Текст книги "Эвтаназия"

Автор книги: Михаил Березин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Между нами что-то было? – с замиранием сердца спрашивает он.

– Не помню, – смеется та.

Моя мать, между прочим, понятия не имела, что такое похмелье. В отличие от отца, который после пьянки несколько дней ужасно страдал, и в это время совершенно не мог работать.

– На всякий случай можно продублировать, – смеется моя мать. – Чтобы потом не оставалось сомнений.

– Наверняка не было, – морщится от головной боли отец. – Я, когда в таком состоянии, не мужчина.

– Жаль, – говорит мать, – было бы что вспомнить. Ну все равно, поможешь мне тиснуть что-нибудь в „Юности"?

– А что ты пишешь?

– Поэмы.

Господи! Свои жалкие корявые стишки она называла поэмами!

– В отделе поэзии у меня – никого. – Стон. – Вот если бы речь шла о повести или романе.

– Романы у меня только в жизни.

Момин начинает поспешно одеваться. Несмотря на дрожь в руках…

А следующий раз они увиделись через двенадцать лет. Дело в том, что моя мать при всех своих недостатках была на редкость энергичным человеком. И моим отцом с той же степенью вероятности мог бы оказаться и какой-нибудь другой замечательный человек. Или подающий надежды, но в конечном итоге не ставший замечательным. А в первые годы своей жизни я вообще ни на кого не был похож. Это со временем я все больше стал походить на отца. Шло время, постепенно моя мать утратила иллюзии и устроилась на работу дворником. Вот я и рос безотцовщиной в дворнической семье, даже не подозревая, кто мой отец. Мать, впрочем, не очень хорошо его запомнила, поэтому, когда во мне и стали проявляться его черты, она этого не заметила.

Гарик сделал паузу.

– Классная мелодрама, не правда ли? – сказал он. – Скорее даже не мелодрама, а мыльная опера. Что-то вроде „Рабыни Изауры". „Гарик, сын дворничихи".

– Всякое в жизни бывает, – отозвался я.

Он продолжил:

– Единственным удовольствием моей матери теперь сделались летние поездки к морю. И вот вам следующая картина: в Геническе на пляже стоит мальчик и пожирает глазами взрослых, играющих в волейбол. А рядом, на подстилке, расположилась интеллигентная семья: муж, жена и их девятилетняя дочь-красавица. Впрочем, жена – тоже красавица. Мать и дочь – на одно лицо. Они играют в дурака. Мальчик их практически не замечает. И тут мужчина смотрит на мальчика, бросает рассеянный взгляд на его ноги и вздрагивает. Ведь у мальчика средние пальцы на ногах меньше остальных, как и у него самого… К сожалению, я не могу продемонстрировать вам свои ноги – они остались под Вазирабадом. Так что придется вам поверить мне на слово… Потом мужчина вглядывается мальчику в лицо. Впрочем, мальчик этого не замечает, он мечтает только об одном: чтобы волейболисты приняли его в свою компанию. И, не дождавшись, с унылым видом бредет под тент, к матери. А мужчина, якобы отправившийся за мороженным, крадется вслед за ним. Чтобы узнать, кто же его мать. И круг замыкается. Вот так-то, – проговорил Гарик, Гарри Габелич, Гарри Викторович Середа. – Я был зачат своими родителями, когда они находились в бессознательном состоянии. Кстати, Викторовичем я стал лишь в шестнадцать лет, при получении паспорта. А до тех пор я был Андреевичем. Даже не знаю, почему. Отец и потом в шутку иногда называл меня Андреичем.

– И что было потом? – спросил я.

– Отец тут же переговорил с матерью: они сопоставили дату моего рождения с датой того памятного дня и последние сомнения отпали. Больше в Геническе я его не видел, но зато, когда мы вернулись, он стал появляться регулярно. Он принял меня сразу же и безоговорочно. Пристроил мать секретаршей в одно из издательств, да и сам денег регулярно подбрасывал, но не это главное… Как раз тогда я заскучал, мать была женщиной достаточно поверхностной, а с ним общаться было очень интересно. Это была истинная находка – отец. Он часто брал меня с собой в творческие командировки, когда жена и дочь оставались дома. По сути, мы с ним объездили весь Советский Союз: Камчатка, Прибалтика, Туркменистан. Дома, правда, встречались не так часто, но все же он у меня появлялся. Бродили по улицам… М-м-м… Он всегда умел находить Верные Решения. Это – целая жизненная философия, на которой он в итоге и погорел. Главный принцип этой философии – всегда придерживаться установленных правил игры, оставаться внутри системы. И искать такое оптимальное решение, которое бы не противоречило этим правилам. Считалось что те, кто в своей жизни руководствуются подобными решениями, „живут по законам совести". Для меня тогда было очень важно иметь перед глазами именно такого человека – живущего „по законам совести" и при этом преуспевающего. Это придавало жизни простоту и гармонию.

Как это функционировало в действительности лучше всего объяснить на примере.

Одному из моих школьных товарищей, которому в равной степени претили и физический труд, и учеба в институте, он посоветовал стать фотографом. Он не пытался убедить его в том, что трудиться – это благо, или что учиться – это благо, но с другой стороны он нашел Верное Решение, не противоречащее правилам игры, т.е. не выводящее моего друга на конфликт с системой. Ведь он не посоветовал ему заняться, скажем, фарцовкой.

Для меня он постоянно генерировал Верные Решения. Когда моя школьная любовь увлеклась другим парнем, или когда на улице меня избила банда короля района, или когда меня невзлюбила учительница физики, регулярно ставившая мне заниженные отметки… Считается, что человек чувствует себя достаточно защищенным, если у него хорошие адвокат и психоаналитик. Но это теперь так считается, а у кого в то время были адвокат и психоаналитик?

– Ни у кого, – сказал я.

– У меня были, – сказал он. – В одном лице. Он не уставал повторять, что главное в этой жизни заниматься тем, от чего получаешь удовольствие. Т.е. быть адекватным самому себе. Все остальное приложится.

Между прочим, в свое время я тоже хотел стать писателем. Правда, неслабо? Середа-отец и Середа-сын. Или Гарри Середа-младший. Впрочем, что это я, ведь тогда он еще был Моминым…

Если вдуматься, я не так далеко от этого ушел – стал книгоиздателем. В принципе, мне приходится заниматься и другими вещами: организовывать гастроли, финансировать фильмы, налаживать сети джаз-клубов и туристических бюро, но главное для меня все же – издательская деятельность.

Стоящий у него на столе селектор неожиданно замурлыкал, и он в раздражении ударил по нему ладонью. Как тогда на кладбище по снегу.

– Закончив школу, я попытался поступить в Литературный институт. Естественно, встал вопрос, нужно ли отцу составлять мне протекцию. И какое решение мог принять человек, живущий по законам совести? Я сам должен увидеть, чего стою. И я не прошел.

Он считал, что это нормально. Лучше сначала получить какое-нибудь другое, „обыкновенное" образование, предпочтительнее – гуманитарное, а позже поступить на Высшие сценарные курсы: у меня были проблемы с повествовательной речью, а диалоги получались как бы сами собой, без какого-либо внутреннего усилия. Или альтернативный вариант – пойти на факультет журналистики. Но пока суть да дело, меня призвали в армию. Правда, мать умоляла, чтобы отец выхлопотал для меня освобождение. Но… это ведь было бы не по правилам. К тому же, у такого спортивного и достаточно коммуникабельного парня как я вряд ли возникнут в армии проблемы. Потом часть, в которой я служил, была переброшена в Афганистан, ну а дальше, я думаю, понятно… А тут еще перестройка набрала обороты, и государство явило народу свою истинную морду… Он так и не смог себе этого простить. Ведь отмазать меня от армии было вполне в его силах. Взгляд его, по его же мнению, был трагически зашорен. Те правила игры, по которым жило тогда общество, ему казались естественными. И именно с этим потом он никак не желал смириться. В принципе, дело уже было не во мне. В конце концов, со мной произошел несчастный случай, трагедия, и люди, как правило, это переживают. Я уверен, что если бы он и попытался тогда что-либо изменить, я бы воспротивился. Ведь во мне тоже сидела эта его правильность. „Так за царя, за родину, за веру…" В тот момент, конечно, из этого перечня – только „за Родину!".

„Пусть Родина моя умрет за меня!" – всплыло в памяти.

– Но для него имело значение лишь то, он так жестоко лопухнулся. Пожертвовал сыном во имя химеры. Однажды кто-то рассказал ему историю. Жила-была молодая семья: муж, жена и грудной ребенок. Муж любил жену и ребенка, хотя и был излишне нервным: заводился с пол оборота. Однажды жена пошла с подругой в магазин, пообещав вернуться через час. Прошло уже значительно больше, а ее все не было и не было. Муж уже начал психовать и несколько раз выскакивал на балкон – жили они на пятом этаже, – чтобы высмотреть, не появилась ли супруга. И когда он наконец увидел, как она приближается к дому, он начал орать ей что-то и в слепой ярости бросил в нее младенцем, которого держал в руках… Поседеть он успел раньше, нежели младенец коснулся асфальта. А до суда дело так и не дошло – он умер от всепоглощающего, охватившего каждую его клеточку ужаса. Отец сказал, что чувствует себя точно также. И постоянно живет с этим ужасом в душе. Теперь он стал утверждать, что вера – опасная штука, ведь если поблизости никого больше нет, то Черт становится Богом. В какой-то момент он начал здорово пить, вам, наверное, это известно. А потом засел за свои знаменитые романы. Только после того, как я сделался калекой, стало очевидно, как много я для него значу. Почти все заработанные деньги он отдавал мне, чтобы с их помощью я делал новые деньги. Он хотел, чтобы у меня было очень много денег. Он считал, что большие деньги хоть в какой-то степени способны заменить мне то, чего я лишился на войне. И, в общем-то, он оказался прав. По сути, я имею все, что требуется для полноценной жизни. Я даже имею девочек, представьте себе. Вернее, они имеют меня. – Он криво усмехнулся. – Вот, пожалуй и все. А теперь судите сами, можно ли написать биографию знаменитого писателя и при этом даже словом не обмолвиться о том, о чем я вам сейчас рассказал.

Честно говоря, мне не очень хотелось углубляться в эту проблему. Поскольку в действительности-то биографию Середы я писать не собирался.

– А почему вы не хотите познакомиться со Светой? – спросил я.

Он сразу же запсиховал.

– Не ваше дело! Я вам рассказал все, что требуется знать предполагаемому биографу… Кстати, половина кампании, которую я сейчас возглавляю, принадлежала отцу. Следовательно, на долю Светланы приходится четверть. И она скоро получит причитающуюся ей сумму. В денежном эквиваленте. Еще вопросы?

– Г-м, – сказал я. – Поймите меня правильно. Смешно, конечно, об этом говорить, но… вы с отцом… может быть… имели отношение к наркобизнесу?

– Что?! – он опешил. Потом ухмыльнулся и здоровой рукой расслабил галстук на шее. – Она давала вам читать „Предвкушение Америки"?

Сглотнув слюну, я утвердительно кивнул.

– Нет, – сказал он. – В том-то и дело. Нельзя ассоциировать Ловчева с моим отцом. Тут произошла одна необычная вещь. Роман действительно задумывался, как биографический. Но неожиданно Ловчев проявил норов. Первоначально роман имел другое название. Однако в тот момент, когда отец меньше всего ожидал, Ловчев сбежал в Америку. Пришлось менять название, а затем и эпиграф. А эпиграфу отец придавал первостепенное значение. Между прочим, на страницах этой незаконченной книги отец сделал попытку объединить нас со Светланой. Супруга Ловчева – нечто среднее между моей матерью и его женой. Что же до меня самого… я был полностью идентичен сыну Ловчева Рифу. А Светлана – вылитая Элла. Заметили?

– Заметил.

– Ловчев любил Рифа и Эллу столь же преданно, сколь отец любил нас с сестрой. Ради их будущего, он и сбежал за рубеж. Отец решился на отчаянный поступок: сделал попытку руками Ловчева расправиться с Рифом уже там. Как бы в виде компенсации за несанкционированный побег. И убить его удалось без особых проблем. Но только не руками Ловчева, а, наоборот, вопреки его воле. Мне известны некоторые фрагменты, которые отец так и не решился записать. Когда Риф вырос и ему захотелось избрать себе военное поприще, Ловчев всячески противился этому. Следовательно, в него нельзя было вложить тех страданий, мыслей, того ужаса, которые отец стремился излить на бумаге. Чем он руководствовался, когда подбрасывал Ловчеву документы наркосиндиката, я не знаю. Если честно, мне это напомнило стандартную картинку из американских боевиков: в квартиру к герою врываются полицейские и извлекают из-за зеркала в ванной пакет с героином, который они сами же туда и подбросили. Может быть ему захотелось, чтобы Ловчев хотя бы оказался виновным в гибели сына драматурга Кереселидзе, который был наркоманом, не могу сказать. В любом случае выходило, что Ловчев попросту издевается над автором, смеется над его былой наивностью и глупостью. Словом, персонаж, проявил неожиданный характер, что и погубило книгу. И, скорее всего, не только книгу, но и моего отца. Ведь ему не удалось высказать свою боль… А в жизни не было ни наркотиков, ни торговли оружием, да и вообще ничего предосудительного. Порнографическое издательство действительно организовал я. Был у меня одно время такой бзик. Отец отнесся тогда к этому с пониманием. Позже я продал „Росу" со всеми потрохами. И с авторами тоже, в том числе и с Гортензией Пучини.

Так значит вот на кого горбатили мы с Евлаховым, кого ублажали! На моем лице появилась вымученная улыбка.

– И не провоцируйте больше Светлану, пожалуйста. Вчера она учинила в „Росе" форменный погром. Вы, очевидно, еще не знаете, какой бывает моя сестрица во гневе. А „Роса" ведь нам уже давно не принадлежит.

Я решил, что на этой бравурной ноте программа моего визита к владельцу „Квазимодо" исчерпана, но тут он неожиданно пустился в воспоминания об отце и о том, как хорошо им в свое время было вдвоем. Говорил он одновременно страстно и торопливо. Внешне это странным образом больше напоминало не рассказ сына, а исповедь любовницы, причем любовницы ревнивой, вынужденной постоянно делить предмет своего обожания с кем-то еще. Словоизвержение прервалось так же внезапно, как и началось. Под конец он поинтересовался, с чего это вдруг Светлана дала мне читать незаконченный роман. Я сказал, что, очевидно, потому, что я согласился стать его биографом. Почему-то у меня появилась уверенность: скажи я Гарику правду, и он запретит мне дописывать „Искушение". Ему-то доподлинно было известно, что отец сознательно прекратил работу над ним. И тогда, если бы это случилось, я бы угодил в мясорубку. С одной стороны меня бы допекала Света Момина, которой я задолжал тысячу долларов и компьютер, и которая, по признанию ее братца, „страшна во гневе", а с другой – сам Гарик Середа со своим зловещим секьюрити. Я-то полагал, что своеобразная война ведется лишь между мною и Моминым-Середой. Но неожиданно фамилия распалась на половины, и я оказался между двух огней.

– Пожалуй, вы меня убедили, – сказал я Гарику. – Я не стану писать биографию вашего отца.

На чем детективный виток этой истории с мелодраматическим отступлением полностью себя исчерпал.

Жизнь подбрасывает жанры… Внезапно затянула в воронку детектива, а до этого успела побаловать любовным романом с трихомониазом. Фантастика! Впрочем, и фантастика тоже.

„Капитан Маз Дон медленно приходил в себя. Его веки дрогнули, затем лицо исказила гримаса боли. Да, он по-прежнему находился в капсуле, посреди двора, рядом с глубокой вонючей лужей. За прошедшее время ничего не изменилось. Ничего… Он с трудом поднялся… Или, быть может… Слабая надежда затеплилась у него в мозгу. Маз Дон собирал себя по кусочкам – своеобразное „пазл", которое все никак не собиралось. Пришлось плюнуть и медленно тронуться с места в полуразобранном виде. Отсек двора закончился. Теперь он поднимался по лестнице наверх – к своему ностальгическому отсеку. Ключ под ковриком… О, Боже, какая боль!.. Коридор, непроглядная тьма… Комната! Телевизор по-прежнему стоял на тумбочке. Практически все содержимое этой комнаты со временем перестало существовать, но только не телевизор. Иначе как ему понять, когда что-то в этом мире наконец произойдет, когда на горизонте забрезжит утро цивилизации. Затаив дыхание, он щелкнул выключателем. Поначалу на экране ничего не было видно – трубка уже не та. Но потом…"

Порнографии мне, собственно, хватало в издательстве „Роса", однако и Ева внесла свою лепту.

„Он навалился на меня сзади, с жадностью припав губами к шее. Его руки сжали мои соски. Я почувствовала, как набухает, становится необыкновенно большим его член. Рядом стонали в экстазе наши партнеры. Я видела ходящую ходуном голую задницу Фимы, а по обе стороны от нее – разбросанные, словно просушивающееся белье, ноги Анжелы. Задница Фимы все больше входила в раж, и Анжела выла как ненормальная. Слева в истоме распласталась на топчане Эмма, а голова Ивана маячила где-то между ее ног. И тут его булава вошла в меня…"

Мистика тоже имела место. Хотя бы эта история с Пятью углами, когда выяснилось, что все улицы моей жизни пересекаются именно на вендиспансере.

Хотите чернуху? Пожалуйста… Впрочем, чернуха – это уже даже не жанр, а стиль жизни.

Литература абсурда – Евлахов со своим гребаным самоубийством.

Детектив – Гарик и его секьюрити…

– Ты – жалкий лгун!

Момина старательно крутила обруч. Она была в трико лимонного цвета, а я упорно пытался представить ее себе обнаженной. Наконец, у меня получилось, и сразу же ее раздражение приобрело комический оттенок. Пришлось сделать виноватое выражение лица, чтобы скрыть улыбку.

– Я еще удивляюсь, что разговариваю с тобой после всего, что произошло. После того, как ты позволил себе эту мерзость.

Если выяснится, что после Середы остались и другие внебрачные дети, я повешусь, подумал я.

– Нет, ну какой фантазер, – не могла успокоиться Момина.

Я прошелся по комнате. Скользнул взглядом по свежему номеру „Литературки", лежащему на журнальном столике. Она была развернута на большой статье Никонова, посвященной творчеству Виктора Момина. Я внимательно прочитал ее. „Оставаясь до мозга костей порядочным человеком, писатель искренне верил в социализм, в его духовные ценности. Очевидно это и послужило причиной гробового молчания в годы перестройки. Гробового молчания до гробовой доски…"

Видимо, Никонов не относился к числу посвященных в тайну имени Середа.

Движение обруча сделалось более вялым, после чего он медленно скатился на пол. Момина переступила через него и тяжело дыша подошла ко мне.

– Интересно, кто-нибудь пишет о нем книгу? – словно бы вскользь поинтересовался я.

– Я продала права этому Никонову. – Она кивнула в сторону газеты. – Но только на годы, когда отец еще не стал Виктором Середой. А насчет второй части биографии у меня имеются другие планы.

– Но ведь это же смешно, честное слово: человек один, а биографии у него две!

– Так уж случилось… Если бы не эта дурацкая авария!.. Может все еще сложится таким образом, что и биографий будет две, и человека – два.

– Ты его любила?

– Что за дурацкий вопрос?! – возмутилась Момина.

– Нет, я имею в виду… Любила ли ты его как мужчину?

Она вспыхнула, но задержалась с ответом.

– Да, – сказала она наконец. – Не будь он моим отцом, я полюбила бы его как мужчину. Оф кос.

Ага, „оф кос"! Так частенько бывало: если что-то действительно ее волновало, она начинала вворачивать иностранные слова. Вот только использовала словечки, которых я не знаю, поэтому при описании наших разговоров я был вынужден их опускать. А „оф кос" я знаю и теперь могу проиллюстрировать ее манеру вести беседу.

– Да, – сказала она. – Не будь он моим отцом, я полюбила бы его как мужчину. Оф кос.

Впрочем, даже если бы она и не призналась, я уже и сам догадался.

– Он был замечательным отцом и старался оградить тебя от жизненных передряг, – принялся вещать я. – В любой ситуации умел находить оптимальное решение. Это ведь он помог тебе нащупать свое призвание, я имею в виду профессию переводчицы, не так ли?

– Да, – сказала она.

И тут из меня вывалилось все то, о чем рассказывал мне Гарик, только на сей раз вместо сына фигурировала дочь.

Она впитывала каждое слово. Ее ослабевшие губы слегка приоткрылись. Она смотрела на меня с ужасом, широко раскрытыми глазами, словно на шамана.

– Теперь я не сомневаюсь, что ты допишешь роман, – прошептала она.

Правда, теперь я и сам в этом не сомневался.

Вечером в постели она по своему обыкновению прижалась ко мне ягодицами и уснула. А я, заложив руки за голову – в такой позе особенно отчетливо проступали ребра, – принялся размышлять.

Оказывается для того, чтобы закончить книгу, достаточно обуздать Ловчева, сделать его послушным авторской воле, этаким зомби, который в жизни своей прошел по стопам Виктора Середы. Если вдуматься, Середа сам дописал роман, а мне осталось лишь положить его на бумагу. И мне действительно повезло, что я встретил на кладбище Гарика. Он помог обнаружить черный ящик, оставшийся после катастрофы.

Основной задачей теперь было разобраться в уровнях: Ленин с соавторами сочинил Момина, Момин – Середу, Середа – Ловчева. Момин восстал против Ленина, Середа – против Момина, Ловчев – против Середы. Битов сочинил Урбино Ваноски, Урбино Ваноски – „Преподавателя симметрии"… Или все не так? Кто сочинил „Преподавателя симметрии": Урбино Ваноски или Битов?

Наверное не во всех оценках Гарик был предельно точен. С какой целью его отец подбросил Ловчеву документы наркосиндиката уже никто никогда не сможет сказать. И почему он прекратил работу над романом – тоже. Возможно, в отличие от Коли Чичина, Середа вовремя понял, что может угодить в коварную западню, поставив себя на место персонажа. Пораскиньте мозгами: вы оказались на месте книжного персонажа и совершаете какие-то поступки. Но тогда возникает проблема художественной правды. Если в жизни вы этих поступков не совершали, значит в книге заключена ложь. Другое дело персонаж ставить на место автора – это не столь опасно. Но Ловчев не пожелал становиться на место Середы. И у последнего остался незавидный выбор: либо поставить себя на место Ловчева, а это – западня, либо вообще бросить писать роман.

Впрочем он дописал его – на окружной дороге, когда его автомобиль на полной скорости врезался в панелевоз. В какой момент пришел он этому убийственному выводу? Выводу, который мне помог понять Гарик, и благодаря этому теперь я смогу дописать роман?

Жить с идеалами? Они практически всегда заводят в тупик. Жить без идеалов? Это – уже тупик.

И еще один любопытный повод для размышлений. До поры до времени Середа рассчитывал, что Ловчев – это он. А Твердовский – стало быть, я – его антипод. Т.е. Середа считал меня своей противоположностью. Но на каком основании? Что наплел ему обо мне Евлахов? Середа интересовался лидерами литературного андеграунда. А я никогда не был лидером – лидерами были Фил и Коля Чичин. Я же наряду с Юлькой Мешковой, Петькой и Эриком Гринбергом был всего лишь простым солдатом андеграунда. Только я – единственный, кто уцелел и вроде бы продолжал заниматься тем же. Вот именно, вроде бы. Остался ли я верным солдатом андеграунда – вот в чем вопрос.

„О Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"

Какая это мука – жить без крыльев!

Но почему для Середы это было важно: соотнести себя с кем-либо из лидеров андерграунда? Быть может он подсознательно чувствовал, что только отморозкам дано быть персонажами Великой Книги и никакой другой?

Впрочем, не все лидеры андеграунда были отморозки, далеко не все…

Я осторожно отлепился от ягодиц Моминой и перевернулся на другой бок.

Середа всячески стремился к обретению душевного равновесия. И, естественно, хотел того же для своих детей. Здесь он довольно-таки неплохо преуспел. Правда, в отношении Гарика это справедливо лишь до тех пор, пока Середа не отпустил его на войну. Сам же Середа относился к людям, для которых состояние равновесия – вещь недостижимая. Слишком социальной он был личностью. А здесь одно исключает другое. До поры до времени казалось, что он своего добился, но тем сокрушительнее был завершающий удар.

Что же касается душевного равновесия в его абсолютном выражении, оно доступно одним лишь отморозкам. (Похоже, я снова начинаю нудить на свою излюбленную тему, но ведь по сути это – моя единственная тема. О чем еще мне нудить?)

Думаю, во всем мире общество недолюбливает отморозков в первую очередь из-за этого потрясающего душевного равновесия. Которое всегда в ущерб комфорту. Я уже давно подметил закономерность: чем больше душевного равновесия, тем меньше комфорта, и наоборот. Ну так за чем же дело стало? – спросите вы. Чего проще стать отморозком, если вы того пожелаете, и обрести это пресловутое душевное равновесие? То-то и оно, что при всей кажущейся легкости стать отморозком невозможно – им можно только родиться. И Середа подсознательно это ощущал.

Отсюда и цветовые метаморфозы! Не только Середа, но и практически все мы постепенно перебрались из мира розового в мир багровый. Ведь только на первый взгляд цвета эти родственные, поскольку относятся к одной и той же цветовой гамме. В действительности же они – противоположны. Словно материя и антиматерия. Рай и Ад. Розовый – цвет иллюзий, багровый – безысходности. В розовый окрашены повести Момина, в багровый – романы Середы. И при наложении произошло то же, что происходит при соприкосновении материи с антиматерией – взаимное уничтожение, аннигиляция, безумие, панелевоз на дороге.

Выживают лишь те, кто никогда не испытывал иллюзий. Но таких мало.

Кстати, нуждается в уточнении и метафора о болоте. Помните? Ленин создал в своих книгах гигантское болото, топь, в которую засосало целый народ. Один из лозунгов которого „Умрем за Родину!" постепенно переродился в „Пусть Родина моя умрет за меня!". Куда же ей бедной деваться-то, если подобным принципом руководствуется целый народ?…

Итак, брат Ловчев, со мной не повыкобениваешься. Отныне тебе никаких Америк, домов на побережье, яхт, гидропланов и островов в Атлантическом океане. Возвращаемся к первоначальному названию романа, эпиграф остается прежним…

Однако на удивление оказалось, что и мне сладить с Ловчевым не так-то просто. Никак не удавалось заставить его стать Середой. Однако текстовая гладь уже отливала багрянцем, и это вселяло некоторую надежду. Наконец, я понял, что мне нужно сохранить все: в том числе и противостояние автора и персонажа. А для этого расслоить одноуровневую композицию романа, введя в повествование Автора. Именно Автор отправил сына на войну в Афганистане и тем самым угробил его (мне не хотелось разрабатывать вариант калеки). А потом засел за автобиографический роман, но Персонаж неожиданно восстал. Противостояние Автора и Персонажа становилось ключевым в произведении. Персонаж упорно стремился прожить жизнь так, как должен был бы прожить Автор, но не сумел.

В финале Автор и Персонаж оказываются в катере неподалеку от острова, принадлежащего Персонажу. Автор сообщает, что прекращает борьбу, что он решил капитулировать. И что сын Ловчева Риф не погиб, как об этом сообщалось ранее, а был контужен и пропал без вести. А теперь он вернулся и, поцеловавшись с матерью и сестрой, дожидается его дома.

Потом Автор высаживает Ловчева на берегу и тот спешит к семье, поскорее заключить в объятия своего незадачливого сыночка. А Автор разгоняется на катере и врезается в торчащий из воды утес. Взрыв. Пламя. Ловчев оборачивается. Конец.

Роман сохранил название „Предвкушение Америки", но при этом сохранился и эпиграф. Когда я закончил писать, была уже весна. Журчали ручьи у обочин, капало с сосулек – мне на голову к счастью (или к несчастью) так ни одна из них и не свалилась.

Я передал Моминой файл с готовым текстом, и на следующее же утро она ворвалась в мою комнату. Глаза ее сияли.

– Аллилуйя! – воскликнула она.

Потом подошла ко мне и страстно поцеловала в губы. И начала сдирать с меня одежду. А я – с нее. Армейская кровать приняла нас в свое скрипящее лоно. И лишь когда все было кончено, я обнаружил, что дверь в комнату осталась распахнутой.

– Это то, что надо, Гена, – прошептала она. – Это то, что надо. Скажи теперь, что у меня нет чутья. Я даже простила тебе эту неприятную историю с трихомониазом.

– Да, в чутье тебе не откажешь, – согласился я.

В свое время нечто подобное я испытал с Евой. Но Момина!… Эта жрица литературы! Переводящая на русский язык Набокова и Башевиса Зингера!

– Я сразу почувствовала, что у тебя много общего с моим отцом.

Последнее замечание мне понравилось значительно меньше. Хотя, казалось бы, Середа! Если честно, мне больше импонировало мнение самого Середы, считавшего меня своим антиподом.

– „Юньань"?

– Нет.

– „Камю"?

– Нет.

Момина вскочила и двинулась было к сколоченным мною полкам. Но тут заметила, что дверь открыта, и вернулась к кровати.

– Собирайся, – сказала она, натягивая трусы, – я приготовила для тебя сюрприз.

– Форма одежды?

– Неважно. Впрочем, у тебя, по-моему, на все случаи жизни одна форма одежды.

Через несколько минут мы уже сидели в „Вольво", уносящем нас на природу – подальше от мерзостей цивилизации. В лица светило весеннее солнце, и Момина опустила козырек со своей стороны. Дорогу я распознал быстро.

– В Научный?

– Ага, на дачу.

Именно в этом месте нас когда-то остановил гаишник. А меня угораздило забыть права в другом пиджаке. Мы с ним долго препирались, а из машины поочередно высовывались Петька, Фил и Юлька Мешкова и по-детски причитали: „Дяденька, отпустите его, он – дурак." В конце концов гаишнику это надоело, и он действительно меня отпустил.

– Может, предпочитаешь сесть за руль?

Это было уже слишком.

– Лучше как-нибудь в другой раз.

К тому же я давно не имел водительской практики. Чего доброго, угодим под панелевоз…

Дача их находилась почти напротив моей (немного наискосок) – участок я до сих пор сохранил за собой. Я показал ей свой садик и фундамент дома и ту халабуду, которую соорудил несколько лет назад из подручных средств. Площадью она была четыре квадратных метра, но кровать внутри помещалась. А еще – маленький столик, на который можно было поставить пишущую машинку. Особенно я гордился тем, что крыша даже в самую сильную грозу не протекала. Когда это произведение искусства, сработанное из кусков фанеры, жести и шифера увидели „литературные эстеты", они прозвали меня Кумом Тыквой. И все же практически каждое лето я проводил здесь.

Момина затормозила у обочины, и тут мне захотелось показать ей свой участок. Скрипнула калитка. Здесь, у входа, я когда-то оставлял „Жигули". Каждый раз, когда после долгого перерыва я возвращался сюда, у меня возникало ощущение, будто я среди декораций шекспировской трагедии – в том смысле, что все персонажи в ней уже погибли за исключением второстепенных. Предметы, которые сохранились в саду: мангал, пара бревен, остатки натянутого между двух деревьев гамака – были связаны со мной обетом памяти. А вот предметы в саду Моминой хранили память о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления.