Текст книги "Поведай сыну своему"
Автор книги: Михаил Белиловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
– Так вот что я вам скажу. Это все из-за зимних холодов. Временное явление! Красная армия ни на что серьезное уже не способна. Как только станет теплее, немцы опять пойдут в наступление. Вот увидите!
– Очень даже возможно, – сказал Мендл и скрылся за входной дверью.
Слухи об угоне молодежи обретали реальную почву – называли конкретные имена населенных пунктов, где это уже произошло. Мендл стал беспокоиться за сестру. Постоянное нервное напряжение, бессонные ночи давали о себе знать.
Как-то она подошла к брату, взяла его за руки и с отсутствующим взглядом начала:
– Скажи мне, брат, как ты считаешь, Бог есть на свете или нет?
А через некоторое время опять, и все с той же настойчивой одержимостью:
– Так ты мне, дорогой брат, и не ответил, существует ли Бог? Если он есть, то неужели он допустит, чтобы именно сейчас, когда так близок наш с тобой час, когда остался один только шаг к цели, – неужели именно в эту минуту он позволит нас погубить!? А, Мендл? Скажи мне, дорогой, скажи, пожалуйста!
Мендл молчал. Мозг его в поисках ответа замер... Мать бежит вдоль плотины, выстрелы, вздрогнула, остановилась... Люсенька...
Что можно было сказать сестре в утешение? Положение могло усложниться в любой момент. Это было очевидно, и убеждать Голду в обратном не имело смысла.
Как-то они пришли усталые с работы. Умылись, поужинали, легли спать пораньше. Не успели уснуть, как услышали шум машин на улице, немецкую и русскую речь. А спустя полчаса громкий стук в дверь. Мендл поднялся, отворил дверь. В комнату ворвалось трое, немецкий солдат и двое полицаев.
– Собирайся! Быстро! – приказал один из них Менделю.
Голда тихо заплакала и тоже стала собираться.
– Захвати с собой поесть на дорогу, – добавил полицай.
Мендл с Голдой опять прощались. И в который раз!
На улице в разных местах из домов выводили мужчин и уводили их в сторону полиции.
Площадь у полицейского участка окружена была полицаями и эсэсовцами. На крыльце дома стояли высокопоставленные немецкие офицеры. Мужчин построили в одну шеренгу. В трех местах вокруг были расположены машины, которые своими мощными фарами освещали собравшихся. За машинами стояли женщины. Прощались с сыновьями, мужьями, плакали – кто тихо, кто навзрыд.
Стояла Голда, дрожа от холода и навалившегося на нее очередного горя.
Вперед вышел немецкий офицер и переводчик. На площади установилась зловещая тишина.
– Господа! – перевел слова офицера молодой переводчик. – Вам выпала большая честь, и вы должны этим гордиться! Отныне вы солдаты Русской Освободительной армии. Ваш священный долг – очистить до конца Россию от коммунистической заразы! Вы будете сражаться плечом к плечу с доблестными воинами Великой Германии.
Мендл стоял и слушал. Извольте, он солдат Русской Освободительной армии! Он призван защищать интересы своих палачей, убийц его матери, Люси, Фани, воевать против Красной армии, против своего народа, своей страны. Черт возьми, не иначе, как в небесах произошел переворот, и вместо Бога миром управляет теперь дьявол.
Когда была подана команда двигаться в путь, Мендл в последний раз оглянулся. Он увидел согбенную, несчастную фигуру сестры и решил, что это конец их борьбы. Все надежды на близкое освобождение рухнули. Вот он, ответ на вопрос Голды о существовании Бога! Пройти через столько страданий, лишений, опасностей, достичь долгожданной черты, за которой ты опять человек, как все, и вдруг оказаться у самой пропасти, умереть с позором и проклятием!
Всю ночь колонна, охраняемая со всех сторон автоматчиками, двигалась на запад. По дороге она непрерывно пополнялась. К полудню, на подходе к станции Касторной, она стала весьма внушительной. Вдали показались станционные постройки.
