Текст книги "Просвещенные"
Автор книги: Мигель Сихуко
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– Ничего нового, – продолжает она. – Когда из квартиры завоняет, проблемы этого света уже не будут меня волновать. И только ребятки из очередников на жилплощадь в этом доме будут морщить нос. Вы, молодежь, боитесь высоких потолков.
– Боимся, – говорю.
– Не знаю, стоит ли рассказывать вам, как ее найти. Она сейчас свободна, вы в курсе?
– Простите?
– Дульсинея.
– Ах вот как! А вы не думаете, что иногда, посреди ночи или когда она видит имя отца в газетах… может, у нее возникают вопросы?
– Она на свободе и пытается сделать мир своим. Чего еще человеку надо? Свобода – единственное, чего мы должны требовать от жизни, потому что все хорошее проистекает из этого источника. Я-то знаю, о чем говорю. – Она указывает на инвалидное кресло. – Но ничего, теперь мир приходит ко мне сам. Так бывает, когда у тебя есть то, что нужно людям.
Она смеется. Звучит это неискренне, и я не знаю, что и думать. Мисс Флорентина снова смотрит на письмо. Кивает и кладет его себе на колени. Ногти у нее больше похожи на когти.
Она понижает голос:
– Кто-то из сиделок, похоже, ворует у меня книги. Не спрашивайте как. Книги просто пропадают. Но вот что, продолжайте.
– А что еще в письме…
– Ну конечно, только продолжать! Я не остановилась – нет, – остановилась смерть… [179]179
*Стихотворение Эмили Дикинсон цитируется в переводе Бориса Львова.
[Закрыть]Хотя я никогда не была из тех, кто чахнет и предается мрачным мыслям. А Лена такая. И всегда была такой. Она просто махнула на все рукой. Все равно ведь загробная жизнь настольколучше, да? Она могла сделать в этой жизни все, чего захотела бы. А вместо этого осталась папиной дочкой. Так и катила его инвалидное кресло, куда он скажет. А когда он вставал, бодрый, как подросток, она помирала от ужаса. Она как будто съеживалась за его спиной, толкая перед собой пустое кресло. И все же Лену со всеми ее тараканами я предпочту потерявшим стыд старухам, решившим, что у них «очередное десятилетие молодости». У Криспина мать была такая. Она, наверное, тяжело переживала болезнь – у нее был рак. Все справляются по-своему, кто как может. Я вдруг последние несколько месяцев стала замечать за собой. Мне всего девяносто пять. – Следует ужимка. – Это, наверное, и есть чистилище. Впрочем, вам еще рано беспокоиться. И пусть мы солнце в небе не стреножим – зато пустить его галопом сможем.
– Марвелл. «К стыдливой возлюбленной». [180]180
*Стихотворение английского поэта-метафизика Эндрю Марвелла (1621–1678) цитируется в переводе Григория Кружкова.
[Закрыть]
– Очень хорошо. Я-то думала, современная молодежь развлекается порошками, а не поэзией.
– Ну, и тем и другим понемногу.
– Вы мне нравитесь, – говорит она. – Приди, любимая моя…
– С тобой вкушу блаженства я.
– Да вы и впрямь похожи на Криспина. О, он был что твой пылкий пастушок. [181]181
*Стихотворение Кристофера Марло «Страстный пастух – своей возлюбленной», впервые опубликованное в 1599 г., через шесть лет после его смерти, цитируется в переводе Ивана Жданова.
[Закрыть]Бывало, мы сидели в темной комнате и перекидывались строчками. О боже, сейчас это звучит непристойно, ведь так? Он хотел стать фотографом, но стал писателем благодаря мне.
– Вы думаете, что причиной его убийства была писательская деятельность?
– Почему вам, молодым, так нравится задавать неудобные вопросы?
– Мне просто интересно…
– Вы думаете, из-за этого к вам станут серьезнее относиться? Едва ли. – Мисс Флорентина снова смотрит на письмо. – Простите, не хочу показаться бестактной. Расскажите, как там на улице? Я смотрю на небо в окно, но это совсем другое. Я скучаю по первым каплям дождя. Когда придет мой последний час, я хочу, чтоб меня выкатили под дождь и оставили на улице. А знаете, чего еще мне не хватает? Руля. Раньше я повсюду ездила сама. У меня был чудеснейший маленький «БМВ три о-эс», семьдесят четвертого года. Такой же, как у Жаклин Кеннеди Онассис [182]182
* Жаклин Кеннеди Онассис(1929–1994) – Жаклин Бувье, замужем в 1953–1963 гг. за Джоном Ф. Кеннеди (президентом США в 1960–1963 гг.), а в 1968–1975 г. за греческим судовладельцем Аристотелем Онассисом.
[Закрыть]. Видите, я даже машины свои помню! Продала ее одному коллекционеру. Все равно уже ездила на ней только на мессу. Когда конец близок, мы возвращаемся к юношескому восприятию Божественного. Но как только я вновь открыла для себя Господа, у меня отказали ноги. А в доме сломался лифт. Дьявол, желая проявить себя, делает это весьма изощренно. Теперь я целыми днями ищу его в тихих закоулках. Нет, неправда это.
– Мисс Флорентина, а Криспин приходил к вам в свой последний приезд?
– Покуда тружусь, я близка к Богу. Вы читали Симону Вейль [183]183
* Симона Вейль(1909–1943) – французский философ и религиозный мыслитель, сестра математика Андре Вейля. Во время войны в знак сочувствия к узникам нацизма ограничила потребление пищи до уровня пайка в немецких концлагерях и фактически уморила себя голодом.
[Закрыть]? Она говорила, что напряженное внимание подобно молитве. Полагаю, то же относится и к надежде. Где-то тут у меня ее книга. Когда ей было шесть лет, она отказалась от сахара в знак солидарности с солдатами на фронте. Дети иногда ведут себя умнее взрослых, а мы упрекаем их в скороспелости. А потом мы стареем и сами становимся как дети, и тогда нас называют мудрыми. Я виделась с Криспином в его последний приезд. Перед его выступлением, этой его глупейшей провокацией. Он пришел с контейнером еды из «Аристократа». Я посмотрела на него хорошенько, а сидел он там, где вы сейчас, и сразу поняла, что его гложет. И хоть я и зареклась говорить с ним об этом, все равно сказала: «Пойди и найди свою Дульсинею». Он сделал вид, что рассердился, но я-то знала, что он просто боялся.
– Чего? – Я потихоньку вытаскиваю свой блокнот и гелевую ручку.
– Он боялся все испортить. Или изменить. Взять и перевернуть свою жизнь совсем не просто. Уж точно не мне его судить. Но Криспи не был свободен. Когда ты недоволен жизнью, ты становишься еще эгоистичнее.
– Так он хотел ее найти?
– Конечно. Пусть это может показаться причудой. Мы с ним почти никогда о ней не говорили. Но в тот последний раз он спросил, поддерживаю ли я с ней связь. Я сказала ему: «Дорогой, иди к ней, пока не поздно». Впрочем, ему всегда было слишком поздно.
– Вы поможете мне найти ее? Ради него?
Она качает головой и грустно улыбается. Мисс Флорентина с трудом поворачивается, чтобы отдернуть штору с окна за ее спиной. Комнату пронизывают косые лучи и высвечивают стоящую в углу «виктролу» [184]184
* «Виктрола»– популярная модель граммофона фирмы «Виктор», выпускавшаяся с 1906 г.
[Закрыть], книжные полки вдоль стен, фотографии в рамках, картины Галикано, Нуйды и Ольмеды [185]185
*Ромуло Галикано (р. 1945), Хустин Нуйда (р. 1944), Ониб Ольмедо (1937–1996) – филиппинские художники.
[Закрыть], афиши ее сольных выступлений в Берлине, Барселоне и Буэнос-Айресе. Должно быть, в этих депозитариях внешнего мира она находит утешение. Мисс Флорентина выуживает из кармана юбки сигарету и прикуривает недрожащей рукой.
– Простые удовольствия, – произносит она, выдыхая дым, – самые долгоиграющие, когда-нибудь и вы к этому придете. А теперь послушайте, дитя мое. Меня восхищает ваша настойчивость, но есть вещи, о которых я не могу распространяться просто потому, что это не мое дело.
Мы сидим в тишине. Мои глаза привыкают к свету. Позади нее небо над Манильским заливом все такое же белое, как лист бумаги в ожидании пера.
– Мне кажется, я понимаю, – наконец говорю я, – что пережил Криспин. – Не знаю, зачем я это сказал.
– Давайте просто поболтаем всласть, выпьем вина, а? Вы прихватили бутылочку?
– Простите? Нет, я забыл. Одиннадцать утра, я не думал, что…
– Да ты совсем не изменился. Все что-то забываешь.
– Я? Что-то не понима…
– Какое безобразие! Двое ухажеров приносят мне новости и пищу, а третий забывает принести вино. Ты ревнуешь, признайся, Криспинито. Чего же тебе от меня надо?
– Вы хотите, чтоб я принес вам вина?..
– Нет! Не надо, умоляю. Разве ты не проведешь этот день со мной?
– Даже не знаю, я…
– Криспин… То есть я расскажу вам о Криспине все, что знаю. Да, я расскажу вам о нем. Я ведь многому его научила. Например, что мгновение, предшествующее попаданию в фокус, много интереснее уверенной резкости. Вам следовало бы записать это в свой блокнот. Фотография, дитя мое, она вся про течение времени. Запечатлевать – задача литературы. Вневременное – это музыка и живопись. А вот хорошая фотография держит время, как сосуд – воду. Вода испарится, а сосуд останется в память о ней. Тем и отличается моментальный снимок от шедевра, что последний есть метафора долготерпения…
– Да, но…
– Куда ты торопишься, дитя?
– Мне правда нужно найти Дульсинею.
– А просто отобедать со мной ты не можешь? Ты же останешься? Ну чем еще мне тебя заманить? Криспин погиб не потому, что его оставила муза, он отказался от любви – вот в чем дело. Звучит как фраза из дамского романа, верно? Злоязыкие теряют смысл жизни, когда их гнев уже не производит нужного эффекта. Зато как они расцветают, когда он работает!
– Значит, вы думаете, что Дульсинея имеет какое-то отношение к его самоубийству?
– Ты умер задолго до того, как покинул этот мир.
– Мисс Флорентина, я не…
– Я имела в виду его…Ах, сама не знаю, что я имею в виду. О чем это мы?
Она занервничала и вдруг показалась высохшей и согбенной. Ни с того ни с сего улыбнулась. Глаза блеснули проницательно. От сигаретного дыма и запаха ее кровати меня уже подташнивает.
– Скажи, дитя, зачем ты хочешь ее найти? – Она внимательно смотрит на меня. – Сам-то хоть знаешь?
– Знаю, да. – Выдерживаю ее взгляд. – Хочу спросить, как поступил бы ее отец.
– Зачем?
– Потому что для меня это важно.
– И эта его адская книга тут ни при чем?
– Я делаю это ради Криспина.
Мисс Флорентина молчит, вдыхая тишину. В небе позади нее летит птица – первый представитель живой природы, увиденный мною по приезде. Черная птица парит в потоке воздуха, похожая на букву «М» на чистой странице. Мисс Флорентина улыбается с болью и грустью.
– Хорошо, дитя, – произносит она, – я укажу тебе место. – Улыбка ее теперь кажется победной.
– Правда?
– Я верю в тебя. Она живет на заливе Лингайен. На одном из Сотни Островов. В одном из красивейших мест. Ты бывал там?
– Да, но почти ничего не помню. Бабушка с дедом возили меня, когда я учился в старших классах. Там погибли мои родители, там и памятник. Большая стальная скульптура посреди леса. Ангел со сломанными крыльями.
– Значит, точно не зря съездишь.
– Спасибо. – Я вдруг понимаю, что вот-вот расплачусь.
Мисс Флорентина кивает и улыбается:
– В «Сполиарии» есть персонаж, на который тебе стоит обратить внимание. На заднем плане стоит женщина в красном плаще, лицо ее скрыто наполовину. Можно подумать, что Хуан Луна писал ее с Дульсинеи.
– Спасибо вам.
Покопавшись в куче барахла, мисс Флорентина вытягивает блокнотик.
– Так, где мои карандаши?
– У меня есть ручка.
– Знакомая ручка, – говорит она, рассматривая мой «паркер». Черкает в блокноте, как врач, выписывающий рецепт. – А теперь я задам тебе вопрос, Мигель. Как ты думаешь, почему Криспин даже не искал свою дочь?
– Боялся.
– Думаю, дело не только в этом. Прости мне это сравнение, но я ведь старая папарацци. Просто иногда человек слишком долго ждет, чтобы сделать идеальный снимок. Не понимая, что нужно всего лишь сменить ракурс. Вот в чем дело. Криспин перепутал движение вперед и переезд с места на место. Он жил за границей, чтоб правдивее писать. Однажды он сказал мне, что хочет выжать из себя по максимуму, стать таким, чтобы Дульсинее захотелось его найти. И вот что вышло.
– А как же мать?
– Главное – это ребенок. У нее вся жизнь впереди. – Мисс Флорентина смотрит на меня со значением.
– Что вам известно о «Пылающих мостах»?
– Забудь об этом. Иди и найди свою Дульсинею. – Она вырывает страничку из альбома, складывает ее пополам и дает мне.
– А что насчет книги?
– Ты сказал, что к его работе это не имеет отношения. – Она явно недовольна.
– Извините. Я просто не знаю, у кого еще можно спросить. Я собирался встретиться с литературным критиком Авельянедой. Но я уверен, что все это будет… ну вы знаете. Просто вы последний человек, который может…
– Криспин, прекрати, дитя мое. Ты никогда не изменишься. Забудь про ланч. Иди с Богом.
– Еще один вопрос, последний…
– Так Бог велел, и заповедь сия единственною дочерью была Божественного голоса… – Она поворачивается ко мне. Спина прямая, в лице вызов. – Твоя очередь.
– Не понимаю.
– Ау, Криспинито? «Потерянный рай»?
– Да, но…
– Джон Мильтон. Какой же ты бестолковый! Что с тобой? «Единственною дочерью была Божественного голоса. Вольны мы в остальном. Наш разум – наш закон». [186]186
*Цитируется фрагмент следующей строфы из поэмы Джона Мильтона «Потерянный рай» (1667):
При виде Древа молвила она:«Напрасно, Змий, мы шли; бесплоден труд,Хотя плоды в избытке. Но пускайОстанется их свойство при тебе;Оно и впрямь чудесно, породивТакое действие. Но ни вкушать,Ни даже прикасаться нам нельзя.Так Бог велел, и заповедь сияЕдинственною дочерью былаБожественного Голоса: вольныМы в остальном. Наш разум – наш закон». (Перевод Арк. Штейнберга)
[Закрыть]
* * *
– Если веришь – все возможно, – сказал Кап, выглядывая из облака сигарного дыма.
Дульсе глубоко вдохнула гвоздично-лимонный запах. Сидя на ветке, она болтала ногами и старалась не смотреть вниз. Но все равно боялась жутко. С такой высоты казалось, что земля от нее на огромном расстоянии.
– Просто поверь, – говорил Кап, – не что ты можешь летать, а что ты легче воздуха. С первого раза, может, и не получится. Да и со второго тоже. Но я поймаю тебя, обещаю.
Дульсе окинула Капа критическим взглядом. Он не шутил.
Вид Капа, безусловно, производил впечатление и внушал доверие – огромный, черный, мускулистый, с глазами, искрящимися, как магические кристаллы. Дульсе всегда восхищалась его умением удерживаться на ветвях. На самом деле идущим по земле она видела его лишь однажды – ведь капре не отходят от деревьев [187]187
*Капре – персонаж филиппинского фольклора, древесный дух в человеческом (напоминающем африканца) обличье.
[Закрыть]. Никогда. Тот раз, когда Кап спас ее от соседского ротвейлера Мириам, был первый и последний. И каким неуклюжим, даже напуганным он казался, хотя это был всего лишь тихий проулок. Поступок его был настолько нехарактерным для капре, что после того, как Кап одной рукой подхватил Дульсе и усадил ее на самую высокую ветку и рыкнул на Мириам так, что собака убежала, поскуливая, – после всего этого Кап робко забрался к ней на дерево и очень попросил никому об этом не говорить. Никогда. Кап сказал, что узнает, если Дульсе предаст его, потому что в воздухе появится такая рябь. Он объяснил, что предательство, ложь, даже дурные мысли издают звуковую волну, которую способны улавливать только очень чувствительные уши и чуткие сердца, хотя все люди на земле способны ощутить ее где-то глубоко внутри, даже если ничего об этом не знают.Поэтому Дульсе доверяла ему. Кап был ее другом и не стал бы ее подводить. Дульсе глубоко вдохнула и сделала, как было сказано. Спрыгнула с ветки. Усилием воли она постаралась остановить падение. Не получилось. Земля приближалась. Она постаралась сильнее. Земля неслась навстречу. Дульсе собрала волю в кулак. И тут почувствовала, как могучие руки Капа обхватили ее и опустили, мягко-мягко, и кончики ее пальцев коснулись земли с такой легкостью, будто она встала с кровати.
– Попробуем еще, – терпеливо сказал Кап. – Научиться летать и вправду очень непросто.
* * *
1960-е принесли Сальвадору тяжелые испытания. После возвращения из Европы и жестокой ссоры с Оскурио, причиной которой стала их неспособность прийти к общему мнению, что больше подойдет их родине – троцкизм или маоизм, он познакомился с Петрой Чинсонь, студенткой курса политологии Филиппинского университета. Это сильно огорчило его родителей, поскольку Петра была известной активисткой, выступавшей против иностранного вмешательства во внутреннюю политику. Открытое осуждение их связи, наряду с отвращением, которое в Сальвадоре вызывало отцовское неприятие Нового земельного кодекса президента Макапагала, подтолкнули молодого человека к разрыву семейных связей в первый, но далеко не в последний раз. Сальвадор переехал в однокомнатную квартиру над забегаловкой Эрмита, где и жил бедно, но счастливо, несмотря на неустанные кривотолки про парочку, живущую во грехе.
Влияние, которое Петра оказывала на Сальвадора, вскоре дало свои плоды. Заметки начинающего репортера «Филиппин газетт» приняли отчетливый уклон. 22 января 1965 года, во время захвата здания Филиппинского Центробанка, Сальвадор вел репортаж с места событий. 22 марта того же года он бесстрашно инициировал скандал, связанный с чикагским бизнесменом Гарри Стоунхиллом и его так называемой черной книгой, содержавшей список купленных им филиппинских политиков (в «Автоплагиаторе» Сальвадор пишет, что отец просил его не продолжать расследование, дабы не впутывать в эту историю окружение президента Макапагала). Первая совместная работа Сальвадора и молодого журналиста Марселя Авельянеды получила признание как лучший репортаж о проходящих выборах, на которых президент Макапагал проиграл молодому Фердинанду Маркосу. Их эссе «То, что Маркос прописал», написанное в поддержку нового президента, – замечательный пример оптимизма, юношеского и, как покажет история, чрезмерного.
Вершины успеха Сальвадор достиг в 1966 году. Его сводки о Кулатинганской бойне, когда от рук военных и полиции погибли сотни крестьян, читали взахлеб все, тогда же, впрочем, впервые возник ярлык «симпатизирующий коммунистам», давший его недоброжелателям повод всякий раз упоминать об участии его дяди в партизанском движении как о причине предвзятости и непрофессионализма Сальвадора. Немногим позднее, освещая манильский саммит по вопросу вьетнамского конфликта, Сальвадор одним из первых поведал миру о вызывающем поведении президента США Линдона Джонсона, который на встрече при закрытых дверях с лидерами и представителями Южного Вьетнама, Таиланда, Австралии, Новой Зеландии, Южной Кореи и Филиппин откровенно их запугивал. Смелые репортажи привели к увольнению Сальвадора из штата «Газетт». В декабре совместно с Авельянедой, фотографом Мигги Джонс-Матуте, поэтессой Мутей Диматахимик и кинематографистом Данило де Борха он создал кружок «Пятеро смелых», которому суждено было стать одним из наиболее влиятельных художественных объединений в истории страны.
В январе 1967 года возлюбленная Сальвадора Петра пропала по пути на антиамериканский митинг возле авиабазы Кларк. Кого только не обвиняли в ее исчезновении: Маркоса, Макапагала, американских военных, коммунистов и случайных бандитов. Когда же ее изуродованный, с отрезанными руками, труп обнаружили, Сальвадор так и не смог прийти на опознание. Как не смог вернуться в их дом над лапшевней, даже чтобы забрать свои вещи. Он переехал к своим лучшим друзьям Диматахимик и Авельянеде.
Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней» (Мигель Сихуко)
* * *
По дороге в Национальный музей дождь льет так, что я уже похож на Цыпленка Цыпу. Я промок насквозь, это дальше, чем я думал, и отчего-то жутко натирают стельки. Перебегая от дерева к дереву, я укрываюсь под листвой. На меня пялится проходящая мимо женщина в зеленой хирургической маске и с черным мусорным пакетом на голове. Я подлетаю к следующему дереву. Это фикус. С веток к трещинам в асфальте тянутся длинные завитки. Кора как плоть у восковых фигур. В изгибах и пустотах тень собирается, как вода. Я вижу лица капре, двенде, тианаков [189]189
*Лесные духи, персонажи филиппинского фольклора.
[Закрыть]. Моргаю. И нету их.
Поднимаюсь по музейной лестнице, с меня капает, люди смотрят. Двое охранников оглядывают меня с пристрастием. Компания школьников с трудом удерживается, чтобы не показывать пальцем. У гардероба стоит, держась за руки, парочка. Оба в хирургических масках. Увидев меня, они еще крепче прижимаются друг к другу.
По деревянной винтовой лестнице на второй уровень. Иду по указателям. Захожу по дороге в туалет сделать кокаина с кончика ключа. Делаю еще, и вот уже полегче. Я плохо спал. В зале туристы по очереди читают объявление: obra maestra [190]190
Шедевр (исп.).
[Закрыть]Хуана Луны «находится на реставрации». На огромной пустой стене кураторы вывесили текст с краткой историей создания картины, о ее значении, о производящемся теперь воскрешении и рядом – небольшую репродукцию. Размером с принт в кабинете Криспина.
Подхожу поближе, всматриваюсь.
В пространстве под ареной Колизея двое обнаженных по пояс служителей волочат по каменным плитам тела двух убитых гладиаторов. От натуги пригнувшись градусов под сорок пять. Громоздящаяся в тени куча ждет очередных теплых трупов. Помятые шлемы и оружие свалены в угол. Седой старик склонился, обнажив костистую спину, и точит, видимо, клинок, с камня летят искры. Молодая женщина в изнеможении пала на пол. Ее поза перекликается с позой старика, но копна занавесивших лицо нечистых волос и спадающий с плеча плащ подразумевают резкое движение, вызванное невыносимым горем или приступом отчаяния. Расположенная на переднем плане хорошо освещенная фигура женщины в белых и зеленовато-синих одеждах оказывается самой яркой на картине – это символ скорби.
Интересно, снится ли эта картина работающим с ней реставраторам?
В левой части полотна пожилая пара, люди тощие и хрупкие, держась за руки, с ужасом смотрят на труп, который тянут за обвязанную вкруг пояса веревку, на откинувшуюся голову, на безжизненное тело, еще несколько мгновений назад дышавшее божественной юностью. Рядом с ними другой служитель, волоча еще один труп, как мешок мусора, на помойку, отпихивает с дороги человека. Тот в ужасе отпрянул и делает шаг назад, склоняя голову, не веря собственным глазам.
Сантиметр за сантиметром, фигура за фигурой, реставраторы должны сходить с ума.
На заднем плане амфитеатр заполнен бесчисленными лицами; на одних простое любопытство, другие застыли в предвкушении. То как люди сдерживают прорывающиеся эмоции, напоминает мне зеркало на знаменитой картине Ван Эйка «Портрет четы Арнольфини» [191]191
*Ян Ван Эйк (ок. 1385/1390-1441) – нидерландский живописец раннего Возрождения. «Портрет четы Арнольфини» создан в Брюгге в 1434 г. и с 1843 г. находится в Лондонской национальной галерее.
[Закрыть]: в отражении таится ключ к пониманию происходящего.
Эти лица должны преследовать реставраторов, мелькая в темных джипни на неосвещенных переулках, витая в паре над готовящимся к ужину рисом, в пустоте за сомкнутыми в ожидании сна глазами.
И тут я заметил в толпе ее лицо: женщина в красном плаще. Драпировка на голове слегка прикрывает рот. И смотрит она как будто прямо на меня. То ли смиренно, то ли вовсе без выражения. В ожидании. Прячась или в открытую. Терпеливо. И единственное, в чем я теперь уверен, – ключ к разгадке у нее.
* * *
ИНТЕРВЬЮЕР: Тогда что, по-вашему, можно или нужно делать?
К. С.: Протесты, революция, насилие, даже жертвы будут приемлемы, если правительство ждет от нас смирения перед лицом постоянных притеснений и пренебрежения интересами народа. Потому что любое действие в итоге приводит к равносильному противодействию. Это и есть моральный баланс. Я, конечно же, говорю от лица страны, чья государственная система была импортирована из-за океана. И то, к чему здесь (в Соединенных Штатах) относятся как к незыблемой святыне, там, откуда я родом, может восприниматься несколько иначе. Нас учат полагаться на абстрактные абсолюты веры как в религии, так и в политике. Это замечательно, но только в теории. Абстрактная правда – всегда полуправда. Свобода – это замечательно, но только если свобода для всех. Демократия же является всего лишь экспериментальной системой, не лишенной изъянов. Капитализм тоже не следует воспринимать как абсолют только из-за его жизнеспособности; где это видано, чтобы система, основанная на частных пороках, работала на всеобщее благо? Если у вас мало вариантов – это еще не повод принимать один из имеющихся. Человечество должно быть более изобретательным и более ответственным.
ИНТЕРВЬЮЕР:Вы сами принадлежите к привилегированному классу, и люди вашего круга зачастую обвиняют вас в предательстве.
К. С.:Я предал свой класс, но остался верен человечеству в целом. Извините, если выступаю тут, как какой-нибудь герой с дырой. Хотя в героизме и святости нет ничего возвышенного. Зачастую они зиждутся на отвращении к себе, авантюризме, сублимированных страхах – которые мы видим в других, а значит и в себе, только еще ярче и насыщенней. Если в тебе есть то, что ты ненавидишь, значит у тебя на шее висит ежедневное напоминание о том, что нужно изменить в этом мире. Любое добро идет рука об руку с угрозой зла. Наш теперешний президент Корасон Акино, какой бы святой ни казалась, живет с угрозой, исходящей от предшествовавшей ей диктатуры Маркосов. Существование исключительно на стороне добра – это самообман и фарисейство. Оруэлл говорил о Ганди, что святого следует считать виновным, пока не доказано обратное. Тот факт, что мои соотечественники признали меня виновным, не гарантирует того, что я был, есть или стану святым. Однако это многое говорит о тех, кто выдвигает подобные обвинения.
Из интервью в The Paris Review, 1988 г.
* * *
Наш наивный протагонист бежит от музея к дереву, от дерева к автобусной остановке. Из заднего кармана промокших насквозь штанов он вынимает блокнот, снимает с ручки колпачок, сгибается над страничкой, пишет:
Для «Восьми жизней»: Сальвадор описывал эту картину…
Он останавливается. Смотрит, как чернила стекают с пера его «паркера-вакуматик». Как река по снежному полю, думает он. Как черная магия. Слова ложатся на страницу.
…как метафору Филиппин в составе Испанской империи. «Spoliarium» воспринимается как вершина…
Мальчик прерывается, зачеркивает слово «вершина».
…sine qua non… [192]192
Непременное условие, то, без чего нельзя обойтись (лат.).
[Закрыть]
Снова прерывается. Думает. Надо не забыть проверить, правильно ли он использует это выражение. И далее.
…суть филиппинцев как народа, хотя большинство сограждан, включая меня, не видели оригинала картины, то ли хранящейся в Испании, то ли спрятанной где-то в нашем Национальном музее…
Скульптурные буквы быстрыми рядами ложатся на бумагу, мелькают молоточки, старые, со вздувшимися венами руки, как у иллюзиониста, бегают по клавиатуре, каретка доходит до конца, строчка заканчивается, звенит колокольчик.
…Действительно, «Spoliarium» – это икона, до которой большинству филиппинцев нет дела, они просто не понимают, насколько это невероятная вещь. Ее успех стал дерзким вызовом: полотно размером пять на восемь метров в 1884 году получило золотую медаль на Национальной выставке искусств в Мадриде. Таким образом филиппинец одолел испанцев на их же поле – испанцев, которые считали нас дикими индейцами…
Чернильный поток истончается, он встряхивает ручку, перо снова пишет ровно.
…Жуткое зрелище изнанки утерянной цивилизации и есть «наш ответ Чемберлену». В этом – в историчности этой картины, ее мрачном сюжете, в пустоте стены, на которой она должна висеть, в мутной репродукции, в аннотации с грамматическими ошибками, – во всем этом можно увидеть аллегорию современного состояния народа, частью которого был Сальвадор. Кроме того, в центре композиции расположена неприметная фигура, возможно имевшая для пантеры в изгнании непреходящее значение.
Снова звенит колокольчик. Буквы продолжают свое стаккато по бумаге, и на странице появляется звездочка.
* * *
Запрыгиваю в автобус, идущий к торговому центру «Лупас-Плейс». Хочу найти интернет-кафе, чтобы проверить почту перед встречей с Авельянедой. Корзина полна спама, а ответа от [email protected] так и нет.
Автобус переполнен, и пахнет подмокшими краями штанин. Пухлый юноша, прикрыв нос и рот платком, смотрит в свой смартфон. Слышен звонок. Он нажимает кнопку, экран загорается. Поскрипев, парень начинает клокотать и наконец выкрикивает:
– Эй! Слушай сюда! – Он читает с экрана: – «Последние новости. Новые аресты в деле Лакандулы. Увидим же в этом Божественный промысел и присоединимся к нашим братьям и сестрам. Следите за последними событиями на средневолновых радиостанциях».
– Радио, у кого есть радио? – кричат из толпы.
Все оборачиваются на водителя, который, пожав плечами, указывает на новенький CD-ченджер на шесть дисков, скотчем прикрепленный к приборной панели. Пухлый юноша поднимает свой телефон над головами, как статуя Свободы. Из включенного динамика доносятся звуки радио – комментатор говорит что-то о супругах Чжанко. Пассажиры шикают друг на друга, пока весь автобус не наполняется шиканьем так, что радио уже не слышно.
Наконец наступает тишина, и звонкий, с металлическими нотками баритон вещает:
«…В толпе возникли волнения, когда молодая женщина выбежала и встала на пути стенобитного тарана, став третьим задержанным полицией с применением силы. В момент беспорядков из дома послышались выстрелы. Мы ждем информации о возможных жертвах. Мистер Лакандула по-прежнему удерживает заложников. Полицией приняты все необходимые меры для усмирения толпы. К другим новостям. Птичий грипп продолжа…»
Пассажиры стонут в унисон, у одной женщины начинается истерика:
– Господи Иисусе, Пресвятая Богородица, сжальтесь над несчастным Вигбертито!
Пожилой клерк в рождественском галстуке с Бартом Симпсоном гладит ее по плечу.
– Но ведь он такой красавчик! – выкрикивает с иголочки одетый мужчина.
Кто-то просит водителя высадить за перекрестком. Еще пятеро встают, чтобы сойти там же. Один из них поднимает руки и восклицает:
– Свободу Лакандуле!
Автобус откликается одобрительным хором, и все шестеро выскакивают под проливной дождь, прикрывая головы руками, что в данных обстоятельствах лишено всякого смысла.
* * *
Когда Бой Бастос был еще сперматозоидом в яичках Эрнинга, он уже был развит не по возрасту. Как-то раз он говорит друзьям-сперматозоидам готовиться – он-де чувствует, как течение выносит их наверх. Бой Бастос, естественно, впереди. И, уже готовый выстрелить из пушки Эрнинга, он вдруг кричит: «Назад, назад, это гланды!» На следующий день он снова чувствует течение и снова ведет всех за собой, на этот раз до краев наполненный ощущением важности происходящего. В последний момент он снова кричит: «Назад, все назад! Там презерватив!» Течение поднимается и назавтра, и Бой Бастос отважно плывет впереди, уверенный, что на этот уж раз он выстрелит. И тут вдруг он оборачивается и отчаянно вопит: «Назад! Назад! Там говно!»
* * *
Подслушал в автобусе:
– Паре, слыхал последние новости?
– Виту Нову проглотила медуза?
– Нет! Нуредин Бансаморо встретился с президентом Эстреганом.
– Смеешься? Они ж заклятые враги.
– Так Бансаморо и говорит ему: «Господин президент, прошу вас принять этот „мерседес-бенц“ с предложением мира и надеждой, что на предстоящих выборах вы назначите меня своим вице-президентом».
– И?..
– Эстреган говорит: «Простите, я взяток не беру».
– Да ну!
– Тогда сенатор Бансаморо говорит: «Хорошо, давайте я продам его вам за один песо».
– Стой! Погоди! Дай сам закончу! Эстреган говорит Бансаморо: «Хорошо. По такой цене я возьму два!»
* * *
Спасибо, ребята, за мейл. Здесь все в порядке, несмотря на постоянные дожди и жуткие пробки в преддверии Рождества. Я жив-здоров, теракты меня не коснулись, так что не беспокойтесь. Спасибо, Шарлотта, что разослала всем копию письма, где я пишу про свои проблемы с ногами и прошу совета. Все из-за того, что у меня промокли стельки, – я почти уверен. Спасибо за участие, но мне с трудом верится, что если пописать на ноги в душе, они станут меньше вонять. Буду держать тебя в курсе. (Смотри, если это развод – пеняй на себя.)
Если честно, мне совершенно фиолетово, что там происходит с Дулей. Похоже, его имя еще всплывет в связи с этой гребаной Первой генеральной. (Кстати, вы еще не видели его фото с преподобным Мартином?) В статьях про это дело он пока не упоминается (страшно подумать, сколько ему приходится платить за то, чтоб они молчали), но нам-то известна его глубокая преданность Диндону Чжанко, – в конце концов, крупнейший завод Первой генеральной находится в его провинции! Да, конечно, когда речь идет о политике, ничему не стоит удивляться. Но иногда меня посещает надежда – когда мне случается описывать какого-нибудь деда (вообще любого авторитетного персонажа), характер которого заимствую у Дули со всеми его прибабахами, я стараюсь ради создания трехмерного героя взглянуть на все Дулиными глазами. Я вижу его патриархом, поддерживающим своих детей и внуков (иногда, понятное дело, со скрипом) во всем, чему бы они ни хотели учиться, кем бы ни хотели стать, чем бы ни занимались. Я вижу человека, который играл со мной в детстве, гордился мной и хотел для меня только лучшего (несмотря на все наши различия, это никогда не ставилось под сомнение). Человека, который прощал нам, что бы мы ни делали (крику было, конечно, куда ж без этого). Человека, чьи большие замыслы не реализовались из-за его же высокомерия. Описывая этих вымышленных персонажей, вдыхая в них жизнь, я, случается, плачу, а вот о Дуле не могу проронить и слезинки. А закончив описание, я с удивлением отмечаю, что испытываю к нему сострадание и, да, даже симпатию.
Простите мне эти бредни. Дело же в том, что, стараясь абстрагироваться (успешно), стараясь забыть ту стычку в гостиничном номере, когда меня вышвырнули за дверь, забыть свою ненависть, заместив ее всесильным безразличием, я понимаю, что вместе с симпатией ко мне возвращается странная, смурная надежда. Да, я пытаюсь абстрагироваться, зная при этом, что, когда наконец защищу диссертацию, он, вместо того чтобы гордиться мной (для виду, он, конечно, скажет, что счастлив), бросит вскользь: «Ну, у меня-то их четыре», пусть даже степени эти были получены им honoris causa [193]193
«Ради почета» (лат.) – ученая степень, присуждаемая без защиты диссертации.
[Закрыть]в провинциальных университетах. Я знаю, что, когда напишу книгу, он, вместо того чтобы по достоинству оценить долгие годы тяжкого труда, которые я этому посвятил (хотя на словах, конечно, оценит), обмолвится: «Ну, я-то уже пять написал», пусть даже написали их литнегры, а издали на государственные деньги. Я знаю, что мы не соперники, а если б и были, то я бы выиграл по умолчанию, просто потому, что мне все равно. Вот я и стараюсь, чтоб мне было все равно. Возможно ли это – стараться, чтоб было все равно?Я бы предпочел, чтобы мой дед с достоинством проиграл, нежели ужом пролез к победе. И о политике, и о возможностях, которые он готов был мне предложить, я судил бы совсем иначе, если б он хоть раз публично поддержал нечто более благородное, чем собственный шкурный интерес или добрые намерения. Видя, как его втягивают в этот бардак с Первой генеральной, как он заставил бабушку сменить его на посту губернатора, когда все мы отказались, как он пятнает наше доброе имя своими альянсами то с Эстреганом и Чжанко, то с преподобным Мартином и Бансаморо, да с кем бы ни столкнулся он в этих вращающихся дверях за последние десятилетия, – нельзя не испытать еще более серьезные сомнения относительно нашего деда. Полагаю, что его радения за родину – это не более чем способ самоудовлетвориться. (Может ли бескорыстие быть не эгоистичным? Разве не может эгоист быть бескорыстным?) Конечно, он слишком богат, чтобы воровать, как говорит бабушка. И все же. Когда-то Дуля был человеком с перспективой. Теперь он человек, способный лишь на компромисс.
Нет, Марио, я не могу, как ты говоришь, «урегулировать отношения ради установления мира». Не хочу быть лицемером. (Хотя, конечно, в том, что долгие годы, проведенные им за границей, пока он «ставил нас на ноги», стали причиной его падения, есть и наша вина.) У меня осталась симпатия, поэтому осталась и грусть. И что же с ним будет, когда раскроется вся эта история с Первой генеральной? Да скорее всего, ничего. Зато мыузнаем, чем ему пришлось ради этого поступиться.
Простите, что заболтался, но вы типа спрашивали, как дела.
Мейл моим братьям и сестрам,7 декабря 2002 г.
* * *
Балимбинг, который испанцы называют карамболой, а англичане старфрутом, – это плод с кожурой от травянисто-зеленого до соломенно-желтого цвета и почти люминесцентной упругой мякотью. По всей длине плода, составляющей около десяти сантиметров, идут пять прямоугольных выемок, и, если порезать фрукт поперек, получатся идеальной формы звездочки. Он обладает свежим вкусом, напоминающим фруктовый пирог, и содержит железо, витамины В и С, оксалат и калий. Припарки из листьев балимбинга используют для лечения стригущего лишая, а из семян варят тонизирующий напиток, помогающий от астмы и кишечных газов. Из-за обилия сторон или граней слово «балимбинг» часто употребляется в уничижительном смысле в отношении политиков и предателей, хотя, на мой взгляд, оно также может относиться к разностороннему, двуликому, как Янус, характеру филиппинцев. В то время как вследствие произвольного выбора американских оккупационных войск официальным фруктом Филиппин стало манго, балимбинг вполне можно было бы предложить в качестве неофициального фрукта за его метафорическую значимость.
Криспин Сальвадор. «Мои Филиппинские острова» (путеводитель, с 80 цв. илл.)
* * *
ИНТЕРВЬЮЕР:Вы много писали о раскаянии. Похоже, это важная для вас тема. О чем вы сожалеете больше всего?
К. С.:Ну и вопрос! Искренние сожаления – тема сугубо интимная. Если я недостаточно раскрыл ее в своих произведениях, тогда, видимо, лучше об этом умолчать.
ИНТЕРВЬЮЕР:Но что-то вам же наверняка хотелось бы изменить к лучшему.
К. С.:Хорошо. Возможно, рассказав об этом, я облегчу свою вину. У отца был оппонент – политический противник – Респето Рейес. Теперь-то мне ясно, что он был хорошим человеком. И весьма влиятельным, только вот непоколебимые моральные принципы серьезно затрудняли его политическую карьеру. Не будь он таким честным, он точно стал бы президентом. Такая уж у нас страна. Но когда я начинал свою журналистскую карьеру – вскоре после того, как покинул родительский дом, году в шестьдесят четвертом, – что-то во мне все еще хотело порадовать отца. Понимаете, Сальвадор-младший и Респето Рейес всегда противостояли друг другу, за этой конфронтацией следила вся Манила. А ведь мы всю жизнь стараемся угодить своим родителям, даже когда пытаемся поставить их на место, – разве не так? Отец воспитал меня в ненависти к своим противникам. И первой пробой пера для меня были речи, которые я помогал ему сочинять. Против Рейеса мы использовали все запрещенные приемы: в ход шли совершенно необоснованные инсинуации на тему его гомосексуальности; утверждения, что если Респето ни разу не был замечен в злоупотреблениях или сомнительных предприятиях, значит он коварнее всех и просто лучше других скрывает свою нечистоплотность. Видите извращенную логику? Даже уйдя из дома, я продолжал писать против Рейеса. Например, в семидесятых, когда при Маркосе его посадили в тюрьму и пытали, я написал, что даже у диктатора случаются прояснения. Я просто был не в состоянии понять. Мне не хватило нескольких десятилетий, чтоб разглядеть, какой это был государственный деятель. Видите, даже если вы ненавидите родителей, вы все равно защищаете их до конца. И в этом больше надежды, чем чувства долга или желания примирения. Дело в том, что разочарование в родителях свидетельствует лишь об избыточности нашей в них веры.
Увы, загладить свою вину перед Рейесом мне так и не удалось. И это единственное, о чем я по-настоящему сожалею.
Из интервью в The Paris Review, 1988 г.
* * *
Судьбоносная встреча должна начаться через пятнадцать минут. Потом останется только найти Дульсинею.
