенке, однако она даже слышать ни о чем не желала. Она только и знала, что целые дни напролет просиживать за роялем в большом светлом зале с хрустальной люстрой. Между супругами происходит одна душещипательная сцена за другой. Наконец-то, – о, чудо! – жене удалось наскрести по сусекам достаточно благоразумия, она освободилась от комплексов, стала воздерживаться от применения противозачаточных средств и зачала.

(Поместить подробное описание постельной сцены, предшествующей зачатию.)

Родился мальчик, и назвали его Кол.

Это был дивный ребенок с золотистой кожей, прекрасными рыжими локонами и абсолютным музыкальным слухом. Заботы о его воспитании были полностью переложены на гувернантку

Мальчик рос, его мать по-прежнему не отходила от рояля, и, поскольку мастерство ее казалось сомнительным, а Кол обладал абсолютным слухом, он завел у себя в комнате радио, чтобы заглушать звуки, доносящиеся из зала.

По радио передавали много всякой всячины: новости, пьесы, хитпарады. А время от времени крутили записи юной пианистки из Канады, провинция Соскочеван, которая побеждала в одном международном музыкальном конкурсе за другим.

Когда Кол вырос, он неожиданно спутался с совсем еще молоденькой торговкой кокаином и, вместо того, чтобы поступить в Кембридж или Оксфорд и достойно представлять там свою семью, подло сбежал из дома. Отец с матерью попытались вернуть беглеца, но не тут-то было: Кол пустился во все тяжкие.

Юная торговка окончательно вскружила ему голову, она втягивает его в одну кровавую заваруху за другой. С ними пытается расправиться Босс мафии, но они остаются невредимы. На них затевает охоту Скотланд-Ярд, однако и тут им удается выйти сухими из воды. Оказалось, что когда в детстве Кол часами просиживал у радио, он узнал много всяких полезных вещей, которые теперь спасали его от беды.

Наконец, на него положил глаз Интерпол. К этому времени Кол Обок полностью уверовал в собственную неуязвимость. Ведь он и от папы ушел, и от мамы ушел, и от Босса мафии ушел, и от Скотланд-Ярда ушел. „А от тебя, Интерпол, и подавно уйду". А тут еще с подачи инспектора, которому поручили его поимку, средства массовой информации повсюду раструбили о том, какие у него уникальные криминальные способности. Бони и Клайд – просто маленькие дети, играющие в пасочки, по сравнению с ним. Это его и сгубило. Он клюнул на приманку, и в завязавшейся перестрелке был убит агентами Интерпола. (Стремительно развивающееся действие, грохот выстрелов, захлебывающиеся голоса репортеров.)

Он лежит в луже собственной крови, а в его погружающемся в сумерки сознании звучит музыка пианистки из провинции Соскочеван. ‹В глубине души он не любил торговку наркотиками, он жил мечтой о пианистке.›

Прим. Откровение, заключенное в треугольные скобки, в роман не вводить. Но если об этом помнить в процессе написания, читатель что-то смутно почувствует, некие магические нити потянутся за грань повествования. Это сможет придать роману ощущение глубины.

Евлахов стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и заглядывал мне через плечо. Я знал, что звуки печатной машинки способны вырвать его из состояния депрессии получше всяких транквилизаторов.

– Ну как? – Я снял очки и принялся тщательно их протирать.

– Обалдеть можно!

– Пользуясь тем же приемом нетрудно сконструировать что-нибудь и из нашей жизни. Хочешь, продемонстрирую?

– Итак понятно: ты осуществляешь функцию декодера.

– Функцию чего? – удивился я.

– Декодера: переводишь атрибуты одного литературного жанра в другой.

– Кстати, сказка необязательна. Можно видоизменять текст и в рамках одного жанра. Да так, что ни одна собака не подкопается.

Евлахов усиленно соображал. Видимо, прикидывал, насколько все это применимо к поэзии. Возможно, в первый момент его внутреннему взору открылись невиданные перспективы. Но он тут же отмахнулся от наваждения и разочарованно вздохнул.

– Ты хочешь сказать, что именно так сработаны все твои романы?

– М-м-м… я пользуюсь приемами куда более изощренными. Мое искусство сродни нейрохирургии, а я продемонстрировал тебе работу Джека-Потрошителя. Для наглядности.

– А что за психоделические выкрутасы в финале с этим читатель-чувствует-о-чем-умолчал-автор?

– О, это один из приемов, с помощью которых можно косить под мастера. А на самом-то деле ты производишь чемодан с двойным дном и потом наполняешь его всякой дребеденью. Вот если я напишу: „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с сенсационным разоблачением одного известного занзибарского писателя!" Ты почувствуешь, что за этими словами что-то скрывается? Что это – лишь тончайший слой мазута на поверхности, а из глубины к нему поднимаются зловонные пузыри?

Евлахов напряг интуицию.

– Н-нет, – сказал он.

Было видно, что его слегка попустило.

– А „Вчера председатель ПЕН-клуба госпожа Момина выступила с разоблачением одного малоизвестного занзибарского писателя"?

– Ну… – Толька задумчиво покрутил у себя перед носом растопыренными пальцами. – Пожалуй…

Скотина!

– Вот видишь.

– Я исхожу из того, что в Занзибаре известных писателей нет, – пояснил свою позицию Евлахов. – А что это за госпожа Момина такая?

Кстати, именно Евлахов помог мне найти халтуру, благодаря которой я теперь свожу концы с концами.

Хотите узнать, чем я, грешный, зарабатываю себе на жизнь?

Не скажу.

А, впрочем, если вам интересно… Только Моминой не проболтайтесь:

Я пишу эротические романы под псевдонимом Гортензия Пучини.

Не приходилось читать?

Издательство „Роса".

Евлахов познакомил меня с будущим издателем. Это был огромный детина с лохматой бородой и руками скульптора. Он дал почитать мне текст трудового соглашения.

– Но ведь даже профессиональные машинистки получают больше, – возмутился я.

Это его ничуть не смутило.

– Так с тебя и спросу меньше, чем с машинистки. Никакого стиля не требуется. И литературного языка тоже. Всяких там прибамбасов: идеи, художественных средств. Побольше плоти и действия: одно большое влагалище, в которое ты окунаешь читателя на первой странице, а, выныривая, он уже видит слово: „Конец". Тебе даже позволительно делать опечатки – в отличие от машинисток. Только знай себе, гони объем.

Я потом набросился на Евлахова:

– Меня впутал в эту авантюру. Почему бы тебе самому не попробовать?

– Да я вроде, наоборот, как собака Павлова, сначала испытываю все на себе.

Выяснилось, что он тоже вкалывает на этой плантации: ваяет эротические романы под именем Грета Мерлоу.

Весь этот эротический бред величали в издательстве проектом. А само издательство – другими словами, литературный бордель „Роса" – находилось на Лермонтовской, в пяти минутах ходьбы от моего нынешнего дома.

Я поделился с Евлаховым своим наблюдением, что у издателя руки скульптора.

– А я думаю, что он просто заядлый онанист. И что он онанирует на мои романы. Я даже допускаю, что проект специально для того и был задуман.

– И после этого ты продолжаешь писать? – не без уважения спросил я его.

– Есть-то хоца.

– Ты же питаешься одним дерьмом. – Это было еще до того, как я взялся носить ему еду.

– Дерьмо тоже денег стоит.

Кстати, когда от него ушла жена, он признался мне, что тоже занялся онанизмом. И что теперь эта работа ему – в струю. Раньше мы писали по роману в месяц. Теперь он перешел на два. И эта макулатура, между прочим, замечательно выглядела полиграфически.

Я рассказал ему, что Онан – это библейский персонаж, один из сыновей Иуды, и что за недостойную практику подобным образом освобождаться от семени Бог жестоко покарал его. Однако Тольку это нисколько не впечатлило.

