355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Голденков » Огненный всадник » Текст книги (страница 1)
Огненный всадник
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 19:02

Текст книги "Огненный всадник"


Автор книги: Михаил Голденков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Михаил Голденков
Огненный всадник


От автора

То был краеугольный камень белорусской истории, ее самый трагичный и самый славный момент. Момент, когда решалось: быть или не быть народу и его стране. То было время противоречий. За кого воевать? За польского ли короля против шведского? За шведского ли короля против польского? Против московского царя или с московским царем против своей же Родины? Но нашлись рыцари и вытащили страну из этого дьявольского водоворота.

Это первый художественный роман русскоязычной литературы о самой трагичной войне в истории Беларуси, войне 1654–1667 годов. Те, кто читал блистательную книгу польского писателя Г. Сенкевича «Потоп», не могли не заметить, что действие его романа происходит часто на белорусской земле. И герои местные. Да, Сенкевич (и сам белорусских корней) полонизировал белорусских исторических личностей, таких как Януш и Богуслав Радзивиллы, Биллевичи, Кмитич, и украинца Юрия Володыевского. Кого-то из них великий поляк нарисовал предателем, кого-то героем, часто искажая их настоящие имена. Но на то он и художественный роман. Книга «Огненный всадник» наиболее приближена к реальной истории, ибо не исключает, а напротив, отражает белорусскую и украинскую составляющие входе тех драматических событий нашего прошлого. Читатель не только узнает правду о самой неизвестной войне истории, но и окунется в удивительный и ныне уже исчезнувший мир Беларуси XVII века.

ПРОЛОГ

«Когда же окончится тысяча лет, Сатана будет освобожден из темницы своей И выйдет обольщать народы, Находящиеся на четырех углах земли, Гога и Магога, и собирать их на брань…»

(Новый Завет; Откровение)

Солнечным ясным днем 26 июня 1653 года от Рождества Христова на Девичьем поле двадцатичетырехлетний царь Московии Алексей Михайлович производил смотр своего войска. Стройными рядами под развевающимися на ветру знаменами с золотистым двуглавым орлом стояли все четырнадцать стрелецких полков, словно сочный цветущий луг: один полк в кафтанах светло-зеленого сукна, другой – темно-зеленого, третий – брусничного… Вишневые, желтые, голубые, светло-серые… В ярко-зеленых кафтанах и красных сапогах возвышались сотники в высоких, не по погоде соболиных шапках, опираясь гордо на трости. В несколько мешковатых зеленых фуфайках, надетых поверх брони, восседали в седлах изнывающие от жары дворяне в блестящих на июньском солнце начищенных шеломах-шишаках. Царь в сверкающих латах, в островерхом шлеме, известном потомкам как Ерехонская шапка с арабской вязью «Вабашшир альмуминик» – «да обрадуй верующих», словно сказочный богатырь, в пурпурном плаще, с лазоревым щитом с золотой окантовкой и в зеленых перчатках, восседал на белом скакуне. Щегольские усы молодого царя задорно загнуты вверх, легкая окладистая бородка темнела на подбородке. Карие глаза взирали с умилением.

После торжественного смотра Алексей Михайлович велел разрядному дьяку Семену Заборовскому выйти вперед и зачитать от лица государя, то есть от себя, речь стольникам и стряпчим, дворянам и жильцам. В речи, похвалив ратных людей за службу, царь выразил надежду, что, когда потребуется «супротивные воевати», ратные люди выкажут прежнее усердие и «положат души своя за други и за Святую церковь». После этой «скаски» государь, весьма довольный, уехал. Стрельцы крутили бородами и спрашивали друг друга: на что это намекал царь-то? О каких таких «супротивных» он говорил? Ведь вроде как мир в государстве Московском, да и не нападает вроде никто! «Пустые слова», – решили служивые и забыли.

Прошло лето, а за ним и дождливый сентябрь. А 23-го октября, когда все вокруг окрасилось рыжим, золотистым да красным цветом осенней листвы, после молебна в Успенском соборе царь в Кремле так прямо и сказал:

– Повелеваю я идти на недруга своего, Польского и Литовского Короля Яна Казимира за его многие неправды.