"Что ж, опять нужно думать о побеге. Тут уж выбирать не приходится. Лучше смерть, чем позор на всю жизнь!" – решил Мендл.
На подходе к станции, совершенно неожиданно, из-за горизонта, на бреющем полете нагрянули три тяжелых штурмовика. За считанные секунды они пронеслись вдоль колонны с адским ревом, свистом, залпами из реактивных установок и крупнокалиберных пулеметов.
– Ложись! В укрытие! – раздалась команда. В одно мгновение колонна рассыпалась у обочины дороги. Мендл побежал в сторону небольшой поваленной будки. Это было полуразрушенное овощехранилище. С трудом, раздвигая доски обвалившейся крыши и глыбы земли, он забрался вовнутрь.
Штурмовики еще дважды возвращались, обстреливая полосу вдоль дороги. Возмездный вой сирен, грозно рассекающий морозный воздух, взрывы реактивных снарядов, и Мендл не выдержал, рискнул выглянуть из своего убежища. И то, что он увидел, зажгло все его существо надеждой, заставило его сердце радостно забиться. На крыльях самолетов он увидел яркие, красные, советские звезды.
Налет закончился. Раздавались крики и стоны раненых. Долго немцы с полицаями собирали людей. Вот, наконец, стало тихо – колонна ушла. Мендл решил оставаться в холодном убежище до наступления темноты.
Стемнело. Мендл выбрался наружу и быстро побежал, чтобы согреться. Нужно как можно быстрее вернуться назад к Голде. День и ночь он добирался до Маховатки. Деревни обходил стороной. Вернуться среди бела дня было опасно. Когда стемнело, подошел к своему дому. В окне горел свет от керосиновой лампы. Мендл заглянул в окно. За столом неподвижно сидела сестра и безразличным взглядом смотрела на огонь.
Через несколько минут брат и сестра бросились друг к другу в объятия. Голда судорожно обнимала Менделя и безумным шепотом без умолку говорила.
– Нет, нет, что ни говори, Бог все-таки на свете есть. Теперь мы вместе! Мендл, Мендл, дорогой мой! Эта ночь чуть с ума меня не свела. Я ни на минуту не сомкнула глаз. Я молила Бога, и он нам помог. Он услышал мой голос. Это судьба. Мы должны спастись. Вот увидишь, все будет хорошо. А теперь – тихо! Сиди в нашей комнате. Никто не должен знать, что ты вернулся. Галя, Галя... ни в коем случае она не должна знать! Сиди тихо.
Голда замолкла, остановив свой взгляд на брате.
– Мендл, смотри, ты ведь уже седеешь!
Брат давно уже заметил седину на виске у сестры, но щадил ее и ни разу ей об этом не говорил.
Тревожно и томительно проходило время. Гул артиллерийской канонады с каждым днем усиливался. Временами над деревней проносились советские штурмовики. Где-то на юго-западе они с устрашающим ревом тяжело разворачивались, извергая смертоносный огонь, после чего оттуда доносились глухие звуки бомбовых ударов и пулеметных очередей. По дороге вдоль деревни на запад уходили немецкие пехотинцы, моточасти.
Как-то, наткнувшись в сенях на Голду, Галя громко, со злостью раскрылась перед ней.
– А-а-а! Обрадовались!? Думаете, не знаю, кто вы? За дураков нас принимаете, жиды проклятые! Все равно вам будет хана! Ну, отступят немцы немного зимой, – придет лето, и они опять покажут свою силу. Под Москвой чуть отступили, а потом рванули до самого Сталинграда и Кавказа. Советам все равно не устоять! Так что напрасно радуетесь!
Голда молча прошла мимо разъяренной соседки в свою комнату. Мендл сидел в углу и чинил свои сапоги.
– Ты слышал? Сиди тихо. Может, Бог даст, скоро придут наши.
Ранним утром, когда рассвет только занимался, они услышали за окном радостный громкий крик:
– Красноармейцы идут!
Мендл с Голдой выскочили на улицу.
Несколько человек стояли у дороги и смотрели в поле.
