Текст книги "Огненный всадник"

Автор книги: Михаил Голденков

Глава 4 Кмитич в Смоленской Фортеции

Кортеж Кмитича быстро достиг Дубровно, где заночевал, и уже в конце следующего дня пересек воображаемый порог Смоленского воеводства. Кмитич с любопытством вертел головой по сторонам, пытаясь понять, чем здешние леса, луга и облака отличаются от тех, что в соседней Орше и более дальних Витебске, Менске и Гродно. Кмитич любил бывать в разных местах Литвы, как и в различных странах не выгоды ради, а зачастую просто из-за пылкого географического интереса: вдохнуть ноздрями неизвестные ранее запахи дальней стороны, послушать, как шумят там деревья, посмотреть, как стоят дома, как говорят и улыбаются тебе местные жители… Именно благодаря всем этим мелочам, постоянно примечаемым любопытным князем, если бы Кмитича разбудили в лесу и спросили, в какой именно части страны он находится, то оршанский войт без особых трудов определил бы, где он: на севере или же юге Менского воеводства, под Вильной или же под Брестом.

– Литва большая и очень разная, – не раз говорил Кмитич сябру Михалу Радзивиллу, который наивно полагал, что люди, леса и луга Княжества везде одинаковые…

После местечка Красный населенные пункты словно попрятались, и отряд оршанского князя поехал волнистой дорогой, мимо холмов и глубоко врезанных речных долин, лугами и полями. Иногда литвины под развевающейся на ветру оршанской хоругвью проезжали белыми березовыми рощами, и Кмитич отмечал про себя местное преимущество лиственных деревьев над хвойными. Несколько раз отряд миновал вески с величавыми названиями Сырокоренье, Ясненское… Кмитич также не мог не отметить некоторый творческий беспорядок местных деревень, которые порой напоминали сгрудившиеся у дороги хуторы без каких-либо заборов. Не было в них той же опрятности и аккуратности, к которой Кмитич привык в Орше, Менске и Гродно – местах, где у него были фамильные маентки… Проехав очередную веску, большую, но несколько хаотично застроенную, Кмитич лишь ухмыльнулся, кивнув ротмистру Казацкому на заброшенного вида колодец, где его ратники «журавлем» набирали воду. «Журавль» скрипел и стонал, словно живой. Ротмистр, сам смоленских кровей пан, нахмурился и холодно ответил:

– М-да уж, пан войт, здесь люди проще живут, ничего не поделаешь. Не до красот им. Многострадальная земля Смоленская! Сколько здесь царских войск огнем и мечом хаживало! И Иван Третий, и Четвертый, и Василий Третий, и воевода Шейн, и татары…

– Так, чувствуется, – кивнул Кмитич, не дав ротмистру закончить печальный перечень всех войн, – да и нынешний царь вроде как собирается. Как вы думаете, пан ротмистр, будет война?

– Коль говорят, значит, будет, – ответил как отрезал Казацкий. Такой ответ не понравился Кмитичу.

– Ой, не накаркайте, пан Казацкий! – укоризненно покачал он соболиной шапкой. – Думайте лучше о хорошем. Бог добрые мысли любит.

Казацкий лишь усмехнулся…

Приближаясь к Смоленску, Кмитич испытывал удивительное чувство, будто он маленький челн, увлекаемый бурным потоком к центру водоворота. Его тянуло в этот древний русский город, но тянуло странно, не изнутри, а снаружи, какой-то непонятной высшей силой. И это несмотря на то, что Кмитич испытывал даже некую боязнь перед предстоящей свадьбой, которую и сам не знал, хочет или же нет.

Кмитич въехал в Смоленск вечером, когда стены древнего города казались в лучах заката темно-оранжевыми молчаливыми громадинами, а в кустах, обрадовавшись первым сумеркам, заливисто пели соловьи. Сады в здешних местах еще не отцвели, а сам город удивил Кмитича своими большими размерами и абсолютно мирной неспешной суетой. Так же, как и в Вильне, в Смоленске возвышались купола и крыши практически всех конфессий, только если в столице преобладали протестантские храмы, здесь явное преимущество было за золотыми маковками православных церквей. В отличие от Риги здесь были просторные, хорошо продуваемые улицы, и уж никак нельзя было спеть:

 
Сквозь кресты,
Сквозь зубцы
Сонейка не видно…
 

– как завывали литвинские крестьяне, побывавшие в Риге – этом летгальском порту Швеции.

Кмитич ранее никогда не бывал в соседнем Смоленске. Посему сразу стал сравнивать город с недавно увиденными Ригой, Амстердамом и Вильной. Сразу обратил внимание Кмитич на особую величавость Смоленска, ощущаемую на каждом шагу: в запахах, в шуме листвы, в мерном гуле живых улиц… Чувствовалось, что это куда более древний, в отличие от Вильны или Риги, город. И даже вполне современные костелы, кирпичные дома и новые церкви не перебивали этот древний запах, а лишь удачно вписывались в старинную матрицу города. Кмитич не знал, как это объяснить, но ощущал всем существом эту торжественную древность.

Вечерний город дышал спокойной естественной жизнью, и ничто не предвещало приближающейся опасности. «Тихо тут, – улыбаясь, оглядывался Кмитич, – может, и перегибает палку гетман насчет войны? Может, и нет вовсе никакой опасности?»

По чистой метеной улице мирно бродили люди, два доминиканских монаха в белоснежных рясах и с корзиной в руках чинно прошествовали мимо кортежа Кмитича. О чем-то бойко разговаривала группа торговок на углу лютеранской церкви из красного кирпича. Мушкетеры в коротких прямых казаках с огромным числом пуговиц, весело смеясь, возвращались, видимо, из таверны, а некий солдат-наемник в широкополой шляпе, облокотившись спиной о стену дома, мило улыбаясь, договаривался о цене с румяной девушкой. Мальчишки гоняли бездомных собак, весело крича:

 
Воўк за гарой,
Я за другой,
Я ваўка не баюся,
Качаргой адбаранюся!
 

– Эй, пане! – Кмитича окликнул звонкий девичий голос. Он обернулся. Две девушки улыбались ему Одна, в красной широкой юбке, с белокурыми кудрями из-под чистого белого чепца, голубоглазая и красивая, предложила:

– Не хочаш ці слезть са свойго каня? Адпачні са мной!

– Дзякуй вялікі, – засмеялся Кмитич, – я жанюся! Мне некалі!

– Са мной не хочаш ажаніцца? – звонко залилась смехом блондинка. – Я цябе любіць буду не так, як мясцовыя вясковыя дзяучагы.

Кмитич улыбнулся ей, отметив про себя, что проститутки выглядят в Смоленске не так вызывающе, как в Риге – их вполне можно принять за благочестивых молодых горожанок. Но ехавший рядом ротмистр Казацкий лишь покачал укоризненно головой:

– Не варта пану размаўляць з такімі дзеўкамі.

Кмитич, нахмурившись, обернулся на ротмистра.

Тридцатилетний пан Казацкий, видимо, пользуясь тем, что на пять лет старше Кмитича, не упускал возможности давать жизненные советы своему командиру постоянно. Хороший пан этот Казацкий, да вот жаль, зануден больно. Так, по меньшей мере, считал сам Кмитич.

– Люди, ротмистр, они все одинаковые, – ответил Кмитич, – Бог всех одинаково любит. Если Господу нашему угодно, значит, и таковым, как они, под солнцем место есть…

Хоругвь оршанцев добралась до расположения коменданта города Вильгельма Корфа, высокого тучного человека с длинными темными волосами, в черном одеянии и в широкополой черной шляпе с черным пером. «Крумкач» [2]2
  ворон (бел.)


[Закрыть], – весело подумал Кмитич, глядя на этого «черного» пана. Войт предъявил «крумкачу» бумагу от гетмана. Корф держался с Кмитичем официально, даже слегка надменно, важно поджимая свои пухлые губы под кошачьими усишками. Кмитичу этот чванливый тип сразу не понравился. Не приглянулся ему и помощник Корфа, тоже немец – Тизенгауз, хотя он выглядел полной противоположностью Корфу: высокий светловолосый и худющий человек, сумрачно взиравший на Кмитича из-под прикрытых век. «Индюки», – подумал оршанский войт, бросая на них изучающие взгляды. Но Корф с Тизенгаузом не испортили настроения князю. Кмитич поспешил к своей невесте, которую до сей поры видел лишь на маленьких портретиках.

Подберезские уже ждали Кмитича. Маришка знала, что ее Самуэль вот-вот приедет, но уже точно не в этот день. Поэтому в людской все страшно переполошились, когда дверь резко распахнулась, с воплем отлетел от порога шкодливый черносерый кот, а в светлице появился молодой парень с тщательно бритым лицом, с богатой саблей на боку и соболиной шапкой в руках. Маришка растерянно заморгала глазами. Сенные девушки, до этого под тихую песню:

 
Мяне замуж давалі, божа мой,
Чатыры скрыпачкі гралі,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Пятая жалеечка,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Я ж была паненачка,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Шостая фіялачка,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Я ж была итяхцяначка,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Семыя цымбалы білі,
Мяне замуж давалі, божа мой,
Мяне замуж падманілі…
 

– ткавшие пряжу, все враз умолкли, а кое-кто даже испуганно вскрикнул, перекрестившись. Девушки с удивлением смотрели на высокого молодца с горящими серыми глазами.

– Которая тут паненка Мария Злотей-Краснинская-Подберезская? Во же фамилия! Я правильно выговорил?

– Можно просто Мария Злотей, – недовольно и даже резко ответила пожилая женщина, видимо, здесь главная, сидящая на одной лавке с Маришкой.

– Вы пан Кмитич? – Маришка встала, и тут Самуэль впервые бросил на нее нетерпеливый взгляд.

– Так, пани! – выпалил он и только сейчас прикрыл за собою толстую дубовую дверь. – Так! Я Самуэль Кмитич! А в жизни вы гораздо лучше, чем на портрете!

Сенные девки пырснули от смеха, смущенно прикрывая рты ладошками.

– Ну и напугали вы нас, пане, – уже более мягко сказала пожилая женщина, – а то уж мы думали – москали ворвались.

Самуэль с любопытством огляделся, бросив изучающий взгляд на сенных девушек. Огонь в очаге отбрасывал длинные тени на бревенчатые стены с полками, заставленными керамической и оловянной посудой, но свою невесту Кмитич разглядел хорошо – она стояла посередине, ближе к огню. Голубоглазое лицо, льняные убранные назад волосы, милая застенчивая улыбка. Мария Злотей была явно не той красавицей в кружевах с тщательно отбеленным лицом и изящно прорисованными голубой краской прожилками либо наклеенными мушками, каковых видел в Виль-не, Несвиже, Варшаве и Риге Кмитич. Ее простое, без косметики, личико, милое, молодое и чуть озорное, ему нравилось куда больше, чем у тех светских дам, из-за которых он, в частности, прострелил плечо родственнику Маришки. Злотеи-Подберезские состояли в родстве с Храповицкими. Вот только местные платья у девушек показались оршанскому войту несколько мешковатыми: льняные сарафаны из холстины с сугубо смоленской желто-красной вышивкой. В Смоленске все шили изо льна, этого «голубого золота», что выращивали с незапамятных времен. На головах девушек были обручи, волосы заплетены в косы. «Никаких корсетов! И на всех сарафаны. Наверное, московитская мода», – усмехнулся Кмитич, но до моды ему было последнее дело.

Шкодливый кот вновь встрял на пути Самуэля, норовя проскочить между Кмитичем и девушкой, но войт с завидным проворством пнул животное квадратным носком своих светло-коричневых ботфорт. Кот с громким мяуканьем улетел в дальний угол светлицы. Все девушки охнули и перекрестились. Смешно эдак перекрестились, справа налево.

– Пробачте! – смущенно улыбнулся Кмитич. – Черная кошка не должна перебегать дорогу сватам. Хватит с меня и того, что конь копытом бил перед воротами…

На этом предсвадебные заботы Кмитича закончились. Пока невеста и ее родня с подругами занимались всяческими суетливыми приготовлениями, Кмитич с головой ушел в работу – подготовку городских стен к обороне. Уже утром нетерпеливый ор-шанец шел вдоль крепостной стены рядом с Обуховичем и присланным в мае месяце из Вильны типичным столичным франтом инженером Якубом Боноллиусом – высоким с иголочки одетым паном с чисто выбритым лицом, длинными темно-русыми волосами, заплетенными желтыми бантами, и курительной трубкой в форме головы черта в янтарном мундштуке. Они шли, оживленно беседуя, вертя головами, разглядывая, расспрашивая, принюхиваясь к запаху то свежего цемента, то свежераспиленных досок. Работа шла. Но не так, как хотелось бы.

Крепостная стена Смоленска имела, по мнению и Бонол-лиуса, и самого Кмитича, отличную трехъярусную систему так называемого боя, то есть места д ля обороны. Подошвенный бой был оборудован в прямоугольных камерах, в которых устанавливались пушки и пищали. Средний бой размещался в траншеевидных сводчатых камерах в центре стены, в которых стояли пушки. Стрелки поднимались к ним по приставленным деревянным лестницам. Верхний же бой располагался на верхней боевой площадке, огражденной зубцами. Боевые и глухие зубцы чередовались. Между зубцами возвышались невысокие кирпичные перекрытия, из-за которых воины стреляли с колена. Площадку накрывала двускатная тесовая крыша из осины, ольхи или березы. Эта крыша защищала от дождя стоявшие под ней пушки. Но вся эта структура нуждалась в срочном ремонте: где-то крыша прогнила, где-то зубец обвалился…

В крепостной стене были устроены ходы для сообщения с башнями, кладовые боеприпасов, ружейные и пушечные бойницы. Толщина стены колебалась в пределах пяти-шести шагов. Завершалась стена боевой площадкой, выстланной кирпичом, шириной между ограждавшими ее зубцами до четырех шагов.

– Спадары, по такой стене можно свободно проехать на тройке, – усмехнулся Боноллиус. Высота же стены колебалась от пятнадцати до двадцати аршинов: за оврагами и рвами она шла ниже, на ровной же местности – выше.

Особое внимание инженера и Кмитича воевода обратил на обустройство башен. Кмитич отметил с удивлением, что в Смоленской крепостной стене не было одинаковых башен. Форма и высота их зависели от рельефа. В девяти башнях имелись проезжие ворота. Главной проезжей башней была Днепровская. Второй по значению была Молоховская башня, открывавшая дорогу на Киев, Красный и Рославль. Семь дополнительных воротных башен – Лазаревская, Крылошевская, Авраамиевская, Никольская, Копытенская, Пятницкая и Воскресенская – были попроще и не имели того значения, как первые две. Тринадцать глухих башен имели прямоугольную форму. С ними чередовались семь шестнадцатигранных башен и девять круглых. Увы, далеко не все годились для эксплуатации по назначению. Более-менее целые башни Смоленска делили стену на тридцать восемь участков, называемых кватерами. Однако и они далеко не все были удовлетворительны. В стенах были трещины, гнилые полы и крыша, дырявые помосты.

– Из тридцати восьми башен четыре полностью разрушены, пан Филипп, – говорил Боноллиус, указывая тростью, – а полностью исправленными я мог бы назвать лишь десять.

Все посмотрели в сторону, куда указывал инженер. Там, на месте разрушенной башни и стены, рабочие закладывали новый фундамент и уже выкопали котлован, в дно которого вбили дубовые сваи, а пространство между ними заполняли утрамбованной землей. В эту землю рабочие уже забивали новые сваи, а поверх них укладывали толстые продольные и поперечные врубленные друг в друга бревна. Клетки между бревнами заполняли землей и щебнем. В местах, где грунт был твердый, булыжник укладывали прямо на дно траншеи, скрепляя его известковым раствором. Это был фундамент для новой стены, и получался он широким и крепким. У башен и местами у прясел фундамент выложили из больших каменных блоков. Под фундаментами по распоряжению Бонолли-уса сооружались «слухи» – специальные галереи, предназначенные для боевых вылазок за пределы крепости.

– Все же любопытная в Смоленске архитектура стены, – произнес воевода, качая головой, – оригинальная. Нигде такой больше не видел.

– Это потому, что изначально стену планировал наш архитектор Федор Конь. Уникальный человек! – стал объяснять Боноллиус, который, казалось, знал все о строительстве и истории стены. – Он еще в Москве белый Кремль строил по заказу. В декабре 1595 года Федор Конь образцом для сооружения крепости взял именно московский Кремль. Он решил использовать старые приемы: полу бутовая кладка, кладка цоколя с валиком, устройство арок на внутренней стороне стены, ограждение боевого хода зубцами в виде ласточкиного хвоста, формы угловых и промежуточных башен, белокаменные детали и многое другое. Но помимо этого Конь внес много нового: он решил построить стену гораздо выше прежних, сделать трехъярусную систему, а также решил сделать башен гораздо больше, чем в остальных крепостях. Если бы прежние хозяева за всем хорошо следили, то фортеция была бы более чем надежная! Ну, а так…

– Но все же лучше, чем в нашей Орше, – буркнул в ответ Кмитич.

– А что так? – полюбопытствовал Боноллиус, повернув свою необычную шляпу, украшенную страусиными перьями – ее мягкие широкие полы были загнуты так, что придавали шляпе треугольную форму. Когда Боноллиус поворачивался к Кмитичу, то черные перья постоянно задевали нос воеводы. Из пасти глиняного черта трубки инженера валил душистый табачный дым. Кмитич, никогда не жаловавший курева, сморщившись, отстранился, но любезно ответил:

– Два пожара у нас было, пан инженер. Башни вообще все обвалились. В этом году и в прошлом горело. Город осады точно не выдержит. Смоленск по сравнению с нами хорош.

– Не все так хорошо, пан Кмитич, – хмурил брови воевода, похоже, большой ворчун и пессимист. – Большой вал, или Королевская крепость, весь уничтожен и требует громадного исправления, даже на Королевском дворе, на Вознесенской улице, сгнили въездные ворота, и двор не имеет уже никакой ограды. Постройки стоят без дверей, без окон, без печей. Стоят две дымовые трубы, да и те полуразбиты! Нет, пане, решительно все опустошено! Я бы ни за что не согласился на эту поставу, если бы знал, что все так крайне запущено. Я уже отписал рапорт гетману, чтобы разобрался с этими панами, я имею в виду Вяжевича, Корфа да интригана Храповицкого. Устроили здесь панибратский пикничок, мерзавцы! Не думают о безопасности города совсем! Эта пограничная крепость, я вам скажу, в течение почти двадцати лет оставалась без всякого досмотра. Оба вала, или иначе пролома, совершенно срыты, стена во многих местах до земли в трещинах столь великих, что через некоторые жав-нер, если он не толстяк в кружевах и в шляпе, как у меня, может свободно пролезть. Это жах! Два участка стены забиты глиной, залеплены грязью и сверху выбелены… Это же халтура высшей степени!

– Так, – грустно качал шапкой с ястребиными перьями Кмитич, – безобразие!

Оптимизм Кмитича по качеству фортеции начинал постепенно убывать.

– Но давайте ближе к делу, пан Филипп, – Кмитич пощурился на яркое солнце, – я же артиллерист и послан к вам как специалист в этой области. Нужно стену пушками укреплять. Показывайте, что за пушки и в каком они таком состоянии.

– Так, – Обухович внимательно взглянул на Самуэля. Глаза у воеводы были белесые, словно выцветшие от горьких дум о фор-теции Смоленска, – а вы где учились артиллерийскому делу?

– В Нидерландах трошки, потом в Риге, пане. Прошел полковую школу на манер созданных Людовиком в тридцатом году.

– Значит, шведский язык знаете, раз в Риге учились! – приподнял черную бровь Боноллиус. – Мой дед по отцу швед, и я чуть-чуть знаю шведский.

– Ну! – ухмыльнулся Кмитич. – В Риге едва ли шведскую речь услышишь, а вот немцев там полно. Немецкий я намного лучше шведского поэтому и выучил. И даже чуть-чуть латышский. Он легкий, между прочим, легче немецкого. А много ли у вас для пушек пороху? – резко уклонился от темы своего обучения Кмитич.

Не любил он распространяться о подробностях своей учебы в Риге на офицера артиллерии, ибо полный курс, на который его устроил знаменитейший соотечественник Казимир Семенович, чисто по знакомству, хорунжий, к величайшему своему стыду, не окончил и официального документа не получил, коий и подделал в Вильне. Однако этот некрасивый поступок обусловили события, которые Кмитич мог назвать благородными. За три недели до окончания учебы в Риге, уже после прохождения школы у Семеновича в Амстердаме (именно там в большей степени Кмитич и освоил шведский вместе с голландским), он вынужден был покинуть Шведское королевство из-за дуэли. Причиной дуэли был поединок с одним нахальным рижским летгаллом Юрием Стрисом. Кмитич жил на улице Торганю – Купеческой – вместе с псковскими купцами, с которыми сдружился. С двумя молодыми парнями он часто вечерами засиживался в тавернах, знакомился с веселыми немецкими или латышскими девушками, болтал со шведскими и английскими моряками. Псковитяне крайне не любили, когда их путали с московитянами, подчеркивая, что они, чистокровные русские, братья литвинов и русин Киева, ничего общего с монгольско-татарской Московией не имеют кроме того, что их Псков был в свое время захвачен вместе с Новгородом алчными московитами.

– Ни языка, ни религии общей у нас с Москвой нет! – говорил Кмитичу его новый псковский друг Иван Борецкий.

– Вот мы все отметили 1651 год от Рождества Христова, а они отмечали в сентябре 7159-й год, если не ошибаюсь.

– Ого! – удивлялся Кмитич. – Это от сотворения мира, что ли?

– Так если бы! – хлопал ладонью по столу таверны Иван. – И я так думал! Ан, нет! Оказывается, это дата какой-то победы над китайцами, как мне сказал один московит!

– А при чем тут китайцы? Что, Москва существовала уже семь тысяч лет назад на китайской границе? Ха! Чудеса! – смеялся Кмитич и говорил: – Врал твой московит. И, наверное, мало было у них побед, если помнят какую-то победу аж семь тысяч лет! – хмельной Кмитич просто зашелся от хохота.

– Сам удивляюсь, – Иван лишь слегка улыбался, – значит, они гунны или монголы, воевавшие с Китаем. Так что не надо путать нас, великороссов, с московитами! Зря мы в свое время с вами не объединились. Хотели же!

– Надо было, – кивал Кмитич, – зря.

– В том вы, литвины, виноваты. Долго думали слишком!..

– Разве?

– Вот те крест!..

Однако Стрис, как и все жители Инфлянтов, после кровавой Ливонской войны крайне негативно относящийся к московитам, явно не слышал рассказа Ивана Борецкого и не разбирался в тонкостях русской истории. Для него торговцы из Пскова были такими же московитами, как и все жители Московского государства. Однажды Стрис вломился в дома этих русских купцов, словно разбойник, и учинил проверку их имущества и частичную конфискацию. Кмитич в тот момент развлекался с рижской девушкой Мартой на своей кровати и все слышал. Он быстро оделся, вышел, подошел к Стрису и на не так чтобы очень хорошем немецком высказался ему прямо в лицо:

– Легко быть смелым, имея за спиной вооруженных солдат, и врываться, как бандит!

Стрис что-то бросил в ответ, что-то дерзкое и непонятное. Кмитич выхватил саблю и знаками показал, что готов биться с обидчиком.

– Satisfaktion? Würden Sie… [3]3
  Сатисфакция? Извольте… (нем.)


[Закрыть]– ответил Стрис, надменно взглянув на молодого литвина.

Решено было биться на шпагах, шесть на шесть человек (Борецкий также изъявил желание сражаться) в полдень следующего дня. Шпага являлась единственным холодным оружием, которое Кмитич не особо уважал и которым не так мастерски владел, как саблей. Но молодость, напор и злость на хозяина русского подворья затмили все сомнения. Увы, сатисфакции не состоялось. Неизвестно как, но рижский патруль застал всю компанию именно в момент самого начала дуэли. Пришлось разбегаться во все стороны. Стриса, впрочем, схватили – он единственный остался на месте. В Швеции с дуэлями было всегда очень строго. Вот и в тот раз: Стрису «светила» тюремная камера либо огромный штраф. Аналогично Кмитичу. Но орша-нец, не будучи уверенным, что Стрис его не выдаст, вместе с Борецким, также участником дуэли, спешно покинул Ригу, не доучившись в школе всего две недели и, естественно, так и не получив документа офицера-артиллериста.

Из Риги Кмитич отправился в Вильну, где его радушно принял Богуслав Радзивилл, только что вернувшийся с Волыни. Там, в Польской Руси, армия Речи Посполитой за три последних дня июня разгромила огромное войско Богдана Хмельницкого. Абсолютно не похожий на только что вернувшегося с войны человека, надушенный и жеманный, в огромном пышном парике, Богуслав, тем не менее, приветливо встретил пропахшего кабачным табаком и элем Кмитича, приняв его за человека, близкого по духу, и пообещал уладить конфликт, на которых, он, изъездивший пол-Европы, отсидевший в Бастилии, уже собаку съел. Радзивилл, как ни умел сдерживать свои эмоции, тем не менее, с каким-то юношеским жаром стал рассказывать, как происходила грандиозная битва с Хмельницким: 100 ООО казаков и русинских крестьян Волыни при поддержке 40 ООО крымских татар и нескольких тысяч турок и румын столкнулись с армией польско-литвинских войск, ведомых королем Польши и великим князем Литвы Яном Казимиром.

– Нашего войска было effective [4]4
  на самом деле (лат.)


[Закрыть] восемьдесят тысяч, – рассказывал Богуслав жадно слушавшему его Самуэлю, насыщая свою речь латинскими словечками. – Раненько в среду под Козином я увидел огромные клубы пыли, и следом за этим показался неприятель. Это была Орда, а казаки подошли значительно позже. Даже не выводя свою пехоту в поле, мы били их до самой ночи довольно-таки felici successu [5]5
  успешно (лат.).


[Закрыть] Затем 29 июля, в четверг, Орда снова пошла на Козино. В полдень они атаковали нас еще большими силами и захватили немецкую гусарскую хоругвь. Тогда Любомирский, Сапега и я вдарили по ним и победили, потеряв с нашей стороны писаря польнага коронного пана Каза-новского и старосту люблинского Осалинского. В пятницу король вывел в поле всю пехоту, артиллерию и конницу, оставив в обозе венгров. Наготове стояли мы от трех часов утра до десяти, ничего не видя в густом тумане. И тут… Показались, негодяи. И татары, и уже примкнувшие к ним казаки. Всего 180 ООО! С громкими криками пошли они в атаку. Но, приблизившись, остановились. Вишневецкий первым атаковал их, но два часа боя ничего не дали. Затем пан Пшиемский вдарил из своих пушек, а я пошел вперед с наемной кавалерией и пехотой. Вишневецкий вел восемнадцать конных рот. В центре шел сам Ян Казимир. Мы стали теснить их. И вот тут-то Отвино-вский заметил зеленое знамя Крымского хана. По нему стали прицельно бить наши пушки. Татары падали и разлетались в стороны, как щепки, под нашими ядрами, убило родственника хана, а сам хан в панике бросился бежать после того, как один из моих эскадронов с правого крыла дал залп из мушкетов по этим басурманам. Все ордынцы спешно отступили, силой прихватив с собой и Хмельницкого. Остались одни казачки. Ими командовал Джалали, но его не то убило, не то ранило, и на замену пришел Иван Богун. Казаки в тот момент подумали, что у них командования вообще нет, и в панике бросились бежать. Многие ордынцы и казаки, убегающие, maxima clade caesi [6]6
  в великом разгроме были убиты (лат.)


[Закрыть], особенно в одной роще, где мы их положили до восемнадцати сотен. Тридцать тысяч порубали в капусту в итоге! В обозах мы нашли много убитых татарских и русинских женщин и даже детей. Innoxia corpora [7]7
  невинные тела (лат.)


[Закрыть]. Эти идиоты потащили in salvo [8]8
  беспечно (лат.)


[Закрыть]с собой семьи! Тем не менее, in casum [9]9
  в результате (лат.)


[Закрыть]– полная победа! Но, думаю, ошибка нашего Яна Казимира все же в том, что он не продолжил преследования и не добил казаков до конца. Чувствую, еще повоюем с ними. Кстати, мне достался как трофей ханский гривастый конь и ханская колесница…

Кмитич с интересом слушал и не знал, радоваться ему или огорчаться. Действительно, победа над Хмельницким была одержана грандиозная, но Кмитичу было жаль братьев русин.

– Не от хорошей жизни восстали они, пусть это восстание и прошлось смерчем по нашим городам и вескам, – говорил Кмитич Богуславу, но тот лишь снисходительно улыбался и возражал:

– Разбойники, они и есть разбойники и воры. Главным требованием этих бандитов было уровнять их со шляхтой, по сути, сделать этих негодяев дворянами! Разве на такое можно было пойти королю?..

Далее Богуслав рассказывал про Париж, Лондон, и Кмитич завистливо вздыхал:

– А я вот дальше Голландии пока не был. Ну, и как там, парижский свет?

Богуслав почему-то брезгливо при этом скривился:

– Пьют и развратничают. Тоска смертная, мой любый сябар. В Париже, правда, это проходит более изысканно, а в Лондоне грубей и проще. У нас все намного интересней. Парижский придворный свет, кажется, существует сам для себя. Придворные, в принципе, бесталанные люди, каждый день стремятся как можно дольше светиться при дворе. Если кто-то заболел и пропустил пару дней, то уже в панике – ах, вдруг меня забыли! Интриги, любовные треугольники, дуэли… Развлечений не так уж и много…

– Но я все равно хотел бы увидеть блеск Парижа, – отвечал Кмитич, который всегда любил дорогу и путешествия, – у нас же все равно нет своего аналогичного двора.

– И слава Богу! – махал рукой, смеясь, Богуслав. – А то и у нас было бы пару тысяч ленивых бездельников, обивающих порог виленского дворца. У нас же Республика, мой друг! Это здорово! Я бы вот что сделал – вообще упразднил бы даже юридическую силу в Княжестве польского короля. Это сделало бы нашу шляхту еще более здоровой.

«Возможно, он прав», – думал Кмитич…

Две недели провел Кмитич у Радзивилла в Вильне, потом оба направились к Михалу в Несвиж, и уже оттуда осенью оршанский войт вернулся в Оршу с «официальным» документом офицера артиллерии. Но за время, проведенное в Амстердаме и Риге, оршанский князь многому научился, и сказать, что обманом стал канониром, никак было нельзя.

– Давно? Учились, спрашиваю, давно? – переспросил Боноллиус.

– Ну, так! – закивал Кмитич. – Уже почти четыре года прошло. У самого Казимира Семеновича учился в Амстердаме!

– Неужели?! – приподнял темные дугообразные брови Боноллиус, с удивлением вынимая свою трубку изо рта. – У самого Семеновича?!

– Так, панове!

– Повезло, – покачал завистливо головой Обухович, – читал его книгу «Великое искусство артиллерии». Ну а что с ним случилось? Почему генерал-лейтенант умер так хутко? Не то убили, не то сам подорвался?

Кмитич лишь вздохнул и развел руки в стороны. Смерть его кумира и учителя была и для него полной неожиданностью. Он переживал кончину Семеновича, как утрату близкого человека.

– Я тогда уже в Риге находился, – произнес Кмитич, – говорили, что Семенович экспериментировал со взрывчаткой. Но я знаю Семеновича! Осторожный и аккуратный человек! Думаю, правы те, кто говорит, что убили его завистники пиротехники, чтобы секретов их не открывал. Дело в том, что Семенович уже закончил свою вторую книгу по артиллерии.

Он мне сам говорил, что в последней главе опишет удивительный аппарат. Вот так, даже не пушку, а аппарат, равных которому нет во всем свете. Ну а после взрыва его дома, конечно же, ничего не нашли. Это наверняка пиротехники убили Семеновича, чтобы не выдавал их секретов. Семенович на то намекал, когда говорил нам в Амстердаме, что не видит смысла хранить секреты, если они идут на пользу науке и нуждам государства.

– Интересно, а что же за аппарат собирался создать ша-новный пан Семенович? – поинтересовался Боноллиус, прищурив на Кмитича глаз.

– Я думаю, что-то наподобие катапульты, стреляющей снарядами-ракетами, – почти полушепотом заговорил Кмитич, словно их могли услышать враги, – большой продолговатый снаряд-ракета обтекаемой формы, летящий по воздуху на сгораемом внутри порохе прямо в цель за несколько верст. Такой снаряд мог нести до пяти ядер. Семенович разработал такой снаряд, глядя на петарды-ракеты фейерверков. Таким снарядом можно было на такие далекие расстояния запускать ядра, что, к примеру, обстреливать далеко расположенные крепости и города врагов, которые и не видны с расстояния. Это просто чудо! Этот снаряд мог взрываться, как пороховая бочка или даже три бочки. Рассматривал пан Семенович и возможность выстрела из пушки двумя ядрами. Это он называл абсолютно правильным законом неупругого столкновения тел. В Амстердаме вышла в тот год книга Декарта «Начало философии», где были сформулированы ошибочные законы упругого удара. Ну а Семенович свой закон разработал. Он считал, что артиллерия – главный вид вооружений будущего, а ее закономерным и более высоким этапом развития должны были стать его новые снаряды. Я их соколами называл, так как они длинные, гладкие и на таран-сокол похожи. Семенович их изобрел, глядя на ракеты фейерверков, как я уже сказал. Гениальный человек! Иные смотрят на фейерверк и просто радуются, а он разглядел в этой праздничной мишуре что-то абсолютно другое. Эрцгерцог Леопольд-Вильгельм Габсбург ему очень помогал в этом деле, но… Видите! Умер! Так не вовремя! Проклятые пиротехники! Наверняка это они убили этого гениального человека!