Здесь же дьяк Заборовский прочел царский указ о походе, в котором всем ратным людям «быть без мест и никому нынешним разрядом ныне и впредь не считаться». Люди же в царском окружении спрашивали друг друга: «Что за многие неправды короля?» Одни говорили, мол, в Речи Посполитой безбожные поляки православных из Польской Руси живьем на кострах жарят да едят мясо, дабы силою православною подпитаться. Другие говорили, что «неправды короля» – это кровь православных убиенных литвинских детей, которую поляки да литовцы пьют, а женщин беременных крюками за ребра подвешивают да рожать так заставляют…

Войска готовились всю зиму и весну, и не только московские: наняли французскую конницу с ратниками в заломленных лихих широкополых шляпах и лазоревых коротких плащах; венгерскую – в расшитых галунами гусарских кафтанах; татарскую; немецких мушкетеров; купили пушек шведских, мушкетов и пистолетов в Голландии и Швеции… Пришли и британские наемники в медных касках и клетчатых накидках, иные смех вызывали, ибо в юбках, как бабы, расхаживали…

15 марта 1654 года государь на том же Девичьем поле во время рейтарских и солдатских учений уже привечал послов от гетмана Богдана Хмельницкого. Оный гетман в январе после трудной войны с Польшей и чувствительного разгрома на Волыни впервые связал унией русский Киев с Москвой, дав присягу на подданство бывшей метрополии своей же бывшей колонии.

Русинские послы жаловались на Польшу: мол, разрезали при объединении в Речь Посполитую шляхтичи польские единый народ русский на две части! Могилевский философ Томаш Йевлевич даже сочинил стих на эту тему под названием «Лабиринт». Мол, литвины-то остались в своем княжестве при своих законах, армии и шляхте, а вот Волынь, Украния да Галиция батраками в Польшу ушли без прав и вольностей прежних. Но теперь, мол, все по-другому будет. Нет ляхам прощения! Стих тот читали послы царю. Царь соглашался, клялся наказать антихристов, лично подносил послам кубки, был любезен. Еще бы! Хмельницкий отрядил для нового союзника 20-тысячное казачье войско во главе с лихим рубакой Иваном Золотаренко и братом его. Собралась армия – до 315 ООО человек!

23-го апреля в Кремле прошло большое торжество по поводу отпуска походом в Брянск князя Трубецкого с 70 ООО войска. После патриаршей обедни в Успенском соборе царь при многочисленном собрании знати и служилых людей через патриарха Никона вручил Трубецкому воеводский наказ. По выходе из собора государь пригласил к себе бояр и воевод «хлеба поесть». На обеде «Тишайший» растрогал старика Трубецкого и многих присутствующих до слез задушевными речами и благостными наставлениями. Передавая Трубецкому списки ратных людей, Алексей Михайлович говорил: «Князь Алексей Никитич со товарищи! Заповедую вам: заповеди Божии соблюдайте и дела наши с радостью исправляйте. Творите суд в правду, будьте милостивы, странноприимцы, больных питатели, ко всем любовны, примирительны, а врагов Божиих и наших не щадите, да не будут их ради правые опорочены…»

Первым царскую руку лобзал Трубецкой. Царь обхватил его седеющую голову обеими руками, нежно прижал к груди, называя его мужем благоговейным и изящным, мудрым в Божественном Писании, в воинстве счастливым и недругам страшным. Слезы навернулись на глаза пятидесятичетырехлетнего князя. Тридцать раз он кланялся до земли царю-батюшке, касаясь лбом пола.

Отпустив начальных людей, царь, шурша длинными одеждами, усыпанными драгоценными каменьями, прошел в сени Грановитой Палаты и приказал позвать последних ратников. Низко и часто кланяясь, зашли разодетые в зеленые и красные кафтаны московские дворяне, затем городские жильцы, потом дворяне из других городов и дети боярские. Царь всех привечал, подходил к ним с большой квадратной бутылью белой медовухи, наливал каждому, говоря ласково:

– В прошлом году были сборы не раз, на которых были и от вас выборные, от всех городов дворяне по два человека. На сборах этих мы говорили о неправдах польских королей, и вы слышали это от своих выборных. Так вам бы за злое гонение на православную веру и за всякую обиду к московскому государству стоять грудью…

А ратные люди, опьянев от хмельного меда, кричали в ответ в благоговейном трепете:

– Готовы за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

Царь плакал и сквозь слезы говорил:

– Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякою милостью жаловать.

Но вот позади кремлевские церемонии, прощания, пьяные слезы и обещания умереть за царя. Войско Трубецкого отдельно от основной армии в мае, выдвинувшись из Брянска, огромной блестящей змеей пересекло литвинскую границу. Здесь от войска отделилась часть и пошла северней – на Рославль, а сам Трубецкой держал прямой путь, чтобы воевать Мстиславль, а потом – Могилев и Оршу. Трубецкой, памятуя царские слова «а врагов Божиих и наших не щадите», выхватив саблю и блеснув холодной сталью клинка, зычно напутствовал уходящих на Рославль ратников:

– Униатству не быть! Латинян резать! Жидов резать! Басурман резать! Вперед, за царя и Бога нашего!

1654 Червень

Глава 1 ПРИЗРАК

– Хто тут? Калі ты чалавек, то выходзь! – молодой Несвижский ординат Михал Радзивилл, чувствуя, как все холодеет, словно он стоял на пороге ледовни, попятился и с грохотом врезался в рейтарские латы у стены. Тут же схватил висящую над латами шпагу и выставил оружие перед собой, бешено озираясь. Юный князь повернулся лицом к утопающей во мраке трехмаршевой лестнице, издававшей странные звуки: шаги, женские вздохи, и еще… шум складок длинного женского платья. Кто-то невидимый и загадочный спускался по ступенькам прямо к Михалу. Розовые от выпитого на собственное восемнадцатилетие вина щеки юноши побелели, а выразительные зеленые глаза под черными бровями стали вдвое шире. Холодом и ужасом веяло от ступенек и перил. Михал враз протрезвел. Несвижский князь затравленно озирался, выставляя шпагу то влево, то вправо, то прямо перед собой. Неужто призрак Барбары?! Неужели то самое привидение – здания – о котором не раз судачили слуги, в самом деле существует в коридорах Несвижского замка?! Нет, не может быть! Отец Михал а не раз, улыбаясь, заявлял, что слухи о неприкаянном духе Барбары Радзивилл, разгуливающем ночью по замку и кладбищу – языческие сказки и ужасы в готическом стиле необразованной прислуги… Холодный пот прошиб молодого человека, когда он вспомнил, как на прошлой неделе из замка быстро уволилась молодая кухарка, заявившая, что слышала странный женский смех, когда обварила руку кипятком. Чан с горячей водой, по словам напуганной молодой женщины, тоже как-то странно перевернулся, как бы сам собой…

Но вдруг все стихло. Ни звуков, ни вздохов – трехмаршевая лестница, украшенная фресками на тему военных триумфов, пуста и безмолвна. Да и нет больше никакого холода.

Почудилось… Михал облегченно вздохнул и опустил шпагу. Кружевной манжетой белой рубахи вытер пот со лба…

* * *

На старом шляху из Минска в Гродно стоит до сей поры окруженный глубоким рвом и прудами величественный, грозный и одновременно изящный Несвижский замок, родовое гнездо Радзивиллов Олыкско-несвижской линии. Не зря и литвины, и поляки, и жмайты называли род Радзивиллов некоронованными монархами Литвы – замок излучал королевское величие каждым камнем, каждой комнатой, каждой частью мебели. Но для юного ордината Несвижского замка Михала Казимира Радзивилла все двенадцать больших залов дворца, все триста шестьдесят пять художественно оформленных комнат, украшенных королевской мебелью – все эти редкие персидские ковры, полотна именитых художников, великолепные коллекции хрусталя, оружия, монет и медалей, двадцать тысяч томов библиотеки – все это уже давно стало привычными вещами, абсолютно не волновавшими воображение юноши. Волновало кое-что другое: слухи, страхи и разговоры слуг о темном призрачном силуэте женщины, разгуливающем после полуночи по замку.