Думаю, что не так уж Евлахов и обожает свою супругу. И что не любовь к ней привела его к бредовой идее свести счеты с жизнью. Скорее всего он просто смертельно устал от онанизма.

Мои книги с дарственной надписью красовались у него на видном месте. (Имеются в виду те романы, о которых упоминала Момина. Свои эротические опусы мы не сохраняем, причитающиеся нам авторские экземпляры тут же отправляются в мусорные баки.) А вот собрание сочинений Виктора Середы я обнаружил под самым потолком.

– Я возьму почитать Середу и все, что у тебя есть Виктора Момина, – сообщил я ему.

Сегодня я был единственным человеком, кому он доверял книги.

– Сразу все? – поинтересовался он.

– Ну да.

– А с чего это вдруг ты заинтересовался Виктором Моминым?

– Просто захотелось перечитать.

Он с подозрением уставился на меня. С таким явно выраженным подозрением, что мне это не понравилось. Не мог же он о чем-то догадываться.

Впрочем, он тут же со вздохом махнул рукой:

– Ладно, бери.

И, придвинув стремянку, достал книги, которые затем аккуратно сложил в мою целлофановую сумку. Вид у него снова сделался кислым. Хотел, чтобы я отправил его на тот свет, а книги жалеет!

Надо бы написать об этом рассказ – о здоровых человеческих инстинктах, которые не подводят нас никогда.

Я немного поразмышлял о том, нуждается ли Толька в плотной опеке. И пришел к выводу, что если уж он втемяшил себе в голову, что на том свете ему будет лучше, никакая опека тут уже не поможет.

В коридоре стояли два чумазых ведра, в которых он таскал уголь из подвала.

– Заведи себе, в конце концов, женщину, – сказал я. – Подойди на улице к первой встречной и прочти ей стихотворение про жабу. И она твоя.

– Ну да, – захныкал он. – Можно подумать, что все это так просто: подойди, прочти. Станет она меня слушать. Вот если бы у меня было на что сводить ее в кабак… А стихи… Кому они теперь нужны?

Поэт, обремененный комплексом неполноценности в отношении женщин! Вам когда-нибудь такое встречалось?

– Это для телок известного пошиба нужен кабак. А ты подойди к женщине достойной во всех отношениях. И потом, чем ты рискуешь? Ну треснет она тебя тремя фазами. Так ты ведь, по-моему, только об этом и мечтаешь.

В тех случаях, когда Евлахов и издатель фирмы „Роса" прибегали к помощи эротических романов, я предпочитал обращаться к Еве. Это была тридцатичетырехлетняя уже видавшая виды проститутка, и ее можно было без проблем вызвать по телефону. Трудилась она в одиночестве, на свой страх и риск, и за то время, что я ее знал, ее несколько раз избивали до полусмерти. Я настоятельно рекомендовал ей завести сутенера, а в ответ она предлагала мне руку и сердце. Ей почему-то взбрело в голову, что я для нее – наиболее подходящая пара. Может она была права. В свободное от работы время она писала статьи по сексопатологии. По образованию она и была сексопатологом.

Правда, мило? Проститутка-сексопатолог. Фил, когда он был еще на свободе и в своем уме, любил повторять, что мы непобедимы: американцы все время стремятся попасть нам по голове, а попадают по заднице.

В 1980-м году, перед самой Олимпиадой, когда американцы в очередной раз попали нам по заднице, за Филом явились Ангелы Безумия в белых халатах и упекли его в психиатрический Рай. И он там действительно свихнулся годика через три.

Я вернулся домой. Всех своих соседей я уже, по-моему, успел представить, а вот о помещении одном забавном еще не рассказал. В нем располагался музей Дважды Героя Советского Союза летчика Волкогонова.

Основная прелесть и заключалась в том, что музей занимал часть жилой квартиры. Собственно, в этой комнате летчик когда-то родился и вырос. Сейчас посетители бывают здесь нечасто. И то удивительно, что муниципальное туристическое бюро еще находит желающих. А в свое время толпы интересующихся шли сюда косяком. Естественно, я не застал той благодатной поры. Меня ввела в курс дела тетя Тая.

На стене, рядом с входной дверью, красовалась – да и сейчас еще красуется – мраморная табличка, возвещающая о том, что тут находится музей. Поэтому посетители пребывали в полной уверенности, что они пересекают порог музея. И застывали в изумлении, обнаружив в коридоре, среди кухонных столов, маленькую Виточку Сердюк, восседающую на горшке. А на заднем фоне ползал со своим табуретом бравый Кузьмич.

Время от времени Валя Сердюк делала попытку „выселить" Дважды Героя Советского Союза из квартиры, свести память о нем до уровня мемориальной доски и тем самым расширить собственную жилплощадь. Но акция неизменно заканчивалась провалом. Из райкома поступал сигнал Кузьмичу, и тот, в очередной раз надравшись, наезжал на Валю своей колесницей с криками, что она – недобитая гадина. Возможно при этом ему чудилось, что во времена второй мировой Валя сражалась на стороне немцев в дивизии „Мертвая голова". Потом он неизменно добавлял, что „фюреры приходят и уходят, а немецкий народ остается". Когда-то из этой квартиры они оба ушли на фронт. Волкогонов погиб, а Кузьмич вернулся инвалидом.

Что любопытно: никто из жильцов, включая самого Кузьмича, в комнате-музее Дважды Героя ни разу не бывал.

Вот вам план нашей квартиры (чертежник из меня никудышный, поэтому составляю его в словесной форме, а уж вам придется напрячь воображение и попытаться себе представить):

КОМНАТА

СЕРДЮКОВ

МУЗЕЙ ЛЕТЧИКА

ВОЛКОГОНОВА

ВХОД

коридор

коридор

коридор

коридор

КУХНЯ

КОМНАТА КУЗЬМИЧА

КОМНАТА ТЕТИ ТАИ

ВАШ ПОКОРНЫЙ СЛУГА

Пояснение: коридор, комната Сердюков, напротив – комната Кузьмича, коридор, комната-музей летчика Волкогонова, напротив – комната тети Таи, коридор, в торце – кухня, поворот направо, ванная комната и наконец в самом конце коридора – комната, в которой на склоне лет окопался ВПС.

Каждому из жильцов было положено собственное подвальное помещение. Комната у меня была, пожалуй, самая маленькая, а вот подвальный отсек – самый большой. В соседских подвалах хранились рухлядь и картошка. А у меня все было забито до такой степени, что даже для картошки места не оставалось. Не говоря о рухляди.

Плана подвала я рисовать не стану. Скажу лишь, что это самое мрачное место из тех, где я когда-либо бывал. И что хранится в моем личном отсеке тоже не скажу. По крайней мере, не рухлядь.

Рухлядью обзавестись я не удосужился, однако не накопил и морального багажа. И это – большая удача, поскольку у тупорылых авиалайнеров, обеспечивающих рейсы на тот свет, багажные отделения не предусмотрены.

Об этом когда-то писал Фил: об авиалиниях Земля – Рай, Земля – Ад и т.п. Что любопытно, главный врач психбольницы, в которой он оказался, поставил диагноз болезни, в основном опираясь на анализ его произведений. Он даже зачитывал матери Фила выдержки из текстов.

Он говорил, что его рассказы – сплошной бред, и что они не имеют ничего общего с реальной жизнью. И что нормальный человек такого никогда бы не написал. Вероятно он был прав: рассказы не имели ничего общего с реальной жизнью. Поскольку реальность наша была сплошным бредом.

– Вот вы посмотрите: авиалиния Земля-Ад. Как могут летать самолеты в Ад, он ведь находится под землей?

– А вы что, верующий?

– Боже упаси, нет конечно! Но это известно каждому атеисту…

Пожалуй, я покину этот мир таким, каким и пришел в него. Ничего не дав и ничего не взяв. Помнится, что-то похожее утверждала одна из героинь романа „Ста лет одиночества". Но она имела в виду девичью невинность, а я – общие итоги.

Над миром зависло багровое солнце…

Всю последующую неделю я впитывал в себя Момина ибн Середу. (Я бы употребил написание Момин-Середа, если бы в голову не лезла дурацкая ассоциация с Маминым-Сибиряком.) Безусловно, это был один и тот же автор. (Я имею в виду Момина и Середу, а не Мамина и Сибиряка.) При близком рассмотрении это становилось очевидным. Вот только если Момина интересовали исключительно рефлексии человека из интеллигентной среды – это были небольшие светлые повести о любви, забавных недоразумениях, проблемах, возникающих у подростков и в связи с ними, а действие разворачивалось в камерной обстановке, с участием всего лишь нескольких персонажей – в то время, помимо Момина, в подобном жанре, на мой взгляд, наиболее успешно работали Виктория Токарева, Дина Рубина и Анатолий Алексин, – то Середа брал круче: в его романах уже был охвачен весь социальный спектр, а сюжет разворачивался на манер тугой пружины. Но, пожалуй, самое главное – смена палитры. Повести Момина были окрашены в пастельные, преимущественно розовые тона, в то время, как произведения Середы были написаны сплошь багровым.

Попытаюсь в двух словах выразить впечатление от его романов, вернее, то ощущение, которое возникло после их прочтения: человек – заведомо банкрот; над ним, словно Дамоклов Меч, нависла фатальная безысходность.

Если какая-то из книг Середы и заканчивалась благополучно, то это воспринималось словно необыкновенная удача, и шло как бы вразрез с общей тенденцией.

Ева, которая в течении этой недели пару раз навещала меня, и тогда мы читали вдвоем, тесно прижавшись телами на узкой армейской кровати, сказала, что ей более по душе Момин. Ей было непонятно, почему мне взбрело в голову сравнивать двух таких непохожих друг на друга авторов. Она сказала, что от повестей Момина становится как-то теплее, уютнее на душе, хоть они в чем-то и устарели, в то время, как от романов Середы веет кладбищем ( с ударением на „и").

Я сказал, что в том-то и дело: симпатичные книги Момина уже успели устареть, а несимпатичные книги Середы скорее всего не устареют никогда. Всерьез, впрочем, я с ней не заводился. Она была человеком конченным, поскольку в любимых ее писателях числился Геннадий Твердовский.

Я все пытался понять, как могло произойти, что лирический автор Виктор Момин превратился в эпического Виктора Середу. Существует расхожее мнение, будто человек подобен планете. Видимо, планета Момина пережила жестокие катаклизмы: сперва землетрясение, а затем ожили вулканы, и в результате вся поверхность оказалась залитой горящей лавой.

Закат Виктора Момина пришелся на начало 1986-го. В конце того же года появился Виктор Середа. Начальный период перестройки – может в этом все дело?

Ева очередной раз поклялась, что если я женюсь на ней, она перестанет заниматься проституцией. Как будто я когда-нибудь выражал недовольство по поводу рода ее занятий.

Мы сидели совершенно голые на моей кровати, раскачиваясь на пружинах, и по очереди хлебали „Юньань" из уцелевшей чашки с видом Портленда, штат Орегон. Книги Середы, которыми мы были обложены, подпрыгивали вместе с нами.

У Евы была гладкая кожа, чистое, совершенно без морщинок, лицо, и острый носик. Волосы у нее были туго стянуты на макушке, и сзади свисали хвостом. Этот темно-русый хвост сейчас, во время наших раскачиваний, взметался вверх, а потом с силой бился о голую спину, тем самым Ева совершала своеобразный шахсей-вахсей.