Широкой цепью с автоматами в руках и вещмешками за спиной через огороды шагали им навстречу... Наши! Свои! Советские! Красноармейцы! Шапки-ушанки с красной, пятиконечной родненькой звездочкой на ней! Смуглые от ветра, мороза и солнца лица.
Свершилось наконец! Они свободны! Можно расправить плечи, открыть душу, радоваться, улыбаться, вместе с другими работать, браться за оружие и мстить, мстить за мать, Люсю, Фаню, Соню, за всех замученных, расстрелянных, добивать ненавистных, звероподобных убийц, а если придется – достойно умереть.
Не зря они отправились в столь рискованный путь, в который никто, даже они сами, до конца не верили. Не зря они прошли сотни километров по охваченной пламенем, залитой кровью украинской земле. Не зря они преодолели голод, холод, страх. Каждый час, каждый день их неотступно преследовала смерть. Но они не сдавались и не собирались сдаваться. И вот пришло вознаграждение за их смелость, терпение, упорство.
К сожалению, им до сих пор не удавалось стать бойцами, воинами, защитниками своей страны, своего народа. Но они боролись как могли и выстояли. А теперь открыли для себя эту возможность, возможность стать в строй борцов за окончательное, бесповоротное уничтожение гнуснейшего фашистского отродья на земле.
С легкостью воздушного шара Мендл бросился навстречу своим освободителям. Он рвался обнять одного, другого, готов был целовать их сапоги, рассказывать и рассказывать о вероломстве поработителей, дать волю охватившей его радости освобождения.
Он поравнялся с цепью наступающих, и в этот момент один из красноармейцев, пожилой воин, словно хлыстом, поражает его короткой фразой.
– Что, хлопец, пока мы воюем, ты изволишь на печке отсиживаться?
Мендл остановился на только что освобожденном клочке земли, как лошадь, лишившаяся вдруг в стремительной победной атаке своего ездока.
С минуту он продолжал стоять с опущенной вниз головой и безвольно висящими по швам руками, потом посмотрел на сестру, приблизился к ней, обнял за плечи и стал горячо целовать родное, теплое, залитое слезами радости лицо.
К вечеру они стали собираться в дорогу. Нужно было уходить на восток, в тыл, в ближайший город, и там явиться к местным властям.
Уложив все свои скромные пожитки, они решили попрощаться с теми, кто помог им на время осесть в Маховатке, кто работал вместе с ними в колхозе. К сожалению, многих они не застали.
Не оказалось на месте ни старосты, ни его секретарши, которые отнеслись к ним с добротой и вниманием.
Тамбов. Город, который не видел немцев. Советские учреждения работали здесь в весьма напряженном режиме прифронтовой полосы. Тут и военная комендатура, и многочисленные госпитали, эвакопункты.
Прямо с вокзала ребята отправились в облисполком. Им сказали, что там занимаются эвакуированными из оккупированной зоны. Их зарегистрировали и велели явиться в отделение НКВД, куда они тут же направились.
– Прошу сесть, – выпалил, словно из пистолета, молодой, стройный капитан. Когда Мендл и Голда сели, капитан положил руки на стол и пристально стал их рассматривать.
Особой тревоги ребята не испытывали. Все это можно было понять. Идет ожесточенная война. Бдительность, конечно, нужна. Они как-никак пришли из оккупированной врагом территории. И когда им в исполкоме сказали, что нужно сначала явиться в отделение НКВД, это не вызвало у них какого либо беспокойства. Что бы там ни было, но они попали к своим. То, к чему они стремились, сбылось.
Теперь, естественно, придется пройти через некоторые формальности. А после этого Голда останется в Тамбове или, может быть, в другом месте, куда пошлют. А Мендл – в военкомат, в действующую армию, на фронт.
– Рассказывайте, откуда явились. Я вас слушаю, – вымолвил, наконец, капитан. Острый взгляд и недоверчивый тон.
Мендл начал свой рассказ с Ружинских событий. Об участии в боях лучше было не говорить. Истинный патриот своей страны не сдается в плен. Он оставлял последний патрон для себя. Об этом можно было прочитать почти в каждой газете военных лет. Об этом знал любой советский человек, кто жил и трудился в тылу. А для службиста-тыловика это было аксиомой. Тем более, для ответственного сотрудника НКВД, которому не пришлось участвовать непосредственно в военных действиях. Война – это прежде всего беззаветная преданность государству, готовность в любую минуту отдать свою жизнь во имя интересов этого государства. Существует присяга, устав, законы военного времени. Отказ от выполнения приказа в бою, трусость, паникерство влекут за собой расстрел.
Оказаться в плену – равносильно измене, независимо от каких бы то ни было субъективных или объективных причин. Разве что при тяжелом ранении и потере сознания. В жестокой схватке двух миров, когда на карту поставлен вопрос о существовании огромного государства на одной шестой части планеты, эта схема одобрялась подавляющим большинством народа. Иначе – как можно было выстоять против вооруженного до зубов, озверелого, коварного врага?
Хотя Мендл начал рассказ с середины, было ясно, что это только некоторый выигрыш во времени. Капитан, конечно же, спросит, где он был в начале войны. И тут-то придется раскрыть, как он попал в Ружин. В плену он был всего несколько дней. Но это неважно – сдался ведь без боя, без сопротивления, остался жив. А это уже не укладывалось в жесткие рамки общественного сознания военного времени. В эту минуту Мендл все еще не испытывал сколько-нибудь серьезных опасений за себя и Голду. В отличие от капитана, который знал только одно, что плен – это позор и предательство, Менделю довелось быть свидетелем полного крушения полумиллионной армии в районе города Пирятин, которая оказалась в железном вражеском котле и вынуждена была сложить оружие, сдаться на милость победителя. Сам же он был одной полумиллионной частицей огромного войска, которое оказалось в плену у врага. Допустимо ли считать, что все сотни тысяч красноармейцев, командиров являются предателями родины и, следовательно, заслуживают смертной кары?
Безусловно, военное руководство, даже в этой сложной ситуации, обязано было заранее организовать надежное сопротивление врагу, заставить всех стоять насмерть. Но этого, к сожалению, не случилось. Целые батальоны, полки, дивизии оказались оторванными от общего руководства и были предоставлены самим себе. Сопротивление привело бы лишь к напрасным человеческим жертвам. В истории войн подобные случаи были не единичными, и в такой обстановке гуманные мотивы брали верх над патриотическими.
Вряд ли эти соображения могли иметь какое-либо значение для капитана, но они позволяли Менделю сохранять достоинство и спокойствие.
В отличие от многих других, Мендл не оставался покорен судьбе и бежал из плена. И потом, пусть не сразу, но он сумел выйти из оккупированной территории к своим и еще спасти родную сестру от верной гибели.
Мендл очень коротко рассказал капитану об уничтожении евреев на Украине, в том числе в Ружине, о том, как им удалось избежать расстрела, о гибели матери и младшей сестры, о неудачных попытках примкнуть к партизанам. Закончил Мендл тем, что они с сестрой прошли пешком более восьмисот километров по оккупированной территории и вышли к линии фронта.
– Послушать вас, – капитан энергично откинулся назад к спинке кресла и широко развел руками, – так не иначе, как вы родились в рубашке! Вас вели на расстрел и вы остались в живых. Прошли почти всю Украину, и никто вас не задержал. Работали в колхозе в прифронтовой полосе, и никто не поинтересовался, кто вы и зачем вы оказались там. Ну, знаете, такого даже в кино не увидишь.
– Товарищ капитан, – с мольбой в голосе начала Голда, – мы пережили такую трагедию, столько горя. Неужели вы нам не верите?
– Признаться, поверить в эту историю трудно. Советую вам рассказать всю правду.
Впервые Мендл почувствовал серьезность положения.
– Товарищ капитан, в том, что мы вам здесь рассказали, нет ни слова вымысла. Мы приложили нечеловеческие усилия, чтобы добраться до своих. А теперь дайте работу сестре, а меня пусть направляют на фронт.
