Текст книги "Поведай сыну своему"
Автор книги: Михаил Белиловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
На обратном пути Лиза и Этл шли рядом.
– Слушай, Этл, – неуверенно начала Лиза, – я все не решаюсь тебя попросить...
– Что попросить? – спросила Этл.
– Ты не могла бы взять к себе Аллочку на неделю, только на одну недельку. Мне обязательно нужно съездить в Ленинград. Очень нужно.
– О чем ты говоришь? Конечно, смогу. Можешь не беспокоиться.
– Большое тебе спасибо! Когда нибудь ты узнаешь, какую великую услугу ты мне оказала.
Этл посмотрела с удивлением на свою соседку, но промолчала.
На следующей неделе выпадал день, когда можно было отнести передачу мужу. Это разрешалось делать один раз в два-три месяца. В связи с этим Лизе предстояла поездка в Ленинград.
Каждый раз в очереди у приемного окна она стоит, словно сжатая смертельной спиралью кобры, и ждет – возьмут или не возьмут передачу. Это ответ на вопрос, жив или нет ее муж.
Приемщик, обычно не торопясь, долго водит пальцем по замусоленным страницам толстого журнала, явно испытывая при этом злорадное удовлетворение значимостью своей персоны в судьбе вчерашних сильных мира сего. Когда она, наконец, слышит отрывистое: "Клади!", ноги у нее подкашиваются, сердце замирает, и она, оставив на столе за окошком сверток, дрожащими руками хватается за грязную стенку приемной и по ней с трудом пробирается к выходу, где ее спасает от обморока свежий воздух улицы. Там она отсиживается с полчаса на ступеньке крыльца в толпе, ждущей своей очереди, и только после этого направляется к дому своей близкой подруги, которая предоставила ей возможность пожить у нее несколько дней.
Аба вернулся на работу. Заканчивался ремонт магазина, в котором он нуждался давно, тем более после кражи и учиненного там погрома. Но торговать практически было нечем. Предстояли поездки по различным базам.
В первый же день после возвращения в Ружин Аба поинтересовался у сотрудников магазина ходом следствия. Оказалось, что никаких новостей на этот счет нет.
Помимо его воли в голове упорно и многократно прокручивалось все то, что произошло в конторе у Павла, а также угрожающая беседа с его пьяным дружком.
"Почему, собственно, у Павла не может быть фотографии Антона? Они ведь знают друг друга по работе. Да, это действительно та же фотография, которую он видел у следователя. Но это опять ни о чем не говорит".
И все-таки отрешиться от этих мыслей он не мог.
"Но как же он весь изменился в лице, когда увидел фотографию? Зачем было резко вырывать ее из рук ребенка?"
Но и это, пожалуй, находит объяснение. Павло знает, конечно, о краже и о найденной разорванной фотографии и, естественно, боится быть втянутым в следственные дела.
На этом Аба временно успокаивался. Но временно.
"Хорошо, а угрозы? Что это может означать?"
Перед ним возникло круглое, жирное в щербинах лицо Ивана. Вспоминая некоторые детали разговора, он пришел к выводу, что оба они не были настолько пьяны, как хотели выглядеть.
Где-то на второй или третий день после возвращения из Верховни Аба пришел на работу за час до открытия магазина. Уборщица уже была на месте, убирала магазин.
– Здравствуй, Аба! – радостно приветствовала его уборщица Настя, худая энергичная женщина лет сорока. – Как отдохнул? Как дети? Им полегчало?
– Ты даже представить себе не можешь, что такое воздух Верховни. Дети прямо ожили. Как бы не сглазить, чувствуют себя лучше.
– Дай-то Бог им здоровья!
Аба посмотрел пристально на Настю и указал ей на рядом стоящий длинный ящик:
– Слушай, Настя, ну-ка брось свою тряпку и садись сюда. У меня к тебе разговор.
– Слушаю тебя, Аба. А что еще случилось? – с тревогой в голосе спросила Настя.
– Скажи мне, о каких двух подозрительных мужиках, которых ты видела в магазине накануне кражи, ты рассказывала следователю? Может, ты вспомнишь какие-то подробности и расскажешь мне.
– Не стоит об этом, Аба. Мало что мне могло показаться. И потом я этих следователей боюсь больше смерти. Ведь он насел на меня – ах ты такая-сякая, что-то скрываешь от нас. Я и сболтнула ему. А теперь сама сомневаюсь. Может, они ничего-то и не рассматривали, а мне показалось. И потом, как можно возводить на людей тень, не будучи самому уверенной в этом? Так что извини уж меня, Аба. Больше добавить к тому, что тогда сказала, не могу.
– Так-таки и не можешь? Я ведь тебе не следователь и знаешь ты меня давно и хорошо.
– Нет. Аба, не проси. В случае чего, совесть меня совсем замучает.
– Как знаешь.
На этом Аба закончил разговор.
Как-то после этого разговора Аба проходил мимо здания, где размещался суд и милиция. У него возникла мысль посоветоваться со следователем. Но он тут же отверг ее. Нет для этого веских причин. Настя, пожалуй, права.
Но что это? У входа в здание – Аллочка. Что она там делает? Что-то тихо, но настойчиво говорит явно озадаченному пожилому милиционеру.
Увидев приближающегося Абу, милиционер с заметным для себя облегчением обратился к нему.
– Послушай-ка, Аба, ты, я вижу, идешь домой? Так захвати, пожалуйста, с собой эту упрямую козу и чем быстрее, тем лучше. Она ведь рядом с тобой живет.
– А что, собственно, случилось? – удивился Аба.
– Я все равно... – заговорила Аллочка, тупо глядя себе под ноги, но была тут же прервана твердым окриком милиционера.
– Вот что, граждане, здесь стоять нельзя. Прошу немедленно проходить.
Аба взял девчонку за руку и увел по направлению к своему дому.
– Что случилось? Ты можешь мне объяснить?
– Никому я ничего объяснять не буду, а только главному начальнику милиции, – решительно заявила Аллочка.
– Не будешь – и не надо. Мама уже, наверное, ждет тебя дома.
Аба отвел Аллочку домой, а сам, не заходя домой, ушел на работу, так как время было раннее, до обеда оставалось еще более двух часов.
Этл в это время готовила обед. Обнаружив, что у нее закончилась соль, она решила заглянуть к соседке. Постучала, но вместо ответа она услышала громкий голос Лизы, потом плач. Поколебавшись немного, она решила приоткрыть дверь.
Соседка сидела на кушетке. В широко расставленных ногах – дочь, которую она держала обеими руками за голову. Затуманенный пеленой горьких слез неподвижный взгляд, направленный в глубину растерянных, испуганных детских глаз.
– Что случилось, Лиза? Я стучу, а ты не отвечаешь. И потом, что это вы оба в слезах?
Ни ответа, ни какой бы то ни было реакции на вошедшую не последовало.
Вместо этого стонущие рыдания матери и плач ребенка, охваченного страхом.
– Что же ты, доченька, не сказала все это сначала мне, родной матери, тяжело причитала Лиза, – или я тебе не мать?
– Мамочка, пожалуйста, ну не плачь, я боюсь...
– Выходит, начальнику милиции ты веришь и можешь рассказать ему тайну, а мне, родной матери, – нет? Так, что ли?
Этл стояла ошеломленная, ничего не понимая, что произошло.
– Может, вы мне объясните, в чем дело?
Лиза отпустила дочку, несколько успокоилась, потом, наконец, объяснила.
– Да вот, наслушавшись о врагах народа и бдительности, моя дочь решила самостоятельно рассказать начальнику милиции о том, что один мальчик в их классе сказал, что Сталин плохой человек. Как тебе это нравиться?
Этл успокаивала всхлипывающую Аллочку и с недоумением посматривала на соседку, не понимая зачем так сильно отчаиваться по такому поводу.
Тем временем Лиза низко опустила голову на грудь и продолжала долго сидеть в таком положении, как бы пытаясь таким образом еще сильнее запереть таящуюся в ее груди страшную тайну о своем муже от своей дочери, соседки и других людей.
"О, Боже ты наш, ясновидящий! – крутилось в ее смертельно усталом сознании. – Может быть, ты мне скажешь, кто, какой враг, или может быть даже друг, мог вот так же просто прийти к начальнику и рассказать подобное о нашем с тобой, доченька, отце?... И зачем было, о, Праведный наш, совращать на этот путь именно дочь его? А?"
– Давай я заберу к себе Аллочку, – предложила Этл, полагая, что так они обе быстрее успокоятся. Лиза оставалась в том же положении и ничего не ответила.
Этл с ребенком вышла на балкон и столкнулась с Абой, который пришел на обед. Увидев заплаканного ребенка, Аба заподозрил что-то неладное.
– Прямо совсем убивается, – сказала Этл.
– Иди с Аллочкой в дом, а я сейчас, – и постучал в дверь соседки.
– Ты что, Лиза? Что там Аллочка наговорила в милиции?
– Если она ничего не скрывает, пока ничего. А вообще-то, хотела донести на одного мальчика, который сказал ей, что Сталин плохой человек. – Лиза сказала это безразличным голосом человека, который исчерпал все свои душевные силы.
– Ну и, слава Богу. Чего ж тогда так расстраиваться?
Лиза опять заплакала, словно в кровоточащую душу опять вонзили острый нож. Она стала задавать вопросы, на которые не было и не могло быть ответа.
– Ты знаешь, как теперь сажают в тюрьму политических? Тот, который посоветовал мне уехать из Ленинграда, а это очень крупный военоначальник и знает он всю подноготную, сказал мне... – Лиза махнула безнадежно рукой. Ты простой, Аба, человек. А простые люди этому поверить не могут, не в состоянии поверить.
– И все-таки скажи.
– Он сказал, – начала Лиза после минутного молчания, несколько успокоившись, но с выражением крайнего ожесточения на лице, – он сказал, что человек, которого мой муж считал своим другом, просто пошел и заявил на него о том, что он, мой муж, распорядился подложить под аэродромное покрытие металлический лом с целью диверсии, то есть для того, чтобы самолеты при взлете и посадке потерпели аварию. И этого было достаточно, чтобы его посадить. Никаких тебе свидетелей или суда не потребовалось. И вот теперь не кто нибудь, а наша с ним дочь... Каково? А?
Ее вопрошающий взгляд остановился на собеседнике и долго оставался в положении ожидания ответа на поставленный вопрос.
– Вот что, Лиза, я понимаю, как тебе тяжело. В особенности то, что приходится весь груз своих несчастий держать взаперти, в душе своей. Не знаю, будет ли тебе легче оттого, что я тебе скажу. Сейчас время такое, тревожное, непонятное и его как-то надо пережить. Ты не одна в таком положении. Даст Бог, все прояснится и станет на место. Надо только набраться терпения и ждать. У каждого – свое. Думаешь, у меня все гладко? Приезжаю с детьми в Верховню, и там два пьяных мужика во время деревенской свадьбы недвусмысленно стали мне угрожать: ты, дескать, приехал со своими детишками в нашу деревню, а не боишься, что хата, где вы ночуете, может случайно загореться ночью? Я подозреваю, что это как-то связано с кражей в магазине. А пока я так же, как и ты, вынужден держать это при себе, даже Этл не говорить об этом. Смотри, не проговорись. Вот так-то. А по поводу Аллочки не расстраивайся – ребенок же. В школе им говорят о врагах народа и бдительности, а она у тебя слишком впечатлительна.
Аба встал, успокаивающим жестом похлопал Лизу по плечу, распрощался и ушел.
x x x
– Все наши беды от грехов наших, – старая Песя произнесла это с большим трудом, медленно перемещая непослушный язык в беззубом рту. Горе, годы и добровольное одиночество еще больше состарили ее. – Где это видано было раньше, чтобы мальчик в семье в свои тринадцать лет не принял бар-мицвы? Или Менделе наш не еврейский мальчик? Теперь ему уже больше, но это еще не поздно сделать. Вот одну синагогу уже закрыли, но другая, слава Богу, еще есть. И пока она еще есть...
– Мама, неужели ты не понимаешь, что происходит кругом? – Этл теряла терпение, такие разговоры с мамой возникали часто. – Им ведь в школе почти каждый день толкуют, что Бога нет! У них теперь другая вера. Попробуй теперь заставить Менделе сходить в синагогу. Он ведь пионер. И потом товарищи его засмеют.
– Боже, Боже! Как же это было удивительно! – В глазах старой женщины зажегся теплый огонек материнского счастья. – Сначала мой Арончик. Он уже тогда был таким важным, плотненьким, животик вперед. Поднялся на биима5 в большой синагоге и, не спеша, стал читать отрывки из торы. Мы с Бенционом долго после этого удивлялись, откуда у этого шалуна вдруг взялась такая солидность. Выступает, что тебе знаменитый адвокат на суде Бейлиса. А в зале было тихо и торжественно. И все смотрели на моего Арончика. Разве можно было не любоваться им? – Песя покивала головой и устало, задумчиво продолжала не спеша: – А после бар-мицвы6 – поздравления, пожелания "Мазл-тов"...
Песя затихла на минуту, потом засмеялась негромко:
– А Береле? Он-то был совсем тощенький и маленький. На нем костюмчик с галстуком болтались, как будто под ними была одна только нешуме.
– Слушай, мама, – прервала сладкие воспоминания дочь, – ты совсем мне не нравишься. Если хочешь знать, мне просто перед людьми неудобно. Сколько можно жить на этой грязной улице, в этой комнатушке с земляным полом, одной? Ну перебирайся же ты, наконец, к нам.
Вместо ответа Песя посмотрела пристально на дочь свою и сказала с печалью в голосе:
– Знаете ли вы, что на следующей неделе еврейский Новый год?
С этим она встала и ушла.
Вечером, за ужином, Этл обратилась к усталому после работы мужу.
– Слушай, Аба, давай отпразднуем, как бывало раньше, Новый год.
Аба с удивлением посмотрел на свою жену. А Этл продолжала.
– Ты чего? Наш, еврейский Новый год, через неделю. Я приготовлю массу вкусных вещей.
– Что ж, – подумав, сказал Аба, – давай. Только мне через день рано утром надо уезжать в Казатин.
Осень. Это венец каждого года, когда все вокруг – небо, земля, воздух, вода, все живое и неживое – раскрывается в райском колорите удивительных красок, звуков, благоуханий, в щедром богатстве изумительных даров природы.
Такое мог возвести только Он, имеющий неограниченную власть над вселенной. Сотворить, чтобы Сказочная Осень напоминала о себе каждый божий год, и неблагодарное человечество никогда не забывало о том, что желанный рай начинается уже здесь, на грешной, безумной земле.
Осень – прекрасная пора, когда можно распрямить свои плечи, оценить свой труд за год, предаться праздному созерцанию окружающей красоты.
Прекрасен и еврейский Новый Год – Рош Ашана, который празднуется в это удивительное время года, когда наступает месяц Тишрей. Глубокая вера, а также церемониальность, торжественность религиозных обрядов отодвигает на задний план каждодневную обыденность, возвышает и очищает человека, напоминая ему о том, что он является достойной частью божественной красоты и гармонии окружающего его мира.
На подходе к синагоге Аба встретил стареющего балагулу Лейзера. Тот остановился, развел в недоумении руки и, подняв кверху свою длинную бороду, начал с высокой ноты:
– Очень даже может быть, что мне снится-таки прекрасный сон, и я до сих пор не проснулся. Скажите, пожалуйста, кажется, Аба идет в синагогу!?
– Ты бы сначала поздоровался со мной, а? – Аба протянул руку Лейзеру, но тот слегка отшатнулся и отгородился от него повернутыми к нему ладонями.
– Нет, нет! Если это не так и ты не в синагогу, то не касайся меня, ради Бога! Не буди! Дай побыть еще немного в этом приятном для меня сне!
Через минуту можно было видеть, как Лейзер с высоты своего огромного роста опустил свою руку на плечи своего собеседника, и они вместе влились в негустой поток евреев, направляющихся на вечернюю молитву.
– На днях видел твою старшую и чуть шею не вывихнул, глядя ей вслед. Пора вам уже с Этл подумать о женихе, пора.
В ответ Аба громко и весело засмеялся.
– Ты чего смеешься, я ведь это серьезно.
– И я серьезно, – тем не менее, Аба продолжал улыбаться.
– Где же ты серьезно, – вон зубы свои выставил напоказ, что тебе ковбой из американского боевика.
Внезапно оба замолчали. Легкая тень покрыла лицо Лейзера.
Аба остановился, движением руки остановил балагулу, посмотрел ему в лицо и сказал серьезно:
– Я, может быть, причинил тебе боль. Извини, пожалуйста. Я ведь, когда смеялся, думал сначала только о своих детях, которые, как и все они, теперь больше нас знают и смотрят на нас, как на отсталых людей. А ты советуешь нам с Этл выбирать для Голдочки жениха.
– Может, Аба, ты и прав, – понуро согласился Лейзер. – Я как вспомню моего старшего Соломона... Стоит передо мной и молчит. Я ему – как же ты можешь нарушить традиции своих дедов, прадедов, своей семьи, в конце концов? А он стоит и молчит, упрямо смотрит на меня из-подо лоба и ни слова. Дескать, что с тобой говорить, ты все равно ничего не поймешь. Мы с матерью надеялись, что все обойдется. Просто не верилось, что такое возможно в нашей семье. А он, стервец, на следующее утро умотал со своей шиксой в неизвестном направлении.
Эта история, когда сын Лейзера внезапно решил жениться на украинской девушке, случилась полтора года тому назад. Весь Ружин бурлил по этому поводу несколько месяцев. Были сторонники той и другой стороны. Жалели мать, которая слегла после этого в постель. Страсти затихли лишь после того, как непокорный сын прислал, наконец, письмо, в котором сообщал, что они с женой живут и работают в Донбассе и что он по-прежнему любит своих родителей и будет любить даже, если они его не простят.
Вот почему Аба, вспомнив эту историю, решил извиниться перед Лейзером.
– Ты говоришь! – начал было Аба. – Уж очень мне хотелось прийти сегодня в синагогу со всем своим семейством. Так на тебе – этот мой ветрогон, который Мендл, сказал, что он договорился с Монькой Айзенбергом, что тот его будет учить кататься на своем велосипеде, а Голделе – Голделе долго извинялась, ласкалась ко мне, как кошка, и говорила мне что-то о комсомоле. Собирается поступать туда. Вот так, дорогой мой Лейзер. И я хочу сказать тебе, дай Бог нашим с тобой детям здоровья, долгой жизни и чтобы она была лучше нашей. И я даже и не знаю, на чьей стороне больше правды.
Аба вздохнул глубоко и добавил, указав жестом на впереди идущих в группе женщин с детьми, Этл с Люсей:
– Вот только Люсеньку удалось уговорить.
В вестибюле синагоги собрались пожилые евреи, которые по очереди стали приветствовать Абу и Лейзера. А дядя Велвл, который считался в местечке мастером на все руки и умел чинить все, не преминул уколоть Абу язвительной шуткой.
– Я вижу – и Аба сейчас с нами – не забыл, что Бог творит сегодня Всевышний суд над человечеством. Конечно же, я поздороваюсь с тобой и даже обниму, как дорогого мне человека, но скажу тебе так: добрые твои дела, но Бога не забывай. Мы будем рады видеть тебя здесь чаще.
Женщины и мужчины разделились и заняли свои места, и началась предновогодняя молитва, в которой присутствующие просили всемогущего ниспослать им, их семьям и всему еврейскому народу мир, благополучие и радость.
Пожелали друг другу доброго Нового года.
Потом все вышли к реке и встали на высоком берегу. Сначала мужчины, юноши и совсем мальчики в строгих темных одеждах, потом – женщины с дочерьми в ярких, красочных платьях.
Дни стояли на редкость тихие, солнечные, совершенно безоблачные. И каждый раз на смену утренней освежающей прохладе к полудню постепенно надвигалась ласковая теплынь бабьего лета, а к вечеру – багряный закат над Раставицей, сдержанное величавое волнение серебристой глади водного простора, заигрывающей с золотом солнечных лучей.
Огромное зеркало реки отражало в этот момент величие окружающей красоты – уходящий за горизонт багряный шар; усеянное первыми предвечерними звездами голубое небо; одаренный яркими осенними красками лес на противоположном берегу; стаю гусей, оставляющих на воде после себя перламутровый длинный след, и венок прекрасных белых лилий вперемешку с зелеными крупными листами у полосы прибрежного высокого тростника.
Можно много и долго спорить о том, есть ли у человека душа, и не найти ответа на этот вопрос. Но когда ты в такой вечер стоишь в кругу родных, близких тебе людей на высоком берегу реки у синагоги и слышишь слова особой молитвы "Ташлих", она, душа твоя, действительно с тобой, ты чувствуешь ее и ты готов целиком и полностью отдаться ей.
Пока собирались читать молитву "Ташлих", все о чем-то говорили, – кто о последних новостях, кто о том, что наболело.
– Люсенька, девочка моя золотая, как я рада тебя видеть! – Это была тетя Настя, уборщица из папиного магазина, которая из любопытства пришла, чтобы посмотреть, как евреи отмечают свой Новый год. – Как же ты похорошела! Чувствуешь себя как? Кашель-то прошел? Как вы там, в деревне, отдыхали?
– Очень даже здорово. У нас там был ворон, который говорил человеческим голосом.
– Неужели? Вот это здорово!
Но Люсин восторг вдруг пропал и она серьезно продолжала:
– А еще мы там были на работе у дяди Павла, который иногда приходил к папе в магазин, и там было событие.
– Какое же событие? – спросила Настя.
– У него со шкафа упала на пол фотография дяди Антона, а когда я ее подняла, дядя Павел как бросился на меня, и сразу вырвал ее и был очень злой.
Началось чтение молитвы "Ташлих", и все выворачивали карманы, чтобы сбросить свои грехи в реку. Длилось это совсем недолго и закончилось словами, пронесшимися по всей широкой водной глади: "...что может мне сделать человек? Господь помогает мне, и увижу я падение моих врагов. Лучше надеяться на Господа, чем полагаться на человека. Лучше надеяться на Господа, чем полагаться на великодушных".
Аба стоял рядом с Настей и переводил ей эти слова.
Возвращались домой уже в сумерках.
"Павло из Верховни и фотография Антона... – думала Настя, приближаясь к своему дому. – Именно он тогда и приходил с одним дружком... лицо все в пятнах оспы, круглое, жирное. Почему Аба не рассказал про фотографию Антона? Ну да, я ведь отказалась говорить с ним об этом. А ведь Антошу жалко, хороший парень. Не мог он пойти на это".
В голове засели последние слова молитвы, которые Аба ей перевел: "Лучше надеяться на Господа, чем полагаться на человека..." Она пыталась это понять и не могла сосредоточиться на главном, что ее сейчас волновало.
"Надо обязательно поговорить с Абой", – решила Настя, открывая дверь своего дома.
Вечером собралась дома вся семья Абы. Мендл был особенно возбужден и рассказывал всем о том, что почти что может уже кататься на велосипеде. Сначала Монька его держал сзади, а потом он уже сам ездил. И, вообще, на велосипеде запросто можно ездить со скоростью автомобиля.
Голда пришла не одна, а со своей подругой Розл. Роза, как ее называли подруги, принесла с собой гитару.
В доме царили почти все запахи еврейской кухни, которые могли оставить безразличным разве что только мертвого человека. Что бы там ни говорили, но благоухающая фаршированная рыба, возбуждающая редька с гусиным жиром и гривилами, кисло-сладкое жаркое со своим неповторимым вкусом, сдобные кихелах за праздничным новогодним столом – не только вкусная еда. Это живой увлекательный рассказ об умении, находчивости, вкусе, красоте, которые впитываются с самого детства в кровь и мозг человека и навсегда, на всю жизнь, определяют его принадлежность.
Этл, сама того не сознавая, находила в себе в эти дни смелость и сноровку готовить такие блюда, на которые никогда раньше не решалась. Последний разговор с матерью как бы прорвал накопившуюся за последние годы в ее душе обиду за постепенное отмирание того, чем жили ее родители и их предки.
На этот раз она, как никогда раньше, особенно остро чувствовала внимание и чуткость Абы к ее затее. И это придавало праздничному настроению особый оттенок. И вместе с тем, она время от времени обнаруживала в глубине своего сердца неясное предостережение, которое нет-нет да просачивалась сквозь праздничное, счастливое настроение.
Зажигали свечи. Сначала Песя и Этл, потом Голда с Розой. У Люсеньки загорелись глаза и зарумянились щечки от детского любопытства и крайнего нетерпения в ожидании своей очереди.
Аба приготовился читать кидуш – извлек из сундука залежавшийся тефиллин, одел кипу, талас, подошел к столу, где сидели уже все домашние.
Налили взрослым вина в бокалы. Выпили понемногу, потом макали кусочки хлеба и яблока в мед, а Аба говорил слова молитвы на непонятном для его детей языке:
– Да будет твоим желанием, чтобы Новый год был для нас хорошим и сладким!
Когда Аба закончил, дети оживились.
Голда и Роза живо обсуждали новый фильм "Путевку в жизнь" – о детях, оставшихся без родителей, которые погибли во время революции и гражданской войны. Мендл протянул руку к черному репродуктору, висящему на стене, пытаясь включить радиопередачу. При этом что-то громко говорила ему Люсенька, дергая его за рукав и, мешая ему это сделать. Этл и Песя продолжали хлопотать вокруг стола.
Сидя за столом, Аба настолько углубился в свои мысли, что слышал только отдельные отрывки фраз, которые доносились до него.
То, с чем он столкнулся в Верховне, продолжало его беспокоить. Впервые в своей жизни он увидел и реально ощутил живого заклятого врага, который готов в любой момент дать волю своей слепой ненависти.
Как бы то ни было, жизнь с каждым годом улучшалась. В особенности радовало то, что дети, при желании, могут получить хорошее образование, добиться в жизни большего, чем могли в свое время их родители. Был бы только мир между людьми. Но, увы, пока что его нет!
Мендл, наконец, включил репродуктор, из которого вырвались слова:
– Ружинский сельсовет прилагает все усилия для улучшения условий жизни и быта трудящихся. Во исполнение решения о благоустройстве местечка, будет взорвана церковь, кирпичи которой будут использованы для постройки тротуаров на центральной улице. Просим граждан соблюсти все меры предосторожности. Взрыв назначен на...
– Вот здорово, настоящий взрыв! Надо будет посмотреть! – воскликнул Мендл.
– Я тебе посмотрю! – угрожающе заявила Голда, – хочешь без головы остаться?
– Тихо, не ругаться, – очнулся от своих мыслей Аба, – сегодня у нас с вами праздник. А на празднике должны звучать песни. За столом ведь у нас два музыканта.
Отец с лукавой улыбкой посмотрел на сына и добавил:
– Неси-ка свою скрипку, Менделе, и сыграй нам. Дядя Йосл, учитель твой, сказал мне, что слух у тебя хороший и из тебя мог бы выйти хороший музыкант. Он даже сказал, что если бы не это пошлое и гнусное звуковое кино, из-за которого он стал почти безработным, то он сделал бы из тебя прекрасного тапера, не хуже его самого. Правда, он пожаловался на то, что ты иногда ленишься и мало упражняешься дома.
– Пусть сначала сыграет Роза, а потом я, – Мендл явно хитрил.
– Нет уж, дорогой, – парировал отец, – сыграете вместе с Розл.
Розл, не по возрасту мудрая, милая Розл! Она держала в руке гитару, и быстрый сияющий взгляд ее карих глаз задерживался по очереди на каждом из взрослых, сидящих за столом, пытаясь таким образом разгадать их желание.
– Давай, Менделе, сыграем еврейскую песню вместе, а бабушка, мама и папа будут петь. Давай!? – Розл уже начала было тихонько наигрывать песню, чтобы заранее создать нужную атмосферу и увлечь всех в этот музыкальный рассказ.
Когда, наконец, уговорили Менделе и он начал свою партию, подключилась к нему со своей гитарой Розл и полилась печальная, неторопливая мелодия об уютно пылающем в печке огне, который согревает местечковую школу хедер, где ребе учит малышей непростой для них науке выговаривать первые буквы алфавита.
Ойвн припичик брент а фаерл,
Ун ин штаб из гейз.
Ун дер ребе лернт клейне киндерлах,
Дем алеф бейз7.
В разгорающемся блеске черных глаз Розл светилась страсть настоящего, истинного музыканта, который в своем безумном самоотречении охвачен лишь одним-единственным желанием – вложить душу свою без остатка в свое творение. Нежно, в богатом переборе, звучали струны гитары, заботливо обрамляя главенствующий скрипичный голос.
Геденкт де киндерлах,
Геденкт де таере,
Воз ир лернт ду.
Зогт де нох амул
Ун тейк нох амул
Кометс алеф "у"8.
Пели негромко, но с сердцем. А старая Песя роняла горькие слезы, вспоминая и счастливые и горькие годы своей жизни.
Аз ир вет киндерлах алтер верн,
Вет ир алейн фарштеин,
Вифил ин ди ойзес лигн трерн,
Ун вифил гевейн9.
Аба обнял сидящую рядом с ним Этл и еле заметными движениями своих пальцев отмечал каждый такт на ее теплых, родных ему плечах.
Окна загромыхали в ночной темноте так, словно началось крупное землетресение.
– Этл, вставай!!! Родимая, быстрее вставай!!! Случилось несчастье, большое несчастье!!! Вставай!! – тревожный, хриплый, надрывный голос старого Лейзера звучал, словно набат при стихийном бедствии. – Аба попал под поезд!!! Собирайся, дорогая, собирайся милая, поедем к нему.
Последние слова прорвались сквозь мужские рыдания.
Этл словно пружина вытолкнула из постели. В безумстве металась по комнате, шарила дрожащими руками по стене, пока, наконец, нашла выключатель. Яркий электрический свет залил всю комнату, но она увидела только одно: Голда, Мендл, Люсенька неподвижно сидели в своих постелях и не сводили с нее заспанных глаз. А в них – растерянность, страх.
– Голделе, побудь с детьми, пока я не вернусь! – кинула Этл с порога и, открывая дверь на улицу, прошептала на полном выдохе:
– Боже, за что!
И с таким глубоким чувством, что потеряла равновесие и чуть не свалилась навзничь.
Лейзер помог ей взобраться на повозку, набросил ей на плечи дорожную куртку и, усаживаясь, сам взял в руки поводья.
Посмотрел на дрожащую, парализовано молчаливую Этл и проговорил, как мог, спокойнее:
– Не убивайся раньше времени. Может, Бог даст, останется живой.
Повозка быстро оставила позади пустынное ночное местечко и въехала в молчаливый, высокий лес, совершенно безразличный к людскому горю.
Бледный, совсем осунувшийся Аба лежал неподвижно на больничной кровати под светлым одеялом. Ниже колен – пустота. Этл почувствовала, как волна обморока валит ее с ног. Потом забвение. Что-то суют ей в нос.
– У вас трое детей. Вы мать. Надо держаться, – говорил ей мужчина в белом халате. – И потом, хотя мы ничего обещать не можем – очень много крови потерял – но будем делать все возможное.
"Он – живой, живой!" – молнией пронеслось в ее сознании.
– Идите к нему. Он все время рвется что-то важное сказать вам. Но ненадолго. Лишний раз беспокоить его нельзя.
Этл за руки подвели к мужу и усадили на стул. Беззвучные слезы одна за другой катились по щекам. Медленным движение положила свою руку на руку мужа и сидела так долго. Аба лежал с закрытыми глазами и молчал.
Но вот, наконец, слегка дрогнула его рука, чуть приоткрылись веки.
– Этл, это ты? – Аба сильно забеспокоился.
– Лежи, лежи, тебе нельзя беспокоится!
– Слушай... запомни... это они... в Верховне... остерегайся их... детей береги!
Вместе с этой тайной Аба отдавал спутнице своей короткой жизни последнее свое тепло.
Старинное еврейское кладбище на окраине Ружина, на высоком склоне у Цыгельни. Там, на этой горе кажется, что виден весь мир. Когда человек отправляется в последний путь, он весь перед ним, как бы для того, чтобы можно было навеки попрощаться с ним.
