Текст книги "Просвещенные"

Автор книги: Мигель Сихуко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Не исключено, что Марсель Авельянеда предоставит мне поистине сенсационный материал. До сих пор ведь никому не известно, что за кошка пробежала между ним и Криспином. А враждовали они так, как могут только бывшие закадычные друзья.

Я сел не на ту маршрутку до театра, и пришлось идти пешком. Поблуждав по лабиринту улиц, я нашел театр, когда ноги уже горели синим пламенем. Сперва я увидел шпили и башенки и только потом – бело-розовый фасад, морской ракушкой сверкавший средь окружающих зданий, как между серыми обломками кораблекрушения. Внутрь не пройти, кованая решетка с узором из райских птиц заперта. Наконец я нашел калитку с проржавевшим замком, который открылся.

Включаю мобильный, чтоб осветить себе путь.

В холле как будто попадаешь в сепию, солнечные лучи просачиваются сквозь тонированные окна и рассеиваются по высоченному потолку и убранству в стиле ар-деко. Только вместо люстр свисает проводка, а вход в другие помещения завален строительным мусором так, что в них уже и не попасть. Странное место для встречи. На черной коже полулежащей статуи толстый слой похожей на снег пыли. За закрытыми дверьми мне слышится старческий голос.

Тихо ступаю в зрительный зал. В темноте дверной проем холла кажется световым обелиском, мощности которого хватит ровно на то, чтобы слегка посеребрить арку просцениума. Экран мобильного – не ярче свечи – придает помещению сакральную атмосферу, более приличествующую мавзолею. Двигаясь по одинокому следу, ведущему к сцене, я останавливаюсь возле знаменитой арки, вдохновившей Криспина на рассказ «Одноактная пьеса», за который он получил премию Паланки [194]194
  * Премия Паланки —самая престижная литературная премия на Филиппинах («манильский Пулицер»), учреждена в 1950 г. Названа по имени китайского бизнесмена Карлоса Паланки (1869–1950), переехавшего на Филиппины в 1884 г.


[Закрыть]. Отталкиваясь от работ Алена Роб-Грийе [195]195
  * Ален Роб-Грийе(1922–2008) – французский писатель и кинорежиссер, основной идеолог «нового романа». Написал сценарий к фильму Алена Рене «Прошлым летом в Мариенбаде» (1961).


[Закрыть], он описывает совершённое на этой сцене убийство и бесконечное количество сценариев, по которым могли развернуться события. Рамкой истории служит описание декораций, часть которого я помню наизусть: «Тысяча и одна сцена от тысяча одного резчика по дереву, каждого из которых попросили, погрузившись в воспоминания, выудить оттуда историю своей молодости. В результате получился высокий фриз, на котором можно разглядеть сонм недоступных девиц, все виды произрастающих на островах фруктов, национальные флаги, жеребца, запряженного в богато украшенную двуколку, эпическую битву, в которой Лапу-Лапу поверг Магеллана, две скрижали с десятью заповедями, местную флору и фауну, воздетые к небу кулаки, церкви, Интрамурос [196]196
  * Интрамурос– старейший район Манилы, построенный испанцами в XVI в.


[Закрыть], пухлых младенцев обоих полов, Андреса Бонифасио [197]197
  *Андрес Бонифасио (1863–1897) – деятель филиппинской антиколониальной революции.


[Закрыть]во главе революционных масс, молочного поросенка на вертеле с яблоком в пасти, Иисуса на кресте, женщину, высаживающую рис на зеркальной поверхности плантации, полумесяц со звездой посредине, гигантскую ложку и вилку и столько еще так далее и тому подобного».

Литература, однако, часто вызывает разочарование при столкновении с реальностью. Резная арка демонстрирует нам четырех муз – Поэзии, Музыки, Трагедии и Комедии – и ничего более. Таковы факты. Здесь же недолго шла написанная Криспином диско-опера «Кругосветка». Я видел фотографии с премьеры – сцена стилизована под палубу Магелланова фрегата «Виктория»; с такелажа свисают поющие конкистадоры в полиэфирных лосинах, а в небе, за бизань-мачтой, светится диско-шар, изображающий луну.

Я забираюсь на сцену и жду Авельянеду. Дверной проем тускнеет. Слышится шуршание. Я выкрикиваю: доктор Авельянеда! Мой голос отражается эхом голосов. Кто-то смотрит из укрытия? Я снова зову его по имени.

Что это было?

На меня глядят четверо. Трагедия и Комедия беспристрастны, Поэзия и Музыка равнодушны и погружены в свои мысли.

Авельянеда, похоже, не придет.

Ничто – ни годы, ни даже смерть Сальвадора – не способно утолить его ненависть. Я и так прождал дольше, чем следовало. Он обещал показать, что сделал Криспин. Уже совсем стемнело, и я ухожу своей дорогой.

8

Есть только три правды. До одной можно докопаться. Вторую не узнать никогда. Третья касается только писателя, и, по сути, ни первое, ни второе.

Из эссе Криспина Сальвадора «Распятия» (1987)

* * *

Бою Бастосу уже четыре года, и он большой говорун. Родители его в разводе, и для матери он стал источником постоянных конфузов, которые немного смягчает тот факт, что он наконец приучился называть папой ее любовника-конгрессмена. Однажды Бой видит, как мама одевается.

– Ма, а что это у тебя на груди?

– Это спасательный жилет для плавания.

– Здорово! А можно я возьму его, чтобы поплавать в бассейне?

– Нет, малыш, мне самой пригодится.

Тогда Бой спрашивает:

– А у няни можно взять? – имея в виду свою симпатичную гувернантку.

– Нет, сынок, у нее он не накачан, – презрительно отвечает мама.

– Да ладно! – говорит Бой. – Вчера вечером, когда ты уходила играть в маджонг, я видел, как папа его надувал!

* * *

Ужинаю неподалеку от театра в заведении под названием «Пиво на диво». Суровая женщина, раздувающая угли на мангале, выдает мне рисовый пирог, тушеные потроха и баночку сарси [198]198
  * Сарси —популярный на Филиппинах ферментированный напиток на основе сарсапарели.


[Закрыть]. Насаженная на вертела всякая всячина, поджариваясь, источает разнообразные запахи. Я пытаюсь дозвонится до Авельянеды, но он не отвечает. Да и ладно, телевизор в углу все равно включен слишком громко.

Из посетителей только я и парочка копов. Развлекательное шоу ведет роскошная филиппино-американская актриса с плаксивым калифорнийским акцентом. Она пытается говорить на таглиш, но это куда больше английский, чем тагалог. Она путается в глагольных окончаниях.

Четверо участников соревнуются, кто сможет выпить больше рюмок уксуса «Дату пути», и корчат лица под смех аудитории. В итоге сдаются все, кроме Куини – поварихи среднего возраста из района Кихоте в Кесон-Сити. Перед ней стоит выбор между денежным призом в десять тысяч песо (зарплата за три месяца) и сюрпризом, спрятанном в байонге – плетеной сумке для продуктов и транспортировки боевых петухов.

Суровая дама подходит ближе, чтоб было видно. Она всплескивает руками и, сложив ладони, трясет, как будто готовясь выкинуть кости. Я боюсь, как бы она не схватила меня за руку. Куини выбирает байонг. Камера дает крупный план на ее губы. Она молится. Открывает сумку. Вынимает леденец. Толпа визжит от восторга. Куини задорно улыбается, еле сдерживая слезы.

Суровая дама испускает вопль: «Иисусмарияиосиф!» – и срывается на кухню. Гремят тарелки. Ее эмоциональный всплеск привлек внимание копов. Они смотрят на меня. У одного из них голодное лицо, он прищуривается, допивая свое пиво. Стол их усеян пустыми бутылками, как гильзами или бастардами. Второй коп, темнокожий и красивый, как кинозвезда, искривил рот, пытаясь языком вытащить из-за щеки кусочки еды.

По бокам текут струйки холодного пота.

Тот, что посмурнее, встает, потягивается, поправляет кобуру, подходит. Улыбается он странно, как будто специально, чтобы сверкнуть золотым зубом. Я уставился в тарелку, он стоит надо мной.

– Сэр, вы позволите? – говорит он с деланым американским акцентом. – Можно мы переключим на другой канал? – И он указывает на телевизор одними губами.

Я киваю и улыбаюсь. Он тоже улыбается.

– Вам бы лучше вернуться домой, – говорит он. – Вечером может начаться что-то очень неприятное. – Он снова поправляет кобуру и смотрит на небо.

Они переключают на популярную новостную программу.

– Это терроризм под предлогом охраны окружающей среды. Зеленый империализм, – жалуется лысая голова в огромных темных очках. – Как можно так радеть о среде обитания рыб, в то время как в этой стране есть люди – люди! – которые не могут позволить себе регулярное питание? Представьте себе, как бедно жила бы наша страна без таких лидеров, как Первая генеральная корпорация! Этих иностранцев нужно судить по нашимзаконам. А вместо этого их посадили на их же корабль, где они пьют вино и играют в настольные игры! И это справедливость?

– А как же договор об экстрадиции? – спрашивает женщина с перманентом.

Мужчина качает головой:

– Это к делу не относится! Мой клиент начал расследование в интересах общественной безопасности, и он готов использовать любые возможности, чтобы так называемые стражи мира ответили по суду. Для того и нужны законы.

* * *

Она давно уже не делала этого. Дульсе сомневалась, хватит ли ей веры на этот раз. Все предыдущие разы были, когда она была куда моложе. Сейчас она даже чувствовала себя старше. Между одиннадцатью и пятнадцатью целая пропасть. Почти треть жизни! Краски вокруг нее с каждым годом как будто немного тускнели. А вдобавок теперь рядом не будет Капа и он не сможет ее поймать.

Дульсе помнила законы волшебства, но в школе ее научили и непререкаемым законам физики. Притяжение всегда останется притяжением. Но, может, если поверить по-настоящему, удастся его замедлить и подчинить падение себе. Потому что падение, если живешь настоящим моментом, – это ведь, по сути, то же, что полет, во всяком случае, пока не коснешься земли. Так говорил Кап. Чего ж тогда боялась Дульсе? Ведь это просто усилие воли, как ранний подъем в школу, когда еще так хочется спать.

И Дульсе сошла с ветви, как делала столько раз с Капом. Она верила, что самое важное знание не ушло от нее вместе с детством. Она верила, что снова может стать легче воздуха. Она верила, что не упадет. Она верила.

Дульсе полетела. Замедлилась. Стала опускаться медленно, как перышко, и коснулась земли. Подошвы ног наконец приняли на себя весь ее вес, но она по-прежнему ощущала какую-то небывалую легкость. Она посмотрела вниз – да, ноги крепко стояли на земле. Но чувствовала она себя совершенно новым человеком.

Звезды в небе сияли так, будто устроили ей овацию.

Криспин Сальвадор. «Ай-Наку!» (последняя книга трилогии «Капутоль»)

* * *

По дороге в гостиницу мое такси останавливают на блокпосту. Пожилой водитель заметно дрожит и, опуская окно, накручивает на палец длинный завиток, растущий из родинки на щеке. Солдат в блестящем зеленом плаще, с которого потоками льется вода, нагибается и светит нам фонариком в глаза. Нижняя часть его лица закрыта маской.

– Права, пожалуйста.

Они с водителем о чем-то тихо переговариваются. Солдат отходит назад и стучит по капоту, дверца со щелчком открывается. Водитель оборачивается и с улыбкой говорит:

– Ничего страшного, они все такси обыскивают. Сегодня у дворца Малаканьян взорвалась машина.

Солдат громко захлопывает багажник.

– У вас резина лысая на запасном колесе, – говорит он, нагибаясь, чтоб взглянуть на нас. Лицо его в каплях дождя.

– Если понадобится, сойдет и такое, – говорит таксист. – На новое я еще не заработал.

– Придется выписать вам штраф и забрать права.

– А можно на месте оплатить?

– Можете попробовать.

– Сколько?

– Сто песо.

– А вы имеете право штрафы выписывать? – встреваю я с заднего сиденья.

– Двести песо, – говорит солдат, не глядя на меня.

Я опускаю свое стекло.

– Вы из какого подразделения? Я на вас жалобу напишу…

– Четыреста. – Солдат смотрит прямо на меня.

– Хорошо, хорошо! – говорит таксист, вкладывая в руку солдата четыре купюры.

Солдат возвращает права и лучом фонарика показывает, что мы можем проезжать. Таксист вздыхает, «дворники» скрипят ему в ответ. Он бросает на меня взгляд в зеркало заднего вида и продолжает накручивать на палец завиток. Я говорю, что запла́чу. Он кивает. Пытается улыбнуться.

– Раньше взятки были фиксированные. Пятьдесят песо, хватит на ужин. Вполне разумно. Теперь все иначе.

Обернувшись, я смотрю, как удаляются огни блокпоста. На заднем стекле наклейка. В свете фонарей видны черные по белому полю буквы. Изнутри это выглядит так:!ЕЛУДНАКАЛ УДОБОВС!

* * *

Трое обнищавших крестьян, признанные виновными в убийстве Петры в ходе сенсационного судебного разбирательства, были приговорены к смертной казни. Убежденный в их невиновности Сальвадор ушел в горы. По общему мнению, его психическое состояние в тот период было весьма нестабильным. Однако в автобиографии он пишет, что преследовал вполне ясную цель.

Вечером 7 декабря 1967 года Сальвадор упаковал рюкзак и на маршрутке, двух автобусах, мотоцикле с коляской и, наконец, пешком добрался до городка у подножия горы Банахау – вулкана, места мистических паломничеств. Там Сальвадор встретил Ка Арсенио, которого ему рекомендовал один товарищ в городе, – тот, мол, доведет его до горного лагеря партизан. Во время перехода Ка Арсенио молчал практически всю дорогу. Сальвадор впоследствии вспоминал:

«Мой странный проводник мог перерезать мне горло во время сна или уйти, оставив меня спать, – таким всеобъемлющим казалось мне его презрение. Однако на следующее утро он был на месте и уже кипятил воду для утреннего кофе. Во время нашего бессловесного трехдневного путешествия я и представить себе не мог, что со временем он станет моим наставником и лучшим другом».

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко)

* * *

Представьте себе человека, известного бунтовщика, который бросил оружие и поселился в отдаленной пещере. Мысли его, гальванизированные всей виденной им в жизни мерзостью, медленно подвигают его к перерождению в бодхисатву. Слух о его мудрости распространяется по миру. Родственники, друзья детства, боевые товарищи – все совершают паломничество, чтобы спросить у него совета. Вещи, которые он говорит, приводят их в замешательство. И уходят они, презрев крупицы мудрости, потому что его власяница, аскеза и афоризмы кажутся им претенциозными.

Криспин Сальвадор, из эссе« Тао» («Народ», 1988)

* * *

7 декабря 2002 года. Субботний вечер. Всю неделю я провел в самолетах, такси, странных снах и разговорах. И это первый вечер, когда мне действительно хорошо. Даже круто. Я уже почти прикончил жаркое с кровью, когда от Сэди пришел SMS – она извинялась, что оставила меня под дождем, и приглашала встретиться. Я вздремнул в гостинице, принял душ, попудрил нос и прибыл в клуб, свеж и бодр, – внутри меня пульсировала уверенность в следующем шаге: я знаю, где искать Дульсинею.

Но сегодня, думал я, меня это не волнует. Сегодня в кармане у меня перекатывается девственный грамм. Сегодня даже музыка супер. За вертушками Oknard5,прибывший из Нью-Йорка на выходные. Из сэмплированной классики электро он плетет собственное полотно. Публика в восторге.

А вот и она. Толпа редеет, и сквозь дым танцпола проглядывает силуэт Секси Сэди. Она стоит расслабленно, спиной к барной стойке, опершись на нее локтями, и смотрит, как я смотрю на нее. Она скрывается за танцующими телами, светомузыка вспыхивает красным, потом синим, потом темнота, потом зеленый, оранжевый. Когда Сэди снова показывается за расступившимися тусовщиками, взгляд ее направлен туда же. Она улыбается.

Светящиеся плечи кажутся еще более хрупкими от черных спагетти бретелек. Длинные, расчесанные на прямой пробор волосы едва прикрывают идентичные соски ее грудей, острых и выдающихся под шелковым топом. Она напоминает мне одну из нимф с картины прерафаэлита, где они увлекают в воду припавшего к источнику героя – Гиласа. Взглянув на свой вздернутый носик, Сэди поднимает огромные черные глаза и манит меня к себе. Клянусь, Уотерхаус был втайне влюблен в филиппинскую метиску. [199]199
  *Речь идет о картине позднего прерафаэлита Джона Уильяма Уотерхауса (1849–1917) «Гилас и нимфы» (1896).


[Закрыть]Я представляю себе Сэди в воде, кувшинки трутся о ее вздернутые кверху грудки, желтый бутон в волосах, она протягивает ко мне нежные руки, когда я опускаю амфору в воду, чтобы утолить жажду.

Я подхожу к ней, она, перекрикивая музыку, спрашивает:

– Хочешь покормить кроликов, Ленни? [200]200
  *Нестрогая цитата из повести Джона Стейнбека «О мышах и людях» (1937).


[Закрыть]

– Что ты имеешь в виду? – ору я.

– Ты какой-то потерянный. Нерешительный, как мышь. Тебе что-то скинули на карман.

– Мне показалось, кто-то за мной наблюдает. Я ж не знал, что это ты. Я в порядке. Просто я снова дома и от этого перевозбужден.

– Я? Наблюдаю? Да что вы о себе возомнили?

Она произносит эту избитую фразу таким игривым голоском.

– За кого вы меня принимаете – за простачка? – подыгрываю я.

– Ни за что. Хорошо, что ты получил мою эсэмэску. Я и не рассчитывала, что ты придешь. Дождь и все такое. Я сама еле вырвалась – родители не хотели отпускать.

– Это из-за слухов о путче?

– Да не, к этому-то все уже привыкли. Ну? Родаков больше волнует этот чумовой тайфун. Пришлось дожидаться, пока мамаша примет снотворное, а папаша гребаный все равно срулил куда-то. Крутые штаны, кстати. Я сначала решила, что ты…

– Что-что?

– Ничего. Ну типа рок жив, чувак! – И она вскидывает руку, подняв указательный палец и мизинец «козой».

Я смотрю на свои кожаные джинсы, купленные вскоре после нашего с Мэдисон расставания. Мне, наверное, хотелось увидеть в себе нового человека. Сэди смеется, но я-то вижу, что она под впечатлением.

– Слушай, Сэди, а твой папа…

– Не, водитель высаживает у подъезда. Завтра у родителей гольф – время единения. Просто ходят вдвоем от лунки к лунке. Вот и все единение. Но в такую погоду они продрыхнут до одиннадцати.

– Чем тебя угостить?

– Чем меня угостить?

Она кладет руку мне на грудь. Чувствует ли она, как колотится мое сердце? Давненько я не ощущал трепета новизны. Мне кажется, мы отличная пара. С Мэдисон у меня никогда не было такого чувства. С ней казалось, будто мы сошлись по нужде, а не расходимся от бессилия.

– Знаешь, Мигель, ты так мне близок. Как будто я ждала тебя всю жизнь. Возьми мне выпить и забери отсюда навсегда.

Я почти ведусь. Тут она поднимает запястье ко лбу, как будто вот-вот бухнется в обморок. Ах, какие у нее прелестные подмышки!

Я подзываю бармена:

– «Свингующий Бальзак», пожалуйста.

– Что? Односолодовый со льдом?

– Нет, «Свингующий Бальзак». Часть коньяку, часть кальвадоса, полчасти «Гранмарнье», несколько капель лимона. Взбивать со льдом, подавать в бокале для мартини.

Бармен на секунду задумывается, кивает.

– Что это? – спрашивает Сэди.

– Фирменное пойло Криспина. Название спер, наверно, – слишком красивое. «„Свингующего Бальзака“ не желаете?» – говаривал он, потрясая кулаком этак, ну ты понимаешь.

– Этак – это как?

– Что ты будешь?

Сэди заказывает двойной «Дикель» со льдом.

– Как это все претенциозно – типичная литературщина, – говорит она, ухмыляясь.

И это тоже. Очень круто.

* * *

Наш очарованный герой слышит, как бармен забивает заказ в кассовый аппарат. Звяканье выезжающего ящичка с наличностью воскрешает в памяти знакомую сцену. Старик в своем кабинете, за рабочим столом, в забеленном трубочным табаком световом пятне, молоточки пишущей машинки спешат стук-постук, пока их старания не вознаграждаются звоном.

Парень, даже стоя рядом с Сэди в мерцающих огнях, не забывает оглядеть себя в зеркале за барной стойкой. Но смотрит он не из тщеславия, а чтобы убедиться. Да, размышляет он, глядя себе прямо в глаза, это по-настоящему. Пусть даже похоже на кино. Даже если это слишком хорошо для правды – наконец-то он встретил девушку, которая врубается; освещение что надо; музыкальная тема парит; в горле комок от предчувствия апогея. Он встряхивает головой и думает: господи, как же меня прет!

* * *

Бой Бастос вырос, и у него родилась дочь, вся в отца, а назвали ее Гёрли. Бой сопровождает дочь в гости к ее школьной подруге. Они играют в луксон-тиник – традиционную игру, в ходе которой двое садятся на землю и, растопырив ладони, делают из них изгородь, через которую должны прыгать другие участники. Сначала изгородь всего несколько ладоней высотой, но высота ее растет с каждым прыжком. Может, вам встречалась эта картина Аморосо, вся такая буколическая, пропитанная солнцем, – ее еще часто используют в брошюрах и книжках для иллюстрации идиллического детства. Девочки поднимают руки, и Бой, без труда перепрыгнув, смеется, испытывая нехарактерное для взросляка ликование. Очередь доходит до его дочери. Бой, растопырив ладони, держит верхний край изгороди. Гёрли делает потрясающий прыжок, ее ноги как широко раскрытые ножницы.

– Ты коснулась! – восклицает Бой.

– Ничего подобного, – спорит Гёрли.

– Точно коснулась, – не унимается Бой.

Они начинают спорить с пеной у рта.

– Папа, ну с чего ты так уверен?

Бой обнюхивает большой палец.

– Ага, – говорит он, – пахнет рыбой! Я ж говорю – коснулась!

* * *

Сэди:

– Чем это пахнет?

Наши голоса резонируют в кабинке мужского туалета.

Я:

– Вообще-то, это туалет.

Сэди:

– Жесть какая-то.

Я:

– Давай добьем и пойдем отсюда.

Сэди нюхает застенчиво, сдержанно, словно это свежее, только из пекарни, печенье. И когда я делаю ей на кончике ключа, она берет у меня и пакетик, и ключ, чтобы сделать мне в ответ. О девушке многое можно сказать по тому, как она нюхает кокаин. Мэдисон была как прованская свинья в поисках трюфелей. Когда я делал нам по дорожке, она употребляла обе. Это стало ее фирменной шуткой, которая меня просто бесила, особенно в три утра, когда наши запасы подходили к концу.

Сэди протягивает руку и стирает белые крошки с моей верхней губы. Я чувствую, будто стою посреди летнего поля на верхней ступеньке стремянки и смотрю на уходящие за горизонт подсолнухи. На кой нужны эти наркотики, когда ты влюблен, ну или, по крайней мере, увлечен?

– Знаешь, – говорит она, – в этой книге про сноубордистов, которую я сейчас читаю, есть отличное место: «Нюхать с друзьями кокос в шумном баре весело само по себе, безотносительно кайфа. Это ощущение из серии „влезть на елку и не уколоться“ – из тех времен, когда круто купить „Плейбой“ или заглянуть девчонке под юбку, как будто у тебя встал в общественном бассейне, но под водой». И знаешь, мне очень хочется не уколоться с тобой, Мигель, правда. – Сэди целует меня в подбородок, и я чувствую себя заискрившей в микроволновке ложкой. – Пойдем еще бухнем, – говорит Сэди.

Я открываю перед ней дверь. Мне, может, и много чего недостает, но хороших манер не занимать. В изгиб на стыке ее шеи и плеча хочется впиться губами.

Слышны приближающиеся голоса, смех, дверь внезапно открывается, и в мужской туалет заваливаются мои старые друзья. Чтобы оградить честь Сэди, я шмыгаю и вытираю нос.

– Чувак! – кричит Гэбби. – Когда это ты вернулся?

Я рад его видеть – у него по-прежнему такой взгляд, будто у него есть какой-то веселый секрет, которым он может поделиться только с тобой.

Рико:

– Рад тебя видеть, кореш!

Чуко (яростно потряхивая руку):

– Вот это пацан, это, паре, наш пацанчик!

Гэбби:

– Ты надолго?

Я:

– На неделю. Примерно.

Чуко:

– Даже на развязку не хватит! А на Рождество почему не останешься?

Я:

– Вы-то как поживаете, пацаны?

Чуко:

– Все то же, паре, все то же.

С нашей последней встречи его заметно раздуло. Наверно, после того, как забеременела его жена.

– Здесь ничего не меняется.

Рико:

– Это точно, дружище.

Он говорит с южнолондонским акцентом. Когда несколько лет тому он вылетел с юридического факультета Атенео, его отправили в заграничную кулинарную школу. Его родители вроде как были знакомы с филиппинским послом при сент-джеймском дворе или что-то вроде того.

– Я только вчера из Хитроу. Еле успел. Но я-то знал, зачем еду, – рождественские вечеринки. Нас продержали шесть часов в Нарите. Ждали, пока здесь не пройдет циклон. Какая подстава с этими взрывами, нет, ты представляешь? Гребаные муслимы. А родители еще думают, что на зимних каникулах здесь безопасней, чем на Ибице.

Гэбби:

– Да ты все знаешь. Все уже так давно плохо, что хуже быть не может. Это все медиа уретрирует.

Мы смеемся над его оговоркой.

Сэди:

– Ну, не так все плохо. – По правилам манильской космологии она, конечно же, всех здесь знает. – Манила – это такой огромный тест Роршаха. По тому, что человек думает о нашем городе, можно многое сказать о нем самом.

Чучо:

– Сэди, и зачем ты связалась с этим злодеем? Шучу. Шутка! Шутка! Это же наш пацан. А ты знаешь, что этого гондольеро в свое время прозвали Атомным Шаманом? Видела бы ты, как он отплясывает со светящимися палочками. Но – укатил в места почище. Ты посмотри на него. Сплошной мед с молоком да «Феймос ориджинал пицца от Рэя».

Следует дружеский захват вокруг пояса. Отбиваясь, я треплю его за волосы.

Гэбби (в глазах искра):

– Чувак, есть чего?

Рико:

– Чего? – Лицо его просияло пониманием, дурашливой надеждой.

Все трое глядят на меня выжидающе.

Сэди смотрит на меня. Я – на Сэди. Потом на парней.

– Простите, пацаны. Все добили.

Мы вместе выкатываемся из сортира. Гэбби приобнял Сэди и явно что-то втуляет ей про меня. Чуко начинает пританцовывать и вскидывает кулак в такт музыке. Рико, положив мне руку на плечо, спрашивает:

– Слушай, а как твой дед? Как его здоровье?

Рико мне никогда не нравился. Он считает, что может быть со мной запанибрата, потому что после колледжа работал у деда помощником. Из него мог бы получиться успешный политик. Когда у этого мудака встает, шея затекает так, что голову уже не повернуть. А от недавнего знакомства с кокаином самооценка его зашкаливает.

Я:

– Дед в порядке. Все так же.

Рико:

– Знаешь, таких людей, как он, мало. О нем много чего можно сказать, но это честный человек в нечестном бизнесе.

Я:

– Эт-точно.

Рико:

– Ох и гонял он меня, но – все за дело.

Я:

– Не надо было обдолбанным на работу ходить.

Рико:

– А как иначе-то, чувак? Та еще работенка. Самый край был, когда к твоему деду приперся один тип и стал требовать встречи. Я выхожу, а он такой: «Я голосовал за губернатора Сальвадора. По одной из его программ получил диплом санитара и приехал работать в Манилу». А у самого руки дрожат: «Я старался как мог, но у меня ничего не осталось, и идти мне больше некуда. Мне нужна помощь, чтоб я мог сесть на корабль и добраться назад к семье». И вот он смотрит мне прямо в глаза и такой: «Если губернатор мне не поможет, я не знаю, что я с собой сделаю. Мне самому страшно». И похоже было, что он не шутит. Этот взгляд я уже, наверное, никогда не забуду. Он теребил край своей рубашки дрожащими руками. И я, короче, пошел к твоему деду, рассказал, а он такой: «Все они так говорят». А я: «Так что мне делать?» А он говорит: «Сам решай». Ну, я вышел и говорю парню – извините. Ты б его видел. Руки перестали дрожать, его всего как-то скрутило, и он сел на землю. Я не знал, что делать. И выдал ему, короче, все деньги, какие у меня были в кошельке. Мне нужно ворота закрывать, а он сидит там и пялится на мою подачку. Я часто думаю, что с ним потом произошло.

– Ты мне об этом никогда не рассказывал.

Рико:

– Так мы и не тусовались больше. Ты все время проводил со своей крошкой и ребенком.

Я:

– Гребаный лицемер мой дедушка.

Рико:

– Да ты гонишь. Я, наоборот, его зауважал. Потому что он прав. Такая хрень твоего деда не трогает. Он просто знает, что важно, а что нет.

Я:

– Не знаю. Вообще-то, если есть возможность – помоги.

Рико:

– Да? Ну, попробуй. Да ладно. Так что, ты точно на Рождество не останешься?

Я:

– Точно.

Рико:

– Чувак, давай хоть на пару вечеринок, а потом проваливай. Серьезно. Всякий раз, как я возвращаюсь, это становится все очевиднее. Это ж реально покинутый город. Разве нет?

* * *

МАГЕЛЛАН:

 
Дай мне, дай мне язычника для властелина,
Пуль для мушкетов, точило для клинка.
На кораблях приплыли мы, грому подобны,
Чтоб жить и умереть, найти спасенье и наживу,
И земли эти назовем в честь короля!
 

ПИГАФЕТТА:

 
Дай мне, дай мне, дай мне перо и пергамент,
Историю и миф чтоб записать,
Прожгут которые сердца и сделают из вас легенду.
Ничто нас веры не лишит в империю под Богом,
Мы земли эти назовем в честь короля!
 

«Кругосветка» – диско-опера по мотивам биографии картографа и переводчика Антонио Пигафетты (либретто Криспина Сальвадора, музыка Bingbong Cadenza)

* * *

Музыка качает. Незамыленные ремиксы электро. Мы стоим в мезонине и, облокотившись о перила, смотрим на танцпол. Сэди указывает мне на Виту Нову, которая дает року на выступе у диджейской.

– Должна признать, – говорит Сэди, – она, конечно, сытная.

– Да, но как только откроет рот… этот ее говорок.

– Я слышала, что она реальная блядь. Прям настоящая. Один мой знакомый говорил: мол, ее трахать – что хот-дог по коридору валять.

– Так-так, мисс Гонсалес, выбирайте выражения.

– Я просто довожу до сведения. Это моя гражданская обязанность. Кроме того, ненавижу блядей. Им кажется, что они мощные феминистки, а сами и зашорены, и в узде.

– Думаешь, у нее действительно есть этот компромат на президента?

Должен признать, что отвести глаза от Виты и впрямь непросто. Чтоб Сэди не заметила, я стараюсь не пялиться. Но в танце артисточка похожа на искрящуюся туманность, музыка будто исходит из нее. Под яркую упругую басовую партию торжественный мужской голос выводит про мелодии, что так тебя цепляют: «…откуда же они берутся? Я не знаю…» Глаза Виты закрыты, она повторяет движение – лицо движется в одну сторону, а бедра летят в противоположную. Как у змеи. С бесподобными буферами и убийственной задницей. Такая вот змея и дала Еве яблоко для Адама. Мужчина с похоронным голосом радостно восклицает: «…отдал бы славу сразу сотни Генри Джеймсов [201]201
  * Генри Джеймс(1843–1916) – выдающийся американский писатель-модернист, брат психолога Уильяма Джеймса (Джемса).


[Закрыть]…» Вита Нова в экстазе вскидывает руки вверх, начиная новый виток танца. Подмышки у нее тоже что надо.

– Танцы, похоже, тебя увлекают. Не желаешь?

– С удовольствием, но давай сперва выпьем. У меня ноги болят.

– Разве ньюйоркцы не привычны к ходьбе?

– Привычны еще как!

– Так пойдем, позвеним костями!

– Или лучше накидаемся и запылесосим еще первого)?

– Я девочка. А девочки просто хотят веселиться.

– А разве накидаться и запылесосить первого – это не весело?

На самом деле я уже давно не получаю удовольствия от танцев. Да, я в курсе – это лучший способ кого-нибудь подснять. В один из семестров в Колумбийском университете я даже заплатил за трехмесячные курсы хип-хоп-танцев. На первом же уроке «волна» и «робокоп» дались мне с таким трудом, что больше я туда не ходил. Сначала я думал, что, забросив занятия, выкинул деньги на ветер. Потом понял, что, напротив, потратил их совсем не напрасно.

– Правда, ступни жутко болят.

– Ну вот чего ты как педик?

– Ничего подобного. Педики обожают танцевать.

– Ну и почему же ты не хочешь со мной потанцевать?

Она встает подбоченясь, невольно натягивая топик, так что ткань еще плотнее прилегает к груди. Соски обозначаются вызывающе. Или зовуще. Скорее, и так и этак.

– Ну просто… у меня… ладно, проехали.

Надо либо уже идти танцевать, либо выкатить одну из своих заготовок. Дело в том, что уловить ритм я могу, только закрыв глаза. Но тогда начинаю тыкаться как слепой.

– Не стесняйся, Мигель, это же я. Кажется, мы уже сто лет знакомы.

– Эт-точно.

Может, и вправду пойти потанцевать? Ну, на фиг, отмажусь как-нибудь. Вот хотя бы так:

– У меня просто стельки эти ортопедические.

– Очень рада за твои стопы.

– Не, они реально жмут. Подплавились, похоже, от тропической жары и давят на ступню – очень больно.

– Вынь их и выкини.

– А как же моя осанка?

– Но они тебе жмут, а мы хотим танцевать.

– Они недешевые. И очень полезные.

– Вынимай. Я положу их в сумочку.

– Нет, ни в коем случае.

– А что такого?

– Ну, это слишком интимный аксессуар. А мы едва знакомы.