Текст книги "Огненный всадник"
Автор книги: Михаил Голденков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– У них был белый флаг? – спросил Кмитич.
– Так ведь нет, – ответил дед Салей, – вроде как разведывательный разъезд только!
– Хм, – Кмитич задумчиво потер пальцами свой решительный квадратный подбородок.
– Там что-то про челобитную написано, – дед Салей был явно в веселом расположении духа, лукаво подмигивал, – мол, пишите царю оную. Может, в самом деле, напишем. Примерно так: «Катитесь, любы наш царь, колбаской до своей башни Спасской!»
Пушкари грохнули от смеха. Кмитич тоже улыбнулся.
– Пан воевода! – кивнул он Обуховичу на Салея. – У нас тоже свои поэты есть! Во! Дед Салей!
Однако Обухович не разделял веселья. Он о чем-то думал, насупив брови.
– Кепска все, – обронил он, – значит, не обойдет супостат наш город. Уж точно штурмовать будут. Верил я до последнего: вдруг минует нас чаша сия? Ан, нет! Продержимся ли?
– Продержимся, пан воевода! – пушкари были явно настроены оптимистично и решительно. – Не хвалюйтесь вы так! Мы царю пушками враз мозги прочистим!
– Хватит! – оборвал их Обухович. – Враг у ворот, а працы немерено! Панове, за работу! Пан канонир! У меня дома ровно через полчаса сбор всех кватермейстеров. Тебе тоже быть.
В просторной гостиной Обуховича через полчаса собралось восемнадцать человек офицеров командиров кватер плюс Корф и Боноллиус. Пришел и Кмитич. Чтобы усадить всех, Обухович приказал сдвинуть вместе два стола.
– Московиты не сегодня-завтра появятся, – объявил воевода без церемонных приветствий и вступительных речей, – вот, спадары мои любые, я составил подробный список кватер, командиров каждой и число защитников. Когда буду зачитывать, просьба кватермейстерам отзываться.
Обухович сел и взял в руки длинный, словно грамота, лист бумаги.
– Итак, Станислав Униховский!
– Здесь! – поднял руку Смоленский подсумок, широкоплечий пан со светло-рыжей шевелюрой, коротко стриженной на затылке и висках. Обухович кивнул, даже не поднимая глаз на Униховского.
– Вы занимаете позицию от Малого Вала до Молохов-ских ворот через Мохоную башню. Вам в подчинение отряжается девяносто три человека из обывателей. Вопросы есть?
– Нет, пан воевода. Все ясно.
– Земской писарь Александр Парчевский!
– Здесь!
– От Молоховских ворот до Козодавловской башни через Малую четырехугольную. Восемьдесят шесть человек. Так… Городской судья Альбрехт Голимонт.
– Присутствует.
– От Козодавловской башни до Тувинской через Донец. Сто десять человек.
– От Тувинской башни до Копытинских ворот через Бублей-ку у нас кватермейстер Смоленский городской писарь Казимир Друцкой-Соколинский. Здесь?
– Здесь!
– Ему вверяется восемьдесят человек.
– Прошу пробачення! – извинился земской писарь Парчевский, до этого задумчиво дергавший свой длинный ус. – Я вот в толк не возьму, почему мне восемьдесят шесть человек, пану Друцкому-Соколинскому еще меньше, а на такой же участок уважаемому судье Голимонту аж сто с гаком человек?
– Верно! – поддержал товарища Друцкой-Соколинский. – Почему мне на тридцать человек меньше? Там же расстояние стены одинаковое.
– Не одинаковое! – сухо обрубил Обухович, бросив сердитый взгляд на Парчевского. – И пушек меньше.
Хотя на самом деле воевода выделял больше людей судье вовсе не поэтому: он знал о скандальном нраве Голимонта, о том, как тот выискивает любые зацепки, лишь бы лишний раз ткнуть воеводу носом в его якобы непрофессионализм. Похоже, судья уж чересчур сильно вошел в роль гнобителя Обуховича еще с момента, коща местная власть во главе с Вяжевичем и Храповицким вела против него необъявленную войну. Обухович, пусть и бросил сердитый взгляд на Парчевского, злился больше на себя, что смалодушничал, не нашел управы на капризного Голимонта, выделил ему больше людей в ущерб другим.
– От Копытинских ворот до Большого вала. Валерьян Станислав Залесский из Беловостья. Сорок четыре человека, – вновь уткнул нос в список Обухович, оставляя без ответа Парчевского.
Обухович продолжил перекличку, зачитывая наименования кватер, кватермейстеров и количество защитников каждой. В список вошло триста сорок девять обывателей – шляхтичей, землевладельцев, лично участвовавших в защите города, а также чуть больше пяти сотен их челядинцев и заместителей, сто двадцать два господаря, а всего девятьсот семьдесят восемь человек. Таким образом, в защите Смоленска участвовали: три казачьих хоругви по сто человек каждая, одна черная хоругвь грунтовых бояр в сто десять человек числом, три участка стены защищали смоленские мещане, а остальные одиннадцать участков вверены были земскому ополчению, или товариществам из обывателей – дворян и шляхтичей Смоленского воеводства.
– Полагая, что в хоругви по сотне человек в среднем, – говорил Обухович, спокойно обводя всех взглядом, – а число мещан в триста человек, получим приблизительное число защитников Смоленского замка в тысячу шестьсот семьдесят человек, т. е. около ста человек на участок из двух кватер.
– Не много, – покачал головой Кмитич.
– Не очень много, верно, – согласился Обухович, – но к этому нужно прибавить находящиеся в Смоленске немецкие полки и польскую пехоту пана Мадакасского и Дзятковско-го. Вообще же, Панове, в защите Смоленска участвует всего только три тысячи пятьсот человек, включая шляхту, челядь, немецкие полки, грунтовых казаков, замковую пехоту и мещан, оставшихся в городе.
– Разве это так уж мало? – спросил молодой и горячий пан Ян Высоцкий.
– Мало, панове, мало! Для Смоленска же по всей военной науке нужно как минимум пять тысяч ратников! – обвел всех тяжелым взглядом Обухович. Офицеры молчали. Паузу нарушил лишь вечно смешливый Павел Оникеевич.
– Отобьемся! – весело бросил Оникеевич, защищавший свою кватеру от Антипинской башни до Малого вала всего с семью десятками человек.
– Так, паны, обязаны отбиться, – кивнул длинными выцветшими волосами воевода, – но предупреждаю, что среди этих трех с половиной тысяч защитников есть немало таких, которые и стрелять вовсе не умеют. Таковы, например, школяры, слуги, ремесленники и крестьяне. И вот с такими вот силами приходится оборонять крепость, которая имеет в окружности около полутора миль, имеет стену, разделенную на тридцать шесть кватер, каждая из которой длиною в сто, сто пятьдесят, а то и двести сажень, сверх того – тридцать шесть башен, в каждой из которых по три боя, или этажа: верхний, средний и нижний. И наконец, два вала: Сигиз-мундовский, что вы называете все Большим, и Владиславов-ский, то бишь Малый, на защиту которых требуется никак не меньше одной тысячи пятисот человек.
«Ничего не скажешь, умеет смура и тоски напустить наш воевода», – думал Кмитич, нервно теребя пальцами соболиный мех своей шапки. Но Обухович, словно услышав мысли войта, тут же оговорился.
– Все это я говорю не для того, чтобы напугать вас, паны мои любезные, не для того, чтобы в ваши сердца смятение внести, и не потому, что, мол, все так уж кепска. Нет. Крепость, Божьими молитвами, крепкая, пушки многие восстановлены. Дзякуй за то и Самуэлю Кмитичу, которого нам Бог послал так вовремя и который столько пользы принес нам с пушками. Но я не хочу вводить в заблуждение командирский состав и говорю о реальном положении дел с личным составом фортеции. Рассказываю вам о том, где у нас худо, и о том, где у нас все добро. А не особо у нас добро то, что на каждую кватеру стены вместе с башней осталось в среднем всего по пятьдесят человек. Поэтому людей необходимо жалеть, понапрасну под пули и ядра не лезть, с вылазками все строго согласовывать со мной. За вылазки у нас ответственен наш пан хорунжий Храповицкий. Кстати, где он?
Все стали озираться, Храповицкого видно не было. В этот самый момент в дверь постучали.
– О! Наверное, пан хорунжий спозднился! Долго жить будет! – крикнул, засмеявшись, Оникеевич. Но в дверь вошел не Храповицкий, а молодой парень в одежде конного посыльного, с полевой сумкой на боку. Он быстро по-военному кивнул своей узкополой шляпой.
– Я от хорунжего пана Яна Храповицкого с устным донесением вам, пан воевода, – быстро проговорил парень, как-то загнанно осматривая офицеров, сидящих плотно вдоль двух сдвинутых столов.
– А где же он сам? – удивился Обухович, вставая.
– Пан хорунжий велел передать, что срочно отбыл в Варшаву как депутат сейма. Поветовое знамя он оставил дома, просил передать вам, пан воевода, на хранение. Это все. Дозвольте идти?
– Что? – все возмущенно повернулись к посыльному. – Какой еще сейм? Какая Варшава?
Но молодой гонец ничего более того, что ему велел передать Храповицкий, не знал. Обухович отпустил посыльного.
– Ничего не понимаю, но понимаю лишь то, что Смоленского хорунжего у нас пока нет! – развел руками Обухович. – Теперь надо спросить, а кто же временно или постоянно заменит Храповицкого?
– Черт знает что! – прогремел Униховский, ударяя своим могучим кулаком по столу. – Да Ян просто сбежал, струсил! Какой еще сейм, если враг у ворот?!
– Верно, пан Униховский, струсил наш хорунжий, – кивнул Обухович, задумчиво поглаживая длинные усы. – Ну, и кто теперь примет поветовое знамя? Кто согласится быть нашим хорунжим?
Все смолкли. Должность, конечно, почетная, но и ответственная, а у каждого из сидящих за столом офицеров обязанностей и забот хватало с лихвой. От Яна Храповицкого на собрании присутствовали выставленные им пан Адам Иесман и при нем шляхты шесть человек: Станислав Кра-евский, Александр Хотим, Ян Шиманский, Симон Пржев-лоцкий, Ян Янович, Андрей Вырвич. Все они недоуменно смотрели на воеводу, давая понять, что ни сном ни духом не знали о бегстве своего командира.
– Я! – Кмитич встал, поправляя ремень. – Я согласен заменить Храповицкого!
– Пан канонир? – Обухович не мог скрыть удивления. – Не многовато ли обязанностей?
– В самый раз! – не моргнув глазом отвечал Кмитич. – Моя артиллерия не пострадает. Я там работу уже давно наладил. Чуть что, и без меня управятся.
– Все согласны, чтобы пан канонир стал нашим новым хорунжим? – спросил Обухович у всех.
– Нехай! – отвечали офицеры. – Добрый пан! Мы согласны!
– Человек он, однако, новый, мы его плохо знаем, – подал голос судья Голимонт.
– Пан судья! – Обухович повернулся к облаченному во все черное, с белым воротником Голимонту. – Ну как же? Кми-тичи есть смоленский род! Воеводами Смоленска был и дед пана Самуэля, и прадед его. Оба Филоны. Неужто не знаете?
Черная шляпа с длинной тульею судьи склонилась, пряча его лицо.
– Добре, – только и буркнул Голимонт, – я не протестую.
– Ну и добра! – впервые улыбнулся Обухович. – Таким образом, у нас новый хорунжий! Поздравляю с назначением, пан канонир! Сегодня же выпишу бумагу о вашем назначении. Но это, спадары мои любые, давайте пока оставим в тайне. Тут нужно еще с Храповицким разобраться и понять мотив его такого странного поведения. Про бегство Храповицкого пока велю никому из вас не распространяться среди ратников и обывателей города. Всем ясно?
– Ясно! Чего тут не понять! – кивали головами кватер-мейстеры.
Обухович подошел к Кмитичу, пожал ему руку и вновь обвел всех уже вопрошающим взглядом:
– Ну, панове, каково? Не пропала у вас охота поджарить царишке задницу после всего, что сегодня услышали?
– Мы все костьми ляжем, пан воевода, но город защитим от врага! – зашумели офицеры.
– Москалей еще не такими малыми силами бивали! – крикнул кто-то. – Вспомните, паны, Оршу или битву на Улле! Ведь тогда девять тысяч московитов Шуйского вместе с ним самим перебили и в реке утопили, а сами лишь двадцать человек потеряли!
– Они тут себе хребет сломают, пан воевода!
– Веди нас, пан Филипе, в бой, не хвалюйся!
– Главное – это организация, а не количество людей, – перекрикивал всех Боноллиус, – а у нас она на высоте! Засукав-ливайте рукава, спадары, и за работу, укреплять валы!..
Впрочем, не один Храповицкий не пожелал защищать Смоленск от супостата. Представитель подкоморичей Браславских пан Спадовский по вообще не выясненной причине также куда-то выехал из крепости, и за него в строй встал Ян Чижевич, войт Досуговский.
Несмотря на грустные известия, офицеры покидали дом воеводы в приподнятом, боевом настрое. Нерадостная статистика по количеству защитников никого, похоже, не обескуражила, лишь добавила решимости стоять насмерть.
Обухович организовал всех обывателей города спешно заниматься делом, особенно по части ремонта валов и бастионов, Большого и Малого. Здесь работали сменами день и ночь беспрерывно, начальники вместе со своими подчиненными. Вильгельм Корф, староста Орлинский, оберстер Королевский – все трудились над укреплением Большого вала, как простолюдины. Корф лично плел своими пухлыми пальцами корзины для туров, обкладывая с офицерами своего полка валы дерном. Его высокая округлая фигура в черной заломленной шляпе живо шныряла вдоль рва, являя пример кипучей активности. Якуб Боноллиус, которого Обухович за глаза прозвал Ангелом-спасителем, сбросив шляпу и камзол, в одной кружевной белой рубахе, насыпал с людьми Малый вал, поправлял разрушения во всех местах и распределял людей по башням и кватерам, яростно попыхивая своей глиняной трубкой в янтарном мундштуке.
Глядя, как паны активно трудятся вместе с простыми горожанами, Кмитич улыбнулся, вспомнив строки литвинского поэта Андрея Рымши:
Не пазнацъ было, хто там гетман, хто паняты:
У гразі ўсе таўкліся, быщам парасяты.
Обухович, назначая квартемистров и стражников, приказал Кмитичу исправить заброшенные орудия, поставить их на лафеты и встащить на стены и валы. Двое ворот, Королевские и Молоховские, были подготовлены для вылазок. Перед Королевскими воротами поставили большой сруб, набитый землей и каменьями и окруженный палисадом, чтобы защитить ворота от неприятельских выстрелов с Покровской горы. Перед Молоховскими воротами был насыпан бруствер, чтобы заслонить ворота и защитить от ядер и пуль пехоту, которая оставалась там в засаде. Прочие ворота были ограждены с боков земляными валами и палисадом со стороны поля, чтобы неприятель не мог подступить к ним с петардами. Для обороны стены от неприятельских подкопов Боноллиус распорядился провести за стеной контрров.
Приближающееся горячее дыхание войны ощущалось всеми. Атмосфера наполнялась тугим напряжением, словно перед грозой. Чем ближе подходил июль, тем, казалось, ближе подходят и московские войска, хотя многие в это по-прежнему не верили. Некоторые крестьяне, укрывшиеся было в городе, вновь вернулись в деревни и даже посеяли яровые. В то же время в Смоленск уже шли с востока беженцы, рассказывая разное: одни говорили, что московитя-не лояльны, «белорусцев православной христианской веры, которые биться не учнут» им приказано в полон не брать и не разорять их жилье, но другие жаловались, что захватчики грабят и жгут всех без разбора, что православных, что латинян, что жидов.
Тогда Обухович в соответствии с осадным правилом распорядился сжечь городские посады, лежавшие вне стен, чтобы они не достались врагу. Это вызвало среди обывателей сильный ропот. На второй день после этого, 21 июня, у крыльца Обуховича собрался народ, человек более пяти сотен. Все шумели, размахивали руками, у иных мелькали дубины, топоры или вилы. Двор окружили солдаты из немецкого полка с мушкетами наперевес. Но это не усмирило толпу.
– Нет никакого врага! Че нам зубы заговаривают да работать заставляют! Посады пожгли почем зря! – кричали злые мужики с красными лицами.
К возмущенным людям вышел Обухович. Рядом с ним стояли бок о бок инженер и Кмитич. Боноллиус, впрочем, как всегда, выглядел спокойно, изысканно держа в правой руке курительную трубку в виде дымящей головы черта. Он даже любезно улыбался своими тонкими губами, как бы говоря «очень мило всех вас тут видеть».
– А ну, молчать! – воскликнул воевода, но народ лишь громче зашумел, и вся толпа подалась к крыльцу. Кмитич выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Это заставило всех замолчать и остановиться.
– Видели? – Обухович поднял над головой, показывая всем, грамоту царя с призывом сдаваться. – Это пишет московский царь! А значит, он уже совсем близок. Уже есть беженцы у нас! И вот вам новость, чтобы мозги ваши думать начали! Ян Храповицкий сбежал!
– Как?! – выдохнула толпа.
– Вот так! Молча и тихо! Сам хорунжий Смоленский – Ян Храповицкий, обязанный по закону оставаться во время осады в крепости и поднять поветовое знамя, ничего этого не сделав, не составив списков обывателей и защитников города, бросил в своем доме знамя и уехал в Варшаву, велев передать через посыльного, что ему как депутату необходимо-де явиться на сейм! Смех! За ним тут несколько человек тоже увязалось, переодевшись в сермяги, уехали тайком в закрытых экипажах, как воры! Не надо ни на какой сейм Храповицкому! А сбежал он, ибо ему точно стало известно, что царь с войском идет на Смоленск. Я только что отписал письмо гетману на арест Храповицкого. Хорунжий Храповицкий, тот, кто должен знамя разворачивать да на врага вылазки возглавлять, бежал, как трусливый заяц! Гетман будет татар против таковых высылать и назад отправлять либо под арест и в тюрьму как изменников! Одни бегут, а другие, из московской армии, сами к нам прибегают. Вот на прошлой неделе пришли трое тверчан, говорят, что не хотят за царя московского, извечного врага Твери, воевать. Так и сказали, мол, «хотим за Смоленск против Москвы биться, ибо дело ваше, то есть смоленское, правое, а там, у московитян, один душевнобольной другого на троне сменяет». Вот что сказали перебежчики! Тверчане уверены, что такая страна как Московия победить нас не сможет! Вот вам факт! Идет на нас царь! Но идет, чтобы ему голову здесь снесли, ибо не смогли московиты двадцать лет назад взять Смоленск, не смогут и сейчас! Это, однако, от всех нас сейчас зависит! Будем работать, будет каждый свой долг честно исполнять – тогда победим! Смалодушничаем – проиграем! Ну, а что принесет нам царство московское, то у новгородцев да псковитян, наших братьев, спросите! Во что ныне превращены некогда богатейшие в Европе города?! Был Господин Великий Новгород некогда стольным градом не только своей Республики, но и всей восточной Балтики в торговом союзе Ганза! А теперь что от него осталось? А пока прошу разойтись и приступить всем к своим обязанностям!
– А кто теперь хорунжий наш? – спросил кто-то из толпы.
– Дзякуй Богу, пан Кмитич согласился заменить Храповицкого! Теперь он наш хорунжий с грамотой, заверенной моей подписью как королевского уполномоченного! Пан Самуэль теперь будет держать знамя и вести ратников в атаку на врага! Прошу любить и жаловать: оршанский князь, наш хорунжий, наш канонир, пан Самуэль Кмитич!
Кмитич коротко кивнул, не будучи уверенным, что в него не полетят камни и топоры. Но народ молчал. Все напряженно изучали высокого молодого пана с красиво инкрустированной саблей на боку и двумя пистолетами за поясом. Выглядел новый хорунжий почти угрожающе. Кмитич согласился заменить сбежавшего Храповицкого, хотя за пазухой у него уже лежало письмо от гетмана с требованием не позже 1-го июля прибыть в Шклов и примкнуть к формированию армии. В голове новоиспеченного хорунжего завывал вихрь мыслей и сомнений. Что делать? Бросить все в Смоленске он уже не мог. Не повиноваться гетману он тоже не мог. «Ладно, чуть задержусь. Поеду позже», – думал хорунжий, полагая, что еще пару бурных ночей с Маришкой никому не навредят в этой стране.
Бунт недовольных действиями Обуховича удалось-таки погасить до его вспышки, но многие продолжали ворчать и роптать. Тем временем съестных припасов в крепости также набиралось очень мало, а скота и вовсе не было. Некоторые из обывателей привели в Смоленск для себя коров, но когда их уверили, что Москва и не думает воевать в этом году с Польшей, большинство снова отпустили скот. И неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не объявившееся московское войско.
Глава 7 Враг у ворот
Еще 3-го июня приехал в стан московского царя атаман казачий Васька Зверев с двумя казаками и привел с собой переметнувшихся на сторону московитян дорогобужан, посадских людей, лавников. Они и сообщили «светлому царю», что как только вязьмичи, охочие люди дворцовых сел, подошли к литвинскому городу Дорогобужу, дорогобужский наместник и шляхта, «польские и литовские люди», убоясь, побежали в Смоленск, а дорогобужские посадские люди били государю челом и город сдали «без боя и без промысла». Царь немедленно послал радостную весть в Москву царице и патриарху, а Дорогобуж велел занять Ертаульному полку. И в тот же день пришел государь Московии в Вязьму. Здесь царь стоял лагерем до 10-го июня, живя во дворце, наслаждаясь гибкими станами зеленоглазых татарских танцовщиц и всеми сортами вин, запрещенных им же самим в Московии. Начало военной кампании против Великого княжества Литовского, Русского и Жмайтского очень нравилось царю – все шло как ножом по маслу. «Смоленск падет передо мной на колени, лишь увидев мою армию», – умиленно думал царь.
В Смоленск продолжали бежать люди. Последние, пришедшие к стенам города 28 июня, рассказали, что царь уже под самым Смоленском, на Богдановой околице, над долиной Днепра, ниже Дресны, при впадении в него реки Стабны, всего в пяти верстах от города, недалеко от Колодни, где произошел бой с литвинским отрядом, который, впрочем, ушел к Орше не через Смоленск.
В последний день червеня, в самый разгар работ у стен совершенно неожиданно и появился неприятель. Ропот среди недовольных тут же прекратился. Сомневающихся не осталось более. Кмитич и Обухович в подзорные трубы с ужасом разглядывали, как под глухие удары барабанов сквозь белесый туман, стелющийся от берегов Днепра, идут многочисленные шеренги стрельцов в походных серых и коричневатых мундирах, конных дворян и казаков, московских ратников, каких-то солдат, явно европейских, похожих на крестьян людей с мушкетами. Было видно, как разворачиваются и колышутся на ветру неприятельские знамена, как распоряжаются командиры, колотя своих подчиненных толстыми тростями, как облаченные в черное пушкари выкатывают свои орудия. «Явно шведские», – определил Кмитич… Вокруг города разворачивались разноцветные шатры, черные и красные бархатные знамена, между всем этим сновали отряды легкой конницы и пехоты… Громыхала военная музыка: дули трубы и глухо били барабаны… «Аллах! Аллах!» – слышалось со стороны шатров под зелеными знаменами. Сам же государь московский пока еще не подошел к Смоленску, оставаясь в стане на Богдановой околице. В подзорную трубу Кмитич видел московитских ратников с длинными турецкими пищалями с пальниками… Хорунжий опустил подзорную трубу – такого огромного воинства он еще в своей жизни не видел – и с тревогой взглянул на стоящего рядом Боноллиуса.
– Говорили, что тридцать тысяч идет на нас. Но их тут не меньше двух сотен тысяч! – со страхом говорил какой-то пушкарь, глядя в амбразуру на разворачивающегося неприятеля.
– Полноте, милейший! У страха глаза велики! Их тут и будет тысяч тридцать, а может, сорок, не больше, – невозмутимо определил Боноллиус, выпуская струйку дыма из ноздрей и поворачиваясь к Кмитичу, – правда, это только с одной нашей стороны. Во драка будет, пан хорунжий!
Самуэль взглянул на инженера. Тот стоял, опершись на трость, глаза его горели, но смотрели расчетливо и ясно, абсолютно без признаков страха. «Удивительный человек, – подумал о нем Кмитич, – кажется, ему бы на балах да на банкетах время проводить с надушенными девицами. А ведь настоящий солдат! Редкой силы духа человек». В своих белых кружевных рукавах и всегда безупречном белоснежном воротнике, в треугольной шляпе со страусиными перьями и с изящной трубкой в руках инженер-архитектор смотрелся как совершенно случайно зашедший на стену франт из королевской свиты. Но все знали: этот человек здесь не лишний. Возможно, даже главный.
Однако в царском лагере на Девичьей горе сомнений и страха перед предстоящей битвой было не меньше. Среди захватчиков также ходили смутные слухи о большой силе неприятеля и тщетности штурма города. Так, к царю пришли два воеводы: Ладыженский и Никифоров, советовали обойти Смоленск, а то и вообще ограничиться уже захваченной территорией и ретироваться.
– К нам перебежчик пришел из Смоленска, – говорил царю Ладыженский, – утверждает, что король польский прислал в город некоего пана Кмитича, ученика инженера артиллерии Семеновича. А это не есть добрый знак.
– А кто они таковы? – хмурил бровь государь московский, ибо обе произнесенные Ладыженским фамилии были ему не ведомы.
– Семенович, светлый царь, гений по части изготовления пушек и снарядов к ним, – Ладыженский вытащил из-под плаща книгу, напечатанную на непонятном латинском шрифте, – вот его книга, в Голландии выпущена.
Ладыженский раскрыл книгу на развороте с изображением каких-то чертежей: трубок, заостренных, как кол сверху, каких-то длинных мешочков, ядер…
– Что это? – недоуменно спросил царь, рассматривая непонятные картинки.
– А сие есть новые орудийные снаряды этого Семеновича, – приблизился Никифоров, – они, говорят, могут и далеко лететь и зело сильно взрываться.
– А еще говорят, – продолжил Ладыженский, – что сий Семенович изобрел еще пуще страшные оружия и снаряды, да вот не успел вторую книгу выпустить. Его дом не то взорвался, не то сгорел, и там погибла и рукопись его последней книги. Но чем нам страшен этот Кмитич? Он-то как ученик Семеновича может последние секреты своего учителя знать и снаряды сии новые изготовить для смолян. Тоща наши дела совсем будут плохи.
Царь вскочил. Рассказ воеводы его не на шутку напугал, но государь Московии всегда прятал свой страх за напускным гневом. Вот и сейчас, подбоченясь, он зло крикнул на Ладыженского и Никифорова:
– Малодушные! Нет! Двудушные вы людишки! Как можно поворачивать от стен Смоленска, ежели уже сам Бог меня сюда привел? Штурму быть! А там посмотрим, что за снаряды есть у этого пана…
– Кмитича, – подсказал Ладыженский.
– Да, именно! – гневно сверкнул глазами Алексей Михайлович. – Идите, господа, вон! Не наводите смура на дела наши светлые!..
Воеводы удалились, а царь позвал к себе Хованского.
– Постарайся уговорить смолян сдаться, – приказал он князю, – может, они тебя как князя литвинских кровей послушают.
– Постараюсь, светлый царь, – низко поклонился Хованский.
Очень скоро из московского лагеря к стенам подъехал небольшой отряд всадников. Один, в черном платье, похожий на конного стрелецкого сотника, держал в руках белый флаг. Усатый человек с маленькой рыжеватой бородкой, в высокой расширяющейся шапке, похожей на турецкую, и в длинной светлой хламиде, также турецкого покроя, судя по всему, был старшим в группе. С важным видом он восседал на прекрасном гнедом скакуне с богато украшенной жемчугом и бриллиантами кривой саблей на боку. К нему навстречу выехали Обухович, Боноллиус и Корф с двумя мушкетерами. Кмитич не успел толком в подзорную трубу рассмотреть мужчину в турецкой одежде, как литвины повернули коней и поскакали назад.
– Не сговорились, – обреченно буркнул какой-то канонир рядом с Кмитичем.
Обухович и в самом деле не стал долго разговаривать с парламентерами.
– Это был князь Иван Хованский, – рассказал воевода, – предлагал сдаваться и идти под руку московского бога, ой, извините, царя. Обещал всем жизнь сохранить, должности и жалованье. Я ответил, что грамоты их мы уже читали, что ни на свою жизнь под Короной, ни на должности свои, ни на жалованье не жалуемся, и что Смоленск во все времена был городом литвинов. Таковым и остаться должен. Нам дали на обдумывание три часа. Давайте, панове, используем это время максимально эффективно. Работы еще полно…
Люди не стали паниковать перед лицом объявившегося врага. Наоборот. Полные решимости, все бросились выполнять приказания Обуховича, Корфа, Боноллиуса и всех остальных командиров. Враз стены города превратились в огромный деловой муравейник, где туда-сюда сновали люди. Троих человек для обороны стены выделили монахи-бернардинцы, а дюнабургский староста Вульф из особенной ревности и любви к отчизне сверх положения поставил добровольно восемь человек, снабдив их вооружением и всем необходимым, представляя на благоусмотрение пана воеводы размещение их по кватерам. От пани Давыдовой-Швыйковской прибыл Иосиф Погувский и с ним четверо челядников: Ян Пояркович, То-маш Вержбицкий, Опонас Чаша Мацевский и Янович. Судья Упитский лично прислал Кристофа Рощевского, а при нем челядника Лаврина Усаковича с еще двумя людьми с имения Литвинова и Бастакова… Люди прибывали и прибывали…
Но что можно было успеть сделать за три часа? Однако уже за полтора часа было сделано немало по укреплению стены и насыпки вала. Когда до истечения срока оставалось еще полчаса, московитяне подтащили к городу артиллерию и принялись обстреливать стену, чтобы сделать пролом для будущего штурма.
– Вот и верь всем их обещаниям! – сокрушенно качал головой Обухович.
– Огня! – кричал Кмитич, бегая от лафета к лафету, и со стены в ответ рявкали смоленские пушки, изрыгая облака грязнобелого дыма. Как московитянам, так и осажденным приходилось туго. Кмитич с мальчишеской радостью наблюдал, как ядра его пушек разрывались в непосредственной близости от обслуги московских орудий, как разносили в куски заграждения, как падали убитые и раненые пушкари неприятеля. Но и вражеский огонь оказался губительным. Московские пятидесятифунтовые ядра крошили сруб перед Королевскими воротами, пробивая ворота и башни, затворы и железные части, и убили уже нескольких человек. Однако кипучая работа по устройству укреплений при этом не прекращалась. Кажется, работавшие абсолютно никакого внимания не обращали на обстрел. Город деловито гудел, словно улей. Теперь даже многие женщины помогали мужчинам копать землю и подносить необходимое для укреплений.
Мимо Кмитича шли две девушки, согнувшись под грузом двух толстых досок. Одна споткнулась, и хорунжий очень вовремя подхватил одной рукой ее, а другой – доски.
– А, сероглазик! – весело улыбнулась ему девушка с другого конца досок. – Ну, что, женился-таки?
Кмитич обернулся и узнал златовласую жрицу любви, что привечала его при въезде в Смоленск.
– О, так, – улыбнулся ей хорунжий, – успел! И ты здесь, как погляжу! Не женское же это дело – под пулями доски носить!
– А что делать, если мужики тикают с города, как трусы! – усмехнулась девушка, явно намекая на пана хорунжего Храповицкого. Кмитич взглянул ей в глаза. Необычные, слегка раскосые, голубые с поволокой глаза девушки в упор смотрели на него. И ее взгляд – чуть насмешливый, изучающий, словно из глубины идущий и вглубь же заглядывающий. «Как у волчицы, – подумал Кмитич, – совсем не такие кроткие и наивные, как у моей Маришки».
