Текст книги "Поведай сыну своему"
Автор книги: Михаил Белиловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
Весь мир – со своим далеким необозримым горизонтом за широким ставком Раставицы и темным, угрюмым лесом на противоположном его берегу, горизонтом, за которым, хочется верить, есть вечно желанное, счастливое будущее, пусть даже не для всех достижимое.
Весь мир – со своей древней историей в раскинутых на высоком холме старинных, длинных, серых, покосившихся и вросших глубоко в землю надгробных камнях, покрытых зеленым мхом и еле различимыми на древнееврейском языке надписями и, наконец, мир со своей ближней историей, там внизу, у реки, где в скромных жилищах небольшого местечка люди остаются жить и трудиться.
Немало людей пришло проститься с Абой из самого местечка, из Баламутовки, Цыгельни, из других сел района. Его хорошо знали не только в Ружине, но и во всей округе.
Возвращаясь, вспоминали его.
– Что бы мне ни говорили и как бы ни возражали, я знаю твердо – эта смерть не случайна. Какой-то гад приложил свои руки, кому-то это нужно было, – Настя делилась этой мыслью с Лизой.
– Я тоже так думаю. Он ведь мне рассказывал о двух мужиках в Верховне, которые угрожали ему расправой, если он станет докапываться до истинных преступников, ограбивших магазин.
– Что ты сказала!? – вскрикнула Настя и резко остановилась. Она схватила Лизу за руку и задержала ее. – Пожалуйста, повтори еще раз и поподробней!
Выслушав подробный рассказ о том, что Аба говорил Лизе, Настя схватилась за голову, пошла быстрым шагом вперед, повторяя про себя в ужасе одни и те же слова:
– Я, я виновата в этой смерти... Могла же предотвратить... Почему не выслушала тогда Абу? О, боже, п-о-ч-е-м-у я не пошла и не рассказала следователю все, что видела? Они бы уже давно сидели за решеткой.
– Что с тобой, Настя? Возьми себя в руки.
Настя резко остановилась, повернулась лицом к Лизе. Глаза ее горели ненавистью.
– Либо я их упеку в Сибирь, либо я наложу на себя руки... – Настя заплакала. – Такого человека погубить... Нет, нельзя! Нельзя надеяться ни на Бога, ни на человека! – Настя задыхалась в слезах. – Так на кого же!?
Громовой раскат мощного взрыва раздался со стороны местечка. Зашаталась почва под ногами пришедших на похороны людей. Взметнулись высоко в небо насмерть перепуганные птицы, покидая кладбище и многочисленные сады Цыгельни. Внизу вся правая сторона местечка покрылась дымом, пылью. Начали валиться сначала малые, потом большой, позолоченный красавец – купол с покосившимся крестом. Разваливались вековые стены колокольни и некогда гордо возвышавшееся над рекой и окруженное густым, ухоженным зеленым садом величественное здание православной церкви. Глухо рухнул на землю большой колокол.
Во все стороны полетели отдельные кирпичи, большей частью разбитые, которым суждено было в ближайшее время сослужить другую, более земную службу. Не видно только было, куда унеслось внутреннее убранство с изображением святых... Может, все-таки Бог сумел хоть их-то оградить от фанатичного варварства!
Люди на кладбище застыли, словно их поразило Божье знамение. Из домов Цыгельни, расположенных на пологих склонах долины, рядом с кладбищем, выбежали люди. Пришедшие проводить Абу в последний путь пожилые христиане тихо и беззвучно крестились.
Наступившую тишину вдруг прорезал высокий громкий голос полоумного местечкового водовоза Сруля:
– Антихристы! Нелюди! Готовы все разрушить, всех погубить! Эти изверги окружают нас! Окружают со всех сторон! Они и Абу погубили! – И во всю силу своих легких: – Люди, бойтесь, остерегайтесь их!
Голос его затерялся среди мрачных серых древних камней, как еще одно свидетельство очередного безумия в истории маленького местечка.
Настя сдержала свое слово. К тому времени, когда она явилась к следователю, милиция уже обнаружила на одном из рынков Винницы некоторые товары, которые были украдены в Ружинском магазине. После ее показаний было установлено, что Иван Осадчий постоянно живет в Виннице и приезжал в Верховню к своему родственнику Рудько Павлу. Последующее расследование показало их явную причастность к краже в магазине. Настойчивые попытки Насти и других свидетелей доказать их виновность в гибели Абы суд не принял во внимание за недостаточностью улик. Оба преступника были осуждены на пять лет тюремного заключения.
Пусть он землю бережет родную
Мендл стоял лицом к доске объявлений, плотно прижатый к ней бурлящей толпой студентов. На доске висели списки вновь принятых в институт. Радость удачи вместе с горячими поздравлениями заглушали горечь несбывшихся надежд, а также слова сочувствия и уверения в том, что не все еще потеряно.
Мендл уперся руками в доску, пытаясь отдалиться от нее на такое расстояние, чтобы можно было прочесть список по радиотехническому факультету, на который он подавал свое заявление. Но это ему не удавалось слишком велик был напор сзади, и довольно низко висели некоторые списки. Кроме того, он всю ночь плохо спал, ворочался с боку на бок и встал с головной болью. Просматривая списки, он старался быть внимательным, но лихорадочная нетерпеливость не позволяла сосредоточиться и найти список своего факультета.
Ни перед одним из восьми вступительных экзаменов он так не волновался, как сейчас, когда решалась его дальнейшая судьба. И, конечно же, надежды на успех почти не было. Конкурс большой – семь человек на место. Кроме того, он прилично сдал только физику и математику, а остальные экзамены – по украинскому, русскому и немецкому языкам и литературе – почти все были отмечены тройками. Чего можно было ожидать? И все-таки хотелось надеяться. В конце концов, речь ведь идет об инженерной специальности, к которой язык и литература прямого отношения не имеют.
А самый трудный экзамен по математике? Сколько ребят было отстранено от последующих экзаменов после провала по математике!? А ему удалось и письменный и устный сдать на "Отлично"! Знал бы об этом его учитель математики!
Никто не поддерживал его намерения подавать заявление в Киевский Политехнический институт. Первым и самым авторитетным его противником был учитель математики Мучник Давид Львович.
– Поверь мне, Мендл, – внушительным тоном говорил ему этот подвижный сорокалетний человек, прекрасный педагог, для которого существовала одна только истина и красота – несокрушимая логика математических формул, положись, сынок, на мой многолетний опыт. Твоя затея не имеет никакой перспективы. С твоими знаниями, если даже поступишь в политехнический институт, ты не сможешь там успешно учиться и будешь отчислен уже на первом курсе.
То же самое он сказал и его матери. И Этл вечером того же дня затеяла разговор с сыном.
– Для чего тебе, Мендл, ехать в Киев поступать в институт, учиться целых пять лет и жить в общежитии? И кто там за тобой смотреть-то будет, чтобы поел во-время и вкусно? А я-то тебе вряд ли смогу помогать деньгами. Сам видишь, как нам тяжело стало после смерти отца. Моя работа в магазине не позволит мне что-то урвать для тебя. Хорошо еще, что Голда работает в сберкассе. А так, я и не знаю, как мы могли бы сводить концы с концами. Пошел бы ты учиться на курсы бухгалтеров где-нибудь в Житомире. Через несколько месяцев вернешься в Ружин и будешь работать.
– Что ты, мама? Я и не думаю, что тебе придется мне помогать. Я ведь буду получать стипендию.
"Буду получать...", – едко поддразнил себя в душе Мендл, стоя у институтской судьбоносной доски и вспоминая эти свои слова, сказанные тогда матери: "Буду, конечно, если... А вот и список радиотехнического!"
Взгляд его, как брошенный в цель кинжал, мгновенно впился в длинный список счастливцев. Мендл стал быстро просматривать фамилии. Сердце в груди бешено колотилось, отдавая последние свои силы, будто это могло способствовать успеху.
– Мен, кончай! И так дело ясное. Нашему брату из провинции не суждено пробиться.
