Текст книги "Эвтаназия"

Автор книги: Михаил Березин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Немедленно пропусти меня в квартиру!

– Сначала ответь на вопрос.

– На какой еще вопрос?

– Знаком ли ты с Виктором Середой.

– Нет, не знаком!

– Врешь, как сивый мерин! У меня есть веские основания полагать, что ты врешь, как сивый мерин! Посмотри мне в глаза.

– Не знаю я никакого Середы! Вот тебе крест на пузе! Пропусти меня внутрь, пока здесь не появился кто-нибудь из соседей.

Внезапно дверь за моей спиной отворилась и я увидел Люську, его жену. От неожиданности я раскрыл рот, и Евлахов пошел в психическую атаку. Но все же мне удалось отбросить его назад.

Надо же, Люська! Так это ее нижнюю часть я видел минуту назад? А в одежде она всегда казалась костлявой. Сейчас она была топлесс – в юбке, но без блузки. Так что теперь у меня появилась возможность насладиться верхней половиной. Увидев сумку с продуктами, она подняла ее с пола.

– Привет, – сказала она как ни в чем не бывало. Потом перевела взгляд на своего обнаженного супруга. – Разбирайтесь тут побыстрее, мальчики, я поставила чайник.

Проследив диким взором за закрывающейся дверью, Евлахов взорвался.

– Хорошо! – взревел он, гордо выпрямляясь. – Отлично!

И прошелся по лестничной площадке: туда-сюда. Его сморщенный перчик возмущенно болтался.

– Почему бы и нет? – сказал он. – Давай разберемся.

– Ты знал Середу? – повторил я.

– Ни хрена, – упрямо покачал он головой.

– Только ты мог рассказать ему обо мне, больше некому.

Он застыл. Его круглые глаза сделались похожими на оловянные монеты.

– Только я мог рассказать о тебе Викторе Середе? – изумленно повторил он, показывая пальцем в сторону неба. Раньше с таким благоговением, пожалуй, говорили о безвременно ушедшем Леониде Ильиче.

Неужели я ошибся? Я похолодел. Неужели ошибся?

– А Момина ты не знал? – упавшим голосом поинтересовался я.

Он снова принялся бродить по лестничной клетке и больше не смотрел в мою сторону. Вот оно что! Вот оно что!

– Значит это ты, сволочь такая, рассказал обо мне Момину?

– А что такого, подумаешь! – возразил он. – Тоже мне, законспирированный агент! Его интересовал литературный андерграунд, и я рассказал ему о „террористах" и о тебе, как о единственном уцелевшем их представителе.

– А как вообще ты с ним познакомился?

– Да я и видел-то его один раз в жизни. Послал рукопись в „Наблюдатель", а он пригласил меня для беседы.

– Опять врешь, – сказал я. – Как сивый мерин. Момин возглавлял в „Наблюдателе" отдел прозы, а не поэзии.

– А я и написал прозу, козел ты этакий! – ощерился Толька. – Думаешь, ты один у нас такой? Декодер!

– Оказывается, и ты еще, – сказал я, понемногу остывая. – Ну ладно. Предположим, что на сей раз ты говоришь правду. И что же было потом?

– Он сказал, что я безусловно не потяну, и что мне даже не стоит тратить на это свое время.

– Только для этого он тебя пригласил? Чтобы об этом сообщить?

– Нет, он предложил мне сотрудничать с издательством „Роса". Сказал, что, во всяком случае, там можно немного подзаработать. И что для такой работы моих способностей вполне достаточно.

– Он предложил тебе писать для „Росы"?! Момин?!

– Ну и что? Между прочим, „Роса" ему и принадлежит, если хочешь знать. Когда я впервые пришел туда, секретарша сказала шефу, что меня прислал хозяин. А тот зашипел на нее, чтобы она не распускала язык. И что полноправный хозяин в „Росе" только он один. Но было поздно. Я уже все просек.

По лестнице поднималась девчушка лет двенадцати. Увидев голого Евлахова, она сначала не поверила своим глазам, а потом в панике бросилась в обратном направлении. Наверное, ее испугал приобретенный Евлаховым бледно-голубой оттенок. Пришлось впустить бедолагу в квартиру.

– Если я заболею и умру, ты будешь виноват, – сказал он мне с укоризной.

Как будто не он еще совсем недавно умолял долбануть его током из силовой розетки.

– Сейчас Люська напоит тебя горячим чаем, – успокоил я его. – С галетами и сыром… И с клубничным джемом впридачу. И все будет чики-тики. – И далее, чтобы подсластить пилюлю: – Ну что, облизала она тебе все-таки жопу?

Подняв с пола простыню, Евлахов снова задрапировался в нее. Ну, вылитый Овидий! Или Гораций! Или Вергилий!

– Разве что в переносном смысле, – сказал он с сожалением. – Только в переносном смысле.

Снег скрипел под ногами. Скрип-скрип. С крыш домов свисали гигантские сосульки. Неожиданно одна из них сорвалась с карниза и обрушилась на голову идущего впереди парнишки. Тот упал. Бидон, который он нес в руках, выкатился на проезжую часть дороги, из него хлестало молоко. Но на парне была нутриевая шапка, и это, видимо, спасло ему жизнь. Мой вязанный презерватив в подобной ситуации вряд ли бы облегчил мою участь. Парень сидел на тротуаре, обалдело уставившись на свой бидон.

Значит, порнографическое издательство „Роса" принадлежало Момину-Середе? Невероятно!

Скрип-скрип. Теперь я старался держаться подальше от домов.

– Сезам, откройся, – проговорил я в домофон, после чего послышалось уже знакомое мне жужжание.

Я поднялся наверх, чмокнул подставленную Моминой щеку и тут же протянул ей злополучную дискету. Обнаруженный мною файл „Эпиграф" я предусмотрительно оттуда убрал.

Она сразу же пошла в кабинет и сунула дискету в компьютер. А я принялся без дела бродить по комнатам. Необходимо было как-то осмыслить информацию, полученную от Евлахова.

Насколько мне было известно, издательству „Роса" принадлежало несколько порнографических журналов. Порнобизнес – это, разумеется, еще не наркобизнес, но все же шаг в соответствующем направлении. Так мне, во всяком случае, представлялось.

В гостиной я остановился напротив портрета Середы и посмотрел ему в глаза.

– Так Ловчев ты или Середа, мля? – поинтересовался я у него с неприязнью. – Или, чего доброго, Момин?

Он продолжал молчать, но в глазах его заиграли веселые искорки. Любопытное оптическое явление, между прочим, вроде радуги или Северного Сияния. Кусок картона с фотоэмульсионным слоем излучает элементарное злорадство. Словно в насмешку над живым человеком. Пусть плохоньким, неказистым, но все же человеком. Я вспомнил, что имею дело почти что с классиком русской литературы, чтоб его. Предстояло во всем разобраться самому – портрет тут вряд ли чем в состоянии быть полезен.

Я наполнил ванную и пролежал в ней довольно долго, временами добавляя горячей воды. Когда-то в ванной мне хорошо думалось. Сюжеты всех моих законченных романов рождались именно в ванной. Но, видимо, с тех пор, как я переселился в коммуналку, что-то произошло. Во всяком случае, сейчас я совершенно бессмысленно пялился в потолок. И все. Вернее – и ничего. Наконец, появилась Момина.

– Вот ты где, – сказала она.

Лицо ее было непроницаемым.

– Что ж, Гена, давай попробуем еще раз, – сказала она. – Еще один раз. У тебя должно получиться.

Даже такие девчонки в нашей стране играют в русскую рулетку.

Неожиданно, она засмеялась своим смехом сквозь ладошку, потом быстро разделась и присоединилась ко мне.

– Так любили принимать ванную мои родители.

– Об этом тоже тебе доложила мама?

– Нет, я подглядывала в замочную скважину.

– Ай-яй-яй!

– Просто, Гена, если мы уж начали, нужно пройти этот путь до конца… Кто знает, в каком именно ты нуждаешься импульсе.

Мои ходули обвились вокруг ее бедер. Что ж, урвем напоследок все, что в состоянии урвать от жизни камикадзе.

– Лучше скажи, ты давала отцу читать мои вещи? – спросил я ее будто невзначай.

– Представь себе.