Все чаще Михал стал чувствовать себя неуютно в своем замке и даже ощущал легкий страх, когда часы, подаренные Радзивиллам голландским физиком Гюйгенсом, мелодично били полночь. В эти минуты Михалу казалось, что те двенадцать золотых фигур апостолов, хранящихся в подземельном скарбе, ход к которому знали лишь он, его отец и эконом, оживают в темных залах и комнатах замка. Хозяйкой бала выходит из мира тьмы дух Барбары Радзивилл, коварно отравленной ядом сто лет назад…

Слуги рассказывали, что впервые увидели призрак Барбары накануне смерти матери Михала Феклы Волович, когда самому несвижскому князю было полтора года от роду. С той поры привидение являлось регулярно. Михал не воспринимал рассказы о призраке замка всерьез, поскольку сам с ним до совершеннолетия не встречался… но теперь, кажется, стал верить и в привидение Барбары, и в дурное предзнаменование сего духа. Казалось, покойница говорила – будет беда! Но пока покойная Барбара ни разу не смогла помочь предотвратить грядущее несчастье.

Несвижский князь вообще-то стремился быть хорошим католиком, каким был его отец, и праведным христианином, далеким от всего этого паганского суеверия. Может, прав его оршанский друг и родственник по линии бабушки Альжбеты Волович Самуэль Кмитич: все литвины – чуть-чуть язычники. «Чуть-чуть…» Михал даже усмехнулся, вспоминая, какие праздники более всего почитаемы в Несвиже и в соседних Мире и Городзее. Кроме Пасхи и Рождества селяне и горожане отмечали весенние Масленицу, Камаедзицу – время пробуждения медведей после зимней спячки, и Юрью – время, когда 6-го мая первый раз выгоняют скот на пастбище; дни поминания усопших – Радуницу и Деды; летние Ярило, Русальная неделя перед Купалой и само Купалье, а также день Перуна, или же Рода, которого священники, убедившись в тщетности запретов, прозвали Святым Ильей. Причем громовержца Илью отмечали пышней, чем Пасху или Троицу. «Чуть-чуть?..»

Вера в реальность призрака Черной Панны началась тогда, 26 октября, когда Михалу сравнялось 18 лет. В ту тихую осеннюю ночь, уходя к себе в комнаты после бурного веселья, с умилением думая про свою любимую Аннусю – дочь его двоюродного брата Януша, Михал Радзивилл впервые поверил, что легенда о горемычной Барбаре и ее неупо-коенной душе, разгуливающей по холлам и залам, возникла не на пустом месте. Впрочем, уже через минуту Несвижский князь стал убеждать себя, что все это ему почудилось после хмельного венгерского токая, обильно выпитого в тот веселый вечер. Он перекрестился, поцеловав по-католически руку, вновь осмотрелся. Все было тихо. Михал облегченно вздохнул, убрал пятерней упавшие на лицо длинные темно-русые локоны, повесил обратно на стену шпагу и медленно поплелся к себе в комнату, нарочито громко распевая:

 
Ехаў ліцвін ды хаты тры дні тры ночы!
 

Тем не менее, предчувствие чего-то недоброго осталось на душе юного князя… Минула зима, заканчивалась весна. Призрак более не тревожил обитателей Несвижской фортеции. Михал успокоился и почти забыл странный случай, хотя в полночь всегда ощущал спиной легкий холодок, прислушиваясь к звукам притихшего замка.

В последнюю весеннюю ночь с четверга на пятницу 1654 года, которая была необычайно тихой и теплой, Михал Казимир, задумавшись, вновь брел по главному вестибюлю к себе в спальню. Приближаясь к парадной лестнице, Михал, сам не зная почему, остановился, считая удары часов. Он так любил делать это в детстве – считать звуки курантов, ожидая, что вот-вот хваленый голландский механизм ошибется… Куранты затихли. Полночь. Пошла первая минута лета. И сразу в старом замке стало как-то непривычно тихо. «Якая цішыня! – подумал Михал. – Гэта так ціха Ярыла прыходзіць».