Где-то в Закарпатье у родителей жил ее сын. Здесь она чувствовала себя одиноко, и, видимо, этим объяснялась странная блажь насчет женитьбы. Очевидно, она была слишком умна для проститутки, хотя образовательный ценз наших проституток и в целом был достаточно высок.

Я ответил, что не могу лишить ее многочисленных клиентов удовольствия думать, что шлюха, услугами которой они пользуются, по образованию сексопатолог. Тем более, я не могу лишить их возможности получить в постели бесплатную консультацию по этому предмету.

– Р-р-р, – сказала она. Звук этот у нее получался мягким и одновременно полным угрозы, словно у домашней пантеры.

Последний глоток чая достался мне. Гущу, недолго думая, я вылил на Еву (я всегда завариваю чай прямо в чашке). Она с готовностью размазала ее по своему телу и набросилась на меня.

Но теперь, чем бы я ни занимался, даже при самом остервенелом соитии, для меня все было подсвечено багровым – цветом Виктора Середы. Эти угрюмые медно-красные отблески проникли в меня, я пропитался ими насквозь. Для меня вообще теперь каждый новый день оборачивался этюдом в багровых тонах. Такова она в действии – бульдожья хватка Мастера.

Наконец, я перевернул последнюю страницу. И одновременно закончилось бабье лето. Небо заволокло тучами, фасады домов ежились от прикосновений мелкого колючего дождя (фраза из „Еще раз „фак").

У меня было железное правило: в любую погоду обходиться без зонта. У меня и зонта-то, ихтиандра, не было. Выйдя во двор, я поднял воротник куртки – максимум, что позволялось в подобных случаях ихтиандрам.

Телефонная будка находилась за детской площадкой, под большим, раскидистым деревом. Будь я писателем поприличнее, я бы, разумеется, точнее идентифицировал флору, но писатель я до крайности неприличный, и к тому же хреново учился в школе (ботаника и биология не составляли исключения). Меня даже хулиганы в классе дразнили двоечником. С уверенностью могу утверждать лишь одно: оно было не дубом и не березой.

Впрочем, сейчас всмотрелся внимательнее и увидел, что это клен. Стало быть телефонная будка находилась под большим раскидистым кленом.

Я бросил жетон и набрал номер Евлахова. Мне любопытно было узнать, жив ли еще этот неврастеник.

– А, привет, – сказал он.

Я попытался продегустировать настроение, поместив голос на кончик языка. Интонации, вроде бы, здоровые.

– Ну, как дела? – поинтересовался я. – Супруга не образумилась?

– А пошла она в жопу, – сказал Евлахов. Он, видимо, уже забыл, что несколько дней назад собирался подставиться из-за нее под три фазы.

Потом он рассказал, что я был прав, что он познакомился с потрясной бабой, что он сделал, как я сказал: прочитал ей в трамвае стихотворение про жабу, что супруга про это каким-то образом пронюхала и действительно готова приползти на полусогнутых и лизать ему жопу, что это ему теперь на фиг не нужно, что пошла она, что он ложил на нее, что ему только киндера жалко, но ничего, как-нибудь все образуется. И что я – гений.

– Книги прочитал? – практически без перехода поинтересовался он.

– Прочитал, но не отдам, – обезоруживающе наглым тоном сообщил я.

– Что значит… – голос у него сразу же упал.

Я брякнул, что хочу написать рок-оперу по романам Середы – блажь такая на меня нашла. А процесс этот длительный…

Он молча засопел в трубку. Да так: жалобно-жалобно.

– Не дрейфь – беру на время, – смягчился я. – Подробности письмом.

– А Момина?

– Момина отдам при первой же встрече. Ладно, Грета, пока.

Он еще помолчал, видимо, соображая, стоит ли лишний раз уточнить насчет книг.

– Орэвуар, мадемуазель Пучини, – наконец выдавил он из себя.