– И как он отреагировал?

– Если честно, не я давала ему читать, а он мне. Ты не поверишь. Со словами, что это и есть подлинная литература. Именно потому, что она не пользуется массовым спросом. Вообще практически не пользуется никаким спросом. Он считал истинным писателем твоего любимца Сэлинджера, который уже много лет пишет исключительно для самого себя.

– Зато пока он писал исключительно для всех, его книги пользовались сумасшедшим спросом. К тому же я далеко не уверен, что Сэлинджер вообще до сих пор что-то пишет.

– Неважно. Мой отец имел в виду, что настоящая литература пишется без оглядки на читателя. При этом язык у нее может быть и корявый – плевать.

– Так это он купил мои книги, а вовсе не ты? Твой отец?

– Первые две – да. А „Разъяренного мелкого буржуа" я потом разыскала сама. Но расшифровала их все же я, и поделилась с ним своим открытием. Он был очень разочарован.

– Стерва! – вырвалось у меня.

– Увы, – улыбнулась Момина. – К тому же как я могла тогда предположить… Словом, ты понимаешь…

Постель была хрустящая, а мы оба – после ванной – чистые-пречистые. В подобной ситуации секс неминуем. И она уже была на взводе: даже не столько в силу природного темперамента, сколько в силу уважения к законам жанра. Однако пролог затягивался. Я все размышлял, рассказывать ей или не рассказывать.

– Ты что-нибудь слышала об издательстве „Роса"? – неуверенно проговорил я.

– Нет, – она удивленно приподнялась на локте. – А почему ты спрашиваешь?

– Ну, это такое издательство, которое специализируется на выпуске эротической, или, попросту, порнографической, литературы, – продолжал я. – Романы Греты Мерлоу, Гортензии Пучини и так далее.

– А! Розовенькие пупсики!

Она захихикала. Не знаю, что она подразумевала под „розовенькими пупсиками". Чужие ассоциации – потемки.

– Дело в том, что это издательство, судя по всему, принадлежало твоему отцу. Нет, правда…

– Что?

Наступило гнетущее молчание. Я уже готов был откусить собственный язык, поскольку понял, что сейчас последует.

Момина выскочила с постели с такой скоростью, словно под одеялом оказался скорпион.

– А ну вон отсюда! – закричала она. И тут же сама выбежала из комнаты. Словно скомандовала себе самой. А когда вернулась, в ее руках были мои книги, которые она принялась в меня метать.

– Забирай свое вторсырье!

„Мейнстрим" и „Еще раз „фак"!" просвистели над самым ухом. А „Разъяренным мелким буржуа" она угодила мне прямо в лоб.

– Ты не писатель, понятно тебе?! Ты – писсуар.

Она еще раз повторила с садистским наслаждением в голосе:

– Ты – писсуар! Понятно?!

Бинго. Я не стал возражать. Ведь близко к истине, и звучит красиво.

– Пошел вон отсюда, писсуар!

Повторим еще раз – писсуар. И еще раз – писсуар. Насладимся. Это вам не какой-нибудь там заштатный писателишко. Это писсуар. ПИССУАР! Другими словами – я.

Повернувшись на другой бок, я забрался с головой под одеяло. Пусть обстреливает меня моими же книгами, даже не пикну.

Когда через некоторое время я все же рискнул высунуть из-под одеяла перископы, ее в комнате не было. Я поднялся и посмотрел в окно: „Вольво" был. Тогда я отправился на поиски.

Мудозвон я, разумеется, редкий! Ведь Момина, если пользоваться терминологией Евы – застревающая личность. А по моему собственному определению – язычница, сколотившая себе пантеон из великих мастеров пера. Подобно главному персонажу „Смирительной рубашки" Джека Лондона она прожила тысячи жизней – и все благодаря книгам. А тут я выползаю с этим утверждением, что ее отец как-то связан с производством порнографической литературы…

Она оказалась в гостиной. Из темноты доносились приглушенные рыдания. Я на ощупь двинулся к месту, где должен был находиться диван. Рука моя легла на ее ягодицы – она распласталась на животе. Ягодицы мелко вздрагивали и я принялся их целовать.

Постепенно она затихла.

– Ты же знаешь, что это неправда, – жалобно проговорила она. – Ты же знаешь, что это неправда.

– Век Джаза давно канул в Лету. – Непонятно что на меня сегодня нашло. – И рок-ин-ролла тоже. Наступило время Рэпа и Пирсинга.

Она раздраженно боднула меня задницей, если можно употребить слово „боднула" применительно к этой части тела. В знак примирения, что ли? Во всяком случае я воспринял данное движение как жест доброй воли.

На следующее утро я возвратился домой, но за компьютер даже не присел. Я все пытался решить хитроумную задачку: ведь детективное действо должно было раскручиваться как пружина. А тут еще тетя Тая получила письмо из Венгрии и пришла похвастаться фотографией внучки. Стройная девчушка лет четырнадцати стояла во дворе частного дома рядом с новеньким „Пежо". Видимо, борьба за достойное существование в Венгрии продолжалась. Я подумал, что, наверное, не зря ко мне пришла тетя Тая, что это – очередной сюжетный ход, не иначе. И внимательнее вгляделся в снимок. На заднем фоне виднелась речка, за которой высилась увенчанная крестом колокольня. И тут же в голове у меня возникла неожиданная идея. Я облачился в свое бессменное джинсовое обмундирование (куртка – с меховой подстежкой, между прочим) и ринулся на кладбище.

Теперь тут лежали сугробы, на фоне которых чернели стелы и кресты. Расчищенной оказалась только центральная аллея, и когда я покинул ее, мне пришлось продвигаться вперед, утопая в снегу чуть ли не по пояс. Кладбище было большое, и я рыскал по нему с упорством маньяка. Какие только надгробия мне не попадались.

Помнится, Ева утверждала, что от романов Середы веет кладбищем. В чем-то, пожалуй, она была права. Словно в подтверждение из-за туч вынырнуло солнце, заливая все вокруг нежным багрянцем. Что за наваждение! Я стоял посреди царства Середы и озирался по сторонам.

Наконец-то поиски увенчались успехом. У меня даже дыхание перехватило. Передо мной был памятник, выполненный с тем же размахом, что и памятник Середе. На небольшом возвышении стоял „Мерседес" из черного мрамора, о который опирался парень лет тридцати пяти с широким торсом и тяжелым волевым взглядом. Внизу красовалась надпись:

„Сергею Челунину на вечную память от братвы"

Я обошел его со всех сторон, даже потрогал руками, и только после этого направился к могиле писателя. Чобы еще раз убедиться в единстве стиля, а потом, явившись в кладбищенскую контору, попытаться выяснить адрес мастерской, изготовившей памятник Челунина. И уж затем, в мастерской…

Середа и Ловчев постепенно сливались в моем воображении в единое целое. Мне уже виделся этакий интеллектуальный монстр, который, за неимением другого пути к душам нечитающей молодежи, одурманивал ее с помощью наркотиков. Возможно, он кодировал наркотики каким-то особым образом, и бедные любители кайфа грезили его литературными образами? Впрочем, это уже из области фантастики. А у нас тут пока детектив.

У могилы Середы происходило какое-то копошение. Поначалу казалось, что это крупная собака, вроде сенбернара или московской сторожевой, роется в снегу. Но, приблизившись, я обнаружил там инвалида. У него не было обеих ног и части левой руки. Я подумал, что это один из типов, которые подбирают на могилах цветы чтобы перепродать их затем на базаре. Мне о таких уже приходилось слышать.

– А ну! – грозно проговорил я.

Впрочем, цветов на могиле не было. А рядом с инвалидом из снега торчали литровая бутылка „Абсолюта" и граненный стакан.

Инвалид посмотрел на меня отрешенным взглядом. Ему было лет тридцать с небольшим. Коротко остриженные волосы, теплая, с подстежкой, куртка из разноцветной замши, на правой руке – золотой „Ролликс". Лицо – волевое, того же типа, что и у Челунина. Какое уж тут воровство цветов! Обрубки ног, укутанные в мохеровый шарф, покоились на небольшой деревянной дощечке с колесиками. Было совершенно непонятно, каким образом ему по таким сугробам удалось сюда добраться.

– Не могли найти другого места? – сказал я уже более миролюбиво.

Его взгляд прояснился, сделался цепким, пронизывающим, у меня сразу же возникло ощущение дискомфорта.

– Какого черта вам тут надо? – с вызовом проговорил он.

На всякий случай я зыркнул глазами в сторону памятника – туда ли я вообще попал? Вроде туда. Между прочим памятник сейчас выглядел комично: стол, за которым сидел Середа, утопал в снегу, а на том месте, где раньше стояла пишущая машинка, возвышался сугроб. Руки Середы были воткнуты в этот сугроб, и в таком виде памятник здорово смахивал на парковые статуи времен развитого социализма.

Пришлось объясняться, что-то плести. С подобными ребятами мне в жизни общаться не приходилось. Сталкиваться – сталкивался, но чтобы общаться… Вы спросите, с какими это с подобными? А хрен его знает! С Мачо, что ли, с хозяевами жизни. Ему даже не мешала его жуткая инвалидность. Все равно сразу же чувствовался хозяин.

– Родственники попросили меня проведать могилу, знаете ли… Гм-гм…

– Чьи родственники?

– Ну, Виктора Середы.

– Середы? – он побледнел.

И тут меня осенило. Во-первых, не Середы, а Момина, болван я эдакий! Во-вторых, писатель ведь оказывал финансовую помощь инвалидам. Возможно, и этому парню тоже. Впоследствии парень разбогател и теперь в знак благодарности решил поставить Момину памятник. Все очень просто.

Я сказал, что оговорился. Что меня послали родственники Виктора Момина навестить могилу и посмотреть, что тут и как. И что я должен был сделать это в среду. А сегодня как раз – „середа". Так что я чист, как слеза младенца. А вот какое он сам имеет отношение к покойному?

– Сегодня – пятница, – возразил он.

– Середа, – настаивал я.

Тогда он вытянул в мою сторону запястье с „Ролликсом".

– Фрайдей.

От него исходило мощное силовое излучение, словно от потерпевшего аварию ядерного реактора. Он продолжал ощупывать меня взглядом.

Потом здоровой рукой булькнул в стакан водки и протянул мне.

Что было делать?

Я выдохнул в морозный воздух все свое недовольство сложившейся ситуацией, и принялся пить. Водка была ледяной. Пока я пил, он сказал, что его зовут Гарик.

– Гена, – сказал я, занюхивая водку собственным именем. – Геннадий Твердовский.

Обычно я перечисляю и все свои прозвища – почему-то это доставляет мне удовольствие. Но сейчас я этого не сделал. Сейчас бы мне это почему-то удовольствия не доставило.

– Вас послала его дочь? – в упор спросил он.

Я замялся.

– Нет… Вернее, в каком-то смысле… Видите ли, я биограф ее отца.

Которого она послала на могилу проверить, как тут дела. Болван! Где это видано – биограф на побигушках? Одно успокаивало: у меня оставались неплохие шансы дать деру. Если, конечно, у него не было с собой револьвера.

Он снова налил в стакан водки и выпил сам. Выпил легко, словно сельтерскую, и тоже посмотрел на памятник.

– Что-то не припомню статей о Момине, подписанных Геннадием Твердовским. И уж тем более, статей о Середе. Хотя могу с уверенностью сказать, что отслеживаю эту тему в печати.

Теперь наступила моя очередь бледнеть. Ведь только литературным агентам было известно, что Момин и Середа – одно и то же лицо. Или я проговорился, а он тут же сориентировался? Не похоже.

– А вы кто? – спросил я.

– Об этом потом. – Он опять бухнул водки в стакан и протянул мне. Ну и темп! Если так будет продолжаться дальше, лучше сразу же оставаться на кладбище, чтобы сэкономить на катафалке. – Для начала я все же хочу знать, кто вы ей? Любовник? Жених? Ухажер? Приятель?

Знал бы я для начала, кто он ей, может и ответил бы искренне. А так пришлось цепляться за версию биографа. Мол, собираюсь написать о нем книгу.

– Это Светлана вас наняла?

– Гм, да.

– Вы литературовед?

– Гм, нет. Писатель.

Правда, прошлой ночью, выяснилось, что я – писсуар. Но нельзя же признаться в этом совершенно незнакомому человеку. Скажу – писатель, авось со временем сказка станет былью.

– Все же вы биограф Момина, или Середы? – не унимался он. – Надеюсь, вопрос для вас не слишком сложный.

– Не слишком, – сказал я. – В общем-то… обоих.

Он с силой ударил здоровой рукой по снегу.

– Более идиотского поручения она вам дать не могла! Ей-Богу! Хотя, разумеется, она не ведала, что творит… И как продвигается работа?

– Я только начал собирать материал, пока, собственно, никак, – сказал я осторожно.

– Ну тогда вам повезло, что вы меня встретили. Здорово повезло. Хотя вы пока этого, разумеется, не осознаете.

– Может вы все же скажете, кто вы такой? – попросил я.

– Может и скажу, но не сейчас. Сейчас мне уже пора идти.

Он так и сказал – „идти", а потом бросил взгляд на „Ролликс".

Я машинально вылакал водку из стакана, заев ее снегом. И приготовился смотреть, как он будет „идти".

– Вам не приходилось бывать в „Квазимодо"? – неожиданно спросил он.

„Квазимодо"! Это было крупнейшее издательство в городе. С одноименным кафе на первом этаже. Раньше кафе считалось литературным, а теперь превратилось в сборище разных типов, каким-либо образом причастных к книжному бизнесу.

– Пару раз захаживал, – сказал я.

В издательстве этом, между прочим, стремились напечататься ведущие писатели, поскольку там платили солидные гонорары. Я – так туда даже и не совался.

– И что, понравилось?

– В общем-то, да.

– Хорошо… – Он извлек из куртки мобильный телефон и большим пальцем нажал две кнопки. Потом бросил в трубку: – Заберите меня.

И почти сразу же на горизонте появились два живописных амбала. Они были приблизительно того же возраста, что и Гарик, в черных кожаных куртках. Подойдя, легко подхватили его на руки вместе с дощечкой.

– Еще увидимся, – сказал он. – Только Светлане – ни гугу. Ей о моем существовании ничего не известно, и слава Богу. Если проболтаетесь – вам хана. Понятно?

– Понятно.

– Водку допьете?

– Допью.

– Только посуду здесь не оставляйте. До встречи.

И тут я вспомнил, зачем, собственно, сюда пришел. Не для того ведь, чтобы водки нажраться или получить приглашение в кафе „Квазимодо".

– Это вы поставили Момину памятник? – метнул я ему в спину.

Вопрос врезался ему под лопатку, словно нож. Но он даже не подал виду.

– Мы, – произнес он спокойно.

Я наблюдал, как живописная группа удаляется в сиянии багрянца – амбалы с Гариком на руках. С торчащим у того из спины вопросом. Еще немного поскрипев снегом, процессия скрылась из виду…

Сейчас, разумеется, мне было не до водки. Совсем не до водки. Но бутылку со стаканом я послушно унес – скормил кладбищенскому сторожу.

Вечером мне пришло в голову ознакомиться с содержанием остальных дискет, оставленных для меня Моминой. Поначалу я не придал большого значения тому факту, что файл „Эпиграф" был создан три года назад. Я расценил эту запись как предвестницу романа, один из первых кирпичиков в фундаменте будущего произведения. Тем более, что большее впечатление на меня произвела тогда приписка. Но потом слова эти сами собой возникли перед глазами: „Придется снять эпиграф, в итоге выяснилось, что он не очень-то подходит. А жаль… „Пусть моя родина умрет за меня", – сколько дерзкого благоразумия в этой фразе!" „…в итоге выяснилось…"! Если „в итоге выяснилось, что эпиграф не очень-то подходит", то значит к этому моменту ощутимая часть произведения уже была написана! Ведь он не составлял развернутых планов, не занимался детальной проработкой сюжета, а, по утверждению Моминой, больше полагался на интуицию. Кому об этом известно, если не ей.

И я на самом деле нашел файл под названием „Предвкуш". Он был создан приблизительно в то же время, что и „Эпиграф", и идентичен экземпляру рукописи, который хранился в папочке цвета маренго.

Но это, в свою очередь, означало, что работа над романом не оборвалась в связи с трагической гибелью Середы, как полагала Момина. Он сам, вполне осознано, прекратил работу над ним. И если роман будет завершен, то есть – если я его все же когда-нибудь допишу, то это произойдет вопреки воле автора.

Действительно ли она пребывает в счастливом неведении? Вполне можно это допустить. Ведь отец обращался к ней за советом лишь когда черновой вариант произведения был уже готов. И потом, знай она о существовании этих файлов, она ни за что бы не оставила их на дискетах. Скорее всего, просмотрев архив и изучив содержание компьютера, она этим и ограничилась. Дискеты почему-то остались вне поля ее зрения.

Посвящать ее или нет? Черт его знает! Лучше не торопиться с выводами и действовать по обстоятельствам. В любом случае появился неплохой козырь – если в итоге ничего путного у меня не выйдет. Тогда можно будет утверждать, что роман и не нужно было дописывать, поскольку сам автор этого не хотел. Т.е. сопротивление текста было не случайным.

А еще я нашел файл под названием „ГБДУ133". Созданный относительно недавно – Середы уже и на свете не было. В нем хранились различные документы, имеющие отношение к судебному разбирательству „Светлана Момина против Алексея Храпатого". Насколько я понял, Алексей Храпатый и был тем самым водителем панелевоза, которого Момина считала виновным в гибели отца. Суд Храпатого оправдал. Была сделана экспертиза и заслушаны показания свидетелей. Вне всякого сомнения, в аварии был виновен Середа. А Храпатый даже настаивал, что водитель легкового автомобиля сознательно шел на столкновение. Правда, суд этого утверждения не принял.

Представляете? Сознательно шел на столкновение!

Больше на дискетах ничего интересного не было. Впрочем, вру – конечно же было! Несколько отрывков из еще неизвестных мне романов Башевиса Зингера. Но пришлось отложить чтение на потом: сейчас моя голова была в состоянии работать только на одной волне.

Кто же такой этот чертов Гарик? И почему Света не должна подозревать о его существовании? Возможно он и есть тот самый коммерческий партнер Середы, прихода которого она столь тщетно дожидается?

Весь следующий день я пребывал в сумеречном состоянии души, поглощая одну чашку „Юньаня" за другой, а в девятом часу вечера за мной пришли. Тетя Тая впустила в комнату здоровенного жлоба вроде тех, что я видел вчера на кладбище. Только этот щеголял в длинном ратиновом пальто, а его волосы сзади были стянуты резинкой.

– Гарри прислал за тобой машину, – без обиняков сообщил он.

И замолчал. Словно ситуация не требовала дальнейших пояснений.

– И куда мы поедем? – поинтересовался я.

– В „Квазимодо".

Я покорно поплелся вслед за ним.

Почему-то я был уверен, что нас поджидает черный шестисотый „Мерседес". Однако, выяснилось, что я мыслю шаблонно. Да, черный, но „Крайслер". Жлоб уселся за руль и отправил в рот порцию жевательной резинки.

В пути я наслаждался великолепным джазом, звучащим из стереодинамиков, а затем начались неожиданности. Я не сомневался, что упоминая „Квазимодо", Гарик имел в виду кафе, завсегдатаем которого он, очевидно, является. А жлоб ввел меня в огромный холл издательства, где вокруг макета раскрытой книги величиной с двухэтажный дом прохаживалось несколько парней с бритыми затылками и мобильными телефонами, прикрепленными к поясам. Жлоб поприветствовал их кивком головы и указал мне рукой на лифт. Мы понеслись куда-то наверх. Я еще находился под впечатлением от этих парней из охраны, каждый из которых был размером с трехстворчатый шкаф, когда лифт… подмывало написать выплюнул или изрыгнул, но скорее он „выдохнул" нас на ковровую дорожку. Дорожка была с плотным ворсом, заглушающим звуки шагов. И где только Гарик таких громил находит?

Мы двинулись вдоль коридора навстречу единственной двери, которая тут имелась.

– Это к Габеличу, – бросил жлоб застывшим у двери амбалам. Именно этих двоих я и видел вчера на кладбище.

Они расступились, пропуская меня в большой кабинет, увешанный современными картинами. На полу – ковер с абстрактным рисунком. Гарик сидел в кресле, за полукруглым письменным столом в строгом костюме и галстуке. Правая рука его покоилась на селекторе, и выглядел он как вполне нормальный человек. В том смысле, что увечий его не было заметно. Почему-то я представил себе, что на нем вместо галстука бабочка, и вздрогнул.

– Ваша фамилия Габелич? – поинтересовался я.

Он улыбнулся.

– Прозвище. Мое полное имя – Гарри, а не Игорь. Когда-то был такой известный автогонщик Гарри Габелич, а я приблизительно с той же скоростью умел водить танк. Товарищам я до сих пор позволяю себя так называть. Все мое секьюрити – бывшие афганцы.

– Гарри – довольно редкое имя для России, – заметил я. – Из известных на ум приходит разве что Каспаров.

– Ну, к Каспарову я никакого отношения не имею, – сказал он. – Мое полное имя – Гарри Викторович Середа.

Я кивнул. Я уже успел разглядеть фотографию в рамке, стоящую на столе. На ней был запечатлен известный писатель, обнимающий юного Гарри за плечи. Тогда Гарри был еще стройным малым: длинноногим, с хорошо развитой мускулатурой.

– Света думает, что вы погибли? – поинтересовался я.

– Чушь, – сказал он. – Она даже не знает о моем существовании.

– Значит, вы, как говорится, внебрачный ребенок?

– Угу. Незаконнорожденный.

– И Момину удалось… Я имею в виду…

– Послушайте, – перебил он меня. – Я пригласил вас лишь для того, чтобы попытаться отговорить от этой дурацкой затеи: написать книгу о моем отце. Поскольку, как бы вы ни старались, даже если бы вы были гением – а вы – далеко не гений („бинго", отметил я про себя практически машинально), – она бы все равно получилась ущербной. Ведь то, о чем вы сейчас узнаете, останется между нами. Это – условие. Надолго я вас не задержу. Если хотите, можете закурить.

Он пододвинул мне пепельницу и я вытащил папиросы. Курю я редко, но сейчас это было кстати, сейчас я готов был накуриться так, чтобы дым из глаз повалил.

– Я прочитал ваши книги, – сказал он. – В целом терпимо, но явно недостает индивидуальности. Так что капитала они вам не принесут: ни материального, ни морального. Говорю это как профессионал, ведь по основной своей профессии я – книгоиздатель. Но это попутно – речь сейчас не о вас, а о моем отце. Наверное, вам известно, что популярность к нему пришла еще в молодости, когда он был студентом Литературного института. Тогда на одном курсе с ним учился некто Никонов – дальний родственник моей матери. Сейчас он работает литературным обозревателем одной из центральных газет. И пишет, между прочим, совсем неплохо. А мать моя была провинциалкой в худшем смысле этого слова. Очень напоминала одну из героинь фильма „Москва слезам не верит": ту, которой хотелось выгодно выйти замуж. Она непременно желала загарпунить какого-нибудь известного деятеля. Ни внешностью, ни умом при этом она, к сожалению, не блистала, что делало задачу практически невыполнимой. И вот, представьте себе картину – вечеринка у Никонова. Все ждут новоявленную знаменитость – Виктора Момина. Накануне он опубликовал в „Юности" повесть, положительно отмеченную критикой и уже обратившую на себя внимание читающей публики. И он является в ореоле славы. А уж Никонов позаботился о том, чтобы они с матерью оказались рядом за столом. Момин возбужден. Он еще не привык к положению суперзвезды. К тому же он поссорился с молодой женой (с которой, между прочим, расписался втайне чтобы было интереснее). Он злится на жену и опрокидывает одну рюмку за другой. А чем занимается осчастливленная его обществом соседка? Тоже опрокидывает одну рюмку за другой. Потом они танцуют. И пьют. Бьют посуду. И снова пьют. А потом неожиданно просыпаются в одной постели. И с недоумением смотрят друг на друга. У Момина волосы на голове встают дыбом: не дай Бог его похождение выплывет наружу! Вот уж где нечем гордиться: рядом какая-то голая и притом не очень симпатичная женщина.