Текст книги "Поведай сыну своему"
Автор книги: Михаил Белиловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Позади Менделя Янкель по очереди сжимал в объятиях своими тяжелыми, мускулистыми руками непокорных сыновей. Обезумевшему от горя отцу казалось, что чем крепче он будет держать своих детей около себя, тем они будут в большей безопасности.
– Боже мой, – шептал он по-еврейски, – неужели тебе недостаточно того, что было? Защити нас, огради! Я стану на колени, склоню голову перед тобой, застыну навек и так буду мертвым камнем стоять перед тобой вечно, только спаси их! Возьми, Боже, мою жизнь, немедленно возьми ее у этого старого дурака, который не разрешил детям остаться дома. Не губи их!
Янкель запрокинул назад свою ярко-красную голову, закрыл глаза, открыл широко рот. Из груди у него вырвался вопль отчаяния.
– Мальчики мои родные, – продолжал тихо плакать Янкель, – вы ведь не хотели идти сегодня сюда! Как же я, распоследняя дубина стоеросовая, затащил вас сюда, родимые вы мои!?
Тревогу почувствовали женщины. Голда с Люсей прижались к маме и тихо плакали. Мать стояла между ними неподвижно. Она обнимала их за талию, а сама вытянулась во весь рост, развернула широко свои плечи и выставила вперед грудь. Расширенные, без единой слезинки глаза ее смотрели прямо в сторону своры убийц, которые копошились там во дворе. Длинные взлохмаченные волосы этой сорокалетней женщины, наэлектризованные смертельной дрожью ее дочерей, высоко вздымались над бледным лбом и спадали буйной космой на плечи. Казалось, губы ее сдавлены были навек. Она выглядела несокрушимой крепостью, крепостью материнства, человеческого разума перед вероломством оголтелых выродившихся вандалов. Любая что ни на есть гнуснейшая в мире сила, сохранившая еще хотя бы одну-единственную каплю человечности, отступила бы перед ней! Но увы! Те, кто ей противостояли, кровожадные, пьяные скоты и подонки, уже давно и окончательно выродились в диких изуверов, для которых не существовало ничего святого на свете!
Мендл оторвался от своих и повернулся к дяде Велвлу в надежде что-то услышать от него. Но не успел он этого сделать.
На крыльце жандармерии появились ее шеф и начальник полиции Павло Рудько. Рядом – его заместитель Халюк, палач от природы, – небольшого роста с бульдожьим лицом и узким лбом, точечные, серые, кровожадные глаза, расплющенный красный нос, выдвинутые вперед скулы. Форма на нем отличалась от других. Она была темного цвета, брюки-галифе, погоны на плечах, сапоги с блестящими крагами, портупея через плечо, огромная кобура с пистолетом на левой стороне, в правой руке – нагайка.
Сразу бросилось в глаза то, что на этот раз все они под наркотиками или алкоголем – затуманенные глаза, нечеткие движения. Шеф жандармов дал команду, и Рудько начал поверку.
Люди стали в ряд по четыре-пять человек, и проверка началась. Казалось, все как прежде.
"Может быть, мы зря паникуем? У них, видимо, какой-то праздник или они отмечают очередную свою победу", – подумал Мендл и несколько успокоился. Затихли и другие. – "Перекличка будет как и раньше. Сейчас она закончится, и все разойдутся по домам."
Но не успел Халюк закончить список, как со стороны центрального входа, как удар молнии, раздалась команда на немецком языке, а затем и на украинском. И в этот момент одновременно из двери жандармерии и двора ринулись немцы и полицейские.
В одно мгновение пришедшие на проверку были окружены двойным кольцом.
В одурманенных обличьях убийц – необузданный порыв безмозглых хищников, спущенных, наконец, с цепи на жертву. Оцепенение, ужас охватили всех тех, кто оказался в мертвом кольце.
Женщины и дети голосили, плакали, обнимали друг друга. Мужчины пытались успокоить близких, а сами были совершенно беспомощны перед надвигающейся расправой.
Все окружающее пространство содрогалось от стенаний и плача. Палачей это раздражало, и в ход пущены были приклады, нагайки.
Сердце готово было разорваться у Менделя, когда он услышал рыдания матери, бросившейся к нему на грудь. Голда стояла бледная, помертвевшая. Мендл привлек к себе Люсеньку. Его пальцы утонули в золоте ее светлых пышных волос, развеянных крупными локонами на хрупких покатых плечах. Они смотрели друг другу в глаза, в самую их глубину, где пока еще пульсировала роднящая их обоих юная кровь.
Они прощались навек!
Солнце наше ясное! Ты взошло в это роковое утро багряно-холодным, притихшим. Как же ты, наше вечно ласковое, великое светило, не остановишь эту кошмарную резню!?
Ты, которое своими благотворными лучами освещаешь землю, даешь ей жизнь и радость, беспомощно смотришь на то, как эту же жизнь уничтожают, топят в крови.
Зачем же ты, солнце наше светлое, дало жизнь этим извергам с красными охмелевшими глазами, звериными, перекошенными лицами? Они лишены разума и не внемлют ни крикам, ни стонам, ни плачу ни в чем не повинных людей. Зачем же ты, светило наше вечное, дало этим скотам жизнь? И как же ты можешь в эту минуту бесстрастно взирать на землю? Почему ты не раздуешь свой могущественный огонь и не испепелишь их? ПО-ЧЕ-МУ, солнце наше, почему ты молчишь, глядя на это побоище?
Что же это происходит в этом мире, который освещается тобой для счастья, мира, радости? Что?!
Милое наше, доброе, ласковое солнышко! Сделай что-нибудь, останови это чудовищное убийство! Останови!
Но холодный ветер, завывая, нагнал тучу, и солнца не стало.
Кто же может защитить этих несчастных людей?
Боже наш праведный! Как же ты допускаешь этот братоубийственный кошмар? Для чего?
Плачут, громко плачут в ужасе женщины и дети, угрюмо опустили свои головы мужчины, а очумевшие в безумном угаре убийцы окружают толпу несчастных, чтобы погнать их на смерть.
Вот сгрудились вместе Меер и двое прекрасных дочерей его. Дядя Меер, Фанечка, Соня, тетя Лея обнялись, рыдают. Девочки поддерживают отца – он валится с ног от горя.
Не отпуская Люсю, Мендл повернулся к Аркадию.
– Аркадий, слушайте меня! Умирать, так с музыкой. Я прорываюсь и бегу к реке, вы в другую сторону. Народ побежит за нами. Так, может быть, хоть кто-то спасется.
– Давай! – решительно сказал Аркадий.
– С Богом! – кинул Мендл и тут же со всех сил закричал на всю площадь:
– Бегите все кто куда! Бегите! Смелее! – и резко рванулся вперед.
На него тут же надвинулась хмельная, с пустым взглядом, одурманенная каким-то зельем, красная рожа Павла Чумака. С отчаянной невероятной силой Мендл схватил его за руки, в которых он держал автомат, и свалил его на землю. Падая, Чумак задел стоящего рядом другого полицая – Засляна. Мендл прорвался сквозь плотное кольцо полицаев. Но впереди еще вооруженные эсесовцы. От неожиданности немцы пришли в замешательство. Их сбивали с толку многочисленные команды, которые начали раздаваться со всех сторон. Мендл напряг все свои силы и понесся вперед. Лавируя, проскочил между двумя немцами, которые тщетно пытались его задержать. В следующее мгновение он оказался за пределами распадающегося в суматохе оцепления.
С быстротой молнии Мендл достиг противоположной стороны улицы. Первая автоматная очередь подняла пыль у самых его ног. Но вот он уже у высокого сплошного полутораметрового деревянного забора. Рывок – и тело его, подхваченное силой страха, взлетает вверх и опускается на спасительной противоположной стороне забора, где он оказался невидимым со стороны площади. В этот момент он услышал сдавленный голос Аркадия:
– Бегите к церкви, к лесу!
Автоматные очереди, команды, крики, плач, – все смешалось в кошмарном вихре смерти, бушующем над площадью между жандармерией, церковью и школой.
В бешенстве мечется по площади Халюк и его шеф Рудько – старик, ребенок, женщина – выстрел в упор, пьяная ругань, мат.
Оказавшись за забором, Мендл на секунду задержался – длинная автоматная очередь прошила забор. Спохватившись, побежал в сторону школы, за которой лес.
В возбужденном сознании вспыхнуло: "В школе-то немцы!" Но было уже поздно. Другого выхода нет. Идти напролом, и только. Что будет... Мендл быстро пересек несколько огородов, достиг идущей к гребле дороги, по которой они недавно шли на проверку. Проскочил ее и оказался в прибрежных кустах около школы. Но кусты были совсем редкие и скоро вообще кончились.
Только он выскочил на открытое место, как то, что он увидел, заставило его остановиться. Его словно парализовало.
"Все! Игра окончена!" – мелькнуло в голове.
Слева, совсем рядом, на крыльце школы, – немцы. Их много, человек пятнадцать. Они выбежали на выстрелы и крики. Он стоял с глазу на глаз со смертью, на самом виду. Сердце стучало в ушах, рубашка прилипла к телу, ноги подкашивались... Он стоял перед своими убийцами, как затравленный зверь, и ждал конца.
Жандармы, эсесовцы и полицейские после некоторой растерянности начали приходить в себя. Часть из них ринулась вдоль улицы и погналась за теми, кто побежал за Аркадием. Остальные – в сторону гребли. Строчили автоматы, раздавалась немецкая и украинская ругань, стоны, крики, вопли... На площади оставались убитые и раненные.
Мендл продолжал стоять и ждать своей смерти. Но проходили длинные секунды, а немцы у школы смотрели на него, на все остальное, что происходило на площади, и бездействовали. Мендл на миг повернулся лицом к плотине. Сквозь густую пыль он увидел бежавшую толпу.
За ними – Осадчий, Халюк, Заслян, эсесовцы, жандармы. Вот в толпе мелькнула Голда, а сзади мама и Люся.
– Боже, соверши чудо, сохрани им жизнь! – процедил сквозь зубы Мендл.
Сердце, словно падающий молот, удар за ударом. И каждый из них еще и еще раз воспламенял в жилах кровь. Удар, еще удар! Неужели последний? Сколько еще осталось? Какое благо ощущать каждый очередной – он еще жив!
Около мельницы уже вовсю свирепствовала кровавая вакханалия. Мост усеян убитыми и раненными. Почуяв запах крови, вконец озверевшие убийцы косят автоматными очередями всех и вся. Старший сын Янкеля прыгает через перила моста и исчезает в водной пучине. Вслед за этим на поверхности всплывает кровавое пятно.
За углом мельницы, прижавшись к стене, стоит его мать Эстер. Она все это видит. Волосы вздыблены, в глазах безумие. Другой сын, только что вырвавшись из ее рук, взбирается по пожарной лестнице вверх, чтобы скрыться в слуховом окне. Эстер медленно опускается по стене и падает навзничь. Она уже не увидит, как ее младший сын повиснет головой вниз на последней ступени у слухового окна...
Халюк настигает черноволосую, совсем еще крошечную девчонку. Этому зверю мало ее просто пристрелить. Ему нужно сначала насытиться нечеловеческими страданиями невинной жертвы. Он вытаскивает из-за пояса свою нагайку и обрушивает ее сначала на распластавшегося у его ног, с ужасом в глазах, ребенка, а потом разряжает в него свой пистолет...
Заслян догоняет Этл. Автоматная очередь, обжигающий удар в спину, и она останавливается. Грузно, медленно валится на бок. Она вскидывает руки к небу, как бы посылая проклятия убийцам. А взор ее по-прежнему устремлен туда, куда бегут ее дочери.
Не добежала до конца плотины Люсенька. Сраженная, она ухватилась за перила плотины, прерывисто стала опускаться на колени, прижалась лицом к холодной решетке и навсегда остановила свой взор в сторону вечно шумящего, неумолкаемого водного потока, как бы завидуя ему...
Лишившись надежды на спасение, Мендл ждал развязки. Но никто в его сторону не стрелял. Молниеносная мысль – он спасен! Да, да, как ни странно, спасен! Во всяком случае, есть шанс! Он виден со стороны площади, где полно полицаев и эсесовцев, и со стороны школы, где стоят немецкие солдаты и, тем не менее, никто в него не стреляет.
Каратели в сторону школы стрелять боятся – не убить бы кого-нибудь из фронтовиков. А последних это побоище не касается. Ну конечно же, немцы у школы без оружия!
В мгновение ока Мендл сорвался с места, обогнул ближайший за школой дом, второй, третий и достиг, наконец, первых лесных посадок. За ним погони не было. Некоторое время он еще бежал, тяжело дыша, задыхаясь, спотыкаясь о кочки, продираясь сквозь кусты. Наконец, он углубился далеко в лес. Устало остановился, прислушался. Вдали еще раздавались выстрелы.
Мендл опустился на широкий пень, перевел дух, свесил руки вниз, уставил бессмысленный взгляд в землю.
– А дальше что? – возник вопрос. – Я жив, а мама, Голда, Люся? А что с Хавой, Леночкой? Куда теперь мне податься? Оставаться в Ружине? Ни за что! Пусть фронт за тридевять земель, на Волге, Урале, в Сибири – все равно дойду. Один дойду. Надо отомстить. Пока на земле живет хоть один только гад, одна только скотина – драться до последнего вздоха!
Не сиделось, вскочил. Подошел к стоящей рядом березке. Обнял ее, с силой прижался к ней, прислонил щеку к холодной коре и так стоял несколько минут. Вздрагивал от каждого доносившегося до него выстрела.
Постояв немного, вдруг стал медленно опускаться вниз, продолжая обнимать ствол дерева и не отнимая от нее своего лица. На щеке появились царапины, но Мендл не чувствовал их.
Он присел на корточки, отпустил березу, обхватил голову руками, повалился навзничь на землю. Что-то настойчиво пробивалось через туманную пелену беспорядочных мыслей.
Он вскочил на ноги, заметался между деревьями, потом пошел ускоренным шагом по лесу. Куда идти?
Прошло два-три часа, а он все еще бродил по лесу. Нужно было сосредоточиться, трезво оценить обстановку и что-то решить. Но это никак не удавалось сделать. В голове проскочило какое-то имя. Да, да, конечно! Опять забыл, схватился за голову.
– Как же я мог не подсказать им, куда лучше бежать!? Ведь там, на площади – церковь. Может быть, они там спаслись бы?! А они побежали к плотине. Там ведь все простреливается. И, конечно же... он теперь один!
– Хава, Леночка! – спохватился Мендл. – Где они? Как они? Надо пробираться в местечко, узнать, что с ними.
И опять это имя. Оно связано с тетей Хавой, с Леночкой.
– Анна Ефимовна! Винничук! К ней! Она ведь живет на окраине леса. Быстрее туда! Может быть, она поможет, сходит в местечко и все узнает.
Из последних сил Мендл продирался сквозь кусты, ветки, заросли. Ноги не держали, он падал, и каждый раз ему казалось, что больше нет сил подняться. Но он вставал и бежал дальше. Наконец, сквозь заросли показался дом Винничуков. Дом стоял один в лесу. Сразу приблизиться к нему было опасно, и Мендл притаился. Вскоре он услышал звук падающей дужки ведра, поставленного на землю. Этот звук раздался со стороны огорода. Мендл увидел Анну Ефимовну.
– Анна Ефимовна! – позвал он тихо и испугался своего собственного голоса.
Анна Ефимовна, полусогнувшись, что-то делала на огороде. Услышав голос, она вздрогнула, некоторое время оставалась в той же позе, потом выпрямилась.
– Боже мой! Мендл, это ты!? Скорее в дом!
Анна Ефимовна затащила его в хату. Повернула его за плечи лицом к себе. Мендл стоял с опущенной головой – затравленный, загнанный, униженный, потерявший, кроме своей собственной жизни, все. Он не в силах был посмотреть ей в глаза. Он был бледный, взъерошенный, машинально удерживал рукой огромный, оторванный клок полы телогрейки. Анна Ефимовна посмотрела на него пристально и в ужасе отступила назад. Сложила руки вместе и прислонила к губам. Из глаз ее полились слезы.
"Тот ли это Мендл – пытливый, ухоженный, счастливый Мендл, который только год назад приходил сюда к Юре?" – подумала она, глядя на Менделя. Она вспомнила про своих детей – Юру и Тамару. Дочь она вынуждена прятать у своих ближайших родственников, далеко от Ружина, чтобы спасти ее от угона в Германию. А сын – на фронте и что с ним, она не знает. За все время – ни одной весточки.
Анна Ефимовна громко зарыдала.
– Мендл, дорогой, ты живой! Раздевайся, садись за стол, я накормлю тебя.
– Что вы, Анна Ефимовна! – еле вымолвили запекшиеся от горя губы. Какая тут еда... Я думал, может вы успели что-либо узнать, живы ли мои и вообще кто нибудь.
– Я была у подруги, которая на Школьной по дороге на Пустоху, и возвращалась я лесом. Центр был оцеплен полицией.
– Я пойду сейчас узнаю, что с Хавой и Леночкой.
– Мендл, Мендл, дорогой, нельзя этого делать ни мне, ни тем более тебе. Эти звери теперь там вовсю бесчинствуют. Они сейчас ищут спрятавшихся, рыскают по домам и роются в вашем несчастном барахле. Подлюки, мародеры! Они на все способны.
Анна Ефимовна говорила и прикрывала дрожащими руками рот, на глазах висели слезы.
– Мендл, этого делать нельзя. Ты погибнешь и никого не спасешь! Пойми, это глупо! И мне никак нельзя. Сиди пока здесь. Поспи, поешь.
– Тетя Аня, я побегу.
– Это безумие! Не делай этого! – услышал он вдогонку. Но Мендл уже выскочил за порог.
– Мендл, дорогой, вернись! – еще раз донесся до него дрожащий голос тети Ани.
Он помчался по лесной тропе вдоль Раставицы в сторону Пустохи. Там, в этой стороне, есть мост. На одном дыхании он пробежал километра четыре. У моста, в прибрежных кустах, пришлось задержаться и некоторое время понаблюдать за дорогой. Потом он рывком перебежал через мост. На другой стороне реки он огородами помчался в обратном направлении, стараясь прикрываться от домов и дороги.
Наконец, он добрался до окраины местечка и скрылся за развалинами дома. Осторожно выглянув, Мендл понял, что Анна Ефимовна была права. На улицах патрули. Пройти вдоль берега тоже невозможно – и там полицейские. А где-то в центре раздавались пьяные голоса и одиночные выстрелы. Горели дома. Черный густой дым покрывал большую часть местечка.
Мгновенным броском он пробежал открытое место и оказался в глубоком заросшем рву, который окаймлял когда-то самую большую, взорванную несколько лет тому назад, церковь. Там он лежал с полчаса, не имея возможности выбраться.
– Мендл, вставай быстрее, пошли ко мне, в местечко нельзя. Пробирайся по рву, я тебе дома все расскажу.
Он услышал совсем близко приглушенный женский голос. Мендл вздрогнул. К нему спиной стояла тетя Настя, которая когда-то работала уборщицей в магазине у отца. Она стояла наверху около столба и смотрела в другую от Менделя сторону, чтобы не вызвать подозрения. Тетя Настя ушла в направлении своего дома, который стоял недалеко за местечком.
Мендл подождал немного, пока она скрылась из виду.
Через некоторое время они сидели в темном сарае, набитом сеном, и тетя Настя тихо говорила.
– Я увидела тебя и все поняла. Не ищи их. Хаву вашу эти ироды схватили у вашего дома и увели. Она ушла одна, молча, видимо, чтобы не выдать, что Леночка там в доме. – Настя замолчала, глотая слезы. – А через некоторое время я услышала плачущий голос со стороны реки: "Мама, мамочка, где ты? Мне страшно, забери меня отсюда!" – кричала Леночка. – Я думала, сердце мое не выдержит.
Тетя Настя опять замолчала. Мендл почувствовал, как подступивший к горлу ком перекрывает дыхание. Дальше все, что говорила тетя Настя, он слышал в полуобморочном состоянии.
– Я побежала к реке, к ней. Издалека увидела Леночку на берегу, у самой воды. Ручонками она растирала слезы на глазах. Она боялась идти к домам, где стреляли. Я не успела, Мендл, не успела... Из-за дома вышли Чумак и Осадчий, и я услышала: "Дивись, жидиня плаче! Ну-ка, прiстрели ii, Павло." Я стала, как вкопанная. Неужели они способны на это? И грянул выстрел... Замолкла девочка...
Плач прерывал рассказ.
– Кто этих иродов рожал? Какая мать? Пристрелили девочку и ушли не глядя. Я подошла, Мендл, подошла... Леночка лежала у самой воды, раскинув ручонки. Беленькие ее волосики развивались в окровавленной воде... Волны ее ласкали... Последний раз... ее ласкали. Не дали мне эти скоты ее похоронить...
Мендл шел по холмистому Волынскому полю, изрезанному глубокими оврагами. Стояла ненастная погода с дождями и сильными ветрами. Ноги разъезжались в мокром, липком украинском черноземе. Вокруг – унылое, безлюдное поле с серым облачным небом над ним. Все это казалось ему чужим, враждебным.
Как он любил эту землю раньше! Раздольные, широкие, залитые яркими солнечными лучами холмы, разукрашенные полосами самых различных цветов и оттенков: яркой зеленью многолетних трав, пылающей желтизной медоносной гречихи, золотом колосовых. Упругий степной воздух звенел разноголосым пением птиц, ласкал теплым, нежным ветерком.
Загадочными были глубокие овраги. Они зарастали летом густым кустарником. И однажды, в тридцатиградусную июньскую жару, играя со своими товарищами в войну, Мендл обнаружил на дне оврага, в почти непроходимых зарослях, большую глыбу кристально чистого, ослепляюще белого снега. Какое сильное впечатление это на него произвело!
А сейчас он устало плелся по грязной немощеной дороге, с трудом вытаскивая дырявые сапоги из глубокой, липкой грязи. Вокруг тоскливое пространство, затянутое густыми испарениями.
Временами на него надвигался приступ горя, и он обхватывал обеими руками живот, будто его только что полоснули ножом, и так, согнувшись вдвое, долго стоял, словно подпиленное дерево, на пустынной дороге посреди степи.
Мендл обошел несколько деревень, заходил к знакомым людям. Уже сутки, как он ищет, кто бы ему рассказал о судьбе матери и сестер. Говорили, будто бы кто-то из них спасся и прячется в Ружине или соседней деревне.
Фаня, Соня, дяди Меер, тетя Лея погибли... В числе других они остались стоять на площади. Их окружили, потом увезли в лес и там расстреляли.
Наступили сумерки, когда он, наконец, добрался до окраины Ружина.
– Здравствуй, Мендл! – услышал он знакомый голос и то, что он увидел, привело его в замешательство.
У обочины дороги стояли Леня Гусько и Борис Грыбинский. Зримое напоминание о лучших школьных годах! Мендл почувствовал, что у него прямо на глазах, только что, отобрали счастливую судьбу и тут же наделили другой, невольничьей судьбой смертника. Но не только это его взволновало.
Он смотрел на своих бывших друзей и думал. Есть ли на свете незыблемые ценности, в которых можно твердо верить? Если нет, то как жить? Можно разувериться в идее, философии, учении. Это тяжело и трагично. Но когда вчерашний товарищ совершенно неожиданно переходит на сторону смертельного врага?! Кому тогда верить? С кем вместе идти дальше по земле? Что вообще ожидает людей в будущем?
Стоит, сгорбившись Мендл под тяжестью своего несчастья в рваной нараспашку телогрейке, в грязных сапогах, и смотрит из-под бровей на двух бывших своих школьных друзей. Они сами остановили его и поздоровались с ним. Это его удивило. Борис Грыбинский и Леня Гусько... Вот так встреча! Как же они одеты, словно не огонь войны полыхает кругом, а наступила, наконец, эра мира и процветания.
Мендл интуитивно выпрямился. Выглядеть несчастным перед ними? Такого он подарить им не может.
Молча измерили глазами друг друга. Потом Борис сказал:
– Если ты ищешь своих, то Голда жива. Была у Гали Кажукало. Теперь не знаем – отправилась искать тебя. И еще. Лучше тебе на глаза Рудько не показываться. Обещал повесить тебя на первом же суку. Будь здоров, Мендл.
Борис подал знак Лене, и они двинулись вдоль улицы.
Некоторое время Мендл оставался стоять на месте. Он смотрел им вслед, ошеломленный полученным от них неожиданным известием.
В окнах света не было. Мендл подошел близко к двери. Он услышал еле различимые тихие голоса, плач. Знакомый голос перевернул ему душу. Он пошатнулся и ухватился за косяк двери. Не мог сдвинуться с места. Закричал:
– Голда, Голдочка, это ты?! Дорогая, ты жива!
Мендл ринулся к сестре. Обнявшись, они стояли долго и молчали.
От Голды Мендл узнал, что мама и Люся погибли на мосту.
Всю неделю Мендл с Голдой скрывались у Анны Ефимовны.
Мендл твердо решил уйти с Голдой к линии фронта и по возможности пересечь ее. Они тщательно готовились к этому. За это время Анна Ефимовна достала для них соли, спичек, сала, одежду, подробную карту Украины, по которой был определен маршрут. Предстояло пройти более восьмисот километров пешком.
В один из последних дней Анна Ефимовна вернулась из местечка сильно взволнованная.
– Что с вами, Анна Ефимовна? – забеспокоилась Голда. – Что-нибудь случилось?
Ответ последовал не сразу.
– Сегодня утром были развешаны обращения к жителям Ружина о том, что переводчик гебит-комиссариата Беридзе – по фамилии он, оказывается, грузин предал интересы великой Германии, стал на сторону бандитов-партизан, действующих в районе, и что за содеянное преступление он будет повешен завтра на базарной площади. Далее предлагается всем жителям прибыть на место казни в назначенное время. Вот так-то вот.
– А мы-то боялись говорить с ним, – сокрушалась Голда. – Он ведь нам раньше других рассказал о наступлении наших войск под Москвой, а мы не поверили ему.
– Говорят, – продолжала Анна Ефимовна, – Беридзе из военнопленных. Попал в лагерь. Эсесовцы приняли его за еврея и стали избивать. Чуть не убили. А он им на чистейшем немецком: снимите штаны и убедитесь, что не обманываю. Они его и взяли в переводчики.
– Анна Ефимовна, нам нужно как можно быстрее уйти из Ружина, а то еще накличем беду на вас, – забеспокоился Мендл.
– Слушай, Мендл. Завтра, надо ожидать, будет усиленное патрулирование, и вам нужно быть особенно осторожными. Если кто появится на дороге, уходите на чердак. Там угол завален барахлом. Спрячьтесь там. А я пойду на площадь.
Как рассказывала на следующий день вечером Анна Ефимовна, Беридзе, когда ему набросили петлю на шею, успел крикнуть: "Да здравствует советская родина! Да здравствует Сталин!"
Наступил день, когда нужно было прощаться. Анна Ефимовна подошла сначала к Менделю, обняла его, потом к Голде.
– Чувствует мое сердце, что вас ожидает удача. Счастья вам! Был бы Аврамович с нами, может быть, придумали бы что-нибудь другое для вас. Все еще надеюсь, что он жив. Все пороги НКВД обила в Киеве, Москве, – ничего мне, проклятые, не сказали.
Постояла Анна Ефимовна, подумала, махнула рукой, подошла к шкафу, открыла дверцу и вытащила какие-то бумаги.
– Возьмите – это Юрины и Тамарины справки о том, что они жители Ружина. Они вам пригодятся. У вас ведь нет никаких документов. Запомните – теперь вы Винничуки – Тамара, Юра. Я говорю вам: "До свидания".
В холодную дождливую ночь две нагруженные тяжелыми котомками фигуры уходили на восток.
За спиной, во мраке глубокой ночи, оставалось безлюдное, полностью уничтоженное местечко, на базарной площади которого при тусклом фонаре печально раскачивался на ветру повешенный человек, охраняемый часовым с черной свастикой на рукаве.
Это был год, когда злейшие, невежественные, тупые силы окончательно уничтожили неповторимую, своеобразную цивилизацию еврейских поселений, создавшей целый ряд непревзойденных ценностей для всех людей на земле.
К своим
Темные воды Днепра мощным потоком торопливо стремились к морю. Осталось совсем немного времени до зимних холодов, которые могут сковать реку. Яркая, полная луна щедро освещала широкую движущуюся стихию и высокий правый берег, рассеченный глубокими балками, обросший мелким кустарником. Дул восточный ветер, и волны, словно живые существа, одна за другой выныривали из водной пучины, вспыхивая отраженным лунным светом.
Хотя Днепр давно стал глубоким тылом, в каждом всплеске воды, шорохе кустов, порыве набегающего ветра чувствовалась еще дыхание опустошительной войны. Временами одиночные выстрелы патрулей и вспышки осветительных ракет нарушали привычный ночной ритм реки, напоминая о том, что мир на этой земле еще не скоро наступит. Песчаный берег завален обломками машин, повозок, остатками рваной солдатской одежды и обуви. Это следы недавних кровавых сражений.
На середине реки расположен длинный остров. Он похож на утонувший безлюдный корабль, севший на мель.
В глубоком ущелье, в густых зарослях покачивалась одинокая широкая лодка. Мендл с Голдой сидели в кустах на своих пожитках и обменивались коротким полушепотом.
– Боюсь, он не придет. Не нравится мне этот человек.
– Не трави душу, сестричка. Мы не первые и не последние у него. Он ведь зарабатывает на этом.
– Вот придет сейчас, пригрозит, и ты ему эти часы и отдашь. Останемся ни с чем.
– Пойми, у нас нет другой возможности перебраться на тот берег.
С противоположного берега высоко в небо взметнулась яркая ракета, повисла в воздухе и стала медленно спускаться вниз.
Мендл положил свою руку на плечи сестры, стараясь ее успокоить.
– Жаль, если все провалится, – продолжала шептать Голда. – Ведь до этого все шло так хорошо. Я даже не думала, что так получится. Сколько раз мы за эту неделю просились на ночлег? Восемь или десять раз. И никто не усомнился в том, что мы идем к тетке. – Помолчав немного, Голда тяжело вздохнула и продолжала: – А вдруг Воронеж еще советский? Если кто это знает, то может заподозрить, что мы рвемся к нашим и тогда...
– Таких, как мы с тобой блуждающих звезд, которых война раскидала по всей стране, – уйма. Кто там будет нас подозревать? Успокойся, пожалуйста.
– Как ты думаешь, Мендл, можно по моему акценту определить, кто я? Я стараюсь говорить мало, но люди-то ко мне обращаются, и я должна отвечать.
– Оставь ты эти мысли. Говоришь ты нормально. Не думай об этом.
– Уже половина четвертого, а его все нет. А через три часа – рассвет. Если не придет – нужно куда-то деваться.
– Не паникуй! Вернемся к нему, переночуем еще одну ночь в его сарае, и переправит он нас завтра. И потом, что ты завела одно и то же?! Он ведь сказал, что придет к четырем часам! Сиди и жди!
– Надо было перед тем, как уходить из сарая, разбудить его.
– Мы сделали так, как он нам велел, – быть здесь к четырем. Я ведь его спрашивал – будить его или нет. Он сказал, не нужно. Так что не тревожься.
– Сколько бы я отдала, чтобы где-то умыться. Все на мне чешется, сил нет. И ноги натерла до крови.
– Я ведь тебе говорил, что обувь не должна быть слишком свободной. Ты еще одни носки одела или нет?
– Да, одела.
– Нужно было это сделать сразу, когда вышли из Ружина.
Уже прошло восемь дней, как они в пути. Мендл тщательно изучил предстоящий маршрут по карте Украины, которую им дала Анна Ефимовна. С собой он, конечно, взять ее не мог – из соображений безопасности. Но запомнил все основные пункты, по которым им предстояло пройти.
Самыми тревожными были первые сутки. Нужно было незаметно выйти за пределы Ружина и района. Угроза Рудько расправиться с Менделем не была пустой фразой. За первый день они прошли около пятнадцати километров и по их расчетам вышли за пределы Ружинского района. Непривычная к таким длинным переходам Голда к концу дня буквально валилась с ног.
Поздно вечером они вошли в деревню и стали гадать, в какой постучать дом. Долго колебались и, наконец, вспомнили, что на входе в деревню, справа от дороги – колхозный двор. Решили вернуться и забраться куда-нибудь в коровник. Они подошли вплотную к одному из строений. Из полуоткрытых дверей пробивался слабый свет. Мендл оставил Голду сзади, а сам решил туда заглянуть. Но в это время дверь со скрипом отворилась, и оттуда вышел человек, прихрамывающий на правую ногу. Увидев Менделя, он спросил:
