Текст книги "Огненный всадник"
Автор книги: Михаил Голденков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
– Давайте засядем в башне, а если эти варвары ворвутся, то взорвем к чертям собачьим весь порох. Умрем, но умрем, как герои, – говорил Кмитич Жидовичу. Тот соглашался.
– Кто не согласен, может сдаться, – обращался воевода к остальным защитникам крепости, – это будет его выбор, его право. Я дозволяю.
Жидович осмотрел солдат и мушкетеров тяжелым взглядом:
– Но предупреждаю: злые казаки пленных на части разорвут.
Никто из почти полусотни оставшихся человек гарнизона не пожелал сдаваться.
– Раз уміраць, так усім, – произнес угрюмого вида пожилой солдат с пшеничными усами.
– Московиты нас щадить не будут. Это уж точно, – поддержал товарища солдат-татарин.
Тем временем захватчики по приставным лестницам проникли на крышу – топот их сапог слышался на чердаке – и через первый этаж также стали подбираться к засевшим в башне защитникам фортеции. В эту минуту все литвины стояли на коленях и молились, кто по-латински:
Pater noster qui es in caelis,
Sanctrticetur nomen Tuum…
Кто по-русски:
Иисусе Христе, Сыне Божий,
Помилуй меня грешного и защити…
Два татарских солдата молились по-мусульмански, бормоча «Бисмилля Рахман Рахим… Аллах Акбар, Аллах Керим…» Кмитич бросил на них сочувственный взгляд: эти двое – все, что осталось от двадцати пяти солдат из минской Татарской слободы, где так часто играл мальчишкой Кмитич с татарскими пацанами. Голова одного из татарских солдат была аккуратно перевязана его товарищем белой материей с красным длинным пятном крови посередине. Эта нечаянно похожая на флаг литовской республики перевязка раненого татарина вдруг резко вдохновила и оживила приунывшего было оршанского полковника. «Как наш флаг!» – подумал он, находя Божью благодать и милость в георгиевских цветах на голове литовского гражданина-мусульманина в красно-зеленом мундире. «Нет, они нас не победят. Бог един для всех, и Он все видит», – процедил Кмитич и решительно подошел к пороху с факелом в руке. «Боже, будь милостив ко мне грешному..» – помолился он.
От взрыва содрогнулся весь замок. С крыши вниз летели московские ратники, падали лестницы. Рухнул пол на чердаке под ногами захватчиков, и человек десять полетело вниз на камни и кирпичи. Вся угловая башня в клубах дыма и пыли рухнула вместе с лестницей, по которой бежали казаки Золотаренко, чтобы расправиться с остатками защитников. Стоящие около фортеции бросились прочь от содрогнувшихся стен замка…
Серый, словно вылепленный из глины, наполовину заваленный битыми и целыми кирпичами, лежал Ивашко Жидо-вич с куском потухшего факела в руке. Его правый ботфорт неестественно торчал из-под обломков. Войт приоткрыл глаза. На темном фоне запыленного и окровавленного лица его светло-серые глаза, казалось, светились.
– Боже, чем же я так прогневил тебя, что и умереть не могу как солдат, со всеми вместе? – простонал Жидович и потерял сознание.
Казаки обнаружили тело еще живого войта в обломках башни и притащили за ноги к Золотаренко. Одна нога литвина, впрочем, была сломана. Золотаренко не разыгрывал благодушия победителя. Он был зол, как сто чертей, и, багровея лицом, в гневе прокричал:
– На кол его посадите! Окатите водой, чтобы очнулся, и на кол! Мне отсюда никаких пленных не надо!
Казаки вылили лоханку воды налицо и грудь войта. Тот очнулся, приоткрыл глаза, улыбнулся, что-то с благодарностью прошептал и вновь уронил голову. Казаки склонились над Жидовичем.
– А че его на кол-то садить? – обернулся один из них к атаману. – Он ведь, того, душу отдал.
– Мертвого посадите! – орал атаман.
– Не по-христиански же это, – бурчал второй казак, – не жид же, не татарин он. Русский литовец. Пусть не православный, но все равно христианин…
– Ты видел, сколько они наших положили на Волыни в 51-м?! – налились кровью карие глаза Золотаренко.
– Так ведь там с ляхами воевали! – сдвинул брови казак.
– С ляхами?! А видел ты, как литвинские гусары не хуже ляхов наших рубили?!
Казаки угрюмо смотрели на своего атамана, явно не горя желанием выполнять его жестокий приказ.
– Это ты, атаман, на Хитрова насмотрелся! – усмехнулся в длинные усы тот, что проверял, жив ли Ивашко Жидович. – Вот там они верно, как бараны, все и делают. А мы все же люди русские, православные, вольные казаки, а над мертвыми христианами грех куражиться. Тем более, – и казак кивнул на тело, – добрый воин этот литвин. Вот кабы он жив был, то посадили бы хоть на кол, хоть на сосну, хотя лучше кнутом забить или голову отсечь.
Глаза атамана вновь сверкнули двумя злыми огоньками. Он ничего не ответил, развернулся и зашагал прочь.
Но вскоре настроение атамана резко улучшилось: через полчаса к нему в палатку привели еще двух выживших после взрыва башни пленных, чьи израненные тела откопали из-под обломков. Один, молодой солдат, видимо, совершенно контуженный, с запекшейся на ушах и под носом кровью представился менским ротмистром Янковским, а своего товарища назвал полковником Самуэлем Кмитичем. Тот, которого назвали Кмитичем, впрочем, вообще ничего не говорил, он стоял, слабо соображая, что происходит вокруг, в оборванной одежде, весь в пыли и штукатурке, с запекшейся кровью на руках и лице. Его бы, наверное, и родная мать сейчас не узнала. И как только Янковский признал в нем оршанского князя?
– Боже! – алчно засветились радостью глазки Золотаренко. – А не тот ли это пан Кмитич, за голову которого князь Хованский обещал десять тысяч рублей за живого и пять тысяч за мертвого? Точно он, братки казаки! Вот нам и деньги хорошие подвалили! Умыть его, переодеть да к Хованскому отправить срочно под надежной охраной! Да глядите, чтобы жив-здоров был! Целых пять тысяч рублей потеряем иначе!
Кмитича и Янковского вытолкали из палатки.
Хитров, Черкасский и Золотаренко добыли-таки царю Менск. Правда, не так быстро и легко, как полагали и как, исходя из донесений, полагал сам Алексей Михайлович. Ни царский воевода Хитров, ни атаманы Черкасский и Золотаренко, глядя на принадлежавшие им теперь дома и улицы Минск-Литовска, не чувствовали победы. Хитров велел привести пленных, чтобы расспросить о дальнейших планах местных частей литвинской армии, но ему ответили, что пленных нет. Одни бежали из города, другие взорвали себя в замке, а те немногие, кого удалось схватить, сами бросались на конвоиров, погибали, но в плен не шли. Увы, город Менск оказался пуст: ни людей, ни продовольствия, ни оружия, ни форте-ции для обороны… Вкуса победы не ощутил никто из завоевателей города. Пусто было во всей округе. Война взрывной волной сдула людей с насиженных столетиями мест. Лишь в одиннадцатом веке в последний раз берега Немиги и Свислочи обильно поливались кровью, но то были феодальные фамильные стычки князей времен Всеслава Чародея.
В Менске приближение царского войска предваряли ужасные слухи о жестокости захватчиков и жуткого вида беженцы с востока Литвы: у некоторых были отрезаны уши и носы. Они рассказывали, что московитяне угоняют в плен молодых женщин, детей и мастеров, всех стариков убивают, а иудеев не щадят вообще: дети, женщины, мужчины – все идут под меч как предатели Христа. Жуткие вещи рассказывала одна семья из города Казимира. По их словам, города более не стало, ибо кого убили, кого угнали в плен, кто сбежал, и все деревянные дома сожжены, а каменные здания, куда загнали всех жидов и католиков, взорваны и сожжены также. Мало кто остался и в Менском повете, лишь несколько православных шляхтичей, рассчитывающих на благодать царскую.
В захваченном городе посадили воеводу Ивана Колобова, который чувствовал себя как в ссылке в брошенном всеми Менске, с разрушенным замком и рыскающими в поисках еды бездомными собаками. Богдан Аладьев, с подкреплением сменивший Колобова, не имел сил и средств привести город в порядок, укрепить замок на случай атаки литвинов. Царь требовал «в Менске острог покрепить служилыми и уездными людми». Увы, Аладьев не мог этого сделать, так как имел всего двадцать конных рейтар и двести семьдесят пеших ратников, которые стояли «по осыпи» в карауле. Не было в повете и шляхтичей, так как они «от казацкого разоренья разбежались многие неведомо где». Осложнялись дела и тем, что царскими солдатами были «все татары да мордва, русского ничего не знают», как писал в отчетах минский поп Иван. Царь был доволен лишь одним: теперь ему открывалась главная дорога – Виленский тракт. Путь к столице Княжества был открыт.
Что стало с молодым ротмистром Янковским, Кмитич не знал. Он даже не мог толком сообразить, что стало с ним самим с тех пор, как взорвалась башня Менского замка. Его умывали, с него сдирали рваное окровавленное платье, обработали водкой раны… Словно во сне все это было. Только теперь, трясясь связанным по рукам и ногам в казацкой повозке, в казацкой свитке и папахе, Кмитич стал медленно приходить в себя и соображать, думать. И всем сердцем сожалеть, что не погиб. «Я же ближе всех к пороху стоял! Меня в клочья разнести должно было!» – сокрушался Кмитич. Попасть в кровавые лапы Хованского князь желал менее всего на свете, даже смерть представлялась ему более легким финалом всей этой трагичной истории. «Что будет дальше? Что будет с Литвой? Неужели все катится в тартарары?» Угнетало оршанского князя и то, что все фортеции, за которые он так самоотверженно сражался, так или иначе достаются врагу: Орша, Смоленск, Менск…
Сида в телеге, Кмитич, впрочем, постепенно успокоился, стал размышлять о том, что жива баба Катя, уехавшая вместе с другими жителями Минск-Литовска на запад, готовы пока сражаться Януш и Богуслав, Оскирко и Сапега… И Кмитич стал думать о том, как бы сбежать. Он украдкой перерезал веревки, стягивающие за спиной руки, о край повозки. Через полтора часа незаметного трения веревками об доску Кмитич почувствовал, что уже может с легкостью разорвать эти подточенные путы, но оставались связанными еще и ноги. Здесь все было куда как сложнее. Незаметно развязать ноги под пристальным вниманием угрюмого усатого охранника не представлялось возможным. И вдруг… Вечером, во время привала Кмитича разбудил выстрел. Он поднял голову и тут же сел в телеге, бешено оглядываясь в сумерках, Кругом стреляли, кричали и бегали темные силуэты казаков, свистели пули, вскрикивали сраженные…
– Литва идет! Спасайтесь кто может! – истошно орали казаки.
– Уводи пленного в лес, дурак! – крикнул кто-то охраннику оршанского полковника. Охранник начал кинжалом перерезать веревки на ногах Кмитича, даже не подозревая, что его пленник уже давно освободил свои руки. Вот и ноги свободны… Удар, и охранник замертво упал с телеги. Сам Кмитич спрыгнул на землю и залег, уткнув лицо в траву. Крики, выстрелы и звон сабель как-то внезапно стихли.
– Ауфштейн! – кто-то наступил сапогом полковнику на руку. Кмитич медленно поднялся на ноги. В темном воздухе ночи неред ним стоял солдат в расшитой галунами венгерской одежде, держа в руках мушкет, направленный прямо в лоб полковнику. Подошел другой, такой же, в венгерской форме солдат. Что-то сказал первому на своем языке.
«Наемники», – смекнул Кмитич, продолжая стоять с поднятыми руками. Подошел и литвинский офицер, суровой внешности мужчина лет тридцати с длинными светлыми, как спелая рожь, волосами, в шляпе с пером. Сердце Кмитича радостно забилось. «Свои!»
– Пленных няма. Тылько забитые. Ось, один, – указал на пленного Кмитича офицеру второй венгр, говоря на русском, но с явным галицким акцентом. Первый венгр, судя по всему, знал только немецкий язык.
– Расстрелять, – коротко и негромко обронил офицер, даже не глядя на Кмитича, – нам эти бамбизы пленными не нужны.
– Я не бандит. Я сам был пленным у казаков! Мое имя Са-муэль Кмитич, – заговорил оршанский полковник, но офицер лишь усмехнулся:
– Пан Кмитич сейчас находится в лагере у Великого гетмана. Вы, как я вижу, литвин, но изменник. Даже одежду поменяли. Небось из православных холуев царя. Прекрасно! Изменникам – смерть! – и он решительно махнул перчаткой гайдукам, мол, уводите.
– Офицер! Прошу слова! – заволновался Кмитич, понимая, что может произойти непоправимое. Гибнуть от своих, по ошибке, казалось ему самой нелепой и бессмысленной смертью.
– Пан офицер! Я в самом деле пленный! И я кальвинист, а не православный! Меня зовут в самом деле Самуэль Кмитич. Меня без сознания взяли в плен в Менске! Везли к Хованскому за наградой! – объяснял Кмитич, уже жалея, что сам избавился от веревок на запястьях. – А то, что свитка казацкая, то моя в негодность пришла! Мне нужно срочно к гетману в Вильну! Пан офицер! Да выслушайте же меня!
Но офицер, похоже, не собирался слушать Кмитича.
– Расстрелять! – коротко бросил он венгру, повернувшись спиной к пленному.
– Вы совершаете ошибку, пан офицер! – Кмитич был вне себя от отчаянья, что из одного плена угодил в другой, собственный, где его еще и расстреливают. Кмитич кричал что-то вслед офицеру, но тот даже не обернулся. Озлобленный на бесчинства казаков офицер не собирался больше выслушивать пленного.
– Ротмистр Сорока! Заведите этого мерзавца к тому вон оврагу на краю ельника да расстреляйте! С пленными да предателями таскаться нам нет ни времени, ни сил, ни малейшего желания! – услышал Кмитич голос офицера откуда-то из темноты. В душе у оршанского князя все упало и перевернулось! Погибать?! Нет, он не боялся смерти, но погибать так нелепо, не в бою, а от пули своих же?!
Подъехал всадник.
– Пошли! – крикнул он венграм. Те толкнули прикладом Кмитича, направляя в сторону небольшого оврага на окраине елового леса.
– Молитесь, пан пленный! – с ухмылкой вымолвил понимающий русский язык венгр. – У нас пастора няма.
– Да пошел ты… идиот! – огрызнулся на него Кмитич…
– Тю! Никак опять вы, пан Кмитич! – услышал ошарашенный полковник и поднял голову на всадника. Тот спрыгнул с коня. Кмитич тут же узнал улыбающееся усатое лицо оршанского ротмистра Сороки. Душа, упавшая было в самые пятки, взлетела вновь к самому сердцу.
– Сорока! – Кмитич, уже распрощавшийся с жизнью, просиял. – Как ты вовремя, сябр! Второй раз спасаешь мне жизнь!
– А вы опять переодетый! Да что же с вами такое, пан Кмитич?! – Сорока захохотал, и Кмитич вместе с ним, припоминая, что первый раз повстречал ротмистра также переодетый, только в стрельца.
– Вас в этом маскараде не сразу и узнать! – обнял Сорока широкие плечи Кмитича. – А ну, спадары мадьяры, развяжите пана Кмитича!..
Так в течение суток оршанский князь дважды чудом избежал смерти.
«Видимо, я еще нужен Господу, коль выручает меня так часто», – облегченно думал Кмитич, пока с него срезали веревки.
– Прошу прощения, – к Кмитичу приблизился уже знакомый офицер, командир отряда, – но и вы поймите, полковник, тут не до судов и разбирательств. Враг к самой Вильне подступает.
– И мне туда нужно. Просто срочно, – Кмитич уже не обижался на офицера.
– Значит, едем с нами, – улыбнулся тот.
В эти же дни, а точнее, чуть ранее, в июне, шведский король, как и обещал, послал-таки семитысячное войско генерала Густава Адольфа Левенгаупта под командованием капитана Йохана фон Уленброка на север Великого княжества Литовского. Шведы подошли к Двинску, где все еще стоял вернувшийся с подкреплением горемычный гарнизон Ордина-Нащокина, и на глазах у ошарашенного военачальника Московии, безуспешно ранее пытавшегося штурмовать город много раз, спокойно вошли в открывшиеся городские ворота под развевающимися на ветру желто-голубыми знаменами, под звуки флейт и барабанов.
В Двинске все ликовали. Царский же сановник понял, что город теперь ему точно не взять. Более того – ему самому грозит смертельная опасность. Воевода вновь спешно ретировался. Далее шведы заняли литвинские Плюсы, Браслав, Дрысвя-ты, Пеликаны, быстро захватили ранее захваченные московитами Друю и Дриссу. Так западнее и севернее Полоцка на пути московского войска неожиданно выросла стена, о которую теперь можно было разбить не одну голову московскому царю. Жители же занятых городов вздохнули с облегчением – им более не грозила участь Полоцка или Мстиславля.
Однако основная часть войска Швеции пошла все же не на московитов, чего так хотел Януш Радзивилл, а на Польшу, где, похоже, никто и не собирался отстаивать честь своего короля в бою со скандинавскими, немецкими, чешскими, латышскими, эстляндскими и финскими солдатами. 18 июля в Польше появился сам Карл Густав. Шведский полевой маршалок Виттенберг вел на поляков 14 ООО солдат. И 12 700 солдат шло лично с королем Карлом Густавом. Но еще 14 июля Виттенберг высадился в Поморье под Устем, где располагалось польское войско, которое тут же сложило оружие. Поляки добровольно сдавались шведам, не желая сопротивляться.
Шведский король быстро разбил жалкие попытки оказать сопротивление, без проблем занял столичную Варшаву Испуганный неожиданным поворотом событий, которые сам же и вызвал, король Польши и уже далеко не великий князь Ян Казимир бежал в Силезию. Новым литвинским великим князем собирался стать шведский король Карл X Густав.
Впрочем, и в Польше Карла стали активно поддерживать некоторые шляхтичи, особенно из оппозиции Яна Казимира – в частности, Стефан Потоцкий и гетман польной булавы Стефан Ланцкоронский. Курфюрст бранденбургский Фредерик Вильхельм заключил с Карлом мир, по которому Восточная Пруссия переходила под ленную зависимость от Швеции. Карл Густав уже прикидывал, как он будет делить Польшу, имея виды на ее приморские области, владение которыми упрочило бы господство Швеции на Балтийском море. Этот первый проект раздела вызвал большую тревогу со стороны Голландии, Австрии и особенно Дании, грустно наблюдавшей, как времена датского могущества окончательно уходят в Лету, как Карл Густав становится почти полноправным владельцем Балтийского моря, превращая его во «внутреннее озеро» Шведского королевства. Неприятности для Дании начались более ста лет назад, когда в 1522 году датчан скинул с южной оконечности Швеции (Сконии) знаменитый шведский король Густав Ваза, а в 1568-м Эрик IV практически подчинил Швеции Норвегию, бывшую вотчину датчан… Датский король Фредерик пребывал в унынии, тем более что в казне не было денег на случай войны с грозной соседкой.
Однако для Януша и Богуслава Радзивиллов, для Кмитича и многих других протестантских и православных шляхтичей Литвы усиление Швеции казалось хорошим знаком: тем быстрее и эффективнее будет помощь в освобождении захваченных царем земель. Но хитрый гетман все еще скрывал от Яна Казимира, что собирается поменять короля. В своих письмах польскому королю Януш лишь жаловался на опасное положение Литвы, просил помощи, но ни словом не обмолвился о своих тайных планах.