Причем, интересно, здесь „орэвуар" и причем здесь „мадмуазель"? Пучини ведь – фамилия итальянская. „Оривидерчи, белла донна Пучини" – вот как надо.

Поодаль валялся алкоголик Стеценко – левая нога тонула в глубокой луже. Какая-то сердобольная душа набросила на него кусок целлофана, прижатого к земле кирпичиками.

„Оривидерчи, белла донна Пучини"…

Два гермафродита, подумалось мне. И мысль эта была отнюдь не досужая. Ведь все романы для издательства „Роса" мы писали от имени женщин. И об их чувствах к мужчинам, и о половых проблемах, и об ощущениях в постели. И о месячных. Попробуйте, опишите первое сексуальное переживание девственницы, если вы не только никогда сами не были девственницей, но вам даже ни разу не приходилось помочь девушке сбросить с себя анатомические оковы. Если сама невинность для вас – такая же легенда, как легенды о Тессее или об аргонавтах.

Я уж молчу о том, что в течение многих лет Толька Евлахов знал только одну женщину – свою жену. И лишь сейчас у него, по-видимому, начинается период ренессанса.

Я вышел на улицу и дождь тут же припустил с новой силой. Пешеходы на манер кроликов перепрыгивали через лужи. В молочный магазин стояла очередь, таявшая под ливнем словно сугроб. Показался одинокий трамвай. Я сел в него и доехал до парка Горького. О доме, который мне предстояло найти, я был давно наслышан: квартиры в нем считались одними из лучших в городе.

Однако в непосредственной близости от него я оказался впервые. Дом солидный, что и говорить. С кариатидами на фронтоне. Потянув ручку на себя, я убедился, что дверь заперта. Тогда я вошел во двор и сделал попытку проникнуть внутрь с черного хода. Однако и эта дверь не поддавалась. Что за чертовщина! Как люди попадают к себе домой? Не по пожарной же лестнице. Я вновь приблизился к подъезду с парадной стороны и тут заметил на двери кнопочки, а под ними – фамилии. Домофон! Мне еще ни разу не приходилось пользоваться этим достижением цивилизации. Я позвонил.

– Да? – послышался низкий певучий голос.

Я поискал, куда здесь нужно говорить.

– Это Твердовский.

Она рассмеялась, потом послышалось тихое жужжание. Я нерешительно потянул ручку на себя и – о, чудо! – дверь отворилась. Сим-Сим, откройся! Подъезд был светлым с отделанной мрамором лестницей. Тут словно бы существовал собственный микроклимат. Ее квартира располагалась на четвертом этаже.

Посланница Века Джаза встретила меня в черном шелковом халате. Веселая, изящная, ироничная и необыкновенно симпатичная. Коса, как и в прошлый раз, была переброшена через плечо.

– Привет, привет! – сказала она. – Ого, вас можно выкручивать! Придется презентовать вам зонтик.

– Лучше пушку, – отозвался я.

– В смысле, пистолет?

– Не, которая тучи разгоняет.

Чего бы еще такого сморозить?

Я принялся сдирать с ног свои пудовые кроссовки, потом зашагал вслед за ней по коридору. На ее шелковой спине злобно корчились два каратиста, отвлекавших мое внимание, поэтому коридор разглядеть я не успел.

– Вот сюда, – сказала она, отступая в сторону и пропуская меня вперед.

Это была гостиная.

Я присвистнул. Потом настороженно поинтересовался, живет ли она здесь одна.

Она сказала, что это их родовое гнездо, и что она была единственным отпрыском, и, стало быть, после того, что случилось с родителями…

– Нет, я просто подумал, что… может быть, вы замужем. – При этом я действительно боролся с ощущением, что сейчас из соседней комнаты выползет некий самец мачистского толка в штанах „Адидас" и майке с какой-нибудь заковыристой надписью, этакий боец – головогрудь, верхние клешни расходятся дугообразно, глазки маленькие, колючие…