– Насчет работы и службы в армии – так это не моя забота. Вы должны мне рассказать все по порядку, как было в действительности, и потом, – капитан обратился к Менделю, – почему вы не были в армии, почему не попали на фронт? Почему отсиживались в тылу?
"Сидишь здесь всю войну в своем кабинете. Посмотреть бы, как бы ты вертелся там, в Пирятине."
– В тылу я, товарищ капитан, не отсиживался. У меня была бронь, работал я на авиазаводе в Киеве. Тем не менее, сам явился в военкомат и через десять дней был уже на фронте. И воевал как все. А дальше – Пирятин. Думаю, вы знаете, что там было. Если бы вы лично видели этот разгром, то вряд ли смогли бы поверить в то, что Красная Армия еще способна будет воевать с фашистами.
– Вот что, молодой человек, – в голосе капитана прозвучал металл, прошу объяснить, как вы оказались в Ружине.
– Бежал из плена. Определить, где фронт, было невозможно. Пешком прошел до Ружина. Намеревался там, среди знакомых мне людей, узнать обстановку, а также выяснить судьбу своей семьи, матери и двух сестер.
– Как у вас здорово получается – бежал из плена, бежал из-под расстрела, – прямо-таки занятная беллетристика. И вот сидите теперь здесь, живой и здоровый!
Капитан встал, быстрым движением расправил гимнастерку по ремню, оттянул ее вниз и выставил грудь вперед.
– Сержант! – позвал он дежурного, который находился недалеко за дверью. – В камеру их!
Голда разрыдалась.
– Что Вы делаете!? Мы ведь пришли к своим! Столько настрадались, погибли мать и сестра, а Вы...
Но сержант уже приступил к делу. Подошел к Менделю, обыскал его и велел снять ремень. Приказание капитана тут же было исполнено. Голду отвели в женскую камеру, Менделя – в мужскую.
– Привет, новичок! – услышал Мендель, как только переступил порог камеры. – Смотри, какой молоденький красавчик! Прямо загляденье! Правда, шматье – не того. Небось, из беспризорных, а может бродяга, или с голодухи спер курочку на базаре?
В камере было двое мужчин – здоровенный верзила, лет тридцати пяти в матросской полосатой тельняшке, небритый, с заросшей патлатой головой и слипшимися, длинными и грязными волосами. Он-то и приветствовал Менделя. В углу, на нарах, лежал на боку тощий старик с болезненным, бледным лицом и смотрел неподвижно на стену, не проявляя никакого интереса к новичку.
– Ну что стоишь? Это тебе не отель "Савойя". Занимай свое место и жди, что тебе судьба приготовит.
Всю ночь Мендл не мог уснуть. Храпел и стонал старик, скрипели нары, в коридоре раздавались гулкие шаги, громыхали двери, щелкали замки. Мысли, словно серые тучи в ненастную погоду, тянулись бесконечным потоком одна за другой. Не покидало его острое беспокойство за сестру. Где она? В какой камере? С кем? Она-то при чем? Почему ее капитан не отпустил? Выдержит ли она этот совершенно неожиданный поворот судьбы?
Мендл вспомнил, как они, обласканные и приободренные приемом, который им оказала Оксана, вышли рано утром на дорогу. Оксана разожгла в их сердцах веру, которая им необходима была, как воздух. Почувствовав прилив сил, Мендл тогда размечтался. И мечта выглядела примерно так.
Они с Голдой добрались до линии фронта. Ночь. На передовой затишье. Они по пластунски преодолевают нейтральную зону, одна за другой вспыхивают осветительные ракеты, раздаются автоматные очереди. А они все больше прижимаются к земле и ползут дальше, метр за метром. Их обнаруживают: "Стой! Кто идет? Стрелять буду! Руки вверх!" Угрожающие смертью родные русские слова звучат, словно торжественная мелодия. Голда забывает про страх и кричит что есть силы срывающимся голосом: – "Мы – свои! Свои! Не стреляйте!" Их привели в штаб. Командиры и красноармейцы слушают их рассказ. Волна негодования охватывает их мужественные сердца. Они готовы мстить врагу немедленно. А Мендл все рассказывает и рассказывает. Наконец, рассказ окончен, и Менделю торжественно вручают оружие, по-дружески обнимают, поздравляют с возвращением в ряды Действующей Армии, а Голду, в сопровождении самого стройного в части лейтенанта, на машине отправляют в тыл...
Вспоминая эту мечту, Мендл залился едким смешком. В нервном припадке он смеялся все громче и громче.
Верзила заерзал на своих нарах, проснулся и в недоумении стал протирать свои глаза.
– Ты чего? Спятил, что ли?
– Да вроде еще нет, – Мендл перестал смеяться.
– Вишь ты! Среди ночи ему весело стало!
– Что поделаешь? Не рвать же на себе волосы? Накладывать на себя руки тоже не собираюсь. Вот и остается только смеяться.
– За что посадили-то?
– Да так, ни за что. С оккупированной территории я.
– А в плену был?
– Был, пару дней.
Парень вскочил, словно ужаленный. Сел на нарах. Сон, как рукой сняло. Глаза его округлились, нижняя челюсть отвисла. Трудно было понять, что выражало его лицо – любопытство или просто жалость.
– Эге! Дела, брат, твои – не позавидуешь.
– А что? – Мендл насторожился.
– Так это ведь они считают за измену! А за измену родине знаешь что? Вышка! Вот что!
Мендл вздрогнул.
– Мы с сестрой выходили, – сказал он, как бы оправдываясь.
– А сестра-то где?
– В женской камере.
– Ну, вышка, не вышка, – смягчил положение парень, – но в лагерь – это точно. Сибирь или север. Не веришь? Святой крест, правду говорю!
Прошло три дня и три ночи, а на допрос его так и не вызвали. Нервы были натянуты до предела. Бесконечно длинными бессонными ночами он лежал и думал о том, как неожиданно круто, и в который раз, повернулась их судьба. И когда? Именно тогда, когда в пору было радоваться, а может быть даже гордиться пройденным. Они сумели освободиться от чудовищного врага.
Неизгладимой вечной болью оставалась в их сердцах гибель матери, Люси, Фани и других близких им людей. С этой кровоточащей раной они останутся на всю жизнь. Тяжко было думать о том, что среди людей возможно проявление столь жестокого зверства по признаку крови. Никогда раньше до войны им такое даже в голову не приходило. Как с этим жить дальше? Хорошо бы все это выбросить из головы и зажить прежним сознанием. Но, увы, этого уже не перечеркнуть!
Но вместе с тем они были также свидетелями глубокой человечности, благородства, жертвенности по отношению к ним. Этого забывать нельзя. Хорошо, если это уравновесит возможную подозрительность, которая может возникнуть в будущем.
В будущем? Какое там будущее? Ему – лагерь, а Голде – печать сестры предателя родины? Она даже трудиться нормально не сможет! Кто ее возьмет на работу? Анкета – брат репрессирован и точка. Ни один руководитель не примет ее на работу в свое учреждение.
Стоило ли идти на невероятные лишения, сверхчеловеческие испытания, чтобы опять оказаться в положении обездоленных, бесправных, опозоренных людей?
– Пожалуй, стоило! – заключил он про себя. Пусть лагерь, пусть даже гибель от изнурительного труда. Но Голда будет жить на свободе. Она непременно выйдет замуж. У нее будут дети, а потом и внуки. И она продолжит наш род! Он будет жить и жить – поколение за поколением, жить и развиваться!
Мендл вскочил с нар и быстро зашагал по камере от окна к дверям и обратно. Сердце у него учащенно забилось. Он почувствовал, как кровь пульсирует в жилах и разливается по телу теплом надежды. Продолжить род... Мендл вдруг почувствовал себя хотя и маленьким, но звеном в длинной исторической непрерывной цепи поколений своего народа.
Пусть он не совершал героических поступков, но он услышал из глубины веков голос своих предков и делал все, что только мог, для того, чтобы эта цепь не оборвалась! И пусть Голда поведает своему сыну, а сын своему сыну об их выходе на свободу!
Впервые, после трех бессонных ночей, он уснул крепким сном. Проснулся он утром с сильной головной болью.
– Раневич, на выход! – услышал он.
Когда дежурный открыл ему дверь в кабинет капитана, Мендл сразу увидел сидящую за столом, похудевшую, бледную сестру. Та вскочила и рванулась к брату, но капитан ее предупредил:
– Не нужно волноваться. Садитесь оба.
Раздался телефонный звонок. Капитан говорил долго. Ожидание становилось тягостным. Наконец, он закончил, положил трубку на рычаг. Менделю становилось душно, и он расстегнул воротник.
Вошла секретарша, положила на стол ворох документов. Капитан стал их молча, не торопясь, подписывать. Когда же он, наконец, закончил и положил ручку на прибор, в помещении раздались слова, которые долго, будто эхо, много раз повторялись в ушах Менделя.
– Быстро собирайтесь и идите в исполком, там вас устроят. В четверг придете сюда. Вот вам бумага. Всего хорошего.
Капитан решительным движением подвинул бумагу Менделю, встал и дал понять, что разговор закончен.
От неожиданности ребята оторопели и продолжали сидеть.
– Похоже, вы перестали понимать русский язык. Не теряйте драгоценного времени. Да и у меня дел невпроворот. Будьте здоровы!
До четверга они бегали по различным инстанциям, пока Голду не поместили жить в одном из домов на окраине города. В комнате, которую ей предложили, жила еще одна женщина.
Она очень доброжелательно отнеслась к новой жиличке. Все складывалось хорошо, и все же их не покидало беспокойство, связанное с предстоящим повторным посещением отдела НКВД. Им выдали продовольственные карточки, единовременное денежное пособие, и они направились в столовую для эвакуированных. В ожидании обеда разместились за столиком у окна. Через некоторое время к ним подошел пожилой мужчина лет шестидесяти, инвалид, хромой на обе ноги. Он поставил у подоконника свои костыли и, медленно передвигаясь, подсел к ним. Завязался разговор.
– Никак молодожены? – спросил мужчина, внимательно разглядывая то Менделя, то Голду.
– Нет, – сестра и брат.
– Чего такие исхудалые? Карточки-то есть?
– Имеются.
– При таких нормах ноги протянешь.
– Что есть – и на том спасибо, – отмахнулся Мендл.
– Вот в первую империалистическую... – он бросил выразительный взгляд на свои искалеченные ноги, давая понять, что он был ее свидетелем. – Тогда шла война, и тоже мировая, а жратвы и тряпок было полно. В стране были настоящие хозяева. Не то, что сейчас.
Мендл молча пожал плечами – дескать, ничего сказать не могу, меня тогда еще и на свете-то не было.
– А сейчас, – продолжал инвалид, – все для фронта, все для победы. Работай у станка по четырнадцать-шестнадцать часов, а тебе двести граммов хлеба в сутки. И кто в основном работает – женщины и пацаны безусые.
К разговору подключилась Голда.
– Но эту войну не сравнить с той. С немцами почти вся Европа, и вооружение теперь другое – самолеты, танки.
– Слыханное ли дело, – не унимался собеседник, – отдать всю Украину, Белоруссию, допустить врага до самой Москвы, до Ленинграда. А шуму до войны сколько было. Пыжились, хвалились – социализм победит, у нас индустрия, колхозы, самая сильная армия в мире.
– Ничего, – отозвался Мендл. – Наполеон тоже дошел до самой Москвы. Потом вынужден был отступить и в, конечном счете, потерпел поражение. То же самое ждет и Гитлера.
Пообедав, ребята ушли, оставив мужчину одного за столом.
Утром следующего дня Мендл побывал в военкомате, где встал на учет и получил указание, когда ему явиться с вещами для отправки в маршевый полк. Наступил четверг, день, когда они должны были явиться в НКВД. Было тревожно на душе, и всю дорогу они молчали.
Их принял тот же капитан. Он был вежлив и словоохотлив.
– Садитесь и докладывайте, как устроились, где побывали.
