Текст книги "Огненный всадник"
Автор книги: Михаил Голденков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)
Да, это была не та кроткая красота, сразившая его в облике нежной и милой Иоанны Радзивилл. Это было нечто другое, новое, но ничем не уступавшее прежним представлениям полковника по части женской красоты. Ну а безупречное черно-красное платье, открывавшее наполовину ее небольшую округлую грудь, конечно же, не могло заставить Кмитича отказаться от приглашения на парадный полонез. Он не без улыбки бросил быстрый взгляд на смелое декольте девушки. Обычно светские дамы кокетливо прикрывали его тонкими кружевами. У пани Биллевич, напротив, не было никаких кружев, и основание ее упругого небольшого бюста было открыто.
Вел все восемь пар сам Великий гетман, который до этого повеселил присутствующих своими не по его внушительным формам энергичными коленцами да финтами на полной Смор-гонской кадрили, где танцуют не менее сорока пар. Кмитич не блистал в кадрили, а вот легкий парадный полонез, где ходи да приседай на одну ногу, он «танцевал» великолепно, держа на вытянутой руке ручку дамы.
Кмитич поклонился Александре, Биллевич ответила низким реверансом – она глубоко присела, намного ниже, чем кто-либо из семи остальных дам, что не ускользнуло от внимательного Радзивилла. Гетман даже хитро подмигнул Кмитичу: мол, ого, ты ей нравишься, но полковник не заметил этого знака. Он смотрел в глаза своей эффектной и, похоже, решительной дамы, протягивая ей руку и еще не зная, кто же она такая. Пани Биллевич положила свою кисть на его, и Кмитич ощутил тепло ее пальцев – тонких, но сильных, с красивым маникюром на длинных: овальных ногтях. Пары пошли в променад по кругу в восемь тактов ритмичного торжественного полонеза. Только сейчас Кмитич рассмотрел, что распашная юбка пани Биллевич имеет сзади длинный шлейф. Это был знак родовитости данной особы, и полковник стал гадать, кто же его партнерша по танцу.
– Так вот вы какой, знаменитый пан Кмитич! – улыбнулась Александра, бросив на оршанского князя заинтересованный взгляд.
– И чем же я так знаменит? – несколько удивился полковник. – И какой же я «такой?».
– Да про вас тут говорят поболе, чем даже про пана Богуслава Радзивилла. Видимо, слуцкий князь уже поднадоел, а вы человек в свете новый.
– Я не светский лев, увы, – немного смутился Кмитич, надеясь, однако, что со своими красными бантами в длинных волосах и в модных туфлях на красном каблуке он выглядит именно так. Однако он почему-то улыбнулся навстречу изучающему взгляду больших карих глаз под черными тонкими бровями.
– А вас зовут…
– Называйте меня Алеся. Алеся Биллевич.
– Из рода Биллевичей? Тех самых, что ведут свое древо от князя Миндовга?
– Биллевичи не ведут свое древо от князя Миндовга, – возразила пани, – мы раньше Миндовга переехали из Порусья и Поморья на Неман. Вместе с Рускевичами.
– Ого, – улыбнулся Кмитич, – прусский род! Вы из Россией, я полагаю?
– Так.
– А я там ни разу не был. Что там интересного кроме того, что славится ваш жмайтский сыр?
– Ничего, – улыбнулась Биллевич, не имея возможности взглянуть на Кмитича, – маленький город. Синагога, пара храмов лютеранских да православная церковь. Маентки мои не очень завидные, пан Самуэль. От Юрбурга до Таурогена – сплошные леса. Ах, да! Сыр, как Вы заметили, наш Юрбургский славен не меньше голландского! И белый сыр, и желтый. Что еще? У нас много янтаря. И в форме капель, и ниток, и лепешек… На все вкусы!
– Видите, какой богатый ваш край! – улыбнулся Кмитич, глядя прямо перед собой. – А я по сравнению с вами вообще нищий! Все мои маентки в Орше, Менске и Гродне захватил царь…
Пройдя променад, они повернулись лицом друг к другу. «Какое у нее правильное овальной формы личико!» – подумал Кмитич, обратив внимание на отсутствие обильной косметики, вопреки моде – лишь слегка подведены глаза. А губы… губы, кажется, не подкрашены вовсе. Остальные пары в это время проходили по колонне, останавливаясь такт за тактом. Далее шел восьмитактовый расход, после которого Кмитич и Александра улыбнулись друг другу так, будто прошло не восемь музыкальных тактов, а восемь дней разлуки любящих сердец. Ее лучезарная улыбка, открытая и ясная, не в пример другим светским дамам, обнажила еще одно ее достоинство – белые ровные зубы.
– Я хочу написать о вас верш, – шепнула Алеся, – я пишу и уже печаталась в Полоцке. Хотела посвятить верш погибшему жениху, но… Именно вы меня вдохновили, пан Самуэль. Ходят легенды, что пан Кмитич – это сущий дьявол. Это так? В чем вы дьявол, пан полковник?
– Наверное, я чуть-чуть язычник, – улыбнулся ей Кмитич, – и дружу с чертом. Если снять с меня туфлю, то там… копыто!
– А куда вы прячете хвост? – улыбнулась партнерша Кмитича.
– Хвост? А, хвост! Зачем мне хвост? Хвосты сейчас у чертей не в моде.
Девушка фыркнула, но тут же вернула серьезное выражение на лицо. Теперь смеялись только глаза. Кмитич заметил, что когда Алеся улыбается – она само воплощение веселья и почти детской радости, но может сделать серьезное лицо – даже королева позавидует такому надменному выражению.
Они опустили руки, кавалеры сделали выпад на правую ногу, дамы стали обходить их по часовой стрелке.
– Дьявол… Это так враги говорят обо мне, – обронил Кмитич, вращая головой вслед круговому движению Александры. Девушка смотрела прямо в глаза Кмитича, словно его взгляд не давал ей оступиться и упасть.
– Я ведь их изрядно поколотил пару раз, – улыбнулся Кмитич. Алеся пошла на последний такт, – вот, недавно под Двинском славная была сеча. Московцы после этого ушли из-под города. Увы, это не всеща заканчивается победой. Так ваш жених погиб? Сочувствую.
– Да, погиб, под Полоцком. Его тела даже не нашли. Вроде как пропал без вести. Никогда не думала, что этот тучный сорокалетний мужчина, стеснительный и неуклюжий, окажется таким смельчаком. Он со своей хоругвией бросился на в три раза превосходящие силы врага и даже зарубил конного стрельца. Я его явно недооценивала, считая увальнем, – пани Биллевич вздохнула и опустила голову, часто заморгав длинными черными ресницами, – вы хотите спросить, любила ли я его? Он мне был приятен, не отрицаю, но не более. Увы, мы, молодые знатные девушки, так несамостоятельны в выборе женихов!
– О, это мне так знакомо! А что, у Биллевичей не все складно идет, раз ваш выбор не был добровольным?
Алеся не ответила, так как здесь на первый такт пары первой линии делали легкий поклон залу.
– Наш род старый и сейчас переживает не лучшие времена, – вздохнула Алеся, – война с Хмельницким нас разорила. Да и эта тоже. Упадок и запустенье – наверное, не зря наш родовой герб – «Могила». А тут, на балу в Витебске, Павел Са-пега, милый пан, как отец, заботящийся обо мне, пригласил меня на полонез. Потом к нам подошел еще один полоцкий шляхтич, пан Тележников, и Сапега представил мне его. Те-лежникову я очень понравилась, он был вдовец. Мне Тележников, впрочем, тогда тоже приглянулся.
– У Сапеги, надо заметить, – перебил Кмитич Алесю, – жены мрут как мухи. Пробачте, пани, за сравнение. Он, наверное, уже раз пятый женат.
– Третий.
– Надо же! Значит, трижды брак не заключал. Поговаривают, что в его Голыпанском замке в стене замурована его слишком навязчивая любовница, пытавшаяся его женить на себе.
– Вы-то сами в эту чушь верите? – иронично усмехнулась Алеся.
– Раньше не верил. А теперь… Ведь его первая жена, вдова Дмитрия Халевского, умерла в год их свадьбы. А старшая дочь от второго брака уже ушла в монашки. Не странно ли? – Кмитич осекся. «Я, наверное, сейчас выгляжу, как светская баба-сплетница», – подумал он, краснея.
– Ну, вот, так я и познакомилась с Тележниковым, – вернулась к своей теме Алеся, давая понять, что не хочет обсуждать Сапегу и прощает Кмитичу его пассаж в адрес витебского воеводы, – он вскоре предложил мне руку. Родственники настояли, чтобы я согласилась, говорили, не хорохорься, мы же пусть и знатные, но бедные.
– Но, дзякуй Богу, пока свободные! – парировал Кмитич. При этом пары уже выстраивались в круг по восьмиугольнику, чтобы перейти к шену. На последний счет Кмитич довернул Алесю для шена.
– Дедушка, кейдановский князь, – продолжала пани Билле-вич, – оставил мне, сироте, все свое несколько запущенное рос-сиенское поместье и долги. Я бы одна не справилась ни с тем, ни с другим. Вот тут меня и сосватали в Полоцк, к пану Тележ-никову. Он мне понравился: вдовец, добрый, внимательный и, главное, не жадный. Остальные же только на замок да на поместье и засматривались. А этот – нет. Увы… погиб. Но, видимо, так угодно Богу – забрать к себе лучших из нас.
Пошел шен, восемь тактов. Но Кмитич, видимо, чтобы отвлечь Алесю от грустных мыслей, стал тихо напевать ей:
Яцяцерку пасу, да ух, я!
На паповым лугу, да ух, я!
А цяцерка пад мост, да ух, я!
Биллевич почти по-детски хихикнула:
– А это что такое?
– Танец «Тетерка», – кавалеры обводили дам вокруг себя, и это же делал Кмитич, – «Тетерка» куда как веселей, чем полонез. Там нужно через ворота пробегать, девушку догонять да в конец ряда становиться. У нас в Орше такой часто танцуют. Точнее… танцевали, – вздохнул Кмитич, представляя, что же сейчас творится в его родном городе.
– Нет, вы и в самом деле необычный человек, – улыбнулась Алеся…
Глава 24 Алеся
Александра наполнила темно-красным токаем два бокала и поднесла один Кмитичу:
– Так выпьем же за то, что мы уже шведы! – улыбнулась она.
– О! – засмеялся Кмитич. – Это так! Хотя будет еще один акт подписания Унии. Но это уже формальность.
И они пригубили кубки. После бала Кмитич ужасно хотел пить и осушил свой бокал разом.
– Еще? – хитро улыбнулась Алеся.
– Ну, если за то, чтобы остаться литвинами, то не откажусь. Хватит и того, что московиты нас поляками все время называют. А Михалон Литвин утверждал, что мы вообще италийцы.
Алеся, улыбаясь на все свои белые, как снег, зубы, наполнила бокал Кмитича до краев и подлила себе:
– Читали этого сумасшедшего Михалона Литвина? Хотя на самом деле его звали Вацлав Ян Агриппа! И никакой он был не литвин!
– Скорее всего, – усмехнулся Кмитич. – У меня в библиотеке была его книга. Странная. А если совсем честно, то бред полный. Словно чужеземец какой-то писал. Я, по крайней мере, мало что понял. У Литвина этого странная логика. Он предлагает называть нас, литвинов, италийцами, а истинные литвины для него – это вообще жмайты! Почему? Потому что мы якобы вышли из Римской империи и высадились-де там, где сейчас Жмайтия! Только вот почему жмайты лишь сто лет назад своей письменностью обзавелись? Почему же мы и жмайты выглядим по-другому, не как итальянцы? Почему же поляки себя не называют италийцами?! Они ведь тоже бывшая часть Римской империи, как и французы, саксонцы, швейцарцы, англичане! Почему они все остаются самими собой, например, чехи хотят быть чехами, а мы придумываем какие-то нелепости?
– Это все – заказ польского короля, мой милый пан Кмитич! – горько усмехнулась Алеся. – Короли Польши со времен Витовта все время что-то сочиняют, чтобы ослабить нашу страну, наше самосознание. Ведь посеяв смуту в таких простых вещах, как вера народа или его самоопределение, так будет легко его сделать управляемой толпой и с легкостью полонизировать.