Ночь на Ярилу… Михал и сам не заметил, как в последние три-четыре года с нетерпением ожидал этого веселого языческого праздника, до сей поры отмечаемого некоторыми жителями Несвижа. Он жуть как любил наблюдать утром 1-го червеня, как люди украшают березку ленточками и как выбирают самую красивую девушку, одевают ее в белые одежды, садят на белоснежного коня и водят с песнями по городу, выпрашивая у бога Ярилы благодатного лета. А в ночь на Ярилу силуэты нагих парней и девчат мелькали у прудов. То было время свободной любви, время бога Ладо и песен «Ой, диди-Ладо», так сильно порицаемое священниками – и католическими, и православными, и протестантскими.

Как же хотелось бы Михалу скинуть с себя все свои модные нарядные кружева и голышом броситься с какой-нибудь симпатичной девушкой, а лучше с Аннусей, в холодную воду Несвижского пруда в ночь на Ярилу! Или со всеми вместе спеть в хороводе:

 
Валачыўся Ярыпапа ўсему свету.
А дзе ж ён нагою, там жыта капою,
А дзе ён зырне, там колас зацвіце.
 

Увы, этого он, представитель знатнейшего в Европе рода, не мог себе позволить. Но именно такие волнующие оргии наверняка уже происходили где-то рядом в этот полночный час там, за толстыми стенами замка, куда Михалу, увы, не пристало ходить ночью.

Юный ординат Несвижа тяжело вздохнул, затем усмехнулся собственным мыслям, представив, как купается с юной Ан-нусей в лунном свете, вновь вообразил милое сердцу личико тайной возлюбленной и хотел было уже идти дальше, но перед лестницей еще раз взглянул на фреску Грюнвальдской битвы. Там, в центре фрески, с мечом в руке и в короне, кою ему так и не дали одеть польские шляхтичи, был изображен легендарный литвинский князь Витовт под знаменем с крестом. «Прав Самуэль, – думал Михал, вновь и вновь разглядывая хорошо знакомую сцену знаменитой битвы, – мы все чуть-чуть язычники, и нам, литвинам, помогают и паганские боги.

Вот, взять, к примеру, знаменитый Грюнвальд! Истинные христиане католики-крестоносцы идут в атаку с пасхальными лозунгами и гимнами, восхваляющими Христа, а их опрокидывают и побеждают вчерашние язычники литвины, добрая половина которых лишь только старается быть христианами. Князь Витовт и сам был сыном языческой волхвы. Да и основатель рода Радзивиллов являлся не кем иным, как волхвом Лиздей-кой паганского бога Рода. И если бы занятие Лиздейки было чем-то неправедным, то разве выросло бы древо Радзивиллов таким высоким и крепким? Конечно, нет! Все же прав Кмитич: Христос на небе, а Велес с Ярило и Тур с Родом – на земле…»

Михал оторвал взгляд от фрески, как вдруг… от лестницы повеяло мертвецким холодом, словно он стоял на пороге склепа. Юноша почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Он инстикгивно сделал шаг назад, ибо это был тот же странный холод, что и 26-го октября, и вновь шел от лестницы, но на этот раз никаких шагов и стонов слышно не было. Теперь кто-то невидимый и холодный как лед словно бы стоял на лестнице, поджидая юного князя, или же осторожно подкрадывался к юноше.

Однако… сейчас Михал не испытывал того суеверного страха, что в первый раз. Он не стал осенять себя крестом, а с расширенными зрачками и замершим дыханием ждал, когда же призрак Барбары Радзивилл, если это в самом деле он, появится и скажет, чего же хочет неспокойная душа его родственницы… Изо рта пошел пар, словно юноша вошел в морозную ледовну… Но… все, холод исчез. Может, вновь показалось? А пар изо рта? Может, в непрогревшемся за прохладный май замке просто еще холодно?

Михалу стало как-то неловко, только уже не за суеверный страх, а за желание увидеть призрак. Неудобно и перед самим собой, и даже перед отцом, который, впрочем, находился далеко – в Италии – и никак не мог видеть своего сына. Михал помнил слова отца о том, что слухи о привидении распространяют невежды, из умов которых еще не выветрилась паган-ская вера их прадедов. «Значит, и из моей головы не выветрилась языческая вера? – сам себя спрашивал Михал и усмехался. – Но откуда она во мне, если в отце моем ее нет ни капли? Чушь! Все это полная чушь!»

Обуреваемый противоречивыми чувствами и мыслями, юноша прошел к себе в спальню и, ложась в постель, сам не зная зачем, положил под подушку изящный французский пистолет с колесным замком, купленный его отцом в Италии во время их совместной поездки.

«Зачем я это делаю? – думал Михал. – Призрак не застрелишь все равно». Тем не менее пистолет не убрал. И вот Барбара Радзивилл навестила Михала вновь… Князю приснилось, что он стоит у той самой лестницы со шпагой в руке рядом с латами рейтара, а сверху по ступенькам к нему мягко спускается красивая молодая дама в черном платье. Михал завороженно смотрел на ее лицо, волшебно красивое, с большими карими глазами и белокурыми волосами под черной накидкой. Однако это прекрасное лицо было отрешенным, совершенно без эмоций. И на вопрос Михала, не. Барбара ли она, отравленная польской королевой сто лет назад, женщина слегка улыбнулась одними губами – глаза оставались бесстрастными.

– Уходи! – крикнул ей во сне Михал. – Что тебе здесь надо среди живых?

Таинственная незнакомка равнодушно повернулась и медленно пошла по коридору, растворяясь во мраке холла.

Михал проснулся в холодном поту с пистолетом в руках. Спутанные длинные мокрые волосы залепили ему лицо.

– Дурны! – выругал он не то сам себя, не то бесполезное оружие, убрал пятерней с лица волосы и с досады швырнул пистолет в угол комнаты. И несмотря на то, что это был всего лишь сон, молодой князь был уверен, что его дальняя родственница в самом деле решила показаться ему ночью, когда месяц травень переходил в летний червень – когда правил бал древний Ярила.

Сто лет назад посол Венеции, описывая внешность Барбары, отмечал чудесную кожу северной красавицы, ее изящные руки, удивительные глаза цвета темного пива. Для итальянцев смуглая блондинка Барбара Радзивилл была истинным воплощением славянской красоты. Михал сравнивал эти знакомые ему с детства описания и висевший в замке портрет Барбары с внешностью приснившейся красавицы на лестнице… и находил много общего. Это была явно она, королева Польши до 8 мая 1551 года – дата смерти Барбары. Теперь Несвижский князь точно знал, что шелест платья и стук каблучков на лестнице был не случаен. Все это, однако, жутко встревожило Михала. Он был не робкого десятка парень, но ничего не знал о привидениях. Как бороться с ними, если они бестелесны? И нужно ли вообще бороться? Зачем они являются и чего хотят?

– Кепска будзе, – грустно кивнул Михал, ибо по легендам его семьи дух Черной Панны, как называли призрак Барбары, являлся домочадцам в преддверии печальных событий. Обычно его видели слуги либо постояльцы, либо случайные гости, чаще на прудах или вблизи кладбища, где, однако, Барбару не похоронили – ее увезли в Вильну. Такие вот появления Барбары – вне замка, чужим людям – не предвещали особых бед. Но сейчас…

Обо всем этом вспоминал юный Радзивилл. Вспоминал и с тревогой думал об отце Александре Людвике, оставшемся со своей итальянской женой Лукрецией в Болонье, где он поправлял пошатнувшееся после смерти матери Михала здоровье. Впрочем, Михал не помнил своей матери. Он знал лишь то, что Текля являлась красивейшей панной при всем литовско-польском дворе на зависть многим знатным дамам. Его отец – маршалок надворный литовский и Несвижский ординат – очень тяжело переживал смерть любимой жены и как-то быстро зачах, утратив жизненный блеск в глазах. Кажется, он и сам был не против отправиться следом за возлюбленной в царство тьмы. Лучшие лекари не могли вылечить угасающего на глазах Александра Людвика, а в замке постоянно присутствовал кто-то из Радзивиллов, готовясь к худшему. Трое детей – сам Михал, его сестра Иоанна, чья красота ныне не уступает былому блеску матери, а также сестра Анна – в это время находились в Кобрине, у бабушки Альжбеты Волович.

Но вот отец стал чувствовать себя лучше, вновь забрал к себе детей, а сам решил жениться вторично. Женщина, которую он выбрал в матери своим детям, также была вдовой. Ее муж Януш Вишневецкий умер, оставив ей, Евгении Катажи-не Тышкевич, троих детей. Увы, из-за происков родственников Вишневецкого Александр Людвик недолго был женат и вскоре развелся. Дети вновь отправились к бабушке Альжбете.

Однако его третий брак был заключен по большой любви, а новой пассией стала молодая итальянка Лукреция Мария Строцци, придворная дама польско-литовской королевы Марии Гонзаго, женщины также итальянских корней.

В 1644 году, когда Михалу было восемь лет, у него родился сводный брат. Обрадованный налаживающейся жизнью, Александр Людвик вновь привез детей от бабушки Альжбеты, полагая, что его новая семья должна жить вместе в любви и согласии. Вот только не вышло ни любви ни согласия у маленького Михала и Лукреции. Итальянка так и не подобрала (да и пыталась ли?) ключика к сердцу Михала. А тут новая беда – война. Разорившиеся и доведенные до отчаянья русские помещики и крестьяне Польской Руси подняли восстание под руководством Зиновия Богдана Хмельницкого. Хмельницкий принялся громить польские войска по всей Укрании и Волыни. Вскоре пожар восстания и еврейских погромов переметнулся с Польши на Литву. В плен к Хмельницкому попали и гетман великий коронный Потоцкий* и гетман коронный Каминский. И вновь беда – в 1648 году умер король Владислав IV, и на престол стали претендовать его братья: Карл Фердинанд и Ян Казимир – друг Александра Людвика и крестный отец Михала.

Предвыборная кампания захлестнула всю Польшу и Литву. На выборы нового короля и великого князя в Варшаву отправился и Александр с сыном Михалом. На одиннадцатилетнего мальчика Варшава произвела колоссальное впечатление: звон часов на высоких башнях, гул возбужденных разодетых в пух и прах людей, шумящих, словно пчелы в улье, повсюду развевающиеся цветные флаги, толпы приехавших со всей Речи Посполитой, бряцающих оружием, шумно обсуждающих кандидатов на трон. Здесь же оказался и двадцативосьмилетний кузен Александра Радзи-вилла слуцкий князь Богуслав Радзивилл, высокий светский лев в огромном пышном парике, известный в Речи Посполитой ловелас и дуэлянт, умудряющийся элегантно сочетать с этими скандальными качествами славу мужественного и мудрого солдата.

Величественные костелы и Королевский замок, смешение ренессанса и барокко… Варшава казалась пусть и не казалась столь уж многоцветной и утонченной, как Вильня, но уж точно куда как более столичной, деловой и торжественной, чем литивинская столица.

Под Краковом Радзивиллы посетили и священное для всех католиков место – Ясну Гуру, где находился монастырь иконы Матки Боской Ченстоховской. Местечко Ченстохово, впрочем, было местом паломничества не только католиков. Сюда съезжались многие православные, и не только из Речи Посполитой, но и из Румынии, Сербии и Болгарии, чтобы припасть губами к иконе, которую, по легенде, писал с натуры Божьей Матери сам Святой Лука. С трепетом юный Михал смотрел во все глаза на смуглую, несколько печальную Мадонну в синей накидке с маленьким Христом на руках. Золотые нимбы матери и сына сливались.

– Папа, а что это у Девы Марии за шрамы? – Михал указал на два длинных пореза, пересекающих правую щеку лика Богородицы.

– А это, сынок, на Пасху 1430 года Ясну Гуру захватили чешские гуситы. Эти безбожники разграбили монастырь, а икону разбили и порубали саблями, за что их Господь, конечно же, покарал. Потом священники склеили икону, а вот от сабель шрамы остались. Видишь, сынок, страдали не только святые на нашей грешной земле, страдают и иконы с их изображением.

– Вот почему теперь вокруг монастыря такие крепкие стены?

– Так, сынок, но их построили совсем недавно. После гуситов чешская армия еще раз штурмовала и захватила Ясну Гуру. А вот теперь это трудно сделать. Стены и в самом деле крепкие, и здесь много пушек…

Затем знатные отец и сын были с почетом приняты настоятелем монастыря аббатом Августином Кордецким, человеком средних лет с длинной русой бородой и стриженым, как все монахи, «бубликом» (по крайней мере Михал так называл эту короткую вкруг с выстриженной тонзурой прическу «святых братьев»), и в белоснежном длинном одеянии. Аббат понравился маленькому Михалу– очень любезный человек. Кордецкий постоянно мило улыбался и гладил Михала по голове, повторяя:

– Mily chlopak [1]1
  «Красивый мальчик» (польск.).


[Закрыть]
Отца Михала Кордецкий по-домашнему называл Алесем. Вот тогда-то Михал и узнал, что часть денег на пушки и бастионы фортеции монастыря хозяину Ясной Гуры пожертвовал его отец, «самый добрый и лучший отец в мире». Как был горд этим Михал!

Мальчик был уверен – он чувствовал, видел и знал точно, что его семья, словно тот атлант на картинке в его книге, держит на своих плечах всю Европу. Да что там Европу! Весь, пожалуй, мир, помогая сильным, защищая слабых, наказывая злых. Мальчуган с любопытством вертел головой, рассматривая все в Ченстохово – он много слышал об этом месте, но теперь сам мог полюбоваться святыней.

Приехал в Варшаву и пан Кмитич с сыном Самуэлем – оршанские родственники Радзивиллов в третьем колене. Несмотря на то, что Самуэль был постарше Михала – ему было уже пятнадцать лет – повыше да посильней, мальчики сдружились. Самуэль не кичился, как обычно делают мальчишки, своим старшим возрастом. Он, веселый озорной парубок, в свои шалости и выдумки с радостью Посвящал и Михала как равного.

И еще кое-кого увидел в Варшаве Михал, о ком ранее лишь много слышал. На всю жизнь запомнился ему человек-легенда, сумасшедший и удивительный литвинский адмирал Винцент Еванов-Лапусин, уже немолодой (под шестьдесят годов), но чрезвычайно моложавый и подтянутый морской волк, веселый, как два молодых подвыпивших парубка. Этого пана отец Михала повстречал здесь же, на центральных улицах Варшавы. Лапусин также приехал проголосовать за Яна Казимира и собирался предложить новому королю свой проект спасения стремительно высыхающего Полесского моря, где начиналась его морская карьера в борьбе с полесскими пиратами.

– Во всем виноваты католики! – махал руками перед лицом недовольного Александра Людвика «славутый капитан». – Все полешуки жаловались мне, что как только в Полесье исчезло язычество и насильственно воцарился католицизм, море тут же стало высыхать…

Отчаянный сорвиголова предлагал вернуть язычество в Полесье, но, не найдя одобрения у Радзивилла, стал предлагать вторую часть своего плана: прокопать каналы от Днепра и пустить воду в Полесское море, чтобы питать его – все равно море пресное, как озеро. Это больше понравилось отцу Михала, и князь, скорее всего, для того, чтобы побыстрей отвязаться от разговорчивого адмирала, пообещал помочь с финансированием канала. Хотя, если честно, Несвижского князя проблема высыхания моря волновала не меньше. Увидев в лице Александра союзника, Лапусин одурел от радости и потащил всех в таверну, где угощал пивом с канапками и битый час, пыхтя своей вонючей морской трубкой, рассказывал, как в семилетием возрасте его отдали в Мичманский коллегиум Слонима, как еще мальчишкой он принимал участие в авантюрных походах Гришки Отрепьева – лже-царя Дмитрия, а потом и его последователя на Москву, о стычках с полесскими пиратами, о том, как ему, молодому и целомудренному капитану, пираты подсунули красивую полешучку, в которую он влюбился и не смог из-за этого воевать с ее родственниками, дедом и братом, тоже пиратами. О том, как через два года многие пираты умерли от черной оспы, а ему-таки присвоили лавры за победу. О том, как он отправился в Америку, основал там колонию Новая Вильня, а ныне Лапусинвилль, и принуждал местных индейцев платить дань вяленой кониной и скальпами конкурентов: английских, французских и испанских колонизаторов, которые зачастили в Лапусинвилль и даже называют его на свой манер Кливлендом…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю