Текст книги "Огненный всадник"
Автор книги: Михаил Голденков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
– Дык они ж и заставляют сами бить детей! – выпучил глаза Федор. – Так и пишут, мол, «розга буйство из сердец детских прогоняет». Старики рассказывают, у нас в Тихвине на женщину руку раньше, лет сто или более назад, никто не подымал, ибо она старшей в семье была, в ней богиня Мать свою частичку оставила. А попы пришли, говорят, – и тут Федор, похоже, процитировал, – «розгою Дух Всесвятой дети бити велит, зане розги здравие ниже мало вредит».
Кмитич с гетманом переглянулись, а Федор с явным возмущением продолжал:
– У нас, рассказывают, семьдесят или около того лет назад даже по этой причине спалили церковь, а священника убили. Но потом пришли ратники и постреляли многих.
– А что, жена не может развестись или в суд подать, к примеру, коли бьют ее сильно? – поинтересовался Кмитич.
– Да где там! – всплеснул руками Федор. – Это ее суд судит, когда она мужа отравит за побои. Такое случается.
– Ну, и что присуждают?
– Дык разное. Бывает, живьем закопают, а бывает, и отпустят, коли она согласится в монастырь уйти.
– Вот какие порядки нас ждут! – горько усмехнулся гетман, взглянув на Кмитича. – Ладно, хватит. Куда бежали после того, как убили сотника?
– Дык куда глаза глядят. К вашим боялись идти. Нам говорили, что вы нашего брата ловите, кожу снимаете, жарите мясо да головы отрезаете.
Гетман на это отреагировал мгновенно:
– Слухай, пан полковник, – повернулся он к Кмитичу, – а может, снять с этого язычника кожу да зажарить, как это мы обычно делаем? Ведь ты все равно с охоты ничего не принес!
– Точно, пан гетман. А я-то думал, что же мы есть сегодня будем?
ІСмйтйч расхохотался, хлопнув от смеха в ладоши. Его насмешила и шутка гетмана, и испуганные глаза Никитина, который, похоже, шуток не понимал.
– Да сиди ты! – дружески толкнул пленного в плечо Кмитич. – Никто тебя не съест. Мы не вы! У нас тут все по закону, понимаешь? У вас вот что с пленными делают?
– Дык по-разному, – смущенно зыркал глазами Никитин, – кого сразу убивают, кого не сразу, мучают на огне, а кого туркам продают.
– Что? – гетман и Кмитич переглянулись. – Мучают и туркам в рабство продают?!
Гетман побагровел. Пленный при этом бросился коленями на пол с криком:
– Помилуй мя, господин барин! Не виновен, вот тебе крест! Никого не убивал, не мучил! Сам бежал! Паромщиком работал! Деревня наша Тихвин, в нашем языке так и значит: мол, тих – дорога, а вин – вода. Водный путь, значимо! Паромщики мы, не ратники, не стрельцы! Не гневись, барин!
– А ну садись обратно, – глухо приказал Януш, и Никитин, замолчав, послушно сел на табурет.
– Что в лесу делал? – продолжал допрос гетман.
– Утром с голоду пришли на хутор поживиться. Хозяин одного застрелил, а мне по голове прикладом заехал. Я убегать в лес. Добежал до леса, а там уж и дух из меня вон. Очнулся от холода зверского, может, метц-ижанд меня разбудил, чтобы не замерз. Стал уходить в деревню какую-нибудь, а тут: «Стой!» Думал, хозяин хутора догнал. Перепугался малек…
Федор напомнил Кмитичу стрельца, у которого он «одолжил» платье в Смоленске, и некоторых других пленных мос-ковитян. Такой же бесхитростный простой мужик с полным отсутствием представления о стране, в которой оказался. С такой же кашей в голове из язычества и христианства с уклоном в сторону все же язычества. Кмитич при этом вспомнил и родных кривичей-идолопоклонников, что все еще собирались на берегу Рши до войны. Как они? Где сейчас?..
Вепс Федор Никитин, простой и жалкий со своей перевязанной головой, выглядел абсолютно лишним человеком на этой войне. В далеких и чуждых для него снегах этот деревенский неторопливый парень, похоже, ставил перед собой всего одну-единственную цель – выжить и как-то вернуться домой, к жене и детишкам, к своим домовым, дворовым и водяным. О «проклятых ляхах и литовцах» он уже не думал как о полулюдях-антихристах с окровавленными клыками во рту. Ему даже нравилась Литва.
– Хорошо тут у вас, – говорил, окая, Федор, – чистый Могилев, опрятный город, и деревни тож.
– Что? – опять удивлялся Кмитич. – Это после того как мы город бомбим, жжем и штурмуем? После того, что там люди мрут от ран и болезней?
– Оно так, – соглашался Федор, – есть малек, но все равно хорошо. У нас так в Тихвине и без войны всякой…
Рассказал Федор, что большие города в Московии вообще редкость – лишь сама Москва да, может быть, Владимир с Ярославлем. По словам Никитина, Московия – это, в первую очередь, «царствие пышных лесов да крики птиц всех голосов», а что касается городов либо замков, то таковых либо мало, либо совсем нет. Также со слов «языка», положение осажденных в Могилеве было незавидным: еда, боеприпасы – все заканчивалось. Народ болел и разбегался. Люди грабили и убивали друг друга из-за куска хлеба. Офицеры били простых ратников, силой загоняя на стену, кормили при этом совсем плохо. Среди самих могилевчан, да и среди московских солдат появилось много недовольных царем и войной.
– Созрели голубчики, – решил гетман. И 18 февраля повторили штурм. В четыре часа утра литвины пошли на приступ и бились до трех часов дня – без толку. Вновь пришлось отойти. Не так уж и плохи оказались московитяне, как расписал Федор Никитин.
Осторожная осада Могилева все меньше нравилась Кмитичу. Он торопил своего командира. Тот начинал заметно нервничать и приказал копать подкопы под стены города и закатывать туда бочки с порохом. В начале марта подкопы рванули, и осаждающие вновь пошли на приступ. Кмитич яростно обстреливал малый земляной вал и острог.
А в это время в соседних деревнях продолжали отмечать Масляницу, словно и не было никакой войны. В годы лихолетий и войн праздники всегда отмечаются особенно бурно. Люди веселятся и гуляют, словно в последний день, ибо не знают, будет ли следующий праздник. Вот и сейчас Масляницу начали отмечать на пару дней раньше, чуть ли не весь февраль, и заканчивали на неделю позже. Замужние молодые женщины собирались в группы и ходили по дворам на «разуванне маладой», где недавно отыграли свадьбу, да пели:
Вынесь нам, маладая Маня,
Белы сыр, белы сыр,
Будзеу цебе, маладая Маня,
Першы сын, пергиы сын,
Вынесь нам мачку, ды мачку,
I народзіш, маладая Маня
Ты дачку, ты дачку.
Сжигаемые чучела деревенские жители впервые изготовляли с особенной выдумкой – в виде московского царя или стрельца с вырезанным из дерева мушкетом. И Кмитичу просто жуть как хотелось туда, где жгли чучела, пели песни, пили гарелку и пекли огромные ароматные блины.
Федора оставили при хате помогать хозяйке по дому. Ему предоставили свободный режим передвижения, учитывая, что этот московитский ратник не был взят в плен в бою, а сам сбежал с царской службы. На Масляницу Федор приготовил свое национальное блюдо – сваренные в воде галушки с мясом, что по форме напоминали ухо. Федор так и назвал это блюдо – ухо.
– По-мордовски ухо, стало быть, «пельмень», а по-нашему «корва», – объяснял он, – но мы все же чаще по-мордвински называем корву, ибо это и есть мордвинская кухня. Хотя сами мордвины говорят, что переняли ее у булгар, татар то бишь, где пельмень называется «кулач», что опять-таки значит «ухо».
– Оно и в правду на отрезанное ухо похоже, – ворчал священник, разглядывая в тарелке горячие белые пельмени. Эти мор двинские галушки оказались вкусными, но священник их принципиально есть не стал, мол, уж больно ухо отрезанное человеческое напоминает.
– От людоедства, наверное, и пошла эта ваша корва, – говорил святой отец. Но Кмитич с удовольствием съел пару пельменей, пошутив при этом:
– Вот, зарубил москальского мордвина, а уши его съел!..
Кмитич любил слушать почти сказочные рассказы Федора про страну Вепсь, что раскинулась от Чудского до Белого озера, от Ладоги до Вологды. Наблюдавший сжигание чучела царя, Федор вечером за чаркой доброй наливки, приняв дневное сжигание чучела за ворожбу, рассказывал куда более действенный сцособ убить московского государя.
– У нас кудесники есть: от слова «кудеса», что значит «шаманский бубен». Так вот, некоторые могут над лоханкой воды пошептать, и в воде покажется изображение того человека, который тебе нужен. Тогда бери пищаль и стреляй в ведро по изображению. Человек умрет. Карелы так коров и лошадей у своих плохих соседей из сумь и ямь убивают, чтобы навредить им.
– А ты можешь вызвать видение царя в ведре? Уж я бы с такого расстояния точно не промахнулся! – спрашивал, улыбаясь, Кмитич.
– Я ведь, оно ж, паромщик, а не кудесник, – извиняющимся тоном говорил Федор, – но одного такого человека в Тихвине знаю. Ему часто откровения во сне приходят. Вот он смог бы!..
Как-то Федор раздобыл лыка и наплел всем домашним – священнику, его жене и детям – лаптей. Раньше Кмитич полагал, что московитские крестьяне носят лапти из бедности, не имея денег на нормальную кожаную обувь, но за лаптями, как оказалось, скрывалась целая культура лесных жителей.
– Оно ж удобно по лесу в лаптях ходить, по мху, по болотистой почве клюкву собирая, по траве, – объяснял Федор, – и даже по первому снегу.
Но вот что удивило Кмитича, так это то, что лесные жители вепсы, по крайне мере там, где жил в мирное время Никитин, совсем не собирают в своих лесах грибы, полагая, что это отрава или пригодное лишь для ворожбы зелье.
– Наш кудесник, когда колдует, пьет отвар из мухомора, – рассказывал Федор вечером у печки, – вот он наденет красную шубу с белой оторочкой, чтобы быть похожим на гриб-мухомор, поест мухоморов, ну и давай с духами предков общаться. Возьмет в руки кудесу, стукнет раз, стукнет два, и перейдет в тот, иной мир, мир духов. В такие моменты на него лучше не глядеть, ибо рассказывают, кто посмотрел, что вместо лица у него черный туман. А потом вернется и говорит, что кому делать.
Священник чуть не плакал, слушая рассказы обо всех этих языческих ритуалах. Федор не только рассказывал, но и живо интересовался местной жизнью. Он как-то очень долго стеснялся, но потом все-таки спросил Кмитича:
– А что это у господина Великого гетмана такая странная прическа – голова вся брита, и только на макушке волосы оставлены? Как у казаков Золотаренко.
– Это древний обычай, – пояснил ему Кмитич, – такие чубы носили наши далекие предки конунги готов в знак знатности рода.
– Значит вы, господин полковник, не из знатного рода, – указывал Федор на отросшие волосы Кмитича.
– Почему же, – усмехался Кмитич, – знатного, но прическу предпочитаю другую. Если бы я был из Радзивиллов, да еще и Великий гетман, то, может быть, тоже носил бы чуб.
– Стало быть, все казаки Золотаренко знатного рода?
– О, да! – лишь смеялся Кмитич. – Знатнее не бывает! Нет, Федор, они просто переняли эту моду, что знатные, что незнатные.
– Мы их за эти хохлы так и кличем хохлами, – улыбнулся Федор.
– Они вас тоже смешно называют, – отпарировал Кмитич, – кацапами.
– А что это такое, кацап?
– На южном русском диалекте «кацап» значит «козел». У вас у всех бороды, как у козлов. Почему не бреетесь? Вот у тебя уже почти как у козла борода отросла!
– Дык, попы говорят: грех бороду брить.
– Ваших попов сам Господь Бог не разберет, – удивленно покачал головой Самуэль, – детей и жен бить – не грех, а вот бороды брить – грех!
– Оно верно, чудно, – соглашался Федор, кажется, впервые подумав об этом серьезно…
Порой Федор, хлебнув вечером веселой крамбамбули, смешил всех домашних своими чудными вепсовскими танцами, ничего общего не имеющими со славянскими. Он, сложив руки на груди, вприсядку ходил кругами по полу, а то вскакивал и колотил себя ладонями по груди и коленям, напевая что-то на своем тарабарском языке. А затем садился рядом с Кмитичем и рассказывал, что и как он изображал в танце.
– Вот эдак, вприсядку, я изображаю утку, – учил Федор, – а утка у нас в народе считается главной птицей. От нее весь мир пошел и все живое. Когда-то, когда не было ни земли, ни людей, ни зверей, была одна лишь вода, да по ней утка плавала. Нырнула утка, значит, и достала в клюве со дна кусок ила, и вот так и земля появилась.
– Антихрист ты, – злился священник на Федора. – Бог создал людей по образу и подобию своему за семь дней вместе с твердью земною. А ты – утка! Дикий вы народ, Федор! Если бы вас утка создала, то вы все на утку и были бы похожи!
– А что! – смеялся Кмитич. – Вот смотрите, святой отец, у Федора нос плоский и курносый. Ну, точно как у качки клюв!
И все смеялись. Даже Федор.
Общаясь с Федором Никитиным, Кмитич, кажется, в первый раз по-настоящему задумался о том, какая же несправедливая и жестокая это вещь – война, любая война! Ведь он чуть не пристрелил Федора там, в лесу, даже не зная его имени. Да и сам Федор мог раньше точно так же застрелить его со стены Могилева, или же еще раньше, под стенами Смоленска. «Люди, ничего друг другу не сделавшие плохого, должны стрелять друг в друга и убивать!..» От этой мысли Кмитичу становилось не по себе. «Прав гетман, – думал полковник, – если так думать, то мушкета уже никогда в руки не возьмешь, и враг завоюет тебя полностью…»
Стояние под стенами Могилева утомило Кмитича. Он чаще думал о скором союзе со шведами, с которыми все еще переписывался, торгуясь, Януш, все чаще развлекался с молодой вдовушкой на хуторе близ Могилева, все больше разочаровывался в осторожной стратегии гетмана, которому, впрочем, продолжал доверять, как родному отцу. Что же до войны, то московское войско, казалось, и не собиралось продвигаться дальше. «Может, на том все и закончится?» – думал Кмитич, но и сам себе признавался, что половину Литвы нужно так или иначе отвоевывать. Не знал он, что обескровленная и побитая в боях армия царя и не могла пока воевать. Алексею Михайловичу доносили о потерях и расходах, но даже льстивые услужливые замалчиваемые цифры приводили царя в ужас. Погибло, было ранено и покалечено, попало в плен или бежало более 150 ООО человек, а значит, на самом деле, более половины от той армии, что была собрана в мае прошлого года. Да и те, кто остался, представляли из себя полуголодных, замерзших и больных людей. У царя из боеспособных войск оставалось менее 70 ООО человек, что было явно недостаточно, и государь московский спешно формировал новые полки, нанимал новых солдат. В Московии и в Новгородчине силой забирали в армию всех, кто еще где-то остался. После поборов и эпидемий многие деревни и даже небольшие города Московии стояли обезлюдевшими, а по другим словно странный мор прошел: одни жены да дети, да старики древние, и ни единого взрослого мужчины. Царские сборщики рекрутов чаще натыкались на пронизывающий ветер, гуляющий по пустынным заснеженным улицам, да на бездомных собак, заискивающе глядящих на людей в ожидании куска хлеба. А если и были такие, кого еще можно было забрать под ружье, то старались загодя схорониться по лесам, не желая проливать кровь за непонятно что в чужой стране. Лютая же зима не уступала даже в марте. Правда, вскоре морозы спали, стало чаще светить солнце, но сугробы по-прежнему громоздились снежными крепостями по всей земле.
Однако мор в Московии резко прекратился. Царю писали, что некий житель Тихвина увидал во сне пророчество, что спасти людей от эпидемии может икона Божией Матери из Старой Руссы. Этот житель возглавил миссию в Старую Руссу, заменив Старорусскую икону на Тихвинскую. Говорят, что именно после этого мор и прошел. И вот жители Старой Руссы писали прошение к царю вернуть им чудотворную икону.
– Нет, – отвечал царь, – пусть остается в Тихвине, раз так Богу угодно.
Но как бы там ни было, а собрать новую большую рать все равно уже не получалось: эпидемия сделала свое черное дело. Да и люди не горели желанием идти под ружье невесть куда.
– Да кабы литовцы даже сами пришли сюда, – говорил один московский «призывник» своим двум товарищам, схоронившимся в охотничьей сторожке, – то пущай бы завоевывали! Лучше под Польшей да Литвой жить, там реки медом и молоком текут.
– А может, если завоюем, то и у нас потекут? – спрашивал другой.
– Дык завоевали уже одних богатых. Новегород да Плесков. Что, лучше стало? – отвечал старший…
– Обезлюдела Москова, – докладывали царю падающие ниц чиновники, – нет людей на новые полки. Там в селах да весях и жить-то некому!
Алексей Михайлович вновь серчал, но и тут находил выход – велел заселять опустевшие села пленными литвинами, для чего приказал не убивать, а хватать всех подряд мирных жителей Литвы и насильно переселять в Московию. Особую охоту царь объявил на мастеров: оружейников, строителей, переплетчиков, ювелиров, столяров, токарей, типографов и живописцев. Знал он, что хвалят по всему свету литвинских мастеров и что таковых нет в Московии, поэтому и велел хватать представителей всех этих профессий и с семьями переселять на «вечное житье» в Москву. И уже через несколько месяцев литвинские плененные мастера составляли до десяти процентов всех жителей Москвы.
Расселяли литвинов в специально построенной для них Мещанской (от свозимых из мест, городов, мастеровых людей) слободе, хотя селили мастеров также и на Гончарной, и на Бронной слободах. Патриарх Никон жаждал заполучить побольше мастеров для подмосковного Воскресенского монастыря и Иверского монастыря, что на Валдае. В плен взяли и увезли на Валдай всю братию Кутеинского монастыря из-под Орши. Царские урядники хватали всех мастеровых людей Витебска, Смоленска, Полоцка, Мстиславля и других захваченных городов и отправляли в Московию, где их прежде всего «приводили к вере».
Так оказался в Москве литвинский мастер Степан Полубес, схваченный в Мстиславле в июле 1654 года. Полубеса также «привели к вере» и отрядили украшать Воскресенский собор в Новом Иерусалиме. Пройдет десять лет, и Полубес станет мастером кремлевской Оружейной палаты. Правда, к моменту поступления литвинских резчиков, включая Полубеса, в Оружейную палату там уже работали русские резчики из Литвы: Степан Зиновьев, Семен Деревский, Константин Андреев. Среди вновь прибывших был и Клим Михайлов, мастер резного и столярного дела, один из лучших резчиков, работавших в Москве. Клим был уроженцем Шклова, где его взял на службу князь Григорий Семенович Куракин. Михайлов добровольно согласился переехать в Москву, ибо его дом в Шклове сгорел в начале войны, захваченный царским войском, а семья погибла. В Москве князь Куракин женил Клима на своей дворовой девке Анютке, а потом отдал на время в Воскресенский монастырь. В Оружейную палату вместе с Климом Михайловым поступили также мастера столярного дела, трудившиеся еще в Иверском монастыре: орша-нец Андрей Федоров, Герасим Окулов из Дубровны, Осип Андреев из Вильно, Яков Иванов из Витебска. Клим был определен в помощники к старцу Арсению, опытному лит-винскому резчику, давно работавшему при московском дворе. После смерти Арсения Клим займет его место во главе кремлевских резчиков.
Литвины не нуждались в образцах, по которым им надлежало работать. Подготовительные рисунки для резьбы они умели делать сами. Так, Семен Деревский свидетельствовал о себе, что «делает он столярное и резное дело собою и знаменит сам, и режет на столбах и на досках звери и птицы и травы…» В дальнейшем, после поступления в штат Оружейной палаты к Климу Михайлову ему поручили украшать новый царский дворец в Коломенском. После работы литвин-ских резчиков иноземцы писали о дворце: «Коломенский загородный дворец… весь он кажется точно только что вынутым из ларца, благодаря удивительным образом искусно исполненным резным украшениям…» Литвинские резчики по дереву и мастера по производству изразцов особенно интересовали патриарха Никона.
С литвинскими мастерами пришли в Московию новые европейские технологии, значительно изменив местное декоративное искусство, архитектуру, подняв книгопечатание…
Так, москвичи впервые увидели фарфоровые плоские блюда, которые привезли с собой литвины, и за схожесть с серебряными талерами с печатью посередине назвали талер-ками. Но москвичи, особенно плохо знавшие русский язык, называли эти фарфоровые талерки тарелками. Литвины учили московитян русскому языку, правили обряды православия, привозили печатные книги, налаживали печатное дело, распространяли свои литвинские праздники, такие как Купала и Радуница, строили замки, украшали залы. Царь старался не обижать тех, кто трудился над созданием новых царских хором Кремля – платил исправно и много, привлекая тем самым и других мастеровых людей – они сами ехали в Москву из Литвы. Люди бросали пепелища, в которые превратились их дома, и ехали в Москву к своим товарищам-мастеровым, где была работа, обещали кров и жалованье.
Однако Алексей Михайлович вынужден был теперь обманывать турецкого султана, которому ранее обещал по дешевке продать до тридцати тысяч литовских душ в рабство. Теперь и этот договор нужно было нарушить. Тем не менее, в отличие от Радзивилла, царь все же на две третьих восстановил первоначальную численность своей армии. Сложней было с московскими опытными воеводами, погибшими под стенами Смоленска, в Мстиславле и в других городах. Новых уж точно было не найти. Кроме того, разворачивающееся партизанское движение немало беспокоило царя. Захваченный и сожженный Мстиславль оказался вовсе не покоренным городом и продолжал обороняться. Казалось, стреляли сами руины Мстиславля, и словно из пепла сожженных хат и храмов возникали все новые и новые люди с оружием в руках, нападавшие на обозы, дозоры, постовых, убивающие царских ратников и берущие в плен московских воевод.
Однажды ничего дурного не подозревавший воевода Иван Пушкин, кутаясь в лисью шубу, безмятежно ехал в санях с царской казной по проселочной дороге под надежной охраной сотни вооруженных до зубов казаков и татар, когда вдруг в синем вечернем воздухе раздался жуткий вой, от которого стыла кровь в жилах. Тут же затрещали выстрелы мушкетов, просвистело несколько стрел и впилось прямо в горло конных татар и казаков. Одному казаку между лопаток вошел ловко пущенный умелой рукой маленький топорик с длинной ручкой… Всадники с криком валились из седел в снег. В них стреляли, кого-то стаскивали с седла багром, кого-то зацепили петлей, кого-то добивали пикой в снегу…
– Атас! – кричали казаки. – Засада!
Из-за деревьев и даже из-под снега, выскочили люди в шкурах с пистолетами, пищалями, бердышами и переделанными в пики косами. Во мгновение ока весь московский отряд был перебит, остальные разбежались, а Пушкина схватили и бросили на снег перед высоким человеком в огромной, похожей на лодку, теплой шапке с острыми большими полями и тульей, словно высокий колпак.
– Я царский воевода Иван Пушкин! – прохрипел воевода, чувствуя чью-то сильную руку у себя на воротнике шубы. – А ты кто? Как смеешь?!
– Кто я? – приподнял рыжие кустистые брови средних лет бородатый мужчина. – Я есть мирный гражданин этой страны, а это, – и он обвел рукавицей стоящие поодаль сосны, – это есть мой лес, а это, – и он указал на дорогу, – моя дорога. А ты кто таков, вор? Почему без разрешения здесь ездишь, почему гуляешь по моей земле, как по своей? Да еще с вооруженными людьми! Или ты считаешь, что здесь уже Московия? Не разбойник ли ты? И имя мое тебе, варвару, знать не пристало, как не пристало вору знать имена судящих его судей, схвативших его стражников и рубящего ему голову палача. Связать его покрепче, хлопцы! – приказал человек своим людям. – Пусть наш великий гетман судит этого бандита. Уж и не знаю, как он сюда попал!
То был войт вески Колесники Карп Евлев. Он не присвоил царские деньги, не стал издеваться над Пушкиным, а велел доставить всю добычу и пленного в лагерь Януша Радзивилла в целости и сохранности.