– Прошу пробачення, пани, – перебил девушку Кмитич, – не надо малевать поляков такими уж страшными бестиями. Нет этого. В Речи Посполитой, скорее, халатность и развал в умах нашей же шляхты царит, а не тайный заговор против Литвы. Так, развал в наших собственных головах. Тут, Але-ся, другое. Сто лет назад Жмайтия, обзаведясь собственной письменностью, решительно порвав с язычеством, решила, видимо, выйти из периферии Литвы, перестать быть диким закутком, и вот жмайтские литвины, чтобы поднять свой статус, стали сочинять некое великое прошлое на голом месте.
– Может, вы и правы, – кивнула Алеся, – только если бы этот Михалон был в самом деле ученым литвином из Жмай-тии, он бы первым делом обратился к нам, к Биллевичам, самому знатному и древнему жмайтскому шляхетскому роду, ибо наши семьи – самые древние русские роды, и наши родословные – и есть летопись литвинов. Мы ведем наше древо от девятого века. И уж кто как не мы знает, как все было. Наши предки еще с датским конунгом Рюриком Людбрандссоном прибыли в эти края диких балтов и финнов. От Рюрика отделилась большая часть дружины Оскольда и Дюра, которая захватила Киев, а Рюрик в 864 году вернулся в Данию, на свой родной остров Рюген, в Поморье и Лютву, чтобы собрать новое войско. Тогда-то к нему и примкнули наши предки. Правда, наша фамилия тогда звучала как Белов.
– Так значит, это ваши родственники – прусские Беловы и Бюловы? Или как их там правильней? Фон Белофф!
– Так, – кивцула девушка и села, – мы, как ныне Володы-евские, раскололись на два лагеря. Одни остались у немцев, другие переехали в новую Литву, оставив старую в Поморье, что ныне немцы так коряво кличут Помераньем.
– Уж кого не пойму, так это. Володыевских, – покачал головой Кмитич, – ну, католик пан Юрий Володыевский. Но ведь Подолье – его родина! И если Подолье воюет с Короной польской, то меня никакая вера бы не остановила, и воевал бы я за родину! При всем уважении к королю!
– Увы, – пожала голыми гладкими плечами пани Алеся, – кому-то честь шляхетская перед королем важней, чем родина.
– Значит, вы еще с Рюриком приехали сюда? – вернулся к родословной Биллевичей Кмитич.
– Так, но не совсем. Те самые древние Беловы построили Изборск и сели там, а позже Плесков.
– Псков! Так вот почему они так все время в наш союз рвались!
– Но вторая волна переселения была уже значительно больше. Когда более четырехсот лет назад не стало житья от крестоносцев по всему морю Варяжскому, в Поморье, Лютве и на Рюгене, то Биллевичи из Лютвы, а Рускевичи из Рюгена вновь переехали сюда – но уже не на пустое место, а к родне. Увы, места в Псковском государстве для них было мало, ибо только с одной Лютвы приехало более 70 ООО человек, да еще и 20 ООО с Рюгена. Вот тогда-то они и построили Новогоро-док, а позже, когда сил оказалось мало, пригласили из Померании прусского князя Миндовга с войском. Приехали новые переселенцы. Народ прибывал и прибывал. Нужно было войско. Вот тогда Миндовг и пригодился со своей дружиной и основал новое княжество литовское, став нашим первым королем, но только в этих землях. Так что не говорите больше, что мы ведем свой род от Миндовга. Куда Миндовгу до нас! И вот когда Биллевичи оказались в Жмайтии, потомков римлян они там не встретили. Люди в Жмайтии жили бедно, даже дико, в шкурах ходили и ночевали на деревьях. Те, что побогаче, строили крепости и укрывались там, но все равно латинской письменности не знали, пользовались рунами и даже гончарного круга не имели. Молились совсем другим языческим богам и духам природы. Так что этот Михал он Литвин, а правильней называть его настоящим именем – Вацлав Ян Агрип-па, специально все наплел! Зачем это надо было королю, вы спрашиваете? Чтобы отделить от нас Жмайтию, вотчину Биллевичей, чтобы разбить русский союз на несколько частей. Что и было сделано при подписании Люблинской унии. Русских Укрании, Подолья и Волыни просто отрезали от Литвы, ввергнув в руки польской шляхты! Что писал могилевчанин Томаш Иевлевич в «Лабиринте»? Катастрофа русского народа! Вот как он воспринял Речь Посполитую!
Кмитич усмехнулся. Его поразила осведомленность и начитанность этой молодой девушки. Похоже, она знала все на свете и в политике разбиралась не хуже гетмана.
– Так зачем же мы сами добивались подписания той Унии? Ведь поляки долго думали…
– Не знаю! – всплеснула руками пани Биллевич. – Это дурь нашей шляхты, которую сейчас и пытается исправить пан гетман. Вот почему я никогда не хотела быть католичкой. Лучше поменять королевство, если уж мы своего короля не хотим провозгласить! В Швеции, по крайней мере, никто никого так не угнетает, как здесь. У нас же поляки хотят, чтобы поляками стали абсолютно все: и мы, и жмайты.
– Все равно в книгах этого Литвина я почему-то не вижу замысла польского короля против Литвы, – улыбнулся Кмитич, – это, скорее, замысел жмайтской шляхты выглядеть благородней, чем есть. Я вот только одного не пойму, почему они не хотят гордиться своим северным происхождением? Почему этим гордятся голландцы, шведы, датчане, мы, а жмайтской шляхте подавай римские корни? Я, к примеру, горд, что зачинателем нашего рода, по словам моего деда, был лют Вуй или лютич Вуятич – как угодно. Наши предки римлян громили, были сильней их…
Кмитич сразу вспомнил Чернобыльский замок деда Филона Кмита и угрюмую, сырую и полутемную галерею с портретами предков. Портреты пугали юного Самуэля. Они, словно мертвецы, смотрели на мальчика своими искаженными, будто бы раздавленными асимметричными лицами. С тех пор Кмитич и не любил литвинских мастаков, хотя ему и объясняли что-то про сарматский стиль написания таких портретов.
На одном таком семейном портрете Кмитич почти с ужасом рассматривал человека с длинными рыжими усами, диким взглядом непропорционального лица, с не то собачьей, не то волчьей серо-рыжеватой маской на голове. В руках этот человек держал копье и щит, за спиной у него был лук со стрелами.
Одет этот предок был в шкуру, а фоном портрету служил черный силуэт ели с паутинкой мелких трещинок краски. Судя по всему, портрет был старый, не менее ста лет, ибо местами кусочки краски отвалились, оголяя серый холст. Либо техника картины оставляла желать лучшего… У ног человека на портрете притаилось какое-то серо-коричневое существо – собака или, скорее всего, ручной волк. Трудно было определить. Глаза существа светились в темноте двумя мутными желтыми пятнами, а в верхнем углу картины из-за темно-серого облака на темно-фиолетовом небе чуть торчал желтый серп месяца.
Картина была мрачной, страшной и пугала мальчика, но дед однажды специально подвел Самуэля к ней. «Гэта наш продак Вуй, што значыць воін, бо люцічы вылі, як ваўкі, калі ішлі на ворага, – рассказывал хриплым тихим голосом дед Филон, – лютичи превращались в волков, видели в темноте, ходили, как волки, рычали, как волки, выли, пугая до смерти врага. Это был сильный клан вуев, наших предков. Их также волколаками кликали. Никто не мог их одолеть. Их даже злые духи боялись, и в новогоднюю ночь лютичи отгоняли этих духов от своих жилищ своими волчьими танцами у костра под звук барабанов и бубнов. Увы, то время кануло в Лету. Нет больше поклонников люта, но помнить их мы должны…»
Больше юному Кмитичу ни про люта Вуя, ни про лютичей никто никогда не рассказывал. Бабушка, мама… Они ничего не знали о тех темных и страшных временах старины глубокой. Но воображение мальчика рисовало волшебный и таинственный мир его пращуров… Как хотел он узнать чуть больше о лютичах, своих далеких предках, о том, когда и где жил его прапрапрадед Вуятич и с кем он воевал…
Страшный портрет притягивал Самуэля, хотя стоять и смотреть или даже подходить к нему мальчик по-прежнему боялся. Вероятно, портрет пугал не только его. Дед Филон признался, что резаный шрам, идущий по лицу портрета Вуя – это сабельный след от удара… отца Самуэля, когда тому было семнадцать лет. Пьян ли был отец или же так сильно возмущен дерзким и страшным взглядом Вуя? На то не отвечал ни дед Филон, ни сам отец Самуэля. И мальчик продолжал бояться портрета, бояться светящихся глаз черно-коричневой твари у ног в грубых кожаных сапогах, бояться колючих лап черной ели и какого-то страшного острого месяца, торчащего из облака, как торчит на картинах белый костяной рог из носа ужасного цмока (дракон – бел).
Кмитич в детстве боялся и самого Чернобыльского замка, и мрачной сырой галереи с потрескавшимися портретами. Да и самого нелюдимого деда Филона он слегка побаивался, хотя дед, похоже, проявлял к внуку особую симпатию. Саму-эля тоже тянуло к деду. Страх, который он испытывал в замке Кмита, был неким мистическим трепетом перед тайной, которая, как казалось Саму элю, скрывает что-то важное и волшебное о нем самом… Поэтому и замок, и дед манили, притягивали, словно обещая открыть эту тайну. А тайн у деда Филона было предостаточно. Его собственная жена, бабушка Самуэля, вообще полагала в молодости, что ее суженый – возможно… волколак. Оборотень. В семье ходила история о том, как дедушка с бабушкой познакомились, и эта история была похожа на легенду, но вряд ли бабушка стала бы придумывать такое…
Бабушке тогда было пятнадцать лет. Она, красивая деревенская девушка Олеся, собирала землянику в лесу вместе с подругами. Вот она вышла на большую поляну с пышными кустами шиповника. Девушка присела под одним из кустов, заметив россыпи красной земляники в траве, и вдруг… услышала какое-то злобное урчание и подняла голову. На нее смотрел огромный волк, оскалив клыки. Олеся в ужасе медленно поднялась с корточек, озирнулась в поисках помощи. И вновь вздрогнула. Прямо за ней стоял рослый красивый юноша в панском одеянии с саблей на боку. Он беспечно улыбался, словно находясь на ярмарке, а не перед диким волком, и произнес: «Не хвалюйся, чараўніца, ваўка няма ужо». Олеся оглянулась вновь на зверя, а того и след простыл. Исчез, словно в землю провалился, хотя если бы волк убежал, то девушка могла бы это увидеть – поляна была большая. А так даже ветка не хрустнула, травинка не шелохнулась. «Тут толькі пгго воўк быў», – растерянно произнесла она, удивленно глядя на юношу. «Ён уцёк», – очень просто сказал панич, продолжая загадочно улыбаться, словно и не было никакой опасности.
Этот таинственный спаситель оказался оршанским хорун-жием Филоном Кмитом. И пусть с тех пор несколько замкнутый и неразговорчивый Филон никак не проявлял своей загадочной натуры, бабушка была уверена, что вышла замуж за волколака. Любовь оказалась сильнее таинственных чар. Сам дед тот странный момент их знакомства никогда не вспоминал, да и бабушка боялась у него спросить, откуда он тогда в том лесу вдруг объявился и куда сгинул волк. Вот и стала она подозревать, что волком мог быть сам Филон.
Кмитич глубоко вздохнул и выдохнул, стараясь вернуться в настоящее. Даже теперь, когда он вспоминал деда Филона, его темный и вечно сырой замок, дикий взгляд страшного человека на портрете в длинной галерее, по его спине пробегали мурашки.
Алеся запальчиво говорила что-то.
– Пробачте? – переспросил Кмитич, рассеянно взглянув на нее.
– Я говорю, что, конечно же, я не хочу быть непременно шведкой или итальянкой, – продолжала пани Биллевич, – я шутила, конечно. Я литвинка и горжусь этим! Но мне кажется, что лишь под короной Карла Густава мы можем остаться литвинами. И это нужно было сделать намного раньше! Посмотрите! Когти московитских медведей раздирают нашу страну на части! Горят города и вески, и враг уже бряцает оружием у стен Виль-ны! Нужно и нам с оружием в руках защищаться, а у нас вместо этого идут споры, оставаться ли на тонущем корабле польского короля или же пересаживаться на новый шведский… Когда корабль тонет, то с него бегут не только крысы, но и моряки, и даже сам капитан! О чем тут можно спорить?
– Спорить тут и вправду не о чем, – подытожил Кмитич, – хотя для меня не все так просто и однозначно. Мне жаль тех поляков, с кем я плечом к плечу воевал в Смоленске, плечом к плечу защищал город от агрессоров. Они воевали и умирали за Речь Посполитую в далеком для них Смоленске, на нашей литовской земле. Один из них умер прямо у меня на руках…
– Полноте, пан Кмитич, – Алеся встала и положила руку ему на плечо, – это все так, но… никогда не угодишь абсолютно каждому. Нет и никогда не будет такого договора, чтобы абсолютно все были довольны. Никто не предает поляков, геройски погибших. Но Княжество спасать надо, и тут не до соседей. Когда ваш дом горит, вы же не меркуете, как ваш хороший сосед сейчас себя чувствует? Вы спасаете свое добро и спасаетесь сам!
– И это верно, пани… А что добрый к вам Сапега советует?
– Кажется, вы его не жалуете?
– Дело в том, что осторожность этого пана мне бы понравилась, если бы дело не шло о войне. Ни гетман, ни я не знаем, где носило Сапегу первые пять месяцев войны. Он и сейчас не обозначает своей позиции по поводу Унии. Не протестует, не приветствует.
– Так, – грустно кивнула Алеся, – мне кажется, что Ян Павел в большой растерянности. Он, как вы справедливо заметили, всегда был очень осторожен.
– Поймите, пани, я ничего не хочу дурного сказать про вашего хорошего друга Сапегу, но как можно, к примеру, осторожно лететь в галоп в атаку? Как можно осторожно влюбиться или осторожно бить врага саблей? Как можно сидеть и думать на войне, когда дорога каждая минута?
Алеся хотела что-то ответить, но, видимо, не нашлась. Она лишь вздохнула, повернулась резко к Кмитичу и предложила:
– Хотите, я вам кое-что почитаю из моих вершей?
– Хочу, – улыбнулся Кмитич…
Алеся что-то читала из своих стихов Кмитичу, но потом бросила лист на стол, быстро приблизилась к нему и решительно посмотрела в его глаза:
– Поколотите меня, как своего врага. Как под Двинском! – молодая женщина пристально смотрела на Кмитича. – Ударьте меня. Ладонью по лицу. Ну же! Пожалуйста! Хочу почувствовать нашу силу.
Кмитич остолбенел. Впервые он по-настоящему оробел в присутствии дамы. Оршанский князь вдруг вспомнил анекдотичный случай про то, как поляк забил до смерти от любви московитянку-жену. «Неужто и эта такова?» – пронеслась в голове мысль…
– Чего же вы ждете, пан полковник? – на него в упор смотрела пара выразительных карих глаз, словно заколдовывая.
Кмитич слегка ударил пани Биллевич ладонью по белой упругой щеке. Чуть-чуть… Ее длинные ресницы еле заметно дрогнули, но девушка продолжала в упор смотреть на полковника своими расширенными черными зрачками.
– Сильней, пан дьявол! Бейте, не бойтесь! Мне это очень нужно.
«Нет, она, конечно, не из тех, кто считает, что тот, кто бьет, больше любит, – сообразил полковник, – это ее возбуждает. Не иначе. Или же тут дело вообще в чем-то другом».
Он дал ей пощечину. Чуть сильней, чем первую.
– Теперь по второй щеке! Бейте, князь! Мне нужно почувствовать вашу силу, чтобы верш получился настоящим! Я хочу оказаться на месте ваших врагов и прочувствовать ваши удары!
Кмитич отвесил ей три сочных, но все-таки осторожных пощечины, внимательно наблюдая, как затягивает туманом ее темные очи, а щеки розовеют, словно налившиеся соком августовские яблоки.
– Дзякуй, Самуль, – сказала она, но уже совсем другим тоном, нежным, зовущим…
Кмитич хотел Александру. Хотел ее всем сердцем, всеми мыслями и душой. Подчиняясь ее игре, он страстно впился в ее губы, стал грубо и быстро снимать с нее верхнее платье, что светские дамы называли «скромницей», затем среднюю «шалунью».. Пани Биллевич целовалась жадно, припадая к губам Кмитича, как к кувшину с водой после дневного перехода через пустыню. Она словно пила его губы, сладострастно постанывая, с широко открытыми тазами… Кмитич с ужасом думал, как сейчас начнет развязывать китовый ус, которым обычно женщины стягивают лиф платья, отчего все дамы всегда чуть наклонены вперед, что, тем не менее, выглядит весьма соблазнительно. Но завязки оказались простыми – ни китового уса, ни корсета, а Алеся не просто ждала, когда Кмитич развяжет их, но и активно помогала… Ее талия была тонкой сама по себе, без корсета! Пани Биллевич вновь застонала, когда Кмитич окончательно сорвал нижнее платье «секретницу», безвольной шуршащей массой упавшее к основанию ее длинных стройных ног в бархатных туфлях на французском высоком выгнутом каблучке и с узким тонким носком. В этих туфельках ее ноги выглядели особенно стройными и притягательными. Руки Кмитича опустились на ягодицы девушки, на редкость правильной круглой формы.
– Их тоже бейте! – почти приказала пани Биллевич. Кмитич повиновался и звонко шлепнул ее, наклонившись губами к затвердевшим розовым соскам девушки.
Он толкнул пани Биллевич прямо на постель, рядом с которой они уже стояли. Александра упала на спину, согнув в коленях ноги в так и не сброшенных бархатных туфлях и, приподнявшись на локтях, наблюдала все так же пристально, как Кмитич лихорадочно снимает свои красно-белые одежды. «Плевать на все! – думал Кмитич, наваливаясь всем телом на девушку. – Завтра может и не быть». Теперь он не бил Алесю, осыпая ее лицо поцелуями, он и не смог бы уже бить ее, даже играя. Но она и не просила больше…
* * *
– Завтра уезжай из Вильны, – говорил Кмитич, поглаживая кончиками пальцев ее волосы цвета кофе. Девушка лежала нагой, положив голову ему на грудь. Широкую, хорошо вылепленную грудь, и слушала, как бьется его сердце.
– Почему завтра? – тихо спросила Алеся.
– Потому что послезавтра в Вильно может войти царь. Завтра мы выдвигаемся к нему навстречу, но в победе сомневаются абсолютно все. Я же уверен в том, что нам ничего не удастся сделать. Еще никогда тонким ножом не получалось спилить толстый дуб. Никогда двадцать даже самых опытных солдат с лучшим оружием не смогут одолеть толпу в десять тысяч неопытных даже безоружных мужиков. Не получится и у нас. Слушай, – Кмитич серьезно посмотрел на девушку, – а зачем ты меня просила бить тебя? Ведь ты это сделала не просто так?
– Нет, не просто так, – она, виновато улыбнувшись, бросила на Кмитича чарующий его взгляд, – я так боялась, что ты просто уйдешь, погруженный в свои думы и проблемы. Ведь в наш просвещенный век люди настолько целеустремленны и прагматичны, что… что занятие любовью считают пустой тратой семени. Врачи на полном серьезе советуют кастрировать тех, кто занимается онанизмом.
Кмитич покраснел. Ему стало жутко неловко. Он еще ни разу так запросто не обсуждал такие деликатные темы ни с одной девушкой. Но пани Биллевич, похоже, была лишена всех комплексов на этот счет.
– Что-то я такого не слышал, – Кмитич смущенно потупился, – по поводу врачей.
– А я читала.
– Пишут всякую ерунду, – усмехнулся Кмитич, – для меня любовь, какой она была сто лет назад, таковая и ныне есть. Вы, девушки, слишком верите всяким авторитетным и властным людям, которые болтают невесть что, как простые базарные торговки. Врачи… врачи и ученые из их числа. Еще одни Михалоны Литвины. Ну, а бить-то зачем тебя?
– Я подумала, что это тебя возбудит. Люди говорят, что ты любишь насилие, потому и врагов своих так беспощадно убиваешь.
– Чушь, – Кмитич уже не улыбался. – Что же это такое?! Болтают обо мне черт знает что! Неужели я такой уж знаменитый человек, что ко мне столько внимания? Неужели я такой уж беспощадный, что нужно об этом говорить?
– Нет, ты не такой, каким тебя расписывают.
– Из меня чистого черта делают разные болтуны! Беспощадный… Разве можно идти с обнаженной саблей в атаку и щадить при этом своих врагов?!