Ребята перечислили все учреждения, где им довелось побывать. Рассказали, что Голда получила жилье, а Мендл получил в военкомате направление в формируемую на фронт часть.
Капитан внимательно выслушал их и спросил:
– И это все? А где еще побывали? – В глазах у капитана заиграли не то язвительные, не то шаловливые искорки.
Ребята в недоумении переглянулись. Чего он добивается? Они перебирали в памяти все, что было с ними в течение недели, и не могли понять, что именно его интересует. Капитан смотрел на них с явным желанием высказать что-то неожиданное для них, что доставило б удовольствие ему самому.
– Вроде мы все вам рассказали, – робко произнес Мендл.
– А вот и не все. Вы еще побывали в столовой на Котельнической улице.
Брат и сестра переглянулись, не поняв о чем речь.
– Ну, ладно. – Капитан встал и добавил. – Желаю удачи.
И на прощание Менделю:
– Теперь твое дело – не опозорить славу советского оружия. Воюй так, чтобы сестра тобой гордилась!
Спустя несколько минут за ними захлопнулась дверь этого устрашающего, таинственного учреждения.
Стояла пасмурная погода, но им казалось, что весь мир залит ярким солнечным светом.
Хотя где-то под сердцем постоянно давали о себе знать острые камни многочисленных, невосполнимых потерь, но ощущение свободы и человеческого достоинства переполняли их юные души, и шаг становился уверенней и тверже. Они опять граждане своей страны. Страны израненной, голодной, но не склонившей своей головы перед заклятым врагом. Судьба предоставила им возможность трудиться и бороться во имя победы. О том, что их ждет впереди, не хотелось думать. Ведь война – в разгаре. Реками льется кровь. Враг по-прежнему силен и коварен. Страна все еще в беде. Море лишений, трагедий, горя захлестнуло многомиллионный народ, который, несмотря на это, не сдается и продолжает борьбу.
Ребята шагали по одной из многолюдных улиц Тамбова, заполненной разношерстной толпой военного времени.
Мальчишки в одежде с отцовского плеча играли в войну. Женщины в лохмотьях и с грудными детьми на руках просили подаяние. У церкви останавливались пожилые и совсем молодые люди. С особенным усердием совершали крестное знамение. Это была дань живых погибшим, замученным, умершим от голода.
Мендл положил руку на плечо сестры. Сердце слегка заныло: скоро им опять расставаться. Но на этот раз он оставляет ее со спокойным сердцем.
– Слушай, что он от нас хотел услышать, этот капитан? Как ты думаешь? Откуда он знает, что мы были в столовой?
Голда засмеялась.
– Как же ты, Мендл, ничего не понял!? Правда, и я сначала тоже не поняла, в чем дело, потом догадалась. Забыл инвалида, который подсел к нашему столику? Вспомни, что он твердил, на какой разговор он нас подбивал.
Мендл отпустил сестру, остановился, приложил ладонь ко лбу и закатил глаза в небо. Наконец до него дошло. Они оба громко рассмеялись. Потом опять взялись за руки и легкой походкой пошли вперед. Еще целую неделю им быть вместе. Менделю разрешили в военкомате помочь сестре обустроиться.
Это был март 1943 года. Война продолжается. Значительная часть страны все еще под немецким сапогом. Сколько еще предстоит бороться, страдать, работать? Сколько еще впереди потерь?
эпилог
Ранним теплым майским утром противотанковая артиллерийская бригада на "Студебеккерах" вступала в только что оставленный после ожесточенного сражения пустынный немецкий город. На въезде в город вдоль прямого бетонированного шоссе – покинутые окопы, дзоты, противотанковые надолбы. У края дороги – длинные ряды сожженных отступающими гитлеровцами "Тигров", "Пантер", других танков, самоходных орудий. Они стоят впритык по шесть-десять единиц – огромное кладбище стальных монстров, навсегда лишенных возможности убивать и разрушать. Даже в этом деле немцы успели проявить расчетливость. Сжигая свою технику, подумали об экономии горючего.