До слуха его донесся неторопливый голос Наума, который стоял в стороне от толпы, рядом с Ульяной. Это его одноклассники из Ружина, которые тоже решили попытать счастья в Киевском Политехническом, но, к сожалению, каждый из них провалил по экзамену и их лично списки уже не интересовали. Они пришли сюда за компанию с Мендлом, чтобы узнать, повезло ли хоть их товарищу.
Наум тоже хорошо сдал физику и математику, но написал на двойку диктант по русскому языку. Менделю было очень жалко его. Если кто и достоин учиться в таком институте, так это прежде всего Наум. В этом Мендл был абсолютно убежден. И этому было прямое доказательство. В свое время целых полгода они вместе строили педальный автомобиль, и Наум в этом деле был для него, как взрослый наставник. Как здорово он разбирался в чертежах! Они были опубликованы в пионерской газете. А с какой завидной сноровкой он владел любым инструментом, который был в мастерской его отца – потомственного ружинского жестянщика! Пожалуй, именно в тот момент, когда они закончили работу и вдвоем – Наум за рулем, а Мендл сзади на багажнике – выехали на улицу, задыхаясь от восторга и гордости, именно тогда и зародилась у них идея стать инженерами.
– Мен, ты чего же там молчишь? – теряя терпение, спросил Наум издалека, из-за рассасывающейся толпы студентов, – неужели повезло и ты от прилива счастья не в силах нам этого сказать?
"От прилива счастья..." – Мендл криво усмехнулся и чуть было не заплакал. Последний раз он плакал давно, когда умер отец. И вот теперь... Совсем неподходящий был момент, чтобы повернуться лицом к своим друзьям. Он раз пять обшарил список радиотехнического, но, увы, себя там не нашел. И стоял он просто так, чтобы прийти в себя.
Месяц тому назад, перед отъездом в Киев, Ульяна пригласила к себе самих близких друзей.
Сначала вечеринка была, как всегда, шумной и веселой. Пели песни, потом завели патефон и танцевали ставшие недавно модными танго и фокстрот. Завели "Утомленное солнце нежно с морем прощалось...", и Ульяна пригласила Менделя. А у того ноги совершенно не слушались. Он вообще не понимал, что это за танец такой, в чем, собственно, заключается удовольствие еле-еле, по стариковски, переставлять ноги. То ли дело полька или вальс. Тут хоть можно как следует подвигаться и пошуметь.
– Мендл, смотри, не усни на ходу, а то даму прозеваешь, – смеялся над ним Наум.
А когда Мендл потерял равновесие, свалился вместе с Ульяной на стол и чуть было не опрокинул графин с вином, хохоту было на всю улицу.
Ульянина мама стала приводить в порядок стол со словами:
– И в самом-то деле, зачем вам эти дурацкие танцы? Они придуманы там за кордоном для буржуев, а нам они совсем не подходят. Вон какие наши-то веселые и задорные!
После этого все успокоились.
В наступившей тишине вдруг серьезно заговорила Ульяна.
– Я с ужасом думаю, что будет с нами, ребята, если мы не сумеем поступить в институт.
– Не сумеем, так не сумеем, – сказал безразличным тоном Наум.
Это не на шутку взволновало Ульяну.
– Хорошо тебе говорить! Если что, ты возвращаешься в Ружин и работаешь жестянщиком. Худо-бедно – при деле. А мне, например, что остается делать работать в колхозе, жалкие трудодни зарабатывать или, в лучшем случае, бумажками шелестеть целый день в каком-нибудь учреждении. И это в то самое время, – все больше распалялась Ульяна, – когда в стране совершаются такие грандиозные дела, аж дух захватывает – гидроэлектростанции, Северный полюс, оросительные каналы... Как хотите, если не быть участником этих свершений, то лучше не жить!
Так что же оставалось делать им троим теперь, после такого провала?
Мендл почувствовал прикосновение сильной руки. Наум дотянулся до него, взял его крепко за рукав, намереваясь оттащить от доски.
К этому времени Мендл уже успокоился и совершенно безразлично посматривал на списки, думая о предстоящем невеселом разговоре с мамой по приезде в Ружин.
– Не расстраивайся, Мен! – гудел над ухом Наум. – Надо уметь и проигрывать. А теперь пошли отметим втроем случившееся. Я тут разведал отличный ресторанчик на углу Крещатика и Бульвара Шевченко.
С тяжелым сердцем Мендл продолжал просматривать другие списки, чтобы оттянуть время. Вдруг в его глазах мелькнуло что-то знакомое, близкое. Как? Каким образом? Список-то совсем другого факультета! И он заорал сумасшедшим голосом:
– Есть! Ребята, я... я там есть! Смотрите, Ульянушка, Наум! Вот! – с блеском в глазах Мендл ткнул палец в один из списков, где красовалась его фамилия, имя и отчество: Раневич Мендель Абович.
– Но постой же, может это однофамилец. Факультет-то химико-технологический, – заметила Ульяна.
– Сначала я тоже подумал – однофамилец, – взволновано говорил Мендл, но вспомнил, что на собеседовании с директором после вступительных экзаменов он мне задал вопрос, соглашусь ли я пойти на другой факультет, если не выдержу конкурс на радиотехнический. И я сказал, что пойду.
– Вот здорово! – слишком подчеркнуто воскликнул Наум, выдавая этим естественную зависть и вместе с искреннюю радость за своего товарища. – Тем более, есть повод мотануть в ресторан и поздравить будущего химика!
Высокий Наум обнял за плечи Ульяну и Менделя и повел их к выходу.
Радость была, конечно, неполной, – победа досталась лишь одному из них, и то наполовину. Может ли человек, мечтающий о чудесах радиотехники, погрузиться в неисчислимый ворох химических формул? В школе Мендл никогда не подымался выше тройки по химии и ненавидел ее всеми клетками тела и души.
Но зачислили. И дело не только в том, что приняли. Его оценили. И первый раз в жизни, и по крупному! И не где-нибудь, и не кто-нибудь, а преподаватели Киевского Политехнического, знаменитого на всю страну!
Скорее бы домой, в Ружин. Так хотелось обрадовать маму и доказать Мучнику, что он, Мендл, чего-нибудь да стоит!
Втроем они вышли в институтский парк, ограждающий длинный ряд учебных корпусов от уличного шума и суеты, и спустились по широкой аллее вниз к трамвайной остановке.
Мендл из деликатности, щадя своих товарищей, старался больше не говорить о том, что только что с ним произошло. Внешне он никак не выдавал своих чувств.
Но что творилось в его душе!?
Вспыхнувшая у доски объявлений заря успеха разгоралась все ярче и ярче, рождая все новые и новые мечты, фантазии, устремления. Будущее теперь у его ног! Какие могут быть впереди неразрешимые проблемы?
"Химический факультет? – задавал себе Мендл вопрос и тут же находил ответ на него. – Первый-то курс – общеобразовательный, и в течение года можно попытаться перейти на другой факультет."
В ожидании трамвая было выше его сил не повернуться лицом к старинному парку, протянувшемуся на целых три трамвайных остановки, к центральному входу института, который виден был далеко в конце ведущей вверх аллеи высоких тополей. Все это теперь его обитель, гарант его завтрашних восхождений!
Подумать только, совсем недавно он приехал из маленького, мало кому известного местечка сдавать экзамены в институт и тут же столкнулся с самоуверенными городскими всезнайками, прекрасно знающими порядки в институте, в котором они побывали уже не раз, и, конечно, в родном для них городе. И невольно пришлось призадуматься, а не правы ли мать и Мучник? Слабая, но надежда, появилась только после первого, самого трудного экзамена по математике, когда он понял, что с городскими тягаться вполне возможно, немало из них были отсеяно после этого экзамена, а он вместе с Наумом и Ульяной остался.
В первое время город казался ему совершенно чужим, неуютным. Проезжая на трамвае по Брест-Литовскому шоссе, на участке между институтом и центральным районом, он смотрел через окно на одноэтажные, убогие, неопрятные домики и удивлялся восторгам дяди Арона по поводу красавца-города.
"В Ружине дома выглядят куда лучше", – думал он.
А вот сегодня, в победный для него день, он этого не замечал. И когда трамвай стал подниматься к Ботаническому саду, Бульвар Шевченко казался ему необыкновенно красивым и праздничным.
При выходе из трамвая быстрый Наум соскочил первым и весьма галантно подал левую руку Ульяне, которая засияла от неожиданности и стала, видимо, умышлено неторопливо перебирать своими ножками каждую ступеньку, чтобы как-то продлить первую, может быть, в ее девичьей жизни такую счастливую минуту.
– А вот и наш ресторан, – Наум показал на один из подъездов красивого светло-серого шестиэтажного дома с высокими фигурными окнами.
– Ребята, – закричал Мендл, пробудившись от своих светлых мыслей, которые поглотили его целиком, – так это же дом, где я остановился, в котором живет мой дядя Арон! Как это я сразу не сообразил – на углу Крещатика и Бульвара Шевченко... Пошли ко мне! Четвертый этаж... Надо же!
Наум остановился и подчеркнуто снисходительно повел свой разговор с Ульяной.
– Обрати внимание, Ульяночка, налицо признак великого ученого химика, который безнадежно страдает забывчивостью и может забыть – слыханное ли это дело – даже родного дядю и дом, в котором он живет. Это ужасно! – И, взяв Ульяну за руку, заявил: – Нет и еще раз нет! Мы птицы свободные! Айда в ресторан!
"Черт, – думал Мендл, – у меня ведь денег-то кот наплакал". Он хотел сказать об этом прямо, но Ульяна...
Проходя первый раз в своей жизни через вращающиеся входные двери ресторана, Мендл не рассчитал свой шаг и получил довольно чувствительный толчок в спину.
Просторный, ярко освещенный с роскошной хрустальной люстрой зал. За многочисленными столиками – разодетая публика, суетливые официанты.
Наум потащил их к свободному столику, где они и расположились.
"А что, если у Наума тоже денег мало?" – с ужасом думал Мендл.
Не успели они перевести дух, как к столику неторопливым, важным шагом подошла официантка и спросила:
– Откуда вы такие молоденькие?
– Из Ружина, а что? – с ходу выдала Ульяна, гордо встряхнув своими светлыми длинными кудрями.
– Ах, из Ружина!? То-то и видно.
– Простите, а что видно? – заступился Наум.
– Прежде чем занимать столик, нужно спросить. Этот столик уже заказан.
– А где это видно? – не унимался Наум.
– Еще раз говорю, – повысила тон женщина, – спросить надо.
Оскорбленный этим тоном Мендл с грохотом отодвинул стул и закричал:
– К черту! Пошли ко мне!
– Нет, ты сиди! – сказал твердо Наум. А потом к официантке: – Ну, хорошо, укажите нам свободный стол.
– А что вы, милые мальчики и девочки, из этого самого, как его, Ружина, собираетесь заказывать? Водку будете?
– Водку? Зачем? – запальчиво спросил уже не владеющий собой Мендл.
– Тогда вы, дорогие мои, не туда пришли. Вон, напротив, во дворе, – там рабочая столовка для строителей.
После этих слов официантка удалилась, предоставив молодым людям самим решать, что делать дальше.
Наум выскочил из-за стола, энергичным движением руки усадил на место Менделя и ринулся за официанткой. Сначала он говорил с ней, потом с каким-то, по-видимому, старшим по чину работником ресторана. Спустя некоторое время Наум вернулся с несколько подпорченным настроением, но, садясь на свое место, спокойно заявил:
– Все в порядке, ребята. Пьем-гуляем. О том, сколько будет стоить, думать не будем. Перед отъездом в Киев батько мне вручил заказ на целых пять жестяных корыт, которые я сделал быстро и хорошо, так что даже мой строгий папа был растроган и дал мне дополнительно на дорогу всю выручку. Вот я ее и сохранил.
Ждать пришлось долго. Потом, наконец, пришла та же официантка и со свирепым видом не поставила, а швырнула с подноса на стол небольшой графинчик с водкой, рюмки и закуску.
Потребовалось некоторое время для того, чтобы успокоиться, и они посидели молча. Наум разлил водку по рюмкам, поднял свою, и, опустив глаза вниз, стал говорить не спеша, придавая значение каждому слову.
– Мендл, друг, извини. Сегодня нельзя без крепкого вина. И знаете, ребята, почему? – Наум поднял свои умные глаза и посмотрел сначала на Ульяну, а потом на Менделя. – Потому что с сегодняшнего дня наши пути расходятся... Такой день нужно отметить как следует.
Большие васильковые глаза Ульяны увлажнились, и она на минуту от неловкости наклонила голову вниз.
– Только давайте без сантиментов! – спохватился Наум. – Прежде всего, поздравим тебя, Мендл!
– Да, да, – поддержала Наума Ульяна, заставив себя улыбнуться.
Наум выпил рюмку до дна, только чуть скривившись, а Ульяна и Мендл закашлялись. Они долго после этого смеялись.
Это несколько разрядило атмосферу.
Заиграл оркестр, на подмостки вышел небольшого роста, полный мужчина и начал петь песню "Осень, прозрачное утро..."
Мужчины за соседними столиками засуетились и стали приглашать дам на танец.
– Это, конечно, не Александрович, но вполне приемлемо, – Ульяна слегка задрала свой носик кверху и с нескрываемой дамской хитростью направила его вместе со своим завораживающим взглядом сначала на Наума, а потом и на Менделя. Наум встал, застегнул пиджак, выпрямился и кинул в сторону друга:
– Я, Мендл, опасаюсь, чтобы ты здесь танцевал танго. Еще, не дай бог, Ульяну нашу публично уронишь, – и галантно протянул руку Ульяне.
– Нахал ты великий, – тут же отпарировал Мендл.
Наум, также как и он, не умел танцевать. Мендл сидел за столом и наблюдал, как танцуют его друзья. Временами он, ничуть не смущаясь, громко, от души, смеялся, когда маленькая Ульяна изо всех сил тщетно пыталась направлять неуклюжие движения своего партнера.
Вернулись они оба счастливые. Наум бросил взгляд на графин, в котором на дне осталось немного водки, и заметил:
– Вообще-то, друг мой Мендл, тебе не кажется, что мы с тобой порядочные жлобы? Как же мы до сих пор не выпили за Ульяну?
Пока они собирались это сделать, от длинного соседнего стола, за которым в обществе красиво одетых женщин сидела группа военных командиров, отделился один из них и направился к музыкантам. Вслед за этим было объявлено, что по просьбе находящихся сейчас в нашем ресторане дорогих защитников родины будет исполнена патриотическая песня. Сначала пели и играли музыканты и им подпевали командиры.
Броня крепка и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны.
В строю стоят советские танкисты,
Моей великой Родины сыны.
Возбужденный песней, слегка пьяный военный поднялся с места, вытянулся во весь рост и стал дирижировать всем залом. Почти все присутствующие подхватили песню. Особенно мощно прозвучали слова:
Вздымая пыль, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет.
Все знали, хотя не хотелось верить, что это может скоро случиться.
Фашизм укреплял свои позиции в Европе и Азии, накапливал силы и стал заявлять неслыханные по своей наглости территориальные претензии. Шел 1939-й год. До начала второй мировой войны оставалось меньше месяца.
Мендл и Наум тоже пели, а Ульяна, опустив глаза, думала о чем-то своем.
Когда все стихло, она негромко заговорила, как будто сама с собой.
– Не хочу я войны, ненавижу братоубийства! Зачем?! – и все громче. Ведь мы все люди! Почему люди убивают себе подобных? Во имя чего? Я много читала и думала про войну. У меня ведь дедушка мой... Ну, вы знаете – прошел всю мировую. Почти четверть века калекой живет. Я все время приставала к нему, чтобы он рассказал мне, как он воевал. А он молчал – ни слова. А мать мне: "Пожалей дедушку, он не любит об этом говорить". Но однажды его здорово обидели в одной конторе, куда он пришел по поводу своей пенсии. Ему сказали: "Вот если бы ты участвовал в октябрьской, а то, подумаешь, участник мировой!" Дед пришел домой пьяный. Я его таким никогда не видела. Взрослых дома не было, и он усадил меня за стол, а у самого слезы ручьем. Стучит кулаком по столу и кричит: "Эта сука сидит в своей конторе, и что он знает? Разве он видел, как совсем еще молодые парни корчатся в предсмертной агонии от вражеских газов? А кишки человеческие, которые висят на дереве после разрыва снаряда! Крыса он конторская!" Я всю ночь после этого не спала.
– Что же ты предлагаешь делать, если Гитлер на нас нападет? Сразу сдаться ради того, чтобы не было братоубийства? А что тогда будет со страной, с народом, который в нем живет? – вступил в спор Мендл.
– На днях, – добавил Наум,– читал в "Правде", сколько народу немцы держат в концлагерях. Почти всех евреев загнали туда. Ты сама нас, мальчиков, ненавидеть будешь, если мы будем сидеть сложа руки.
– Не знаю, но мне страшно за вас.
– Перед тем, как я отправился поступать в институт, – перебил ее Наум, – мой батько сказал мне: "Сынок, если что, не расстраивайся. Отслужишь в армии срок и тогда обязательно поступишь. Армия – она закаляет и делает из вас настоящих мужчин". Вот, что сказал мне мой отец. Но постойте, – вдруг встрепенулся Наум, – мы ведь хотели выпить за Ульяну.
– Давай, – оживился Мендл.
Наум взялся сказать тост и начал серьезно:
– Я-то в армию иду, а вы... А ты, Ульяна... – тебе желаю в течение года как следует подготовиться и поступить в институт. – Потом тряхнул головой и продолжал уже с озорной улыбкой: – Лучше поступить тебе на тот же химический, что и Мендл, и, если что, поддержать этого негодника, который в школе смел с таким пренебрежением относиться к науке великого Менделеева.
Мендл отвесил поклон.
– Спасибо, друг.
Ульяна почти не слушала его. Ее мысли были скованы страхом и беспокойством перед неопределенным будущим.
– Ты чего приуныла? – спросил Наум Ульяну, когда они вышли из ресторана. – Неужели тебя эти военные расстроили?
– Почему эти командиры со своими женщинами так легко и задорно пели песню о готовых к бою танкистах, как будто речь идет о веселой прогулке? Кто-кто, но они-то наверняка должны знать, что война – это, прежде всего смерть, вдовы, сироты, калеки.
– Да, брось ты! Забудь об этом! Что касается их спутниц, не знаю, ничего не могу сказать. Но они, сами-то, кто? Мужики. А у мужчин, если кровь пульсирует, так это знаешь отчего? От стремления к подвигу! Ты, надеюсь, догадываешься, кто их на это побуждает? – Наум остановился, протянул указательный палец в сторону Ульяны и выпалил: – Вы, очаровательные дамы!
– Не фиглярничай, Наум. Может и не очень, но ты все-таки пьян.
– А вот и нет. А насчет подвига – так это идея. Мы сейчас, – глаза Наума все больше и больше разгорались, – поднимемся пешком на гору по Бессарабке и бесстрашно спустимся вниз на отчаянно визжащем своими тормозами трамвайчике. Так покажем же смелость и геройство, товарищи!
Эта идея понравилась всем. Ульяна, которая тут же забыла о том, что ее вывело из равновесия, поддалась бесшабашному настрою мальчиков, и они ринулись на эту улицу, знаменитую тем, что она довольно крутая, извилистая, и бывает, что тормоза курсирующего по ней маленького трамвайчика не выдерживают. Год назад он опрокинулся у подножья горы, где расположен рынок, и придавил там немало людей.
На одном дыхании, держа друг друга за руки, они поднялись наверх и, задыхаясь от усталости, оглянулись назад. Они долго стояли, пораженные открывшейся перед ними панорамой вечернего Киева.
Трое молодых людей из маленького местечка, растрепанные, возбужденные, застыли в изумлении. Слегка прохладный, приятный северный ветерок порывисто набежал и несколько остудил их разгоряченные тела. В широко раскрытых глазах мелькали восторженные огоньки.
Огромный, один из красивейших городов мира, могуче раскинул перед ними в ярких вечерних огнях звездную галактику своих улиц и площадей. Слева направо к Днепру протянулась светлая длинная нить главной улицы, Крещатика сокровищницы великой исторической вехи. А за ней – многочисленные, на крутых холмах, каскады высоких домов, обозначенных светом окон самих различных оттенков и конфигураций. За каждым из них светилась своя жизнь, особый уклад, неповторимый уют.
Совсем недалеко, за углом, раздался прерывистый сигнальный звон приближающегося трамвая. Когда он остановился, ребята с шумом ввалились в почти пустой вагон.
– Итак, мы на последнем, самом ответственном этапе героической экспедиции – плавного спуска на Бесарабский рынок! – с игривым восторгом кричал Наум. – Прошу занять свои места и быть предельно внимательными!
Ульяна заразительно и беззаботно хохотала, а Мендл крепко держал ее за руку, чтобы не дать ей упасть при резком повороте трамвая.
Не успели они сесть, как сзади раздался хриплый женский голос.
– Студенты, небось? – говорила пожилая женщина с изможденным лицом, удерживая своими жилистыми руками увесистую сумку на коленях. – Сразу видать. Хихоньки да хахоньки и никаких тебе забот. А что им? Государство их кормит, стипендию платит – почитывай себе книжечки и веселись.
Резко и жалобно завизжали тормоза. Вагон медленно пополз вниз, не прерывая своего предупреждающего звона.
Ребята тут же замолкли и повернулись лицом к женщине.
– Извините нас, пожалуйста, – пробормотал Мендл.
А женщина продолжала свое под нарастающий скрип тормозов.
– А дочка моя с зятем у станка укалывают, да по десять часов, а то и по выходным – сверхурочные. А зарабатывают гроши. А хоть бы имели деньги, так что на них купишь? Не то чтобы масло или колбасу – за молоком и хлебом в очереди настоишься.
Трамвай остановился.
Было еще не совсем поздно, когда они вышли на залитый яркими огнями людный Крещатик. Это было время, когда заканчивались спектакли в театрах, закрывались рестораны, кафе, и центральные улицы становились оживленнее. Город светился счастливыми лицами элегантных женщин и галантных мужчин, возбужденных и одухотворенных тем, что они только что видели, слышали, испытали. В эти минуты город обретал особое очарование.
Общежитие оказалось переполненным, и Менделю предложили временно, на полгода, спальное место в небольшой комнате одноэтажного частного домика на Брест-Литовском шоссе, которую институт снимал для трех своих студентов. Администрация имела довольно устойчивый опыт относительно большого отсева после первых двух сессий, в результате которых освобождалось немало мест в общежитии. Но для этого нужно было самому удержаться в институте.
В комнате с трудом помещались три кровати и стол. Хозяйка разрешала им пользоваться примусом на кухне.
Учебный семестр с ходу развернулся в полную силу – коллоквиумы, отчеты по лабораторкам, защита готовых листов по черчению и начерталке, масса теоретического материала по математике, физике и особенно, конечно, по химии, за которым успеть так, чтобы понять следующую лекцию, совершенно невозможно было. А чего стоила сдача норм по различным видам спорта! Требования по всем предметам, включая физкультуру, были жесточайшие. Угроза лишения стипендии или отчисления из института постоянно висела в воздухе. Настроение было, попросту говоря, паническое. Неужели, черт побери, Мучник прав?
И, несмотря на это, Мендл не просто ходил по институту, а летал на невидимых крыльях. Все было необычно, привлекало внимание: и залитые солнечным светом просторные, длинные институтские коридоры с восторженной, неуемной студенческой толпой, которая его влекла и пугала; и большие физическая и химическая аудитории со скульптурными изображениями выдающихся деятелей науки на стенах вокруг амфитеатра; и огромная библиотека, которая щедро предлагала познать все – от загадок мироздания до гениальных творений рук человеческих.