Глава 23 Уния
Над башнями, шпилями, крестами и куполами Вильны, над ее черепичными кровлями и трубами, над мостами и мощеными кривыми улочками зависла огромная кровавая секира. Более трехсот лет этот мирный город не знал, что такое война, не слышал топота сапог непрошеных иноземных солдат и чужих конских подков по своим мостовым. И вот, кажется, черный день Вильны настал. Царь разбил лагерь в считанных милях от стен литвинского стольного града – в Сморгони. На два предложения Радзивилла и Гонсевского заключить перемирие или подписать мирный договор Алексей Михайлович отвечал категорическим «нет». Он уже не забивал себе голову мирным договором с Литвой против Польши. Зачем? Теперь он вновь был уверен в своих силах. «Либо все идете под мою руку, либо я иду на всех вас войной», – дал царь четкий и страшный для виленцев ответ. Царский патриарх Никон также слал листы. Нет, не с предложением положить конец безумному кровопролитию христиан. Напротив: московский первосвященник напутствовал царя не останавливаться на разгроме Литвы, не ограничиваться захватом Вильны, а идти все-таки и на Польшу, захватить Варшаву, захватить Краков… Но было поздно: там уже были шведы.
В этой атмосфере надвигающейся бури, 29 липеня 1655 года в Старой Вильне – центре столицы – было людно и шумно. Здесь слышалась русская, шведская, немецкая, жмайтская речь, а вокруг дворца суетились кареты, солдаты в медных касках, всадники и просто галантного вида люди. Разностильная архитектура города – готика, ренессанс, барокко – вполне соответствовала разнообразию мундиров военных чинов разных калибров, снующих по кривым улочкам старых кварталов. В этот день в город прибыла из Риги шведская делегация с Магнусом Де ла Гарды подписать официальное обращение к шведскому королю о помощи и объединении под шведской короной. Это, и сие все прекрасно понимали, была первая ступень долгожданной Унии Януша и Богуслава Радзивиллов со Швецией.
Кмитич давно не был в столице и сейчас с восхищением разглядывал жемчужину готики – костел святой Анны из красного кирпича. Виленцы сто лет назад возвели-таки этот прекрасный костел в готическом стиле как последний аккорд уходящей архитектурной эпохи. Ну, а жемчужиной виленского барокко Януш Радзивилл называл костел Святых Петра и Павла, куда литвин-ская миссия направилась помолиться и попросить Божьей милости перед ответственным событием.
Затем в стенах нордического Виленского замка, бывшей резиденции гетмана Ходкевича, Януш и Богуслав Радзивил-лы подписали обращение к королю и первый вариант Унии. Как волновался Кмитич! Как бешено колотилось его сердце! Вот он, исторический момент, свидетелем которого он являлся! Меняется король, меняется страна, происходит перелом в войне! Длинноволосый, с вплетенными в волосы красными бантами, чисто выбритый Кмитич стоял за спинами Радзивиллов в новом ярко-красном с белыми лентами камзоле. На его ногах (еще по совету Боноллиуса) красовались белые туфли по последней моде на красных каблуках. Вся одежда князя была в тон национального флага Княжества. В руке Кмитич держал мягкую фетровую шляпу с загнутыми полями под треугольную форму, как была у Боноллиуса. Парочка молодых дам, шушукаясь и обмахиваясь веерами в душном зале, не спускала глаз с красавца Кмитича, иногда поглядывая и на Богуслава. Во все свои огромные очи смотрела на Кмитича молодая пани Александра из древнего рода Билле-вичей, вчерашняя полоцкая княжна, чей жених безвестно сгинул на войне, обороняя родной Полоцк. Она стояла в паре со своей старшей сестрой, очень похожей на нее, но только блондинкой, в отличие от кареглазой шатенки Александры.
Кмитич же, наверное, впервые не обращал никакого внимания на женщин. Стараясь запомнить каждую мелочь, он глядел, как над белыми листами послания с латинским текстом склонили длинноволосые головы Богуслав, похожий на короля со своей взбитой каштановой шевелюрой, и мужественный викинг Магнус Де ла Гарды, в голубом камзоле justaucorps [30]30
дословно «точно по телу» – королевский или же королевской свиты костюм (фр.)
[Закрыть] с мелкими пуговицами в ряд и золотой вышивкой – под цвет национального флага.
Кмитич слегка вытягивал шею – ему была видна первая строчка договора, красиво начертанная большими латинскими буквами:
Nos Magni Ducatus Lithuaniar Proceres Ordines…
Изящными гусиными перьями Радзивилл и Магнус Де ла Гарды ставят подписи. Ставит подпись и бурмистр Вильны Прокоп Дорофеевич. Клерки в черном, мило улыбаясь, подхватывают «священные» листы, насыпая на них мелкую золу, чтобы быстрее засохли чернила. Легкий дымок идет от расплавленного пахучего сургуча, которым ставят печати.
Кажется, нет лучше в мире запаха, чем этот запах крепкого договора, запах надежной клятвы, запах помощи и спасения. Вновь ставятся государственные печати… За спиной Де ла Гарды возвышается ряд шведских офицеров в белой форме на фоне зеленых кафельных плиток большого камина. Их светло-серые полукруглые шляпы с короткими тульями и полями, похожие на перевернутые шампиньоны, одинаковая белоснежная форма с черными полосками застежек так восхищали Кмитича! Вот они, настоящие солдаты, уверенные и организованные, дисциплинированные и обученные!.. Кмитичу всегда импонировали войска, где присутствует строгая единая форма одежды, как у швейцарцев, шотландцев или шведов. Такая армия напоминала ему хорошо отлаженный станок, работающий четко и бесперебойно, не то что разномастная армада тех же поляков, немцев или литвин.
Великий гетман и губернатор Ливонии, улыбаясь, отвешивают друг другу и окружающим поклоны. Все аплодируют. Музыканты играют торжественный гимн. Кмитичу хочется найти символизм в истории города, и он его находит – да, здесь в 1596 году вышла в свет первая книга русской грамматики «Грамматика словенска», здесь печатался полоцкий доктор наук Францыск Скорина, русский первопечатник… Здесь многое начиналось, что дало хорошие плоды…
– Гуцдаг, – слышит Кмитич, как здороваются шведские офицеры с привлекательными литвинками.
– Talar du svenska? Mitt name är Svensson [31]31
Вы говорите по-шведски? Меня зовут Свенссон (швед.)
[Закрыть], – расшаркивался высокий блондин в белой форме перед Александрой Биллевич…
В первом чтении первого варианта Унии великим князем Великого княжества Литовского объявляется шведский король при сохранении всех прав, равенств и свобод литвинов… Виленская шляхта бурно выражала восторг и согласие с подписанным документом. В Браславе акт подданства Швеции уже подписали тридцать восемь полоцких и сто шестнадцать ошмянских шляхтичей. К ним присоединилось православное и протестантское духовенство. Католические же священники высказывали недовольство – ведь Литва официально порывала с Римом, Ватиканом! Но в виленском сейме все равно не было ни единого католика, чтобы встать и сказать «вето». Кмитич чувствовал, что наступает поворот в войне, и чувства его не обманывали – поворот действительно наступал, но… как быстро он произойдет? Цепь каких событий тому предстоит? Что ждало самого пана Кмитича? Полковник даже не догадывался.
И теперь уже странно, тревожно было на душе Самуэля Кмитича. Его лоб блестел от холодного пота, хотя духоты зала он не ощущал. Что-то шло не так. Его шестому чувству было так же неловко, как неудобно было его ногам в модных туфлях, которые он никогда бы не обул, если бы не Богуслав. Да и эта шляпа со страусиными черными перьями, которую он нервно поправлял на голове – тоже не его гардероб. Но что же все-таки его так встревожило?
Кмитич не мог не думать о том, почему все повернулось так, что приходится разрывать отношения с Польшей. Почему основная армия шведов направилась не к Вильне, когда враг почти у ворот литвинской столицы, а туда, где им никто не противостоит? Под самым носом, в Сморгони ставка царя! Что сейчас делает и что думает Михал Радзивилл в своем Бельском замке, куда он удалился в полном смятении?
Хотел ли Кмитич полной независимости от Польши? Несомненно. Перед его глазами всплывал эпизод почти десятилетней давности, когда он приехал в Краков, чтобы закрепить изучение польского языка. Именно в старую польскую столицу Краков, где звучит чистая польская речь, его послали родители, а не в Варшаву, где, по их мнению, польский язык испортили своим шепелявым акцентом балтские мазуры и да-дошане. И вот там, на улице старого доброго Кракова, прямо недалеко от костела шестнадцатилетний Кмитич с изумлением наблюдал, как между собой дерутся польские королевские солдаты. Точнее, трое дрались с одним. Тот выхватил саблю, и драка переросла в нешуточный бой.
– Что же они делают! Это нечестно! – бросился было Кмитич на подмогу, но два его польских товарища-студента крепко удержали Кмитича за руки:
– Не суйся! Мы не знаем, кто из них прав!
– Не правы те, которые втроем напали на одного! – краснел от натуги Кмитич, пытаясь вырваться из крепких рук удерживающих его поляков. В этот самый момент бой был уже закончен: несчастный солдат пал на землю, проткнутый насквозь шпагой. Тут же, как из-под земли, выросли полицейские. Одному раненому солдату перевязывали руку, но проткнутый шпагой оказался уже мертв. К великому изумлению Кмитича полицейские, поговорив о чем-то с солдатами, отпустили их.
– Не возмущайся, – друзья-поляки уводили Кмитича прочь от злополучного места, – это и есть наша польская вольность! Бой был честный!
«Разные же у нас понятия о честности!» – в сердцах думал в тот момент Кмитич. Убийство солдата до глубины души тронуло его юношеское сердце, и он, даже учитывая принцип честности дуэлей, не мог взять в толк, почему же убийц так просто отпустили. Вот с той поры оршанский князь и стал думать о том, что хорошо бы не оглядываться постоянно на поляков – а как там у них… Теперь эта мечта осуществлялась. Но… Кмитич почему-то вновь чувствовал себя неловко. «Свой литовский король и полная независимость от Польши – дело нужное, – думал он, – не так, не в таких условиях… Получается, что мы бросаем друг друга в самую трудную минуту, не сообща, а порознь сражаемся каждый со своим врагом!» Нынешняя ситуация с Унией так же возмущала Кмитича, как и тот нечестный поединок на улицах Кракова… Почему? Почему, несмотря на кривую улыбку, тревожно бегают глаза у Гонсевского? Почему нет никого от Хмельницкого? Черт с ним, с Яном Казимиром, но перед глазами Кмитича стояли лица других поляков: Козловского, Мада-каского, плечом к плечу с которыми он бился в Смоленске, тех, кто погиб там, защищая этот не такой уж и родной для них город… В чем они-то виноваты?
Странное было ощущение: словно с его любимого дуба Дива кто-то срезал огромную ветвь, самую большую и раскидистую, и она с шумом рухнула в траву на глазах Кмитича. Умом Кмитич понимал, что Польша сама находится во власти рока, которому не в силах противостоять, что король Польши уже практически не король, но душа все равно была не на месте. «Ничего, все будет хорошо. Вот разобьем царя – и все будет как раньше», – успокаивал сам себя Кмитич.
Впрочем, вечер закончился для Кмитича на приятной, несколько оригинальной ноте – в хоромах пани Биллевич, первой красавицы в Кейданах, Россиенах, Полоцке, а теперь и в Виль-не. Высокая, длинноногая, с тонкой упругой шеей, осиной талией, красивым лицом с удивительно правильными чертами, Александра Биллевич казалась созданной для позирования перед мольбертом художника. «Не девка, а статуя», – шептались придворные дамы, вероятно, намекая, что за красотой пани Биллевич нет ничего. Но то была неправда. Эта двадцатилетняя девушка притягивала мужчин не столько своей красотой, сколько абсолютно нестандартным поведением – независимым, раскованным и по-мужски решительным. Рано став сиротой, Александра привыкла во всем брать инициативу в свои руки, и это закалило ее в борьбе за собственное место под солнцем, не очень баловавшим род Биллевичей в последние годы. К тому же оршанский полковник находил молодую представительницу Биллевичей чертовски привлекательной: большие карие глаза, чистые белки с голубоватым отливом, белая кожа лица, обрамленная боковыми локонами. Сами волосы цвета черного кофе, мелко закрученные, были подняты вверх и закреплены шпильками («Прическа как у Иоанны!» – отметил Кмитич). Ее чувственные губы и прямой носик с едва заметной благородной горбинкой у основания просто пленили Кмитича.
